Зачем же еще теперь..." И встала. И принялась ходить по дому. А назавтра, по ее настоянию, Никита отвез ее в школу. И она провела урок. Потянулась привычная жизнь. Работа. Дом. Хозяйство. В доме теперь было особенно тихо. Ни смеха, ни громких разговоров. И темнее. Вера Михайловна задергивала занавески, а в комнате повесила тяжелые шторы. Теперь она совершенно не могла выносить Сережиного взгляда. Все ей казалось, что он смотрит на нее с укором и ждет помощи, будто все разумеет и спрашивает: "Что же вы, ждете, когда я умру? Почему же вы не действуете?"
      И еще она не. могла смотреть, как он замирает, вслушиваясь в свою болезнь.
      Не то чтобы у Веры Михайловны не хватало сил для борьбы за сына, не то чтобы она была по натуре хлипкой и малодушной,-дело было в другом. Она поняла, что соломинки больше не существует, ухватиться не за что, надежды нет. Особенно ее поразили слова профессора: "Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет". Они вырвались, как крик души. Они оглушили Веру Михайловну, пронзили ее сердце насквозь. Они завели ее в тупик. Можно было бы, конечно, поехать в другой город, в другую клинику, но зачем? Чтобы снова услышать... Нет, быть может, этих слов там не скажут, но помочь не помогут. А ре"
      бенка измотаешь. Ему и так жить осталось...
      Она смотрела на сына и не могла поверить, что жить ему осталось каких-нибудь восемь-десять лет. Она видела, что губенки у него синеватые, что пальчики холодные. Видела и никому не говорила об этом. Как только она вышла из состояния занбмения, она сказала себе:
      "Пусть я, а не они. Не надо им об этом. Не надо".
      Сегодня она проснулась от белизны в комнате. Думая, что кто-нибудь приоткрыл шторы, она подскочила к окну и увидела снег. Он лежал на всей земле, белый и чистый. Он как бы подчеркивал разницу между ее настроением и самой жизнью, как бы говорил: еще не все потеряно, жизнь продолжается. Она вдруг вспомнила слова Никиты, обидевшие ее когда-то: "Может, и второй появится?" И встряхнула головой, отгоняя эти нелепые сейчас мысли.
      Из школы Вера Михайловна возвратилась поздно, после педсовета, и увидела встревоженное лицо Марьи Денисовны.
      - Сергунька занемог. Горит весь. Должно, снегу поел.
      Вера Михайловна бросилась к кроватке:
      - Сереженька, что же ты, сынок?
      - А я попробовал только. Володька ел, и мне охота стало.
      Всю ночь Вера Михайловна носила его на руках, прижимая горячее тельце к груди. Под утро ей стало казаться, что он уже не дышит, что он уже неживой, что он уже холодеть начал. Она гнала эти мысли от себя, но мысли снова и снова возвращались и мучали ее.
      - Никита, - прошептала она в изнеможении, подавая сынишку мужу.
      Он взял Сережу на руки и ушел на кухню, а Вера Михайловна бросилась на кровать, закусила подушку и зарыдала.
      Сережа поправился, но с той ночи Вера Михайловна стала плакать, закусывая подушку.
      - Ничо, ничо, - услышала она как-то успокоительный шепот Марьи Денисовны, долетающий с кухни. Она успокаивала Никиту.-Слезы к лучшему, к лучшему.
      Не дай бог, опять остолбенеет.
      Никита молча терпел ее слезы, не спал, когда не спала она, гладил ее по спине своей шершавой ладонью, утешал. Но однажды не выдержал:
      - Нет, к едрене фене! Не может быть такого положения. В космос, понимаешь, летаем... На Луну замахиваемся.
      Утром он рано исчез и два дня не показывался дома.
      - Никуда не денется, - успокаивала Марья Денисовна. - По делу, сказывал.
      Заявился Никита на третьи сутки, объяснил:
      - В городе был. Адреса достал. Больниц разных.
      Писать буду.
      Еще раньше Никиты та же мысль - "не может быть такого положения" пришла и другим людям. Сговорившись между собой, старик Волобуев и Марья Денисовна пошли в Медвежье, к председательше. Соню дома оставили, дождались, пока Вера Михайловна на работу отправилась, и потопали. По первому снежку, по первому морозцу идти было легко. А дорога известная с малых лет, с той поры, как себя помнят.
      Старик Волобуев поскрипывал суковатой палкой и высоко вскидывал ноги в подшитых кожей пимах, словно шел по целине, а не по наезженной дороге. А Марья Денисовна чуть приотставала, глядела на его сутулую, все еще широкую спину, на морщинистую шею, покрытую седыми волосками, на крутой затылок, прикрытый старенькой солдатской ушанкой, и вспоминала давние молодые годы. Лихой парень был этот Ванька Волобуев, на коне через костер прыгал. За ней ухлестывал. Даже сватов подсылал. Да отец отказал: у него на примете Никита Прозоров был. Вышла она не любимши, а потом слюбились.
      - Стало быть, памятую, - будто прочитав ее мысли, произнес старик Волобуев. - Ты-то помнишь ли?
      - Про чо? Про купальню?
      - Значит, помнишь, - старик Волобуев покачал головой и замолчал надолго.
      Марья Денисовна помнила. Вот в этом озере, мимо которого они сейчас проходят, они, девки, по дороге с поля по вечерам купались. Место одно было, купальней звалось. Вот поблизости от него они однажды этого Ваньку Волобуева и обнаружили. Сам себя выдал: на него чих нашел. Ну, конечно, крапивой, а потом в воду.
      Поди, годов пятьдесят с гаком прошло.
      - Стало быть, вот оно как, - наконец произнес старик Волобуев. - Какой знаменатель получается.
      - Так ведь корень гибнет, - не сразу ответила Марья Денисовна.
      Старик Волобуев покрякал, но ничего не сказал, лишь у самого Медвежьего, у первого дома, заметил:
      - Должны помочь. Стало быть, где-то оно должно...
      Не могет быть, чтоб не было.
      - Чо Настасья Захаровна скажет.
      Председательша шумела-гремела в своем кабинете, но, как только молоденькая счетоводка доложила о приходе стариков, голос председательши оборвался. Она сама появилась в дверях, обняла Марью Денисовну, как старую подругу, поздоровалась за руку со стариком Волобуевым.
      Марья Денисовна неожиданно для себя расплакалась.
      - Уж не взыщи,-застеснялась она своих слез и отвернулась к окошку.-С камнем на сердце ходила.
      Вот, прорвало.
      - Ничего, ничего, - успокоила Председательша. - Проходите. Садитесь. С чем пожаловали?
      - Да ведь беда у нас, Настасья Захаровна. Корень рушится... - начала было Марья Денисовна, но снова почувствовала комок в горле и замолкла.
      Тогда выступил представитель сильного пола:
      - Стало быть, такое явление. Оно, значит, касается Сергуньки, правнука Марьи...
      Общими усилиями они растолковали, в чем дело, что их заставило притопать в Медвежье.
      Председательша выслушала, сочувственно покачала головой.
      - Я тут порасспрошаю, - пообещала она. - И денька через два заеду,
      - Не, не, Настасья Захаровна,-перебила Марья Денисовна.-Мы лучше сами.
      Через два дня они снова пришли в Медвежье. Старик Волобуев покрякал с морозу, смахнул с бороды иней, Марья Денисовна развязала шали, отдышалась.
      Тем временем счетоводка доложила, и Председательша опять встретила их в дверях, пропустила через порог, приветливо поздоровалась. Потом она усадила их, помолчала, вздохнула совестливо, будто в чем-то провинилась перед ними.
      - Покуда без движения,-объявила она, но тут же пообещала:-Еще буду говорить в районе, в городе.
      Старик Волобуев понятливо покивал головой:
      - Стало быть, наверх надо.
      - Так оно и есть, - подтвердила Председательша. - Говорят, такая болезнь.
      - Так чо же это? - растерянно произнесла Марья Денисовна. - Выходит, роду нашему конец?
      - Да ну, Денисовна, - отмахнулась Председательша. - Еще решение не окончательное. Это ж болезнь.
      Вон как земля у тебя не рожала на Сухом поле, помнишь?
      - Да, помню,-вздохнула Марья Денисовна.
      - Так то, стало быть, земля, - встрял в разговор старик Волобуев.-А тут это... человек. Второго, значит, не купишь.
      - Да, вот так пока что, - произнесла Председательша. По натуре она была прямой и решительной, не привыкла недоговаривать, оставлять вопросы открытыми, недоделывать важные дела. И теперь чувствовала себя не по себе и не знала, как выйти из этого положения.
      Марья Денисовна уловила ее настроение.
      - Так мы пойдем. А ежели чо...
      - Да уж конечно, Марья Денисовна. Сама приеду.
      - Не, не-е...
      - Забыла, забыла. Конспирация.
      Старик Волобуев захихикал, но тотчас оборвал смешок, смекнув, что обстановка совсем не веселая.
      Они попрощались с председательшей и пошли в обратный путь.
      Был воскресный день, но Никита поднялся рано.
      - Ты куда?-сквозь сон спросила Вера Михайловна.
      - На почту.
      Она открыла глаза. Он улыбнулся ей виноватой улыбкой, наклонился, поцеловал. Она заметила в волосах его седину и не удивилась, а пожалела, тоже поцеловала его в жесткую щеку.
      - Я договорился,-объяснил он.-А то когда там до нас дойдет... Поди, через день-два.
      Никита ушел, а Вера Михайловна уже не могла уснуть.
      В своей кроватке посапывал Сережа. На кухне постукивала ухватами Марья Денисовна. Она с кем-то негромко переговаривалась, должно быть с Соней. Жизнь в доме шла обычно, вроде бы мирно, вроде бы спокойно, И если бы не одно обстоятельство, если бы не одна беда, о которой теперь знали все, а больше всех она, Вера Михайловна, то все было бы совсем хорошо. А так...
      Медицина бессильна помочь -ее ребенку. Вот он спит - рукой подать дышит и живет, но это только видимость, это временно, это ненадолго. В этом-то и ужас положения, что ей, матери, уже известен его трагический конец и она ничем, абсолютно ничем не может, не в силах по"
      мочь ему. Он жив, а между тем не жилец. Об этом определенно и точно знает она одна, и никому нельзя говорить об этом. А одной нести этот груз - не день, не два, а годы - трудно. Ой как трудно!
      "Но надо. Так надо",-внушала себе Вера Михайловна.
      Ее размышления прервал разговор на кухне. Заявилась бабка Анисья. Она сразу узнала ее голос.
      - А чо делать? Чо делать? - говорила ей Марья Денисовна. - Порча с рождения. От войны, говорят...
      Я уж и молилась, и в церкву ходила...
      Веру Михайловну не удивил случайно услышанный разговор. Она знала, что не только Никита, все остальные родственники, особенно Марья Денисовна, хотят помочь горю. Да не знают, как это сделать.
      Она понимает, что все попытки бесцельны, ни к чему не приведут, а они, все остальные, еще верят во что-то. И она не вмешивалась, молчала, не желая обидеть. Кроме того, Ёмешаться - значит рассказать правду, всю до конца.
      "Нет, нет и нет,-твердила она.-Пусть я одна.
      Пусть я, раз мне такая доля выпала".
      Родные и соседи рассуждали по-своему. Они не знали подробностей, не знали всего до конца, но видели:
      происходит неладное. Беда в доме у Прозоровых. Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу, а достаточно было посмотреть на Веру Михайловну. После всех этих поездок в город она так изменилась, так постарела и подурнела, что любому было понятно, что творится у нее на душе. Нехорошее творится. И все это связано с сыном, с его здоровьем.
      Все были поражены беспомощностью медицины. До этого случая они верили в могущество науки, особенно врачебной, верили так сильно и так свято, как дети верят в силу и всемогущество взрослых. Пришедшие с фронта, прошедшие через госпитали Василий. Зуев и Матвей Дерибас рассказывали о чудесах хирургов. По радио все слышали о том, как спасают людей, кровь дают, кожу дают, из мертвых воскрешают. А тут-на тебе. Говорят, ничего нельзя сделать. Так он же еще малютка, в нем вся жизнь заложена! Другое дело старуха какая или старик замшелый, а то- дитё..
      По вечерам сидели люди по избам, рассуждали об этом и удивлялись тому, как это ученые-медики не понимают всей важности того, чтобы Сергунька Прозоров жил на белом свете и был здоровым.
      Вспоминали слова, приписываемые Марье Денисовне: "Россия - с нас начинается".
      "Что же выходит? Что же получается?"
      С этим вопросом старик Волобуев и пришел в дом Прозоровых, к Марье Денисовне.
      - Да не говорила я энтих слов, не помню, - отпиралась Марья Денисовна.
      - Стало быть, в народе запало, значит, говорила,- прервал старик Волобуев.-Дело не в том... В центр надо, в яблочко, стало быть, в Москву ехать.
      - Да ты чо? К кому же я поеду?
      Вера Михайловна слышала этот разговор, хотела выйти и сказать: "Да не накручивайте вы. Я понимаю вашу заботу. Благодарю за душевность. Но ничего не надо, потому что ничто не поможет". Но не вышла и не сказала, потому что апатия и усталость от всего пережитого одолели ее. И чем больше гоношились вокруг люди из самых лучших, из самых добрых побуждений, тем тяжелее было ей и, как ни странно, тем безразличнее вся эта суета и все эти разговоры.
      "Ничто, ничто не поможет. Такая моя доля. Такая судьба. Но я вынесу это. Главное, надо сделать так, чтобы другие меньше страдали".
      Другие не знали подробностей и страдали, конечно, меньше ее, матери, но все равно волновались и хотели помочь. Пока что у них не получалось, но они не опускали рук. Искали пути и каналы, по которым можно было бы влить живительные соки в засыхающую веточку Прозоровского корня.
      Но один человек знал все, даже больше, чем Вера Михайловна. Этим человеком был Никита. Еще когда Вера уехала в область, на него нашло такое беспокойство, что он места себе не находил, в пору было отправляться туда за нею и быть подле них, жены и сына. Но он не мог поехать, а сделал другое. Вспомнил про кореша, Генку Сдобина, с которым в армии служил. В первые годы после демобилизации они переписывались, а потом переписка оборвалась. Все эти семейные волнения, связанные с лечением Веры, с ожиданием ребенка, с рождением сына, его как-то отвлекли. Не до писем было, не до товарищей. А тут он вспомнил "про Генку.
      Тот как раз на автобазе в области работал. Разыскал его адрес Никита, написал на всякий случай, повинился за свое молчание и рассказал о своей беде. Ему повезло.
      Оказалось, Геннадий перешел на санитарный транспорт, более того, работает именно в том институте, где и находится клиника профессора Б. С. Барышникова. И даже с ним лично знаком. И даже возил его не один раз, И даже личную машину его ремонтировал. Он-то, Геннадий Сдобин, и сообщил Никите подробности и мудреный диагноз, пугающий уже одним своим непонятным названием, и результаты анализов, и выдержки из бесед с докторами и самим профессором. Но больше всего резанули сердце слова Геннадия, заключающие это длинное письмо: "Вот так оно, едри его, получается. Ни хрена они не могут и ничего не обещают. Так что крепись, дружище. А ежели чего узнаю, то сразу же сообщу".
      Но последние слова были приписаны так, для ободрения. Никита понял это и не придал им значения. Его поразило одно: "не могут и не обещают". И когда он воскликнул при Вере: "Не может быть такого положения!"-это он не ей, а тем незнакомым докторам возразил. Это он судьбе своей возразил. Никак не мог согласиться Никита с таким поворотом судьбы. Сам он был огромным, здоровым, полным силы, и ему никак не верилось, чтобы у него, у Никиты Прозорова, был такой чахлый, больной, безнадежный сын. Тут было какое-то досадное несоответствие. Умом он понимал, что такое может быть, но сердцем не мог смириться.
      "Какая-то ерунда получается. Ерунда, ядрено-зелено".
      Когда, бывало, не принимали его рационализаторские предложения, он тоже не соглашался с этим, тоже произносил свое "ядрено-зелено" и не сдавался, доказывал свою правоту.
      Конечно, он видел, что тут другое, но все равно не мог примириться с приговором'врачей. Впрочем, все это было позже. А тогда, получив на почте письмо от Геннадия и прочитав его, он пошел куда глаза глядят. Ноги сами привели его к озеру и той березе, у которой он впервые поцеловал Веру. Он вцепился в эту березу руками, прижался лбом к стволу и глухТ) завыл от горя.
      - Ты что это?-услышал он знакомый голос Лехи.
      Всегда смешливый и веселый, его напарник стоял перед ним растерянный и потрясенный его рыданиями.
      - Я еще в Медвежьем встренул тебя. Гляжу: сам не свой, -оправдывался Леха.
      - Горе у меня, Леха. Беда, - сказал Никита. - Только об этом никому, понял? Только вот береза да ты, раз уж так вышло.
      Так они и жили, оберегая друг друга. Вера - Никиту и всех остальных. Никита - Веру и всю родню. Он потому и письма велел писать на почту, до востребования.
      Пока что письма приходили безрадостные. На его просьбы и запросы отвечали по большей части официально:
      "на ваше письмо", а то и "на ваше исходящее". И все - "не знаем", "не можем", "таких не лечим", "таких не берем".
      Он стал внимательно читать газеты, и каждое сооб"
      щение о невероятном случае, о необычной операции прибавляло ему энергии и веры. Он снова садился за бумагу и опять писал по новому адресу. Чего-чего, а адресов ему надавали и Владимир Васильевич, и городские врачи, и Геннадий.
      Через газету "Медицинский работник" он узнал адрев Министерства здравоохранения и написал туда. Но и оттуда пришла безрадостная бумага: "Обратитесь по месту жительства". Там, видно, кто-то не разобрался В существе его письма.
      Однажды он вычитал о том, что в Москве прошла редкая операция и хирурги спасли мальчика с пороком сердца. Почти одновременно пришла добрая весть от Геннадия: "В Москве и Ленинграде врачи научились за"
      мораживать людей и делать операции на сердце", В тот же вечер Вера сообщила:
      - Софья Романовна получила письмо от своего бывшего мужа. Пишет, будто бы делают операции таким, как Сереженька.
      - Ну, а я что говорил...
      Он обнял ее осторожно.
      В тот вечер они долго сидели в темноте, у подернутого ледком окошка, вслуцшвались в завывание ветра на улице, в тихое посапывание сына за спиной. И верили В хорошее, в то, что все может еще обойтись и сын их может поправиться,
      "А что, если и в самом деле? А что, если..." - внушала себе Вера Михайловна и, хотя не очень надеялась на чудо, вновь утешала себя слабой, вдруг появившейся надеждой.
      Она так устала от переживаний, от скрытности, от несвойственной ей замкнутости, от слез, что этот маленьч кий самообман был во спасение.
      Прошла зима, полная напряженного ожидания. Она принесла единственное утешение: где-то там, в больших столичных городах, есть люди, которые пытаются оперировать "синих мальчиков". Действие это окружено тайн"
      бтвом, о результатах его мало известно, а к тем, кто ёВершает чудеса, пробиться трудно. Никита по секрету От Веры снова написал в Минздрав.
      Тем временем виновник всех беспокойств и терзаний Пока жил по-прежнему тихо и спокойно и за всю зиму больше не болел ни разу. Он все так же лепил из пластилина космонавтов, раз в день с бабушкой выходил из дому, почти не виделся со своим сверстником Володькой. Тому скучно было с Сережей; он ни на санках, ни на лыжах не может. В снежки и то быстро устает.
      А снежную бабу давно слепили, еще в самом начале зимы. И снежную крепость тогда же сделали,
      В эту зиму Сережа подружился с Пальмой. Обычно рыжая сука жила в пригоне или в сенях, и только в сильные морозы ее пускали под порог на кухню. А в эту зиму сделали исключение.
      - Пушшай уж,-согласилась Марья Денисовна, бросая старую дерюжку под порог. - Стареет животина.
      На самом-то деле она видела, как скучно парнишке, как он временами тоскует один, без живой души. Все взрослые на работе. Васятка в школе. Она по хозяйству крутится. А он хоть и смирный, хоть и тихий, и без капризов, а все без никого. Пусть хоть собака будет.
      Сережа и в самом деле обрадовался Пальме, стал подходить к ней, разговаривать, гладить ее, сначала - когда никого не было дома, а потом при бабушке, при маме и папе, при чужих. И так как говорил он тихо, играл негромко, то никто и не обращал особого внимания на его игру с собакой. Все привыкли к этому. Только бабушка иной раз шутила:
      - Ишь вон ты, как курочка. Курочка, значит, и собачка.
      - Не-е, - возражал Сережа. - Я мальчик.
      Иногда бабушка вслушивалась в разговоры правнука с собакой и поражалась их серьезности.
      - А ты не бойся, ты со мной полетишь. Раньше собачка одна в космосе была, а ты со мной полетишь,
      В теплые дни, когда выглядывало короткое зимнее солнце, Сережа просился:
      - Бабуля, мы выйдем? Пальме очень хочется.
      Собака, завидев, что он начинает одеваться, начинала повизгивать от нетерпения и постукивать хвостом по полу. Она быстро привыкла к своему новому другу и, если кто-нибудь из посторонних шутливо хотел схватить Сережу, угрожающе рычала, заступаясь аа своего дружка.
      - Тс-с, Пальма, - приказывал Сережа и с гордостью смотрел на взрослых.
      Как-то отец сделал из старого ремня ошейник, а из веревки изладил упряжку и сказал Сереже:
      - Теперь Пальма будет твоей лошадью.
      - Не-е, она мой дружок.
      - А лошадь разве не друг?
      Сережа согласился. Впрягли Пальму, усадили Сережу на санки. Никита подтолкнул собаку и побежал по дороге впереди. Пальма легко взяла с места и припустила за хозяином. Глаза у Сережи заблестели восторженным светом. Никита впервые заметил этот свет. "Это жизнь в нем. Жизнь!"
      - Пальма! Пальма!-закричал он и помахал перед ее носом рукой, будто в ней кость была или кусок мяса.
      Пальма летела что есть силы. Вдруг от крайнего зуевского дома отделилась серая кошка и, завидев собаку, нырнула за избу. Пальма кинулась за ней. Сережа кувырком в снег.
      - Ничего. Ничего, - Никита подхватил сына на руки.
      - А и не страшно,-сказал Сережа, хотя сердечко у него стучало так, что через шубенку было слышно его биение.
      - Что случилось?-всполошилась Марья Денисовна.
      - Да Пальма подвела,-объяснил Никита.
      - Не-е,-возразил Сережа.-Это тренировка. Мы в космонавты подготавливаемся. Я по радио слышал:
      надо подготавливаться.-
      - О господи!-вздохнула Марья Денисовна и загремела ухватами.
      Вера Михайловна знала, что сын играет с.собакой, но как-то никогда не присутствовала при этом. Но вот однажды она увидела эту картину. Сережа, как обычно, словно курочка, присел у порога, а собака доверчиво смотрела на него, будто понимала его слова.
      - Вот я будто командир, - говорил Сережа. - Я буду править кораблем. А ты поглядывай, чтоб нас звезды не задели. Ну, поглядывай. Туда, туда.
      Вера Михайловна вбежала в комнату, уткнулась в подушку и зарыдала.
      - Ну что? Ну что? - успокаивал ее Никита, поглаживая по голове. - Ну ничего такого. Все ребятишки играют с животными.
      - А он толь-ко с соба-кой, - объяснила она прерывисто.
      - Ну что ты и себя и меня изводишь!
      Вера Михайловна перекатывала голову по подушке и продолжала плакать:
      - И пошто мне такое? И пошто?
      Тот блеск надежды, короткий, как закатный луч, который появился после того, как она узнала, что кто-то пытается лечить "синих мальчиков", давно исчез. Мгновенная вера в чудо прошла. Ощущение обретенного счастья, ощущение того вечера, когда они с Никитой сидели в темной комнате у подернутого ледком окошка, развеялось, как дымок от спички. Верой Михайловной вновь завладело тяжелое, прочное, беспросветное ожидание неминуемой гибели своего ребенка. И беспомощность.
      Пожалуй, это больше всего угнетало ее. Собственно, два чувства были взаимосвязаны: сознание безнадежности и беспомощность перед приговором судьбы. Она ненавидела себя за беспомощность, потому что была энергичной, сильной, всю жизнь верила в хорошее, в благополучный выход из любого тупика. Но сейчас, в самом важном для себя случае, она ничего не могла поделать.
      ничем не могла помочь, потому что знала: выхода нет.
      Сереженька обречен. Она задыхалась. Ей нечем было жить, а жить было надо. Прежде всего для него, для обреченного судьбою сына. И не только жить, не просто жить, но и притворяться бодрой, спокойной, чтобы оч, Сереженька, Никита, бабушка, родные, соседи, товарищи по работе, чтобы ее ученики не знали, как ей плохо, как ей горько, какое душевное голодание испытывает она.
      И не день, не два, а месяцы и даже годы. Порою ей казалось, что она не выдержит, свалится где-нибудь по дороге к дому, уткнется лицом в снег и застынет в чистом поле. Но тут она вспоминала глаза сына, большие, взрослые, глядящие на нее с доверием и надеждой, и брала себя в руки, и снова притворялась-жила и работала, как будто так и надо, как будто ничего не произошло.
      Со временем она вроде бы привыкла к своему состоянию, и окружающие привыкли к изменениям, которые произошли в ней, к тому, что она стала замкнутой, неразговорчивой, хмурой, к тому, что она будто бы спешила домой и вместе с тем не очень спешила-щла медленно, заходила по дороге в лесок, стояла, прижавшись к березе, и смотрела куда-то вдаль, на запад, словно ожидала оттуда доброй вести, радостного света.
      Но добрые вести все не шли, все приходили однозначные ответы: "не можем", "не берем", "не лечим".
      И из той столичной клиники, на которую они возлагали надежды, тоже пришел отрицательный ответ: "На лето закрываемся, А с осени переходим на другую тематику",
      Каждое такое безнадежное письмо оставляло след на лице Веры Михайловны, прибавляло новые морщинки. Она уже будто бы и смирилась со своей судьбой, хотя все ее существо протестовало против черного приговора^ Но что она могла поделать? Если бы ей сказали: войди в огонь, дай себя изрубить на кусочки, отдай всю свою кровь по капле-она бы пошла на это, согласилась бе?
      раздумья, ни на секунду не поколебалась бы, не дрог"
      нула, а посчитала бы за великое счастье это самопожертвование. Но никто не говорил этих слов, не делал таких предложений. А она устала надеяться, вернее, играть в надежду.
      Один Никита не отступал, продолжал писать письма и получать ответы на Медвежье тайно от Веры. Но и ему ато не проходило даром. За одну зиму у него побелели виски, как будто сильные морозы оставили свой след в его волосах. Но все равно он продолжал твердить: "Не может того быть. Пишут же. Есть, говорят, такие врачи. Делают операции, спасают. Все одно ухвачусь за ниточку" Иногда он пытался шутить: "А я как паучок. Меня скинут, а я - цоп за паутинку".
      Светлая весточка пришла неожиданно. Принесла ее Софья Романовна. На последнем уроке она вызвала Веру Михайловну прямо из класса, показала письмо.
      - Мой бывший сообщает. Его оппонент, живет в Ленинграде. Клиника профессора Горбачевского оперирует "синих мальчиков". Вот адрес.
      Лишь осенью пришел ответ из клиники профессора Горбачевского: "Заочно не лечим и ничего сказать не можем. Нужно посмотреть ребенка. О сроке осмотра сообщим особо". Почти одновременно Никита узнал через Геннадия, что там же, в Ленинграде, есть другой про"
      фессор, другая клиника, где тоже оперируют "синих мальчиков". В октябре ему вручили на почте большой служебный конверт со многими марками. В нем оказалась большая бумага со штампом, с адресом клиники.
      И всего одна строчка, написанная от руки: "Консультации по средам. Профессор Крылов".
      Они воспрянули духом. Решили везти Сережу в Ленинград сразу в две клиники. Начались сборы.
      Дорога неблизкая. В Ленинград из Выселок не только ребенок, из взрослых-то никто не ездил. Лишь старик Волобуев вспоминал!
      - Стало быть, видывал. Из Царского Села. Там мы, значит, неделю стояли. А Петроград, стало быть, ночью проезжали. Теплушки-то закрыты. Голоса слышны.
      А Петроград издаля,- повторял он без конца.
      - Куды едут-то? Чо едут-то? - выспрашивала бабка Анисья.
      Опять прозоровская изба с утра до вечера была полным-полна. Все интересовались ходом сборов. Дорога предстояла далекая. Случай для Выселок особый, небывалый.
      Марья Денисовна терпеливо разъясняла всем!
      - Да в самый что ни на есть Ленинград едут. Там доктора отыскались, которые Сереженьку полечат. А Никита насчет билетов гоняет. Всю свою тарахтелку грязью заляпал.
      - Чо билетов-то? - не унималась бабка Анисья,
      - Так ведь дорога-то на самый край. Вот и надо, чтобы все как надо. Ведь с ребенком, не шутки,
      - Город-то этот в войну шибко страдал.
      - Так уж сколь после войны-то.
      - Поди, ишшо не пришел в себя... Я вот к чему: на дорогу снабдить надо.
      В первый же день сборов соседи понесли в Прозоровский дом кто что-кто шанежки, кто грибочки, кто рыбку, Марья Денисовна не обижала людей, принимала с благодарным поклоном, уносила в подпол, где зимой и летом хранились продукты.
      Наконец все утряслось и все прояснилось. Никита о помощью председательши выговорил место в проходящий поезд дальнего следования. Звонили в город, запрашивали купейное. Сам начальник станции Малютка ездил по этому вопросу. До Медвежьего колхоз отрядил лошадь. От Медвежьего Настасья Захаровна свой "газик" предоставила. Все честь по чести, все как надо.
      Накануне устроили проводы. В Прозоровском доме собралась родня, соседи, директор школы. Приехала Софья Романовна. Сама Вера Михайловна пригласила ее.
      Софья Романовна достала-таки письмо от своего "бывшего" к его оппоненту. Может, и сгодится. Может, и приветят. Хоть есть к кому обратиться в большом незнакомом городе.
      - На родину еду, - с грустью говорила Вера Михайловна,-а родных никого. Может, и остался ктоне знаю.
      Первый "посошок" поднял директор:
      - Вот как получается, товарищи. Приветствовал я, помнится, появление на свет Сережи Прозорова. Всякие добрые слова говорил. А сегодня... - он глянул в сторону Веры Михайловны, встретил ее испуганный, почти умоляющий взгляд и тотчас сделал поправку: - А сегодня вот собрались, чтобы пожелать удачной поездки.
      Путь дальний. Цель большая. Я лично верю в нашу науку, во врачей. Насчет их труда по себе, по войне знаю.
      Чудеса творили.
      Старик Волобуев, как обычно, попытался прервать директора, но его одернуло сразу несколько человек.
      - Думаю и верю,-продолжал директор, -что и на сей раз все обойдется хорошо. Вам съездить и вернуться со здоровьицем!-Он сначала по привычке погладил лысину ладошкой, крякнул, а уж потом выпил.
      Слово понравилось. Первым повторил его все тот же старик Волобуев:
      - Стало быть, чтоб со здоровьицем.
      И пошло: "Со здоровьицем. Со здоровьицем".
      Неожиданно бабка Анисья затянула пискляво: