- Что у него? - спросила Вера Михайловна и не узнала своего голоса.
- Комбинированный порок -сердца. Врожденный. То есть несколько пороков.
- Это я понимаю,-вставила Вера Михайловна, желая услышать не то, что ей уже известно, а то, чего она еще не знает.
- На сто процентов мы решить не можем, - продолжала главный врач тем ровным, сдержанным тоном, какой вырабатывается у врачей за долгие годы службы.- Его нужно в клинику, в область. Там решат окончательно. А в наших условиях это невозможно.
- Что такое "фалло"? - произнес кто-то другой голосом Веры Михайловны.
Главный врач снова помедлила, будто прикинула, стоит ли отвечать на этот вопрос.
- Это тетрада, то есть четыре порока.
- Сразу?
- Да, сразу. Случай редкий. Его обязательно возьмут в клинику.
- Случай? - спросила Вера Михайловна, потому что в душе не могла смириться с тем, что о ее сыне говорят не как о человеке, а как о каком-то, пусть редком, случае.
- Ну, это наше профессиональное, - сказала главный врач.-Если это действительно Фалло, то прогноз плохой. Обычно они погибают рано.
- Когда?
- В подростковом возрасте... Но это, повторяю, еще неопределенно. Вот в клинике вам скажут точно.
Вера Михайловна опять почувствовала, как все в ней занемело и вся она будто оцепенела в этом черном потертом кресле.
- Адрес ваш есть. Мы сами договоримся с клиникой и известим вас о сроке.
Вера Михайловна с трудом встала, вышла из кабинета. Ноги у нее подкашивались, и она, спускаясь по лестнице, крепко держалась за перила. Но как только увидела сына, его взрослые глаза, тотчас вся внутренне напряглась, выпрямилась и подошла к нему уверенным шагом.
Орест Георгиевич посмотрел на нее вопросительно, и она произнесла:
- Еще неясно. Нужно в область, в клинику ехать.
Хотя теперь эти слова были сплошным обманом, она
сказала себе: "Так и надо. Так и надо".
Орест Георгиевич проводил их до вокзала, посадил
на поезд и, уже когда вагон дрогнул, произнес своим
резким военным голосом:
- Верьте в хорошее. Верьте.
Позже, в дороге, вспоминая его слова, Вера Михайловна поняла, что он обо всем догадался, по не расспрашивал, не терзал ее душу. Спасибо!
Мотоцикл с коляской был виден издали. Он стоял у березы за коричневым станционным домом. А Никиты не было. Веру Михайловну это никак не тронуло, просто она отметила для себя, что мужа нет.
Поезд сбавлял ход. Медленно проплывали знакомые привокзальные постройки. Все тот же дежурный в красной фуражке стоял на платформе. И ворот у него был все так же подогнут с одной стороны.
"Только мы. Только мы", - подумала Вера Михайловна и никак не продолжила своей мысли, потому что находилась в состоянии отрешенности, как будто то, что произошло в городе, те слова, что она услышала от главного врача, контузили ее и лишили внутреннего слуха, ощущения реальности всего, что происходило вокруг нее. Все знакомо и в то же время незнакомо. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Она и Сережа. Все, что касалось сына, она выполняла: поила, кормила его дорогой, сказки рассказывала. И сейчас вывела в тамбур, как только проводница сообщила ей: "Ваша станция".
Поезд остановился. Вера Михаиловна шагнула на ступеньку, и тотчас ее подхватили сильные руки Никиты. Тут же он принял из рук проводницы Сережу и несколько шагов сделал с ними на руках. Потом поцеловал и не выдержал, спросил:
- Ну, как?
- Еще ничего не ясно,--повторила Вера Михайловна свою заученную фразу и, чтобы успокоить его, добавила:-Дома расскажу.
Всю дорогу они молчали. Никита уловил ее настроение и больше не задавал вопросов. А она снова вошла в то состояние отрешенности, в котором находилась с момента выхода от главного врача, вернее сказать, после ее слов. Она ехала как по чужой земле, все видела, все узнавала и ничего не замечала, словно не видела ничего.
К их удивлению, всю дорогу говорил Сережа. Он был настолько переполнен впечатлениями, что не мог молчать:
- А там дома во-о какие. До неба. А на станции народу во-о сколько. А вагонов знаешь сколько? На всех хватит.
Лишь один раз он отвлекся от городских впечатлений, задрал головенку и спросил;.
- А луна почему? Ведь день уже.
Из-за лесочка выглянул знакомый пригорок-родные Выселки.
"Там наш дом,-подумала Вера Михайловна.-Там мы будем, жить и ожидать, когда же это произойдет".
Ей вдруг захотелось остановить машину, попросить Никиту не ехать туда, свернуть в сторону, умчать их в другое место, где не будет терзаний и страшных дней ожидания конца, развязки, гибели Сереженьки. Она.
уже потянулась к мужу, но вовремя остановилась, понимая, что от неизбежного не уйдешь. Никуда не уйдешь и не-спрячешься.
И Марье Денисовне юна сказала:
- Еще не все ясно. Надо в область ехать. В клинику.
- Да чо же это тако?
- Надо, бабуля. Для него же.
- Это-то да. Это-то да.
Бабушка занялась Сережей, а Вера Михайловна прошла в свою комнату и, как была, не раздеваясь, села у окна. За окном покачивались голые ветки акаций.
И почему-то эти потемневшие ветви навеяли на нее такую грусть, что на глаза выступили слезы.
Никита еще при первом взгляде на жену там, на станции, понял, какое у нее настроение, и не заводил разговора. И сейчас он ничего не сказал, только положил свою тяжелую руку на ее плечо. Так они и сидели молча, слушая, как Сережа разговаривал с бабушкой:
- Она думала, я не вижу, а я подглядывал.
- Ай, да чо же это ты так?
- А потому что маму маленькая докторша обидела, Она после нее плакала.
Вера Михайловна снова представила сосредоточенные лица врачей и будто услышала их слова. Ей сделалось душно в комнате.
- Идем погуляем.
- Так устала же?
- Идем.
Они подошли к озеру, к тем березам, у которых мйо-.
го раз сидели в молодости, в годы своей влюбленности.
Короткий осенний день кончался. На-воде играли угасающие краски. Мелкие кудрявые облака проплывали по небу и отражались в озере, напоминая улетающих белых лебедей.
- Около нашего детского дома было точно такое же озеро,-заговорила Вера Михайловна.
- Ты рассказывала, - отозвался Никита.
- Когда я тосковала по маме, то уходила туда, подходила к воде и тихонько звала: "Мамочка, где ты? Мамочка, отзовись".
Она вдруг всхлипнула протяжно, будто вскрикнула, уронила голову на грудь Никиты и зарыдала.
- Плохо, Никитушка!-произносила она сквозь слезы. - Плохо. Недолго жить нашему сыночку. У него врожденный порок сердца. Не один, а много.
Он гладил ее осторожно, и пальцы у него дрожали.
Когда Вера Михайловна затихла, они медленно пошли домой. За всю дорогу больше не-проронили ни слова. У самого дома Вера Михайловна попросила:
- Только бабуле не говори, ладно? Пока не надо.
И никому не говори. Пока это наша тайна. Наша тайна, - повторила она шепотом.
Марья Денисовна и сама догадывалась: что-то не так. Изменилась невестка после поездки в город. Очень изменилась. И на вид постарела. И потише стала. Говорит, будто кого-то разбудить боится. И на сына глядит так, словно у нее собираются отнять его. Все приметила Марья Денисовна, но ни о чем не сказала ни внуку, ни внучке, ни соседям. А на все их вопросы отвечала словами Веры Михайловны: "Еще, мол, не все выяснено.
В большой город ехать надо. Вызов.будет".
Но и родные, и соседи тоже не первый день жили на свете. Они сразу приметили перемены в настроении и Веры Михайловны, и Марьи Денисовны. И тоже ответили на них по-своему: не лезли с расспросами, не высказывали предположений, не совались лишний раз в дом, а войдя, старались говорить вполголоса, точно за стенкой лежал больной человек.
Лишь бабка Анисья рубила по-старому, все цеплялась к Марье Денисовне с вопросами:
- Съездили-то чо? Не ясно-то чо? Ехать-то чо?
Марья Денисовна всякий раз выходила с ней на крыльцо,а там говорила:
- Из ума вышло. Молоко Сергуньке кипит. .
Или что-нибудь в этом роде.
Сама Вера Михайловна понимала, что ждать нечего.
Все определилось, и предстоящая поездка - лишь еще одно подтверждение тяжкой болезни сына. Но иногда она думала: "А вдруг не подтвердится? А вдруг не так тяжело? Ведь сказала же главврач: "Не на сто процентов". Эта слабенькая надежда была соломинкой, за которую она еще держалась, которая помогала ей держаться.
Вера Михайловна ходила на работу, выполняла то, что обязана была выполнять, старалась не показать ни товарищам, ни ученикам, что творится у нее на душе.
И они вроде бы не замечали этого. И в то же время все видели, что она резко изменилась, подурнела, постарела, но молчали об этом. И учителя и ученики молчали.
На уроках Веры Михайловны теперь было необычно тихо. Гришке Дугину, попробовавшему шуметь, устроили "темную".
Лишь Софья Романовна не посчитала нужным сдерживаться и в первый же день после возвращения Веры
Михайловны пз города, встретив ее в коридоре, воскликнула:
- Ой-ой-ой! Что это с вами? Вы же вернулись старухой!
--Просто очень устала,-отговорилась Вера Михайловна и ушла от разговора.
Ее приглашал к себе директор, участливо выспрашивал, и был момент, когда она еле сдержалась, чтобы не расплакаться и не выдать себя. Но у него были такие глаза, добрые и грустные, что она взяла себя в руки, даже улыбнулась ему:
- Еще в клинику надо. Жду вызова... Л от Ореста Георгиевича вам огромный привет... Славный' он человек. .. И от меня большое спасибо.
- Ну это, это...-директор замотал головой и по привычке погладил ее ладошкой.
Из школы Вера Михайловна уходила пораньше, но не спешила, как прежде, увидеть сына. Нет, она не разлюбила его. Ей он стал еще дороже и бйнже, но видеть его большие взрослые глаза ей было теперь особенно тяжело. Вере Михайловне казалось, что сын догадывается о своей коварной болезни и будто понимает, что она, мать, скрывает от него эту опасность. Теперь она старалась не смотреть в его глаза, отводила взгляд в сторону.
Как-то в учительской, при всех педагогах, Софья Романовна подошла к ней и протянула конверт:
- Вот, поезжайте-ка в клинику. Там мой хороший знакомый работает. Доктор Устинов.
- Спасибо, но я жду вызова.
Софья Романовна ничего больше не сказала, оставила конверт на столе и вышла из учительской, а позже пришла в класс Веры Михайловны, прямо на урок, и, отведя ее к окну, прошептала:
- Не будьте на поводу у судьбы. Что вы, в самом деле! Езжайте. Он поможет.
Вера Михайловна еще раз поблагодарила, но всетаки дождалась вызова. Он пришел в официальном конверте, на бумаге со штампом и печатью, и наделал шума в поселке. Никогда еще никто не получал такого вызова.
- Стало быть, власти заинтересованы Серегой, - суммировал общее мнение старик Волобуев.
Снова они тряслись на мотоцикле. Снова едва поспели к поезду. Только на этот раз он шел в другую сторону и отрывал их на шестьсот с лишним километров от родного дома. Но не это пугало Веру Михайловну. Она боялась, что этот поезд оторвет ее от тонюсенькой соломинки, от единственной надежды на щадящий прогноз.
Пусть порок, пусть комбинированный, но лишь бы не эта проклятая тетрада Фалло, не этот смертный приговор ее ребенку. С пороками сердца живут. Она знала девушку у них в техникуме, которая, страдая пороком сердца, еще и спортом занималась.
"Лишь бы, лишь бы!..-молила она судьбу всю дорогу. - Ну почему у других все хорошо, а у меня все плохо? У других и родители, и дети, и они их не всегда и не всех любят. А у меня один-разъединственный..."
В областной город они приехали в сумерках. Горели уличные фонари. Горели неярко, как в тумане. Но тумана не было. Было смешение нарастающей тьмы и уходящего света.
Их захлестнуло шумом, суетой, звоном трамваев. Сережа прижался к маминой ноге, и она вынуждена была остановиться, чтобы дать ему возможность привыкнуть к звукам и многолюдью большого города.
Они направились к стоянке такси. (Никита наказывал: "Обязательно такси бери".) Стояла длинная очередь с чемоданами и узлами. Каждую подходящую машину облепляли со-всех сторон, спрашивали: "Куда?
А не подвезете?" Водители не отвечали, за них отвечали пассажиры. Водители вели себя так, будто делали снисхождение пассажирам, держались независимо и важно.
Неожиданно один из них, еще не старый мужчина, приоткрыл дверцу и крикнул:
- С ребенком! Женщина с ребенком!
Вера Михайловна и не подумала, что обращение относится к ней, продолжала стоять в очереди. Тогда шофер вылез, молча подхватил ее чемоданчик и понес к машине. Немного отъехав, он спросил адрес, и Вера Михайловйа снова растерялась. В сумочке у нее лежал конверт, надписанный рукой Софьи Романовны, она вспомнила ее слова: "Не церемоньтесь. Это мой бывший муж" доктор Устинов. Они примут вас и помогут. Честное слово, я вам искренне хочу помочь". Но Вера Михайловна еще не решила, стоит ли воспользоваться этим адресом. Шофер, однако, ждал, и ей пришлось открыть сумочку и достать конверт. В растерянности она подала его шоферу. И только после этого спохватилась. Но было уже поздно, обратно требовать конверт неудобно.
Вера Михаиловна отметила для себя, что она сегодня необычно рассеянная и непривычно робкая. Никогда она не отличалась особой развязностью, но и не очень робела. Детдом, интернат, техникум научили ее не теряться и не трусить при любых обстоятельствах.
Они ехали по освещенным улицам в потоке машин.
Сережа замер у нее на коленях, дивясь на огни. А Вера Михайловна усиленно думала, что она скажет тем, к кому они сейчас едут.
- В гости или по делам? - спросил водитель.
- В больницу... Вот... мальчика.
Он заскрипел тормозами, прибавил скорости, точно от нее теперь зависела жизнь ребенка. Быть может, он сделал это машинально, но Вера Михайловна поблагодарила его в душе: "Хороший человек". И оттого, что она едет рядом с хорошим человеком, ей сделалось спокойнее, решение пришло самой собой: "Попрошу его подождать. Не примут - в гостиницу поедем".
И просить не пришлось. Водитель отыскал улицу, дом и остановился подле нужного подъезда.
- Вы посидите, - сказал он и хлопнул дверцей.
- Мам, а мы куда приехали?-прошептал Сережа, все еще находящийся под впечатлением вида ночного города.
- К хорошим людям.
- А разве не в больничку?
- В больничку завтра.
Водитель долго не возвращался. Вера Михайловна забеспокоилась, даже вышла из машины вместе с Сережей. Наконец он появился в сопровождении высокой женщины. Вера Михайловна заметила, что женщина стройная и держится подчеркнуто прямо.
- Вы от Сонечки?!-воскликнула женщина и, не дав Вере Михайловне ответить, предложила учтизым тоном: - Проходите, пожалуйста.
Они поднялись на третий этаж и оказались в прихожей, заставленной книгами, отчего прихожая казалась узкой и тесной. Вера Михайловна обратила внимание на то, что квартира новая, а вещи все старые, тяжелые - и шкафы, и стол, и стулья. Разглядывать не было времени. Нужно было побыстрее накормить Сережу и уложить его спать. Было заметно, что"он устал за дорогу, но не жаловался и не хныкал.
- Прелестный ребенок, - не удержалась хозяйка, назвавшая себя Антониной Ивановной.
Теперь, при свете, было видно, что она уже не молодая, но еще следит за собой: и пудрится, и губы слегка подкрашивает, а седые, стального отлива волосы расчесывает на прямой пробор и туго закрепляет сзади красной старинной гребенкой.
Она как-то сразу мягкими движениями, мягкой улыбкой, своими ненавязчивыми, но полезными действиями расположила к себе Веру Михайловну и помогла ей сделать все быстро и точно, а главное, позволила почувствовать себя свободно и легко, как в знакомом доме.
Когда все было сделано и Сережа уснул, они вышли в столовую и Антонина Ивановна предложила Вере Михайловне ужин.
После того как Вера Михайловна съела домашний бифштекс и попила чаю, Антонина Ивановна еще раз повторила, теперь уже в виде вопроса:
- Так вы от Сонечки? Ну, как она там?
Вера .Михайловна почувствовала некоторую неловкость, потому"что мало знала о Софье Романовне и не могла рассказать подробностей, которых от нее, по всей видимости, ожидали. О своих спорах с нею рассказывать было неуместно, о сдержанном отношении окружающих к Софье Романовне-тоже.
- Да, в общем-то, все нормально. Работает, как все.
Знаете, что такое учитель.
Она поймала себя на том, что впервые за последнее время говорит и думает о чем-то другом, кроме здоровья сына, и внутренне удивилась этому.
Неожиданно глаза Антонины Ивановны увлажнились, и она произнесла с дрожью в голосе:
- Прелестная женщина.
- Кто?-спросила Вера Михайловна, потому что не могла поверить, чтобы эти слова относились к Софье Романовне, которую у них никто не любит.
- Сонечка, - сказала Антонина Ивановна, - это чудный человек. Добрейшая душа.
Тут Вера Михайловна вспомнила, что здесь, в этом доме, она находится благодаря Софье Романовне, и не возразила.
- Да-а,-продолжала растроганно Антонина Ивановна. - Они могли бы жить прекрасно. Виноват, конечно, Эдик. Он ушел в науку. А она прелесть. Только ребенка не хотела. Но это объяснимо. Это оттого, что он ей мало внимания уделял. Женщине нужно, просто необходимо внимание.
Вера Михайловна слушала с удивлением. Неизвестные доселе качества Софьи Романовны открылись ей.
Впервые она слышала, чтобы ее хвалили, говорили о ней как о душевном человеке, жалели о ее неудавшейся судьбе. И кто? Мать бывшего мужа.
Все эти мысли и ощущения пронеслись очень быстро.
Их тотчас оттеснила другая, главная мысль, не дающая Вере Михайловне покоя.
- А ваш сын... Эдуард Александрович... Он скоро придет?-спросила она, выдержав паузу, необходимую для того, чтобы прилично закончить один разговор и начать второй.
- Да, да, часиков в десять. Сегодня ученый совет, а он там секретарствует.
Они продолжали разговаривать, ожидая прихода Эдуарда Александровича. За весь вечер Антонина Ивановна ни разу не задала вопроса, касающегося Сережи, его здоровья. Вера Михайловна про себя отметила ее тактичность и была благодарна ей.
Эдуард Александрович пришел поздно. Мать встретила его в прихожей и, как видно, все объяснила. Познакомившись с Верой Михайловной, он сразу же пообещал:
- Я организую. Завтра вместе поедем.
Был он весь ухоженный, гладко причесанный. Редеющие волосы на косой пробор. Такой же высокий и стройный, как его мать.
Утром они поехали в клинику. За всю дорогу Эдуард Александрович не произнес ни слова. Вера Михайловна поняла, что-он опасается разговора о Софье Романовне.
Но она и не собиралась говорить о ней. Не до того было.
Снова единственная мысль завладела ею: "Есть хоть какая-то надежда или нет? Найдут это проклятое Фалло или пет?" Снова она молила судьбу о снисхождении, снова произносила про себя все те слова, какие произносила в поезде. Кажется, самым спокойным был Се- 1| режа. Он смотрел на все вокруг расширенными глазами, дивился. Все представлялось ему чудом, сказкой наяву - и троллейбус, на котором они ехали, и проходящие со звоном трамваи, и светофоры на перекрестках.
Он не отрывался от окошка до самой клиники. И когда мама сказала: "Нам пора, Сереженька", он поморщился и неохотно соскользнул с сиденья.
Они прошли прямо к кабинету профессора. Их нигде не задержали.
У самого кабинета Эдуард Александрович сказал:
- Подождите минуту.
Вера Михайловна не запомнила ни обстановки, ни людей. Она сидела, прижимая Сережу к себе, и смотрела на белую дверь с металлической табличкой: "Профессор Б. С. Барышников".
Профессор принял их без улыбки. Молча указал на стул и потер руки. Руки у него были крупные, а глаза серые, проницательные.
- Ну, с чем пожаловали?
Вера Михайловна не раз рассказывала и знала, что говорить, но сейчас почувствовала себя как на экзамене, заволновалась и произнесла не то, чего от нее ждал профессор:
- Вот... Есть ли Фалло или нет?
Профессор переглянулся с Эдуардом Александровичем, но не усмехнулся, не остановил Веру Михайловну.
Она поняла, что сболтнула не то, и покраснела^Йо тотчас взяла себя в руки и, уже по учительской7 привычке - четко выговаривая слова, принялась говорить о том, о чем нужно было говорить с самого начали.
Потом Сережу слушали по очереди профессор, Эдуард Александрович и еще раз профессор. В [заключение профессор произнес лишь одно слово: "Пожалуй", а Эдуард Александрович только кивнул головойу
- Что ж, - сказал профессор, обращаясь к Вере Михайловне. - Возьмем мальчика... Мне7 сказали, вы издалека? Ну, недельку все равно пролежит, не меньше.-Он неожиданно обратился к Сереже:-Ты меня не боишься?
- Не-е, - спокойно ответил Сережа.
- А я тебя боюсь.
- А чо?
- Да ты строгий очень, сердитый.
- Не-с, это спервоначалу"
- Ну, тогда другое дело, - и он накрыл голову мальчика своей мясистой рукой.
К удивлению и лаже к некоторому огорчению Веоы Михайловны, Сережа остался в клинике без слез и без страха.
Потянулись одинаковые дни ожидания, ничем не отличающиеся друг от друга. Эдуард Александрович устроил Вере Михайловне постоянный пропуск, и после обеда она ехала в клинику навещать сына. Он лежал' в палате на четверых-двое взрослых и еще один мальчик, чем-то похожий на него. Сережа ожидал ее появления не только потому, что соскучился по ней, но и потому, что хотел передать свои впечатления, накопленные за день. Он тотчас, как только они уединялись в конце коридора, начинал рассказывать ей о том, кого возили на рентген, а к кому прямо с аппаратом в палату приезжали, кого вызвали к профессору, а кому идти завтра.
Казалось, он играл в новую игру и эта совсем не детская игра ему нравилась.
Сережу, как заметила учительским глазом Вера Михайловна, полюбили и однопалатники, и нянечки, и сестры. Все в один голос говорили Вере Михайловне: "Какой спокойный мальчик. Какой умный". Эти добрые слова, сказанные, конечно же, от чистого сердца, бередили ей душу, и всю обратную дорогу она вспоминала их:
"Спокойный. Умненький. А вот нездоровый. А вот как подтвердят Фалло... Если бы плохой был, если бы дурачок..." Она обрывала сама себя, как бы мысленно перечеркивала свои жестокие мысли.
Вечера Вера Михайловна проводила в разговорах с Антониной Ивановной, и разговоры эти, мягкий, ровный, задушевный голос хозяйки отвлекали ее от дурных дум, успокаивали и держали в должном тонусе. Она была благодарна Антонине Ивановне за то, что та попрежнему никогда не заговаривала о Сереже, о его болезни. Она, несомненно, была в курсе дел, но из чувства такта умалчивала об этом. Говорила о своей жизни, вспоминала молодость, а больше всего говорила о Сонечке. Теперь, после рассказов Антонины Ивановны, совсем иным человеком предстала в глазах Веры Михайловны ее постоянная оппонентка. Она поняла причины ее наддома, кажется, разгадала секрет ее поведения, все ати ее теории "самосохранения", все эти так называемые принципиальные споры.
"Обязательно расскажу об этом в школе,-давала себе слово Вера Михайловна.-Обязательно..." Спокойная домашняя обстановка, добрые отношения, сердеч"
ные беседы - все это помогло Вере Михайловне стойко неренести эту неделю, неделю тягчайшего ожидания.
И вот в воскресенье, в хмурый, тягучий день, она воняла, что вса рухнуло, даже последней соломинки у нее теперь нет. Еще никто ничего не сказал, еще не услышала она заключений специалистов, не поговорила ни с одним врачом, не побывала у профессора, а уже узнала, уловила горькую правду: "Все. Конец. Прогноз самый страшный..."
И дала почувствовать это все та же милая и славная Антонина Ивановна.
Она, как обычно, после возвращения Веры Михайловны из клиники завела с ней неторопливую^беседу, все так же ударилась в воспоминания, все/так же не упомянула ни о Сереже, ни о его брдезни, но по ее изменившемуся тону, по ее чуть напряженному, вздрагивающему голосу, по ее более, нем всегда, сочувствую' щему взгляду Вера Михайловна поняла: дела плохи.
Все эти еле уловимые изменения - недобрые признаки, ато эхо вечернего разговора АНТОНИНЫ Ивановны с Эдуардом Александровичем. Она видела, как дружно, без секретов друг от друга живут мать и сын в этом доме, анала, что Эдуард Александрович рассказывает матери все служебные новости, и по настроению, по незаметным деталям могла почувствовать хорошее и плохое.
Антонина Ивановна была Для .нее как бы передатчиком чувств и настроений Эдуцрда Александровича, его дел и его работы. Если волновался сын, волновалась и мать, и она, как ни старалась, не могла скрыть этого от внимательных глаз, от-яастороженно-чуткого сердца Веры Михайловны. Вера Михайловна не выдавала своего понимания, не показывала, что она видит: Антонина Ивановна чем-то взволнована, пытается успокоить ее, Веру Михайловну, в то время как сама неспокойна. Этот голос, этот взгляд, эта робкая полуулыбка, появившаяся впервые на губах Антонины Ивановны, - все говорило о большом, едва сдерживаемом волнении. И волнение это касалось ее. Веры Михайловны, вернее, Сереженьки, его здоровья.
И когда вечером в тот же воскресный день Эдуард Александрович как бы между прочим сообщил Вере Михайловне: "Да, завтра Борис Сергеевич просил вас подъехать. к нему", - она не удивилась этому сообщению.
Она была внутренне подготовлена к нему. Она опять вся занемела.
В этом состоянии душевного занемения она и предстала на следующий день перед профессором.
Его заключение не было менее жестким, оно было менее неожиданным. Вера Михайловна знала, откуда ждать удара, и выдержала его.
Профессор,, усадив ее напротив себя, некоторое время смотрел на нее внимательно. Глаза его старались ободрить ее, но в глубине их Вера Михайловна разглядела то же сочувствие, что уловила вчера в глазах Антонины Ивановны.
- Так что же? - спросила она не оттого, что не выдержала паузы, а оттого, что, уже предполагая результат, хотела помочь профессору,
- К сожалению, ваши йлова о тетраде Фалло подтвердились. Не знаю, от кого вы их слышали ранее, но вот сейчас их говорю я. - Он наклонился над столом, заваленным книгами, точно желая приблизиться к ней для большей доверительности. - Таких мальчиков и девочек мы называем "синими". "Синенькими", - поправился он, вероятно желая смягчить удар.
- Почему? - машинально спросила Вера Михайловна, хотя для нее теперь не имело никакого значения, как называют безнадежных мальчиков, таких, как ее Сережа.
- Да потому, - охотно принялся объяснять профессор,-потому, что они синеют, с годами наступает ей"
нюшность от недостаточности кровообращения. Синеют губы, пальцы, а потом и все тело. Живут они до четырнадцати-пятнадцати лет и меньше, причем последние два-три года уже не могут вставать.,. - Он осекся, заметив, как она побледнела, проворно встал, налил воды в стакан.
- Чем я могу помочь? - нашла в себе силы произнести Вера Михайловна.
- Ничем.
- Нет, вы скажите, чем я могу помочь ему? - повторила она.
Профессор сел рядом, положил свою мясистую руку ей на плечо.
- Ничем. Ни вы, ни я.-Он нахмурился. Видимо, беспомощность была противна его натуре.- Ничем, - повысил он голос, - Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет.
Он посмотрел на нее виновато, как будто извиняясь за вырвавшуюся фразу, встал, прошел к/столу.
- Завтра мы его выпишем. Документы и анализы получите в канцелярии.
Вера Михайловна хотела спросить, для чего ей теперь документы, но не спросил^ Поклонилась профессору и вышла из кабинета.
Глава пятая
Вера Михайловна благополучно добралась до станции Малютка. Никита довез ее и сына до Выселок. На своих ногах она вошла в дом. Молча прошла в комнату.
Молча разобрала постель. Молча улеглась на спину и будто закаменела. Ни с кем не говорила. Ничего не ела.
Только пила теплое молоко из бабушкиных рук. Она все понимала, все чувствовала, но не желала отзываться, вступать в разговоры, рассказывать о поездке и о ее результатах. Ей было ни до кого и ни до чего. Странная, незнакомая апатия и слабость завладели ею.
Она слышала, как приходили соседи и учителя. Слышала их шепот, слова Марьи Денисовны:
- Остолбенение нашло. Доктора, видать, напугали.
Чо с нонешних-то спросишь.
Вера Михайловна хотела возразить, заступиться за докторов, но тут же раздумала, потому что заступиться за докторов означало рассказывать о результатах поездки, о Сереже, о его неизлечимой болезни, о его страшной судьбе. Об этом она старалась не вспоминать, не думать.. Хотя ей сейчас было все безразлично, все равно она старалась не вспоминать.
Из Медвежьего приезжал доктор Владимир Васильевич, тот носатенький в очках, приезжала Дарья Гавриловна. Но и они ничего не добились, бера Михайловна продолжала молчать и лежать, отвернувшись к стене.
Появлялся директор. Учителя. Председательша.
А однажды Вера Михайловна открыла глаза и увидела перед собой Софью Романовну.
- Вам привет,-сказала она и не узнала своего голоса.
- Спасибо. Ну как они там? Как Антонина Ивановна?-заговорила Софья Романовна.
Но Вера Михайловна не ответила, снова прикрыла глаза,
Неизвестно, сколько бы она еще находилась в таком отрешенном состоянии, если бы не Сережа. Как-то она лежала в полузабытьи и вдруг почувствовала его ручонки на своей щеке.
- Мам,-произнес он, заметив, что у нее задрожали ресницы. - А что говорят, будто ты из-за меня захворала? Ведь я ж хорошо себя вел.
- Хорошо, сынок.
Вера Михайловна ощутила вдруг теплоту внутри.
Она появилась где-то в глубине и стала расплываться по всему телу, как чернила по промокашке.
- Хорошо, Сереженька,-повторила Вера Михайловна, чувствуя, как отогревается, словно после мороза у раскрытой печи.
- Мам, - прошептал Сережа. - Вставай, а то я тоже заболею.
Она увидела его большие взрослые глаза, полные боли и неподдельного сочувствия, подумала: "Он еще наболеется.