Но в это она почти не верила. Думала так, чтобы утешить себя, отдалить тяжелый миг приговора.
      Едва они въехали на окраину села, Вера Михайловна предложила:
      - Давай сначала к Дарье Гавриловне заедем.
      Никита послушно повернул на тихую узкую улочку, где в доме с голубыми наличниками жила известная всей округе старая акушерка.
      Старушку они заметили на огороде. Была она вся крупная и добрая. Крупные руки, округлая фигура, крупный нос и добрые глаза, добрый голос, выработанный годами работы со страждущими людьми.
      - О-о! Кто к нам приехал?!-воскликнула она, завидев во дворе Веру Михайловну с ребенком. - Какие мы большие, какие взрослые!
      В доме в нескольких клетках щебетали птицы-синицы и канарейки.
      - Ты послушай-ка птичек,-предложила Дарья Гавриловна Сереже. Послушай. Они тебе песенки споют, а мы с мамой поговорим на кухне.
      Выслушав опасения Веры Михайловны, Дарья Гавриловна не опровергла их, только по профессиональной привычке успокоила:
      - Чего уж так-то? Может, и ничего. Сейчас мы к Владимиру Васильевичу. Он и посмотрит. Он, хотя и молодой, а диссертацию пишет. Диссертацию, повторила она с уважением,
      Снова они сели на мотоцикл и направились в больницу, куда вскоре подошла Дарья Гавриловна.
      Непривычные запахи, тишина, белизна, медицинские плакаты на стенках больше всего подействовали на Никиту. Он сидел такой робкий, положив большие руки на колени, и виновато поглядывал по сторонам.
      - Эй,-шепнула Вера Михайловна,-не вешай носа, - и показала глазами на сына.
      Сережа с любопытством наблюдал за проходившими врачами и сестрами и заглядывал в приоткрывавшиеся двери кабинетов.
      - Что ты, Сереженька?-спросила Вера Михайловна.
      - А там как зимой. Беленько.
      Их принял молодой врач, остроносенький, худой, и, если бы не массивные очки в роговой оправе, его можно было бы принять за подростка, зачем-то надевшего белый халат.
      - Какие жалобы?-спросил он у Веры Михайловны.
      Она стала рассказывать о своих опасениях.
      - Это не жалобы, - прервал Владимир Васильевич.
      Вера Михайловна па мгновение смутилась, почувствовала себя ученицей перед строгим учителем, но тотчас поборола смущение.
      - Слабенький. Вялый. Малоподвижный. Отстает в развитии от сверстников... Ну что еще? Почти не смеется. Приседает... К себе прислушивается, говорит: "Стукает."
      - Хорошо,-одобрил Владимир Васильевич, и было непонятно, к чему относится это "хорошо" - к тому, что ребенок прислушивается, или к тому, как рассказала Вера Михайловна.
      Врач еще задал несколько вопросов, а потом велел раздеть ребенка. И, пока Вера Михайловна раздевала Сережу, врач тщательно потирал свои руки, согревая их, хотя в кабинете вроде бы было совсем не прохладно.
      - Не бойся,-сказал врач и, прежде чем осматривать, погладил Сережу по голове.
      Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михаиловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.
      - Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.
      Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:
      - Ну, что?
      Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.
      - Садитесь, пожалуйста,-предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. - У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.
      - А это опасно? -спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.
      - Точно сказать не могу, - повторил Владимир Васильевич. - Вот обследуем, тогда скажем.
      За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:
      - Надо в город ехать, на обследование.
      Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".
      Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:
      "В город ехать, на обследование".
      В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:
      - Стало быть, надо.
      - Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.
      Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.
      В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".
      Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.
      Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".
      И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:
      - Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.
      - Так ведь еще ничего не известно,-прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.
      Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.
      - Я задержу ненадолго. Докладывайте.
      - Еще нечего. Поедем обследоваться.
      Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:
      - Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне... Докладывайте.
      Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.
      Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:
      - Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь...
      - Я и стараюсь.
      - Ну и молодец. Когда надо ехать?
      - Обещали сообщить заранее.
      - Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.
      Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с ВолодькоГ;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: "Вера шибко переживает, так что..." Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: "Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)... было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором. .. А после совсем другое. После она и сама сказала:
      "Еще ничего не ясно. Нужно обследоваться". Точно. Так это и было". Эта простая мысль вернула Никите всегдашнее самообладание. Ему хотелось, чтобы и Вера не расстраивалась раньше времени, потому что он по глазам ее видел, что на душе у нее неспокойно. Однажды Никита перед сном обнял жену и сказал полушутливополусерьезно:
      - А что, ежели постараться, может, и второй появится?
      Она ничего не ответила, но посмотрела на него отчужденно-строго. И Никита замолк. И уже никогда не заговаривал об этом.
      Позже он догадался, чем была вызвана ее реакция.
      "Можно подумать, что я на Сереге уже крест поставил.
      Действительно, предложил не вовремя".
      В очередной понедельник в школу позвонили из больницы. Ехать надо в среду. Прием от двенадцати до шести.
      Сооры были спокойными. Взрослые старались не напугать ребенка и приободрить Веру.
      - Ничо, девонька, съезди, съезди, - повторяла Марья Денисовна. - И для верности, и для отвлечения,
      - О чем вы говорите, бабуля?
      - А и не зря, и не зря.
      Она прошла на кухню, достала с божнички старый сверток, повязанный крест-накрест цветастым платком.
      - - Вота они, сбережения. Купи чо хошь и себе, и Сергуньке.
      - Ну, бабуля, разве мне до покупок? Ведь времени не будет,-отказывалась Вера Михайловна.
      - А вдруг появится? Вдруг...
      Пришлось принять сбережения, спрятать их в надежное место.
      Поезд шел рано. Поднялись на рассвете. Ехать нужно было до станции Малютка, а это еще тридцать километров в сторону от Медвежьего.
      Сережа проснулся безропотно, послушно оделся и сел за стол, ожидая бабушкиных оладушек. Вера^ Михайловна вновь обратила внимание на его взрослый взгляд и взрослое поведение, как будто все он заранее знал и делал осознанно. С вечера она сказала:
      - Ложись пораньше. Завтра спозаранку в город поедем.
      Он согласился, улегся, но когда подошла бабушка и нараспев стала объяснять: "Сереженька город повидает, все увидит, все узнает",-он возразил:
      - Я в больницу еду. К доктору. Не знаешь, что ли?
      Сейчас он наблюдал, как бабушка хлопочет у плиты, и вдруг сделал ей замечание:
      - Хоть бы причесалась, что ли.
      Бабушка охнула от неожиданности и принялась заправлять волосы под вылинявшую косынку.
      Пришли соседи. Как же, событие! Самый младший житель впервые едет в город. А на самом деле всех волновал вопрос: "Да неужто? Да как же так? Да что же с ребенком-то?" Все они хотели еще раз взглянуть своими глазами на мальчика и для себя определить серьезность его положения.
      - Стало быть, в дорожку, Серега, - произнес старик Волобуев, подсаживаясь на лавку у печи. - Приглядывай там, потом, значит, расскажешь, Сережа кивнул утвердительно, продолжая жевать оладьи.
      - Ешь-то чо? Скусно, поди? - подала свой голос бабка Анисья.
      - Попробуй, - Сережа протянул ей оладушек.
      - Ой ты, чадушко ненаглядно! Да спасибо те, спасибо.
      Вбежала невестка Волобуевых с сыном Володькой.
      - Не уехали ишшо? - перевела дыхание. - А то мой с вечера завел: проводить дружка хочет.
      С улицы донеслось гудение мотора. Никита разогревал мотоцикл. Это был сигнал к отправлению.
      - Ну, Сереженька,-всполошилась Вера Михайловна.-Давай одеваться.
      Вес заговорили, засуетились бестолково. Самым спокойным был Сережа, делал то, что велела делать мама, и молчал.
      - Ну, с богом,-проговорила Марья Денисовна и перекрестила мальчика.
      Сережа ответил недовольно:
      - Не крести меня. Я, когда вырасту, пионером буду.
      - Так будешь, будешь, - поспешно согласилась Марья Денисовна. - Это я так, по старости.
      Утро выдалось легкое, свежее, светлое. Земля, покрытая росой, блестела слюдяным блеском. Над нею полосами поднимался туман. А за дальними лесами вставало солнце. Лесов па востоке не было видно. Только старики знали, что там лес. Небо покрылось багрянцем, и этот багрянец с каждой секундой набирал силу.
      Сережа, закутанный в бабушкину пуховую шаль, прижался к матери и смотрел во все глаза на набрякшее восходом небо. За всю дорогу он, пожалуй, и не произнес ни слова.
      Поспели как раз к поезду. Едва Никита купил билеты, показался дымок паровоза. Сережа смотрел на него с любопытством, все сильнее прижимаясь к матери.
      Когда послышалось пыхтение, он не выдержал:
      - Мам, а нас не задавит?
      - Нет, Сереженька. Он по рельсам идет,-успокоила Вера Михайловна и прижала сына к коленям.
      С Никитой поговорить не пришлось. Они лишь взглянули друг на друга, и Вера Михайловна заметила в глазах мужа то же не свойственное ему новое выражение растерянности и детской беспомощности, что уже заметила там, в больнице.
      Поезд стоял всего минуту. Они побежали к своему вагону-Вера Михайловна с сумкой, Никита с сыном на руках.
      - Не волнуйтесь! Я не отправлю, покуда не "посажу!-крикнула им старая проводница и выкинула красный флажок, как милиционер на перекрестке вскидывает свою палочку.
      Но они не задержали отправления. Сперва Никита протянул проводнице сына, а потом помог подняться Вере. Как только они очутились в тамбуре, вагон качнуло и поезд тронулся.
      Вера Михайловна не услышала звука колокола, но увидела дежурного в красной фуражке и даже успел, углядеть, что у него на тужурке загнулся ворот с одной стороны.
      До конца платформы за поездом бежал Никита.
      А затем он остановился, бессильно опустил свои большие руки. Вера Михайловна поднесла палец к лицу и вздернула нос, что означало: держись, выше голову. Заметил ли он ее жест, она не знала. Но сама была довольна собой: держится.
      Замелькали березы станционной рощицы. Сережа спросил:
      - А почему деревья побежали?
      - Это мы поехали, Сереженька,-сказала Вера Михайловна и, взяв сына за руку, повела в вагон.
      Глава четвертая
      Всю дорогу Сережа смотрел в окно. Только раза два он попросил попить. Вера Михайловна поглядывала искоса на него и думала: "Боже мой! Какие же мы были дураки! Особенный! Да никакой он не особенный, он больной. Как это могла заметить с первого взгляда Софья Романовна и не увидели мы?" Она снова поглядела на сына и обратила внимание на его глаза, устремленные в окошко, полные удивления и радостного открытия. "Нет, все-таки он особенный. Как смотрит... Как взрослый. И какой серьезный".
      Из поезда она вышла в нерешительности. У нее даже мелькнула мысль: "Быть может, не ходить к врачам?.
      Так еще ничего не ясно, есть хоть какая-то надежда".
      Она покачала головой, осудив себя за малодушие, и ускорила шаг. "Что-то меня ожидает... Что-то, что-то, что-то? Скорее бы. Неясность еще хуже. Это мучительно. .. А вдруг что-нибудь страшное?"
      Она вновь придержала шаг.
      - Ну мама же,-сказал Сережа.-Что ты то бе"
      жишь, то останавливаешься?
      - Прости, сынок.
      А мысленно сказала другие слова: "Ты еще не знаешь, куда идешь, что тебя ожидает". Он не дал ей задуматься, начал задавать вопросы:
      - Л эти люди зачем приехали? А -почему на дороге камень? А здесь много председателей? А потому что на машинах ездят.
      В городской поликлинике Вера Михайловна показала направление. Им предложили раздеться и подождать доктора. В коридорчике было много ожидающих, тоже, как видно, приезжих. Они сидели робко и терпеливо, не сводя глаз с дверей врачебного кабинета. Городские были посмелее, совались прямо к врачу, заводили громкие разговоры, останавливали вопросами сестер. Напротив Веры Михайловны сидела бабушка, перетянутая платками, как матрос эпохи гражданской войны пулеметными лентами. Она, казалось, состояла вся из морщинок-руки в морщинах, лицо в морщинах, даже на кончике носа морщины. Она взглянула на Сережу, тотчас переместила морщинки, и они превратились в добрые лучики.
      - И ты к дохтуру?
      --Угу,-доверительно ответил Сережа.-У меня сердце стукает.
      - Стукаит? А вот у меня не стукаит. Дай мне маненько твово стуку.
      Сережа кивнул согласно и тут же покосился на мать.
      Не видя возражений, он произнес:
      - Возьмите. А как?
      - А дохтур укажет. Он, ета, знает как.
      Сережа наклонился к маминому уху, зашептал:
      - Пусть доктор отдаст бабушке мой стук. Ладно?
      Вера Михайловна погладила сына по мягким волосам, прижала к себе плотнее.
      Приоткрылась дверь. Появилась сестра в белой косынке на такой высокой прическе, что было непонятно, как косынка держится на этакой башне.
      - Прозорова с ребенком, проходите.
      У Веры Михайловны екнуло сердце. Она тотчас забыла и о сестре, и о ее прическе, повернулась к бабушке, словно желая согласиться на предложенный ею обмен.
      Но ничего не сказала, взяла Сережу за руку и пошла.
      "Господи",-произнесла .она про себя. Никогда она не верила в бога и никогда не произносила этого слова, но тут подумала: "Господи, ну сделай так, чтобы все хорошо было, чтобы ничего страшного".
      Их приняла крупная щскастая женщина. Она добродушно кивнула Вере Михайловне, улыбнулась глазами Сереже.
      - Присаживайтесь. Слушаю.
      Вера Михайловна уже имела некоторый опыт и рассказала ей так, как рассказывала Владимиру Васильевичу. Врачиха смотрела в упор, словно желала убедиться в точности ее слов, и ни разу не перебила. Когда Вера Михайловна кончила, она распорядилась:
      - Разденьте мальчика. Здесь не холодно?
      - Вроде нет.
      - Ну-ка, иди сюда,-позвала врачиха, .-сосредоточив все внимание на Сереже.
      Она долго слушала мальчика и пожимала плечами, точно удивлялась тому, что слышит.
      - Подождите,-наконец произнесла она.-Накиньте что-нибудь,-и вышла из кабинета.
      Она вернулась через несколько минут с маленьким мужчиной в больших очках. Вера Михайловна не запомнила его лица, лишь заметила залысины на высоком лбу. Она смотрела на то, что они проделывают с Сережей, вернее на выражение их лиц, стараясь по ним угадать, насколько серьезна болезнь сына. Врачи не обращали на нее внимания. Они занимались мальчиком, выстукивали его и выслушивали, крутили из стороны в сторону, просили дышать или не дышать, иногда перебрасывались короткими малопонятными фразами:
      - Комбинированный.
      - Врожденный.
      - Баталлов.
      - Систолический.
      - А в пятой точке?
      Затем они переглянулись между собой, и врачиха снова предложила:
      - Накиньте что-нибудь.
      А очкастый ушел.
      Через некоторое время он появился с седой маленькой женщиной. Халат на ней был накрахмаленный, и шапочка накрахмалена. Она напомнила Вере Михайловне школьницу-выпускницу перед первым экзаменом, особенно со спины, когда не видно было седых прядок, выглядывающих из-под шапочки.
      Врачи втроем начали выслушивать мальчика. Только теперь, как почувствовала Вера Михайловна, они не обращали внимания не только на нее, но и на Сережу. Их увлек случай, болезнь, а сам мальчик был лишь иллюстрацией, экспонатом, заслуживающим внимания.
      "Да нет, что я",-устыдила себя Вера Михайловна и снова стала следить за лицами врачей. Но на них была лишь профессиональная замкнутость да разве что все та же заинтересованность случаем. Опять повторялись слова "врожденный", "комбинированный" и новое странное слово - "фалло".
      - Хотя бы рентген, кровь, ЭК.Г,- распорядилась маленькая женщина.
      Крупная врачиха послушно кивнула и записала что^ то на бумажке. Мужчина и маленькая женщина, ушли.
      а щекастая опять -взялась за ручку, проговорив между прочим:
      - Оденьте.
      Пальцы у Веры Михайловны дрожали, и она старалась, чтобы Сережа не заметил этой дрожи.
      - Ну вот,-произнесла врачиха, закончив писани"У--Пройдете на анализы, а завтра и решим. У вас есть где переночевать?
      - Есть адрес.
      - Я машину попробую организовать. Вас подбросят по адресу.
      "Спасибо", - мысленно поблагодарила Вера Михайловна и, подумав, почему же она не сказала громко, повторила про себя: "Спасибо".
      Фронтового друга директора школы звали Орест Георгиевич. Жил он на Базарной улице, в потемневшем домике с двумя тополями по бокам. Когда машина с красным крестом на кузове остановилась напротив старых ворот, с крыльца сбежала .грузная женщина, а в соседнем доме раскрылось окошко.
      - Не пугайтесь, - успокоила Вера Михайловна женщину, - это нас просто подвезли к вам.
      Женщина прерывисто вздохнула, покачала головой и улыбнулась приветливо.
      - Орест Георгиевич!-позвала она все еще дрожащим от волнения голосом и пригласила:-Проходите, что же вы?
      На крыльце уже стоял Орест Георгиевич. Даже издали по прямой осанке можно было признать в нем человека, долго служившего в армии. Бросалась в глаза круглая голова, покрытая коротенькими седыми волосами. Она почему-то напомнила Вере Михайловне поле после жатвы с аккуратно срезанной стерней. Она удивилась этому пришедшему вдруг сравнению и тому, что оно пришло именно сейчас ей в голову, и неуверенно шагнула навстречу хозяину дома.
      - Шире шаг,-резким голосом произнес Орест Георгиевич. - Ну-ка, молодой человек, как солдаты ходят?
      Сережа неожиданно вытянул ножку и широко шагнул, будто лужу переступил.
      Взрослые засмеялись. Смех разрядил обстановку.
      - Шершиев, - представился Орест Георгиевич и подал Вере Михайловне жесткую руку.
      Она легко пожала ее и стала извиняться:
      - Напугала вас. А нас прямо из больницы подбросили. Машину дали.
      Орест Георгиевич сделал рукою жест, означающий "добро пожаловать", и одновременно приказал грузной женщине:
      - Позаботься насчет довольствия.
      - Что вы,-начала было отказываться Вера Михайловна.-У нас |Вот...
      - Разговорчики,-шутливо прервал Орест Георгиевич.
      Как-то незаметно Вера Михайловна почувствовала себя свободно, будто встретилась со старыми знакомыми. Она быстро привыкла к внешней резкости хозяина и доброй улыбке хозяйки. И Сережа нисколько не смущался. Это было для нее открытием. И в поезде, и в больнице, и здесь Сережа держался легко, только, как всегда, не смеялся, и все говорили ей: "Какой у вас серьезный ребенок". И сейчас хозяйка сказала:
      - Уж больно ты, Сереженька, серьезный.
      - Мы ведь после дороги. Устали,- сказала Вера Михайловна еще и для того, чтобы не заводить сейчас тяжелого для нее разговора о болезни сына.
      Их быстренько определили в комнате на диване, закрыли двери и затихли, ушли во двор.
      Сережа, утомленный долгой дорогой и долгим осмотром, почти тотчас уснул. А Вера Михайловна лежала с открытыми глазами, стараясь не шевельнуться, косясь на угол комнаты, где маленький паучок ловко вил свою паутинку. Она ощутила на губах солоноватый вкус и лишь тогда поняла, что плачет.
      "Что же это?-думала она.-За что мне такое?"
      Теперь уже у нее никаких сомнений не было: Сережа болен. И болен тяжело. Не напрасно врачи так старательно слушали и крутили его. Не напрасно они собрались втроем.
      Она стала вспоминать консилиум, врачей, их отрешенные лица. Да, да, это не совсем обычное заболевание, иначе они не возились бы с Сережей столько времени.
      Она припоминала слова, что они произносили,- "врожденный", "комбинированный", "фалло". Два первых она еще как-то понимала, но что такое "фалло"?
      Неизвестное слово вызывало у нее настороженность и страх. Быть может, то, что заключено в этом непонятном слове, и таило особую опасность.
      Вера Михайловна почувствовала, что внутри у неевсе дрожит и она еле сдерживает эту дрожь, боясь разбудить сына.
      "И как я не спросила? Конечно, это что-то необычное, иначе они не приглашали бы седую докторшу".
      Тут она вспомнила о Сидоре Петровиче, стареньком докторе, к-" которому когда-то, когда еще не было ребенка, обращалась за советом. Она осторожно встала, оделась и вышла из дому.
      Хозяев Вера Михайловна застала в садике, спросила о Сидоре Петровиче и очень обрадовалась, когда узнала, что он еще жив, хотя уже давно на пенсии.
      - Это на Баррикадной. Недалеко. Ориентиры...- начал было объяснять Орест Георгиевич.
      - Найду,-прервала Вера Михайловна.-Я знаю город. Я здесь училась.
      Дождавшись, когда проснется Сережа, она произнесла так, чтобы не напугать ребенка:
      - Давай-ка вставай. Мы сходим к одному дедушке.
      Я тебе помогу одеться.
      Она почувствовала под рукой его вялую кожу и стук сердечка. Ей показалось, что оно стучится прямо ей в ладошку, как у пойманного воробушка.
      К счастью, они застали Сидора Петровича дома. Он безотказно их принял.
      - Ага, ага!-воскликнул он, едва Вера Михаиловна напомнила ему о своем давнишнем посещении.
      Голос у него был еще более жиденький, чем тогда, а пос он морщил по-прежнему, словно приглашал и Веру Михайловну и Сережу улыбнуться вместе с ним.
      Он долго слушал Сережу прямо ухом. Оно было покрыто седыми волосками, которые, видимо, щекотали кожу мальчика, потому что Сережа временами вздрагивал и отстранялся от доктора.
      Сидор Петрович в последний раз наморщил нос и кивнул Вере Михайловне, чтобы она одевала ребенка потом вздохнул и произнес сокрушенно:
      - Война... Ее последствия.
      - А что такое "фалло"?-спросила Вера Михайловна упавшим голосом,
      - Фалло? Это тетрада такая. Ага, ага. Несколько пороков вместе.
      Он покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием. Вера Михайловна подумала: "А раньше он умел сдерживать свои чувства". Перед глазами снова промелькнули отрешенные лица сегодняшних врачей. "Это у них профессиональное и вырабатывается годами. А он уже, отвык или расслабился". Она удивилась своим мыслям: "О чем это я?! Да разве об этом надо? Ведь у Сережи, у моего сына, оказывается, несколько пороков".
      Она хотела спросить, насколько это опасно, да не смогла. Сама испугалась своего вопроса.
      Вера Михайловна не спала всю ночь. Просто лежала с закрытыми глазами, стараясь не разбудить спящего рядом сына. Тело у нее занемело, и внутри все тоже занемело.
      Где-то у соседей выла собака, и этот ноющий звук как нельзя лучше подходил к ее состоянию.
      "Что же теперь? Что же теперь?"-повторяла она без конца и не находила ответа.
      Сейчас она знала, что сыну ее, вот этому прижавшемуся к ней комочку, грозит опасность, что он самой природой обречен на боли и страдания, а возможно... Тут она обрывала себя: "Нет, нет. Я должна... Что я должна?" Этого она не знала. Беспомощность больше всего сковывала ее. Она-то и приводила к тому состоянию, которое Вера Михайловна сама определила как занемение.
      Откуда грозит опасность? Насколько она страшна?
      И что делать?
      "Точно так, наверное,-думала она,-чувствует себя человек перед казнью. Спасения нет. Он уже ничего не может изменить. Ну а тут... Тут еще хуже. Если бы меня, а то его..."
      Она снова прислушалась к завыванию собаки и удивилась: "Как это хозяева спят? Привыкли, что ли?.. Ко всему можно привыкнуть, но к мысли, что его, тихо посапывающего, единственного... Нет, нет. Этого не может; не должно быть".
      Она опять представляла лица врачей и про себя повторяла слова: "врожденный", "комбинированный", "фалло". Теперь она знала, что они означают. Каждое из них несет угрозу ее сыну, каждое из них как пуля, как приговор судьбы.
      Даже Сидор Петрович не утешил. Даже он посочувствовал.
      "Война...-вспомнила она его слова.-Неужели через столько лет? Неужели не только мы - дети войны, но и наши дети?"
      Перед глазами у нее поплыли отдельные кадры.
      В этом кино она, Вера Зацепина, главная героиня.
      Вот она в разгаре зимы, в чужих подшитых пимах идет к станции. Ее нагоняет запыхавшаяся баба Катя интернатская сторожиха.
      - Ет куды ж ты пошастала?
      - К маме. Блокаду прорвали. Я по радио услышала.
      Вот она уже восьмиклассницей прочитала в газете о том, как мать нашла сына, и принялась писать письма во все газеты. А затем ждала с замирающим сердцем ответа. Все они были на один лад: "Неизвестно", "Не числится", "Помочь не можем". Но они еще оставляли надежду. Но вот, уже в пятьдесят втором, пришло письмо, перечеркнувшее все надежды: "Зацепина Маргарита Васильевна погибла в блокаду и похоронена в братской ыогиле на Пискаревском р;ладбище Ленинграда".
      "Неужели и сейчас безнадежно?" - прошептала Вера Михайловна и замерла, испугавшись своего шепота.
      Утром она с трудом поднялась. Несколько минут не могла сдвинуться с места. Потом стала энергично массировать мышцы и с удовлетворением ощутила, как они наполняются силой. "Я должна быть сильной, я должна",-внушала она себе.
      За утренним чаем хозяйка спросила:
      - Что Сидор Петрович?..
      Орест Георгиевич бросил на нее строгий взгляд, и она замолкла, виновато улыбнулась.
      Вера Михайловна сделала вид, что не заметила этого взгляда, произнесла как можно спокойнее:
      - Еще неясно. Вот за анализами пойдем.
      В душе она была благодарна этим по существу чужим, но таким чутким людям, которые, видимо, понимали ее состояние и сочувствовали ей.
      - Может, вам из деревни что нужно? - спросила Вера Михайловна.
      - Все есть, - отмахнулся Орест Георгиевич. - Вот директору вашему поклон передайте.
      Несмотря на протесты Веры Михайловны, он. пошел провожать их до больницы, нес ее сумку и подбадривал Сережу:
      - Шире шаг-! Не отставай, солдатик!
      Вера Михайловна шла с неохотой. Ведь результаты анализов-это минус надежда. Она и без них уже все знала.
      Орест Георгиевич оказался кстати. Вера Михайловна, пользуясь его присутствием, не стала сдавать пальто на вешалку, сняла и уложила его на сумку. Орест Георгиевич и Сережа, остались внизу, а она одна поднялась наверх, туда, где находились кабинеты врачей.
      Она рассчитывала возвратиться скоро. Однако ее задержали, попросили пройти к главному врачу.
      Главный врач, та самая маленькая седая женщина, со спины напоминающая школьницу-выпускницу, приняла ее радушно, усадила рядом с собой в кресло и все медлила с разговором, как бы прикидывая, с чего начать.
      - Как у вас самой со здоровьем?-спросила она.
      - Нормально,-ответила Вера Михайловна.
      - Тогда наберитесь мужества. Приготовьтесь к самому худшему. Быть может, его и не будет или случится оно не так скоро, но вы приготовьтесь.