ГЛАВА 6

Конец Юсуфа

Растопченко и Рыбкин приехали в Москву на день позже князей – даже не с первой, а со второй частью княжеского обоза. Только к обеду следующего дня телеги, нагруженные княжеским скарбом, который им приказали охранять, протащились по узким, неровным улочкам Китай-город а и через массивную въездную Фроловскую башню, с боевыми часами и вестовым колоколом на ней въехали в кремль.

Все окрестные улочки, застроенные как попало, сходились к Кремлю веером. По краям улиц стояло множество образов в киотах, и прохожие то и дело останавливались, крестясь и кланяясь. На каждом углу встречалась церковь. Кое-где попадались мостовые, выложенные круглыми деревяшками, сложенными одна к одной – но, как и в далеком двадцатом веке, дороги в первую очередь ремонтировали поближе к царскому двору и домам знатных бояр. В большинстве же случаев через грязь прокладывали обычные дощатые мостки. .

На торговых площадях глашатаи выкрикивали последние новости, и пока обоз дотащился по запруженным улицам до кремлевской стены, с поблескивавшими на крепостных площадках жерлами пушек и пожарными колоколами в башнях, путники успели услышать столичные известия раза три.

Кирпичная кремлевская стена с трех сторон омывалась водой: с двух сторон ее окаймляла Москва-река, с третьей – Неглинная. От них к крепостной стене тянулось множество каналов, глубоких и полноводных, на которых, как приметил Витя, даже строили мельницы. На противоположном берегу Москвы-реки сияли на солнце золоченые медные купола монастырских подворий.

Китай-город заканчивался у стен Кремля большой площадью – Растопченко догадался сам, что она называется Красной. Но в отличие от правительственной монументальности двадцатого века, за четыреста лет до перестройки она представляла собой большой и шумный рынок. Китай-город также окаймляла стена, соединяющаяся с кремлевской, вблизи которой высилась недавно выстроенная в честь взятия Казани Покровская церковь.

В доме князей Шелешпанских Витю разместили в отдельном домике для слуг рядом со свинарником. Хозяйка дома княгиня Емельяна Феодоровна очень не понравилась Вите.

“Сумасшедшая какая-то старуха”, – подумал он про себя и пожалел, что не остался на Белом озере, как советовал Никита.

Сами князья, по словам Сомыча, с утра отправились в царевы хоромы с докладом, а потом, сказывали, на охоту с соколами.

– Ох, жаль, красавицу мою белоперую потащили. Как жалко. Не уберегут, ведь, – сокрушался Сома о соколихе.

Немного отлежавшись на лавке да заморив голод большим куском холодной просоленной свинины с ржаным хлебом, Витя пошатался по двору и тут увидел, что к парадному подъезду подали экипаж. Через некоторое время на крыльце появилась княгиня Васси-ана. На ней был голубой аксамитный летник с яхонтовыми пуговицами, каждая из которых по стоимости превышала цену всего наряда. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Такие же серьги висели до самых плеч. Голову ее покрывал кокошник с яхонтовыми наклонами, а сафьяновые башмаки блестели жемчужною нашивкой. Поверх летника был наброшен легкий суконный плащ, опашень, красного цвета. В прорезях его висели расшитые золотом рукава летника.

Княгиня села в экипаж. Уезжать явно собралась одна, без обязательного сопровождения слуг, дворовых и нянек.

“Куда это она? – изумился Витя. – Всем спать после обеда положено, странные дела…”

Кучер уселся на одну из двух запряженных в экипаж лошадей, гикнул и взмахнул арапником. Экипаж быстро выехал за ворота. Но не успели ворота закрыться, как Витя, воспользовавшись случаем, тоже выскочил на улицу и, стараясь не привлекать внимания, пошел за экипажем княгини.

Оставаться незаметным было нелегко: на улицах стояла тишина – мертвый час, все спали. К удивлению Растопченко, москвичи спали прямо на соломе, на проезжей части или в канавке рядом с дорогой. Кто где стоял – тот там и лег. Экипаж княгини остановился на пересечении с каким-то проулком, и Витя вдруг увидел стройную фигуру капитана де Армеса в бархатном плаще со шпагой на боку. Испанец кинул по сторонам настороженный взгляд и быстро сел в экипаж. “Вот это да!” – присвистнул про себя Витя. Похоже, его изначальная версия все-таки оказалась верной. Просто добычу иноземцы ищут не на Белом озере, а где-то в Москве.

Выехав за пределы Кремля, карета княгини стала спускаться по склону в город. Остановилась она недалеко от Гостиного двора, где квартировали и торговали заморскими товарами – перцем, изюмом, орехами, стеклянной посудой, иностранные купцы.

Сейчас все лавки были закрыты, и только во вшивом ряду на отшибе какие-то бродяги копошились в грудах ношеной одежды и всяком старье. Витя поспешил скрыться за горой выставленных на продажу дубовых бочек разных размеров – и почти сразу шелковые боковые занавеси в карете отодвинулись, испанец вышел из экипажа и, придерживая шпагу, отправился на соседнюю улицу, состоявшую из лавок, заваленных овощными товарами. Далее виднелся рыбный рынок, от которого шла едва переносимая вонь.

Витя хотел двинуться следом, но увидел, что испанец уже возвращается обратно, а следом за ним идет еще один мужчина в черной бархатной чуге и низкой четырехугольной шапке с меховым околышем из черной лисицы. В поводу шла лошадь, к седлу которого были привязаны дохлая собачья голова и какой-то веник. Подведя своего спутника к карете, испанец что-то сказал ему на ухо, взял под уздцы коня и отошел с ним в сторону, а незнакомец сел в экипаж княгини.

“Да тут у них целый заговор, – смекнул Растопченко. – Вот и сообщник из местных обнаружился”.

Его распирало от желания послушать, о чем говорят там, внутри кареты. Подобравшись ближе, чекист примостился рядом с посапывавшем на пороге своей лавки гончаром и, накрывшись холщовым мешком, сделал вид, что тоже спит, а сам навострил уши.

Удрученный своим поражением на охоте, князь Андрей Андомский зло выговаривал Вассиане:

– Ты обманула меня, иноземка. Я ради тебя отцовской землей пожертвовал, позор навлек на себя, да на девку невинную. Машка-то Старицкая, боярская дочь, нынче в монахинях мыкается, грехи отмаливает. А чьи, позволь спросить? Ты мне клялась в верности, обещала со мной в Литву бежать, а как изгнал меня браток мой старший, так все, любовь прошла? Не нужен теперь, без наследства? Так знай, что белозерская земля скоро вся моей станет, и ты, и Никита твой любимый у меня милости просить будете! Это из-за Никитки ведь ты обо мне позабыла? На письма мои не отвечала, посланцев моих не принимала. А ради кого я старался, имя свое доброе опозорил?

– Хочешь сказать, что ради меня? – насмешливо спросила его Вассиана, и Витя изумился: он никогда не слышал прежде столь резких и властных интонаций в ее голосе. Говорила не скромная дочка разорившегося грека, у которой и воспоминаний-то о знатности не сохранилось, говорила уверенная в себе хозяйка, привыкшая приказывать. А главное – привыкшая, что все ее повеления исполняются быстро и беспрекословно.

– Не морочь мне голову, Голенище. Ты не ради меня старался и не ради моей любви, которая тебе днем с огнем не нужна, а ради камешков, что в ризнице Кириллово-Белозерского монастыря хранятся. Ты их поиметь хотел, а потом меня здесь, в Московии бросить, да пожить хорошо где-нибудь в Варшаве. И Машку Старицкую, для отвлечения внимания, ты сам приплел, я тебя не просила. Ты из алчности своей на воровство пошел, а не потому, что я тебя толкала. Правду скажу, знала я к кому обратиться, не ошиблась. Ты Никиту все задеваешь. Я знаю, что Никита меня любит. Но князь Ухтомский – не тебе чета. Он у брата своего жены красть не станет. И монастырское добро ради преступных замыслов своих – тоже. А за труды я с тобой расплатилась. Рубины ты мне не достал, только шуму наделал, чуть все дело не погубил. Годы потребовались, чтобы забылось все, да подозрения улеглись – а вознаграждение я тебе дала, чтоб молчал. Топазов да изумрудов разве мало Гарсиа передал тебе? Жил ты – не тужил, Голенище. Так чего ты еще хочешь?

– Мало, Вассиана, мало, – Голенище схватил княгиню за руку. – Я полного удовлетворения обиды своей желаю. Топазами ты от меня не откупишься. Я все мужу твоему расскажу завтра же, если не пообещаешь мне, что планам моим препятствовать не будешь. А задумал я, Вассиана, полновластным хозяином Белозерья стать. Всех выгоню оттуда. Князь Алексей на плаху пойдет, это уж я ему устрою, теперь такое быстро делается. Государь мне поверит, а не ему, потому что я к государю ближе, я к его избранным воинам принадлежу. Никитка по миру пойдет, туда же и Гришку пошлю. Милостыню просить будут. А вот ты… Ты со мной останешься. Со мной венчаться будешь. И все рубины тогда к рукам приберем быстро. А попы там, в монастыре – с ними свой разговор, как миленькие согласятся. Веришь?

Вассиана молча смотрела на него. Потемневшие глаза ее не скрывали клокотавшего внутри гнева.

– Не веришь? – снова завелся задетый за живое Голенище. – Не веришь мне? Так знай, что хоть сегодня и оказался муженек твой удачливей меня, да государь в его пользу дело не решил, и не решит. А завтра князь Алексей Петрович от меня вызов получит – на кулачный бой. Государя упросил я, повелел он судебный поединок назначить. Знаю, что искусен Алексей Петрович в бою кулачном, но известен мне прием один – не выйти ему живым. Так что завтра, в крайнем случае, через два дня, овдовеешь ты, княгинюшка. Вот тогда и поговорим. А на Никитку не рассчитывай. У него прав никаких нет. А если и есть – государь их не признает. Теперь мое время пришло.

– Твое время никогда не придет, – жестко возразила ему Вассиана.

– Как сказать, – захохотал Голенище. – Ну, что? Обещаешь мне? Не то сегодня же заявлюсь в дом к Афанасию и расскажу князю Алексею Петровичу, как ты в его отсутствие верность ему не берегла, а меня в моем родительском имении в постельке ублажала, за монастырские камешки-то. Ты от меня не открещивайся, Вассиана, мы с тобой – два сапога пара. Ты такая же как и я, одного поля ягоды, так что чистенькой не прикидывайся. Обещаешь, что прошу? – зловеще повторил он.

– Такая, да не такая, Голенище. Разница между нами есть, – покачала головой княгиня. – Я отцовское наследство воротить хочу, то что мне по праву рождения принадлежит, что у меня украли. А ты на чужом горбу в рай проехать желаешь, да на беде руки погреть…

– Обещаешь? – грубо прервал ее опричник.

– Обещаю, – вдруг смиренно отозвалась Вассиана. – Все обещаю, Андрюшенька, все, что не попросишь.

Удивленный ее неожиданной покладистостью, Голенище растерялся. Он чувствовал подвох, но не мог сообразить сразу, в чем он заключается. Однако вида не подал и потребовал, как и предупреждал де Армес, платы за свое молчание:

– Гарсиа скажи, что поиздержался я, пусть мне еще камешков подкинет. А то – сама знаешь. Я слов не трачу зря. Князя Алексея обрадую…

– Хорошо, хорошо, Андрюшенька, – поспешила согласиться Вассиана, – завтра же Гарсиа все принесет.

Князь Андомский грубо обнял ее:

– Целуй! – потребовал он с усмешкой.

– Но… – Вассиана постаралась отодвинуться от него, однако Андрей держал крепко.

– Целуй, – приказал он, и, не дожидаясь пока она решится, сам приник к ее губам. – Гарсиа завтра пусть мне в слободу все принесет. Как он умеет, незаметно. Ну, а ты жди, красавица, скоро я тебя освобожу от твоего князюшки и от всех атих гнилых белозерских отпрысков. Жди.

– Жду, – Вассиана отвела взгляд, чтобы он не видел выражения ее глаз.

Больно ущипнув княгиню за грудь, Голенище вышел из экипажа, чуть не наступив на Витю, который лежал прямо под его ногами. Пнул Растопченко в бок сапогом:

– Развалился тут, соня, подвинься.

Витя скорчился от боли, но лица не открыл – опасно. Собеседник Вассианы его не знал, но испанец стоял рядом. Гарсиа подвел незнакомцу коня.

– У госпожи своей указания получишь. Завтра увидимся, – кивнул ему на ходу князь, и, вскочив в седло, ускакал. Гарсиа сел к княгине в экипаж.

– Какие указания будут, госпожа? – спросил он княгиню.

– Никаких, – резко ответила она. – Голенище ничего не получит, как бы ни грозил, я же сказала. Его карта бита, а наглость будет дорого ему стоить. Уж я позабочусь об этом. Едем домой.

Дальше заговорили то ли по-итальянски, то ли по-испански, Витя уже ничего не понимал.

– Трогай к дому! – приказал Гарсиа кучеру, и карета медленно двинулась с места.

Как только экипаж княгини въехал в ворота дома Шелешпанских, на пороге показалась вся закутанная в черное, от платка на голове до краешков башмаков, фигура хозяйки дома, Емельяны Феодоровны. От ярости она была бела как снег зимой, побледневшие пальцы что есть силы сжимали посох.

Едва дождавшись, когда Вассиана выйдет из экипажа, она с неожиданной для ее возраста прытью сбежала с крыльца и накинулась на молодую княгиню:

– Виданное ли дело! – разъяренно зашипела она, подобно гадюке, которой наступили на хвост. – Средь бела дня, без хозяйского ока – куда черти понесли, прости Господи меня грешную! На всю Москву семью нашу ославила, злыдня! – она замахнулась на Вассиану посохом. – Вот отлупить тебя, чтоб неповадно было!

Казалось, еще мгновение, и она огреет гречанку дубовой палкой, одним ударом выместив всю годами копившуюся ненависть.

Вассиана закрыла глаза и замерла в ожидании, чуть отклонившись назад.

– Ты, погоди, мать, не горячись, – вступился Никита Ухтомский за жену брата, схватил старуху за локоть и заставил ее опустить посох. – Сама знаешь, на все воля Господа да государя нашего Алексея Петровича. А князь супружнице своей доверяет.

– Доверяет? – язвительно переспросила его Емельяна. – Али не слыхал ты, как говорят в народе: не верь коню в поле, а жене на воле. Женщина молодая – покоище змеиное, кузница бесовская, безысцельная злоба. Она в молитве пребывать должна, и в слезах – такова ее доля, покуда не состарится, да не увянет дьяволиная красота ее. Так нас святая церковь учит. Плеть по ней плачет. А князь Алексей Петрович, я слыхала, жену-то не бьет. Значит, дом свой не строит, о душе своей не радеет. Озорство такое допускать – не ровен час и мужа под лавку положит! А ты что за нее заступаешься? Разве не знаешь, что тебе и говорить-то с ней не разрешено, раз она жена другому, рядом стоять? Сам-то – бесстыдник, – забыв о Вассиане, Емельяна принялась бранить Никиту, грозя ему своей клюкой. – С дворовой девкой сошелся! В Москву ее за собой притащил, в моем доме с ней в постельке балуется – стыдоба! Так знай, не бывать такому. Стешку твою я из дома выгоню – пусть на улице ночует, где придется. А ты уж сам, как знаешь, бегай к ней туда. Срамота! Законная невеста мается – он глаз к отцу ее не кажет, в ноги не поклонится. Нашел себе зазнобу! Сегодня же на колени перед государем нашим Алексеем Петровичем стану, молить буду, чтобы скорее к Шереметевым сватов засылал – узнаешь у меня!

– Да довольно, мать, уже, будет тебе. Идем, сестрица, – устав слушать старую княгиню, Никита увел Вассиану в сад.

Сад Шелешпанских был невелик и уютен. Раскидистые липы буйно росли вокруг пруда, где специально для хозяина, тосковавшего в Москве о родимой сторонке, разводили белозерских рыб. Зеленели только что отцветшие яблони, вишни, сливы. Над розовыми цветами пахучего шиповника кружились золотистые шмели. В некошеной траве пролегали узкие дорожки. Одна из них вела мимо кустов смородины, алых от плодов, и высоких подсолнечников с желто-черными широкими головами к дерновой скамье у самого частокола, куда Никита и привел Вассиану. На скамейке княгиня увидела Сомыча. Он держал на руках белую соколиху и как ребенка убаюкивал ее. Вокруг стояли какие-то аптекарские склянки.

– Вот, горе у нас, – сказал Никита сокрушенно, подводя Вассиану. – Не знаем с Сомычем, что и делать. Помирает соколиха наша.

Увидев княгиню, Сома встал и хотел поклониться, но Вассиана остановила его:

– Сиди, сиди, занимайся своим…

– Белоперая моя, – горестно вздыхал Сома, и в голосе его слышались скрытые слезы, – за сторонку родимую билась в ставке с иноземным самцом, да весь дух и отдала. Уж мы и так, и так, аж Лукиничну колдовать позвали – а того гляди… – он не договорил, чувствовалось, что и вымолвить боится, о чем подумалось.

– Мы с Сомычем ее еще птенцом поймали на Соколиной горе, – сказал Никита. – Растили, учили… Смышленая – таких и не сыщешь, прямо, человек. В лицо знает нас, на голос откликается, все понимает, что говорим. Она не могла не победить, – продолжил он по-французски, – я ее Вассианой назвал, в честь тебя…

Княгиня вскинула на Никиту удивленный взгляд. Он слегка покраснел от смущения, но глаз не отвел.

– Дай-ка мне поглядеть, – попросила Вассиану Сомыча, – может, помогу чем.

Старый финн осторожно передал птицу княгине. Соколиха лежала, не двигаясь, закрыв глаза. Она была вся горячая и дрожала. Потом открыла глаза, подернутые пеленой слез и грустно посмотрела на княгиню, как будто прощалась.

– Что ж, коли в честь меня назвал, то мне и спасать, – решила Вассиана. – Гарсиа! Поди в мою горницу и принеси мне лекарство из янтарного ларчика. Ты знаешь, какое.

– Но, госпожа, – поклонился непонятно когда появившейся на дорожке испанец, – лекарство то предназначено…

– Иди, – настойчиво прервала его Вассиана. – Мне помнится, тебе не терпелось поучаствовать. Вот и поучаствуй теперь.

– Слушаюсь, госпожа. – Гарсиа быстро пошел по направлению к дому.

– Сейчас все будет хорошо, милая моя, – Вассиана присела на скамейку, держа соколиху меж ладоней.

Вскоре вернулся капитан де Армес. Он принес небольшой флакон красного венецианского стекла, в котором мерцала густая темно-лиловая жидкость. Вассиана взяла флакон из его рук.

– Ну, голуба моя, раскрой клювик, раскрой… – попросила она соколиху. – Сейчас мы выпьем – вот так. И силы к нам вернуться, и крылышко срастется…

– Что это ты даешь ей? – спросил с удивлением смотревший на нее Никита.

– То же, что и брату твоему, когда он был при смерти, – ответила гречанка. – Слезы лекаря моего, карфагенского пифона. По ночам он плачет, тоскуя о карфагенском оазисе, где вырос, и который давно уже превратился в пустыню, так как его разрушили римляне. Слезы пифона – древний эликсир жизни. Он убивает смерть. А еще он помогает тем, кого сама жизнь превращает в пустыню.

Несколько капель из флакона упали на крыло соколихи. Она перестала дрожать и скоро задремала на руках у Вассианы.

– Будет жить? Будет, госпожа? – взволнованно спрашивал Сомыч, заглядывая Вассиане через плечо.

– Будет, будет, – успокоила его княгиня. – Иди, Сома, подготовь для своей красавицы клетку, а я пока ее подержу. Скоро ей полегчает. Веришь?

– Как не верить! – изумлялся Сомыч. Не теряя времени, он поспешил исполнить приказание княгини.

– Вы тоже свободны, капитан де Армес, отнесите лекарство на место, – гречанка передала де Армесу флакон. Молча поклонившись, Гарсиа ушел.

Вассиана с Никитой остались вдвоем. Князь Ухтомский некоторое время безмолвно наблюдал за ней, потом присел на скамейку рядом.

– Ты нянчишься с ней как с младенцем, – сказал он с улыбкой. – Странно, почему у тебя нет детей, тебе бы пошло качать на руках малыша…

– Да, наверное, пошло бы, – тихо согласилась княгиня, не поднимая лица, – да не пришлось…

Он молча положил руку на ее колено. Совсем рядом, над своей шеей, она почувствовала его взволнованное дыхание. Слова готовы были сорваться с его губ – и она знала наперед, что это были за слова.

– Не говори, – горячо прошептала Вассиана, повернувшись, – не говори ничего. Все знаю, что хочешь сказать. И потому молю – не надо. Чтоб не пришлось мне отвечать тебе. Ведь правду сказать не могу, и не хочу, чтобы ложь стояла между нами…

Его лицо было совсем близко, каждой клеточкой кожи она чувствовала томивший его жар, зажигавший и ее сердце. Его губы почти касались ее губ.

– Нет, нет… – она отстранилась, – нельзя нам. Пойми, не потому, что брату твоему верность храню, хотя был он всегда добр ко мне и зла от меня не заслужил. А потому… – она запнулась на мгновение, переводя дух, – что дорог ты мне, Никита…

Признание вырвалось помимо воли княгини, и тут же на бледных щеках ее проступили красноватые пятна. Длинные темные ресницы взволнованно дрогнули.

– Мне лицо твое дорого, каждая линия тела, руки, голос, но нет… От того, что дорог, потому и говорю – не надо. Знаю я, что затянет тебя пагубная страсть. Не меня погубишь, обо мне речи нет, с меня как с гуся вода – не в первый раз. Себя погубишь… И не княжеский гнев страшен, куда пуще опасность есть…

– Мне не жить без тебя… – слова как вздох сорвались с губ его и камнем упали ей на грудь, сдавив мукой сердце.

– Но и со мной не жить, – едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. – Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего – ради сердца.

– Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? – Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.

– Оженишься ты, Никита, – быстро продолжала она, – забудешь меня. Жена нарожает тебе детей – будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…

– Нет, не женюсь, – вздохнув, ответил он. – Коли моя воля какое значение будет иметь – ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей – не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут – так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать – в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь – брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…

– А Стеша? Утешает тебя? – спросила княгиня, отводя взгляд.

– Ты никак меня к дворовой ревнуешь? – рассмеялся Никита. – Но это же смешно, ты с тетки-то Емельяны сумасбродной пример не бери…

Княгиня снова повернула к нему лицо, и он замолчал, очарованный. Он вдруг увидел, что глаза у Вассианы не синие, как он привык и любил их такими. Зародившись где-то в темно-синей глубине ее глаз, яркий зеленоватый огонь поднимался и разрастался, вспыхивая золотыми искрами, и цвет их теперь напоминал зеленоватые воды моря, мерцающие в бликах солнечного предгрозья. Казалось, спала пелена с ее души, глаза ее просветлели, засияли, как расплавленное золото.

– На самом деле, это даже более смешно, чем ты можешь себе вообразить, – сказала она мягко, не отводя взгляда. – Но обещай мне, я прошу, что больше не позовешь Стешку…

– Обещаю, – быстро согласился Никита. – Только и ты мне скажи о Гарсиа…

– А ты меня ревнуешь к капитану? Он – всего лишь слуга, – ответила, улыбнувшись Вассиана. – Он не чувствует и половины того, что чувствуешв ты…

– Как это так? – удивился Никита.

– Да так. Им владеет одна-единственная страсть, но лично ко мне она имеет лишь косвенное отношение, женщина тут не соперница…

– Мне кажется сейчас, что ты другая, – сказал Никита, рассматривая ее лицо и ласково прикасаясь к расшитым золотом рукавам ее одежды, – что я не знал тебя такой…

– Другой я тебе не нравлюсь? – спросила его Вассиана

– Ты мне любой понравишься, – с подкупающей честностью ответил он. – Если бы я увидал тебя такой лет шесть назад в Риме, я бы сразу голову потерял…

– Сколько тебе лет, Никита?

– Двадцать семь. Мало?

Белая соколиха, встрепенувшись, подняла головку на руках у Вассианы и пошевелила разбитым крылом. Княгиня осторожно разжала руки – взмахнув крыльями, соколиха взлетела, и описав круг над их головами, села Никите на плечо.

– Волшебница, волшебница! Как ты сделала это? – В порыве восторга забыв о приличиях, Никита легко подхватил Вассиану на руки и покружил ее.

В волнении она вдруг сказала по-итальянски, трогая его жесткие темные волосы тонкими бледными пальцами, унизанными алмазными перстнями:

– Perche e cosi, сага mia. Ti amo pero…

Он остановился. Никогда прежде она не говорила по-итальянски. И в Риме и в Московии, сколько он знал ее, он слышал от нее помимо русского только французский и греческий.

– Нет, ты все-таки другая, – он осторожно опустил ее на землю. – Ты была когда-то другой, – догадался он. – Неужто смерть отца так изменила тебя?

– Да, смерть, только… – она запнулась.

– Мне все равно, – горячо продолжал он. – Ты ведь сказала, что любишь меня. Я тоже…

– Молчи, – опомнившись, Вассиана закрыла ему ладонью рот. – Только ничего не говори, молю. Не говори об этом. Скажи мне лучше, – она поспешила перевести разговор на другую тему, – много ли в Москве злачных мест?

– Злачных мест? – переспросил Никита слегка удивленно. – А тебе зачем?

– Ты мне ответь, а я тебе скажу, свет мой, зачем это нужно. Обязательно скажу, ведь неспроста спрашиваю. Курят ли персидскую траву в Москве, гонят ли где вино не по закону? – продолжала допытываться Вассиана.

– Есть такие места, конечно, – пожал плечами Никита. – То, что у вас персидской называют, у нас “толченым яблочным листом” кличут. Или китайским порошком. Иноземцы у себя в гостиных дворах держат, сами дым ядовитый нюхают. Только люди благочестивые туда не ходят. Лукинична сказывает, что семена мака бес посеял на могиле блудницы. Впитавши от разлагающегося тела ее, семена адские произвели траву с кровавыми цветами, а бес научил ее употреблению людей, которые сами того не зная, в державу дьяволу отдаются. Что касается винокурения, то многие люди для себя его варят. Ну, а коли у кого своего вина нет, в кабак царский сходить можно. То места такие, что иные ярыги пропивают даже кафтаны и белье нательное – голыми выходят. Правда, государь наш Иоанн Васильевич вина на дух не переносит, пьянства чрезмерного терпеть не может. Во всей Москве вино употреблять запретил накрепко, а кому невмочь – на холмы пригородные, в кабаки бежать должен. Место сие так и называется: Наливки, наливают всем страждущим. Но и там у кабаков царь стражу повелел поставить, чтобы женщин и отроков в заведения бесовские не пускали. Только никак не возьму я в толк, Вассиана, зачем тебе знать такое?