- Ну, ты... ёксель-моксель" - только и сказала Нюшка, когда Вера Михайловна, пожелав ребятишкам спокойной ночи, вышла в коридор.
      А в следующий раз Нюшка расплакалась. Вере Михайловне тяжелый больной из одиннадцатой палаты флакончик духов в кармашек сунул и яблоко преподнес.
      Вера Михайловна, смущаясь, поблагодарила, обернулась-Нюшка смотрит через полуоткрытую дверь.
      Вера Михайловна, не раздумывая, увлекла ее на лестничную площадку .и передала этот подарок-духи и яблоко. И тут Нюшка заплакала.
      - Думаешь, что... Думаешь, от хорошего со всем этим говном возишься? У меня их двое, и вот...-Она, не стесняясь, задрала подол -и показала ноги, перетянутые, как жгутами, надувшимися темно-синими венами.
      В общем, отношения наладились. Вскоре Веру Михайловну все полюбили на отделении...
      Лишь с одним человеком у нее никак не налаживались отношения. Об этом знали только она и он, но все равно Вере Михайловне было неприятно. Этим человеком был Алексей Тимофеевич Прахов, второй профессор, правая рука Крылова. То есть ничего особенного между ним и Верой Михайловной не происходило, никаких стычек, никаких конфликтов, со стороны никакой натянутости никто и не замечал. Они здоровались, говорили, что надо по делу. Но она-то знала, что что-то не так. Ведь Вера Михайловна жила у него в доме почти месяц, он устраивал Сережу в клинику, к нему первому в этом городе она обратилась за помощью, и он оказал ее.
      "Может быть, я его в чем-нибудь подвела?-думала Вера Михайловна, стараясь разгадать причину таких отношений.-Или, может, он не рад, что я тогда объявила о нашем знакомстве? О его участии в нашей судьбе? Так все равно выяснилось бы... Документы есть..."
      Она даже собиралась подойти и напрямик поговорить с Алексеем Тимофеевичем. Однажды сделала попытку, выждала его в коридоре, поздоровалась, спросила, как поживает Виолетта Станиславовна.
      - Нормально,-бросил он и прошел не задерживаясь.
      Вера Михайловна прикусила губу.
      Нюшка и тут как из-под земли вынырнула.
      - И не подумай,-зашептала опа.-Кобелище. Из глазной сестричку сбил с толку. Он все за молоденькими, ёксель-моксель.
      Зато с ле.чащим врачом Сереженьки, Аркадием Павловичем Чеботарииьш, Вере Михайловне повезло. Вначале он казался ей слишком строгим и серьезным. Ходит быстро, будто всегда торопится, слушает с лицом каменным, только бровями поводит. И говорит негромко, ровно и не очень внятно, точно ему шестьдесят, а не тридцать. Но потом, приглядевшись, она поняла, что не один Аркадий Павлович, а все в этой клинике ведут себя так-строго и серьезно. Здесь не улыбаются понапрасну, как у Горбачевского. Здесь унылости нет, но и показной приветливости тоже нет. А сам Аркадий Павлович, оказывается, разный. С детьми он преображается, становится другим человеком: шутит, смеется, ребятишек смешит.
      Приходит на обход, спрашивает, как кто спал, что во сне видел.
      - А я тебя, Миша, видел. Будто бы ты па жирафе ехал, на самой голове сидел и за уши держался.
      Сердцем учителя Вера Михайловна почувствовала:
      Аркадий Павлович любит детей. И это сблизило их душевно. Вскоре Аркадий Павлович узнал, что она читает детям сказки, а чуть позже-и о ее настоящей профессии. Это еще больше укрепило их добрые отношения.
      Аркадий Павлович не посвящал Веру Михайловну в тонкости и подробности аналиаов и обследований, как это делала Нина Семеновна, только говорил:
      - Картина проясняется. Еще необходима маленькая операция: давление в самом сердце измерить.
      - Так там же мерили.
      - Во-первых, прошло время, а во-вторых, у нас свой подход и своя оценка результатов. Операцию-то нам делать.
      Слово "операция" оживляло Веру Михайловну, но не настолько, чтобы вернуть ту веру, что переполняла ее тогда, в той клинике. Сейчас она даже не была уверена, действительно ли состоится операция. Но ее и не пытались убедить в этом. Тут просто работали. Сереже делали то же, что и другим детям с этой болезнью.
      Вера Михайловна как бы вжилась в жизнь клиники, увидела ее изнутри, и этот взгляд изнутри помогал ей и придавал силы. Особенно на нее подействовал один случай, свидетелем которого она оказалась.
      Дети есть дети. И даже тяжко больные, они иногда шалят. Сосед Сережи Ванечка, худенький, как цыпленок, как-то заигрался, забылся, закричал, запищал, замахал руками, и в самом деле изображая цыпленка, и вдруг повалился-на пол. Ребята замолкли. Это гробовое, внезапно наступившее молчание и привлекло внимание Веры Михайловны - она пол как раз напротив палаты в коридоре подтирала. Вбежала она в палату, подхватила Ванечку и в ординаторскую. Там доктор Перевозчикова сидела. Она спокойно сделала мальчику укол, спокойно уложила его на топчан, укрыла байковым халатом.
      - Обычный случай при тетраде, - сказала она. - С вашим такого не случалось? Сознания никогда не терял?
      - Не случалось,.- шепотом ответила Вера Михайловна.
      Ошеломленная этим происшествием, она в тот же вечер поехала на главпочтамт, обо всем написала Никите.
      "Вот и такие дети лежат. Их держат, на что-то надеются". Она хотела приписать ободряющие слова, но удержалась, не написала,чтоб не сглазить.
      Дома ее ожидала Зинаида Ильинична Зацепина. Старики тоже обрадовались ее приходу.
      - Да что же это ты? Уже трое суток не появлялась, - засуетилась Марья Л^ихайловна и без лишних приглашений стала накрывать на стол.
      - Заработалась, не до нас ей,-только и сказал Федор Кузьмич.
      Он в какой-то мере был прав. Сейчас клиника для Веры Михайловны была всем. Там находился ее Сережа. Там была ее работа. Там решалась ее судьба. И она - именно там, среди больных, ждущих ее помощи людей, чувствовала себя лучше.
      Помимо ощущения своей полезности и необходимости было еще и другое, что облегчало ее существование. Живя по чужим квартирам, напряженно ожидая результатов обследования, решения врачей о судьбе сына, она была одна со своим горем, со своими мыслями, она видела необычность, исключительность, тяжесть одного, своего случая. Сейчас она знала, что есть и другие дети с той же болезнью, еще более тяжкой, чем у ее Сережи, - с черными ноготками, те, что даже сознание теряют. Но их держат, значит, на что-то надеются... Эти наблюдения и ее общение с другими больными детишками, это сознание, что их положили не зря, а с надеждой, хотя они выглядят и хуже ее сына, это спокойствие, с каким относятся к ним в клинике, - все вместе действовало на Веру Михайловну утешающим образом.
      За чаем, конечно, ее осторожно спрашивали о работе, о сыне, о дальнейшем.
      - Да все идет ладно,-отвечала Вера Михайловна.-Выглядит ничего. Лучше некоторых,-добавила она, опять вспомнив Ванечку и то, как он потерял сознание.
      - Да, может, и пройдет, - поспешила поддержать Марья Михайловна.
      - Операция...-вздохнула Зинаида Ильинична.
      - Ну и что? - как бы одернул ее Федор Кузьмич, который до сих пор гордился своей ролью в этом деле. - За тем и приехали. А насчет хирурга у народа мнение имеется. А народ...
      - Ну ладно. Кто его знает... Будут ли еще оперировать,-поспешила прекратить разговор Вера Михайловна.
      Помолчали, попробовали свежего варенья.
      - А я у Зацепиной побывала, - сообщила Зинаида Ильинична. - Надей зовут. Еще молодая.
      -Опять однофамилица?-спросила Вера Михайловна.
      - Выходит, что так. Но женщина, видать, хорошая.
      Приглашала. Может, съездим?
      - Потом,-пообещала Вера Михайловна.
      И все согласились с нею, понимая, что на уме у нее судьба сына и предстоящая операция.
      Потянулись привычные дни: работа-ожидание, ожидание-работа. Все для Веры Михайловны сосредоточилось на одном - как решится судьба ее сына. Состоится ли операция? Когда? Но и судьбы других людей, особенно детишек, стали ей небезразличны. Она переживала за каждого человека. Вот тот тяжелый, что ей духи подарил, Копылов, все еще плох. Она около него часто бывает. Просто посидит молча, улыбнется. Видит, ему это приятно. И ей приятно.
      Особенно же она волновалась за Ванечку. Ему предстояла операция, точно такая же, лак Сереже, если, конечно, ее станут делать. Но Ванечка хуже выглядит, а все-таки собираются. Вера Михайловна от Аркадия Павловича слышала: готовятся. А готовятся тут долго, тщательно. Теперь она своими глазами видела, какое это непростое дело-подготовка к операции. Надо и анализы собрать, и точно выяснить все, и врачам подготовиться, и больного настроить...
      Каждое утро по дороге на работу, покачиваясь в трол"
      лейбусе, Вера Михайловна думала: "Ну, что сегодняшний день даст? Как с Ванечкой? Может, на этой неделе?"
      И про себя загадывала: "Если ему сделают, то Сереженьке-то уж не откажут".
      Сегодня у нее дневное дежурство. С утра Вера Михайловна заехала на главпочтамт. От Никиты странное письмо. Прочитала-не поняла: "Какой-то Нефедов пишет. Живет под Ленинградом, в Вырице. Вроде по объявлению в газете". Вера* Михайловна и забыла о том, что она под горячую руку в газету писала. Теперь наконец вспомнила. Еще раз перечитала письмо: "...Нефедов... сообщает, что у него была сестра Маргарита, по мужу Зацепина..."
      - Да что же это такое?-прошептала Вера Михайловна и поглядела по сторонам.-Неужели мамин брат?..
      Она еще раз перечитала письмо, чтобы узнать адрес этого Нефедова. Но, кроме. Вырицы, других координат не было.
      Вера Михайловна схватилась за бумагу: "Во-первых, пусть напишет на мою ленинградскую квартиру. Во-вторых, сообщи его адрес".
      На работу Вера Михайловна приехала взволнованная. Старшая сестра еще сильнее взволновала:
      - Зайдите прямо сейчас же к Вадиму Николаевичу.
      -Хорошо, что пришли,-сказал профессор, едва Вера Михайловна переступила порог его кабинета. Он даже не ответил на ее "здравствуйте". - Садитесь сейчас в мою машину и поезжайте к профессору Жарковскому, гинекологу. Вот Ольга Леонидовна знает, куда ехать, и вам поможет.
      Вера Михайловна закусила губу. Заметив ее крайнюю растерянность, Крылов, опять-таки на ходу, провожая ее к двери, объяснил:
      - Видите ли, я вчера как раз с ним встречался. Ну, и говорил о вас, о вашей судьбе, обо всех деталях. Это наш корифей по акушерству и гинекологии. Так чтотьфу,тьфу,тьфу!
      Только в машине Вера Михайловна пришла в себя, собралась с мыслями и поняла, в чем дело. Разговор с Крыловым был давний, ещё в день поступления Сережи. Он ее обо всем расспрашивал, в том числе и о детях.
      Почему один? Она без желания отвечала, не придавая значения разговору. А он, оказывается, помнил.
      "Теперь уж что? Не выпрыгивать же из машины?!"- подумала она, в душе довольная, более того, умиленная заботой Крылова.
      У профессора Жарковского тоже была своя приемная, где сидели люди, свой кабинет, куда прямо с ходу и вошла Ольга Леонидовна. А через минуту пригласили Веру Михайловну.
      Жарковский ее удивил моложавостью, веселыми искорками в глазах, стройной, спортивной фигурой. Ей даже на мгновение стало неловко от мысли, что она должна будет раздеваться и показываться этому человеку. Но она уже приучена была к подобным осмотрам, да и Жарковский сразу же так поставил разговор, что та капелька стыда, что появилась было у Веры Михайловны, мгновенно исчезла.
      Профессор тщательно и долго расспрашивал Веру Михайловну и еще дольше и внимательнее смотрел ее, а потом вышел к столу, где все это время сидела Ольга Леонидовна, и заговорил с нею, перемежая речь латинскими, непонятными Вере Михайловне словами.
      Пока она одевалась, слышала весь этот разговор. Из него поняла: в общем, надежда есть, необходимы стимуляторы и курс лечения, и еще что-то, и еще. Обо всем этом Жарковский говорил с Ольгой Леонидовной, а не с Верой Михайловной, и она в какой-то момент вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, о здоровье которой говорят со взрослыми, и удивилась этому чувству и своему странному положению опекаемой. Но восстать против этого не могла. Обстоятельства не позволяли. Уже с самого начала она волей-неволей была поставлена в непривычное ей положение опекаемого человека.
      - Что ж, попытаемся вам помочь, - произнес Жарковский, когда она вышла из-за ширмочки и подсела к столу.-Вам нужно будет сделать кое-какие анализы,-он подал ей направление.-Вот это лекарство,- он подал рецепт,-но его, вероятно, нет в аптеках. В следующий раз загляните ко мне. Я попытаюсь достать его.
      И два раза в неделю, пожалуйста, на процедуры.
      - Благодарим, - сказала за Веру Михайловну Ольга Леонидовна. Она выполняла поручение Крылова, и на нее нельзя было обижаться.
      - Спасибо, - только и осталось сказать Вере Михайловне.
      С этого дня дважды в неделю она на машине Крылова ездила в клинику Жарковского. Ездила одна, уже без сопровождающих.
      Глава четвертая
      Сережа благополучно перенес маленькую диагностическую операцию. Через два дня после нее он огорошил мать вопросом:
      - А когда будет большая, настоящая?
      Она поразилась, но ответила спокойно:
      - Придет время.
      Многое в клинике стало для нее открытием. А больше всего-необычное отношение к счастью. К этому слову, к этому понятию. Здесь оно представлялось совсем по-иному, чем за стенами этого-дома, у здоровых людей. Здесь счастьем считали то, что тебя положили в клинику, то, что тебя посмотрел сам профессор, то, что тебя начали готовить к операции, и особенно то, что назначили на операцию. Укол-счастье, боль-счастье, и даже операция, грозящая смертью,-счастье. Когда об этом говорили взрослые люди, когда*они оживлялись перед операцией и в глазах у них появлялись огоньки надежды, это Вера Михайловна еще могла понять и принять. Люди намучились, настрадались, они готовы на все, только бы избавиться от мучений. Но чтобы дети, эти пяти-, шестилетние крохи.. . Чтобы они просились на уколы, на боль, на страдания, чтобы они мечтали об операции-этого она уже не могла понять. Точнее, понять могла, но принять, примириться-нет.. . Чтобы ее Сереженька мечтал об операции... Чтобы он...
      - Придет время, - повторила она и, закусив губу, погладила сына по голове и вышла из палаты.
      Появился Аркадий Павлович. Дети загалдели, потянулись к нему с вопросами:
      - А мне уколы еще будут? А сколько?
      - А когда меня повезут??
      - А вы сказали, что через педелю.
      Вера Михайловна слушала этот шум, эти дикие в других условиях слова, а из- головы не выходил вопрос Сережи: "А когда большая будет; настоящая?"
      "Значит, и он исстрадался? Значит, и он мечтает избавиться от своей болезни? И он готов на все, лишь бы быть здоровым?" Она спрашивала себя, потому что Сережа вроде бы не проявлял беспокойства, был терпелив и-сговорчив. А на самом деле...
      Больных размещали продуманно, а не просто как попало, не просто где освободится койка. И особенно продуманно раскладывали по палатам детишек. В общем-то, детских палат-более маленьких и уютных-было три.
      Но детишки лежали и во взрослых палатах, и в мужских, и в женских.
      Мудрость размещения - это была идея заведующего клиникой, и состояла она в следующем. Больных всячески перемешивали и по диагнозу, и по состоянию, и по характеру. Таким образом, получалось, что в одной палате находились,те, кто еще ожидал операции, и те, кто уже перенес ее, люди, впервые попавшие в больничные условия, и ветераны, проведшие здесь чуть ли не треть жизни, те, кто боялся даже пустячного укола в палец при взятии анализа крови, и те, кто прошел через такое, что и не верилось, что человек может через такое пройти.
      Особенно сложно было узнать и уловить при приеме характер. Крылов частенько повторял на пятиминутках:
      "Будьте немного психологами, хотя вы и хирурги".
      "Уловить характер", как тут говорили, дело не простое.
      Для этого у хирурга нет ни времени, ни возможности.
      Поступает человек-его класть надо. А вдруг он окажется занудой, капризулей, неуживчивым типом? Тут никакие характеристики со службы не помогут, потому что здоровый человек на работе-это одно, а больной, находящийся в больнице,-совсем другое. "Это, видите ли, две большие разницы",-шутил Крылов на пятиминутках.
      Тем не менее опыт, приобретенный с годами, научил хирургов довольно успешно создавать "здоровые коллективы", хотя, конечно, это звучало каламбуром в стенах клиники.
      Вера Михайловна видела результат всей этой незаметной, но необходимой работы по психологической подготовке людей. Сказалась она и на ее Сереже.
      Она стала приглядываться и замечать, что и другие ребятишки тоже не боятся предстоящей операции, а ждут се и жадно впитывают каждое слово тех, кто перенес ее.
      - А засыпание делают еще до операции,-однажды среди разговора сообщил ей Сережа. - Нам Митя рассказывал.
      - А правда, что сердце из груди вынимают? - спросил он ее в следующий раз.
      Веру Михайловну поражали не сами вопросы, а тон, каким они были заданы, совершенно спокойный, ровный, без тени испуга.
      Им, этим крохам, предстояло испытать страдания, быть может, умереть и вновь воскреснуть. А они не боялись этого. Они жили ожиданием. Оказывается, к предстоящим страданиям тоже надо готовить!
      Раньше Вера Михайловна что-то слышала об этом.
      Сейчас видела, сопереживала. И она-то как раз и волновалась и страдала, хотя не ей, а ему предстояла страшная операция.
      И еще раз он спросил ее:
      - Ну, мам, когда?
      - Есть же, кто раньше тебя поступил... Вот Ванечка, например.
      Сережа скосил на нее свои большие взрослые глаза и кивнул: понял.
      Выступление Крылова на совещании состоялось. Говорил он, как всегда, негромко, без остроумия и ораторского блеска, но мысль его была новой и необычной.
      И люди, привыкшие к его неброским докладам, уловили его- мысль и внимали ей. Выступление звучало доказательно и произвело впечатление. Это было видно не только по тому, что ему в конце аплодировали,- но и по той тишине, что стояла в аудитории, а главное, по выражению лиц его вечных оппонентов. Например, Горбачевского. Последний сидел в президиуме, рядом с трибуной, но старался не смотреть на Крылова и ничем не выдать своего неудовольствия. И вот это-то стремление сдержать свои эмоции уловил Крылов.
      В перерыве к нему подходили малознакомые и совсем незнакомые люди, благодарили, жали руку. Главный врач доцент Рязанов, отыскав его в толпе, шепнул:
      "Кажется, прошло. Проглотили".
      А потом как-то так повернули совещание, что предложение Крылова судить о работе клиник и больниц не только по обычным, общепринятым показателям, но и по тому, сколько вылечили так называемых безнадежных и скольким тяжелым не отказали, это предложение, встреченное вроде бы одобрительно, как-то незаметно оттеснили, будто бы и забыли о нем. И лишь в конце, заключая, шеф, крупный деятель из Москвы, вспомнил о словах Крылова и сказал: "А вы знаете, над этим следует подумать. Конечно, не с кондачка, но.. . подумать следует".
      На следующий день Крылову позвонил доцент Рязанов.
      - Ехать надо,-сказал Рязанов.-Шеф приглашает. Смотри... не очень...
      - Слушаю, товарищ начальник,-иронически-шутливо ответил Крылов и бросил трубку.
      Дел в клинике было много. Ехать ему не хотелось.
      "А может, насчет аппаратуры удастся?!"-блеснула
      мысль.
      - Леночка!-крикнул он секретарше.-Дайте-ка всю документацию по аппаратуре.
      Шеф и издали-то казался человеком громоздким, а вблизи он и совсем напоминал слона. Крылов почувствовал себя перед ним лилипутом.
      Шеф медленно вылез из-за стола и подал руку. Крылов посмотрел на его крупное лицо с мясистым носом, в его серые с умными огоньками глаза и подумал: "А он добряк".
      - Так вот. Захотелось пообщаться тет-на-тет, как говаривал мой старшина, - без предварительных экивоков начал шеф. - Есть мысль в вашем предложении.
      Есть, - подтвердил он и насупился, что совсем не шло ему и никак не вязалось со всем его добродушным видом. - Но дать "добро" на это не можем.
      Он замолчал, видимо чувствуя неловкость от отказа.
      А Крылов снова подумал: добряк. Но в душе его уже возникло и нарастало сопротивление. Чтобы сдержать себя, Крылов отвернулся к окну. Там шла своя жизнь.
      Район капитально ремонтировали, строили, красили, перекрывали крыши. Под лучами редкого солнца все это выглядело радостно и весело.
      - Для чего все это? - неожиданно даже для себя спросил Крылов. Будто губы помимо его воли произнесли этот вопрос. Но он показался дельным, и Крылов повторил его:-Для чего строим, улучшаем, возводим новые дома, города? Для чего все эти наши планы, все цифры? - Он вспомнил наказ Рязанова "не очень", но пе мог остановиться.-Для чего научно-техническая революция, разгадка атома, его открытие?
      Его все-таки прорвало.
      - Ну, еще что?-добродушно улыбнулся шеф.
      - Для чего?-Крылов уловил, что его настойчивость выглядела мальчишеством, и быстро ответил: - Для человека... Вроде бы.. . Все для него. А о нем?
      О самом? О его счастье, которое начинается со здоровья...
      Он замолчал, потому что понял: все это реакция" на отказ, и не более...
      Наступила пауза.
      - А вы спортом не занимались? - спросил шеф. Это прозвучало неожиданно, так же, очевидно, как вопрос Крылова "для чего все это?".
      Но это был вопрос, лично обращенный к Крылову, и на него надо было отвечать.
      - В студенческие годы, - сказал Крылов, - легкой атлетикой. На сто метров бегал.
      - А я-тяжелой,-продолжал шеф.-А к соревнованиям-то готовиться нужно. В форме быть. А если команда? А если целый, вид спорта? Вон санный спорт у нас совсем не развит, хотя странно это, потому что страна у нас снежная.-Он уложил свои большие руки на стол, словно желая подчеркнуть этим жестом самые мирные цели своего разговора.-Я вот к чему. Не готовы мы к тому, что вы предлагаете. Я говорю о хирургах.
      Хирурги, наверное, у нас нашлись" бы... Мы не готовы технически. Наука наша еще не готова.
      - Ну да! - подхватил Крылов.-Если бы тратили на то, чтобы оживить человека, чтобы сделать его здоровым, столько, сколько тратят на то, чтобы убить его...
      - Но мы вынуждены, - прервал шеф строго.
      - Я в общечеловеческом масштабе,-поправился Крылов,-тут мы, врачи, должны сказать свое слово.
      - Пытаемся,-поддержал шеф,-и кое-чего достигли.
      - Конечно,-произнес Крылов извиняющимся тоном и замолчал.
      Весь разговор, по крайней мере с его стороны, выглядел несолидно. А о том, что наболело, о главномни слова. И вот сейчас, понимая, что он прав, ему опять
      отказывают в поддержке.
      - Цы телевизор смотрите? - спросил шеф, будто понимая его неловкость и желая помочь ему.
      - Очень редко, - ответил Крылов и еще раз подумал: добряк.
      - А я тут как-то специально смотрел. Вы знаете,
      чему отводится уйма времени? Сиорту. В основном - футболу. Двадцать здоровых парней гоняют мячик, а сто тысяч смотрят. Да у телевизоров еще несколько миллионов. Парней называют поименно. А если гол забил - герой. А вот хирурга... Вас, например, показывали по телевидению?
      - Как-то было... Интервью брали.
      - А ведь вы с того света спасаете. Делаете такое, чего другие не делают, почти никто.
      Крылову было неловко слушать этот неожиданный комплимент, и он снова отвернулся к окну.
      - И все-таки,-заключил шеф после паузы,-"добро" дать не можем. Пока не можем, - смягчил он.- В настоящее время не только техника, но и хирургия не готова к тем рискованным операциям, что по широте душевной делаете вы. А ведь разреши, так и другие будут делать. Кто из желания поэкспернментировать, кто из зависти, кто из невежества и самонадеянности... И что получится? И так нападанцин на вас, - заключил он.
      Исказив слово, он и выразил тем самым свое отношение к нему, вернее, к тем, кто нападает. -Нападанции, -повторил он с усмешкой. - Учтите это.
      - Да я знаю,-сказал Крылов, в душе до сих пор сожалея и о неудаче в разговоре, и о своем несолидном
      поведении.
      Он взялся за портфель и вспомнил:
      - Да... Тут частная просьба.
      Крылов вынул документацию по аппаратуре и подал ее шефу. Тот "полистал бумаги, произнес, поднимаясь:
      - Частную просьбу поддержим,
      Он опять неуклюже вылез из-за стола, протянул руку:
      - Ну что ж... Неплохо поговорили.., на спортивную тему.
      - Вот именно,-отозвался Крылов.
      Всю дорогу он корил себя, все думал, чего он не сказал и что надо было бы сказать. И лишь поздно вечером, вернувшись к себе домой, вдруг понял, что весь смысл разговора, вся ценность и состояла именно в этой недоговоренности. Они недоговаривали, они говорили не то, но они понимали друг друга.
      Веру Михайловну взволновали две новости, которые она услышала от врачей: привезли аппарат "искусственное сердце". Будут оперировать Ванечку. Две эти новости имели для нее особое, глубинное значение, были взаимосвязаны. Она почему-то решила, что именно аппарат и ожидали, именно появление аппарата и повлияло на окончательный приказ: готовить к операции.
      И, конечно, еще одно заставило сильнее забиться ее сердце-мысли о собственном сыне. С операцией Ванечки она связывала судьбу своего Сережи. Не зря, не напрасно, она ему говорила: "Вот Ванечка, например". В душе Вера Михайловна так и считала: после Ванечки идет Сережа. Ванечка в ее понимании был как бы предшественником Сережи, разведчиком его судьбы.
      "Значит, все-таки... Наверное, состоится", - думала весь этот день Вера Михайловна.
      Несколько раз она забегала в третью палату взглянуть не только на Сережу, по и на Ванечку. Ей хотелось разузнать, где этот аппарат, чтобы хоть посмотреть на него, но никто этого не знал, а идти к профессору с таким вопросом было неловко.
      - Ну, ёксель-мокссль, чего сокатишь-то? - спросила Нюшка, придя на вечернюю смену. - Чего сегодня с тобой?
      Вера Михайловна не могла ответить.
      - Я, признаюсь, ёксель-моксель, выбуривала на тебя,-пооткровенничала Нюшка.-Чего, мол, ты на профессорском моторе разъезжаешь? А оно - на лечёбу, значит.
      Вера Михайловна кивнула.
      - Вот что,-проговорила она.-Сережа сказал, что ты его конфетами угощаешь?
      - Ну и что, ёксель-моксель!
      - Да ничего... Он просто их не очень любит... Не приучен.
      - Привыкнет... К сладенькому все быстро привыкают,-хохотнула Нюшка.
      С того момента, как была подана команда "готовить к операции", Ванечку как бы высветили среди других больных. Луч всеобщего внимания врачей и сестер был обращен на него. Наверное, и другие больные, подлежащие операции, не были обойдены вниманием, но этого Вера Михайловна не замечала, потому что сосредоточилась на Ванечке. Что бы ему ни делали, кто бы к нему ни приходил, она все замечала и говорила себе: "Вот так же будет и моему Сереженьке. Точно так же. Или похоже на это".
      Ванечку тщательно помыли и перевели в особую, предоперационную палату, отделенную от всех остальных стеклянной перегородкой. Вера Михайловна через эту перегородку видела все, что происходит там, а иногда ей удавалось проникать в особый отсек, и она осторожно заглядывала в предоперационную.
      "Вот так же и Сереженьке,-вот так же и Сереженьке",-твердила она, замечая и то, что к Ванечке подвозят какие-то аппараты на колесиках, и то, что к нему теперь чаще, чем раньше, приходят процедурные сестры, и то, что к нему уже дважды за четыре дня заходил профессор Крылов.
      Аркадий Павлович теперь тоже к нему заглядывал по нескольку раз, но кроме него появлялись и другие врачи, знакомые и не знакомые Вере Михайловне. Так что теперь Ванечка был не только больным своего лечащего врача, но и как бы всеобщим больным.
      Жизнь клиники шла своим чередом, никак не меняясь и не замедляя ритма, а параллельно ей шла еще отдельная жизнь-жизнь мальчика Ванечки, обособленная и потому покрытая тайной.
      Вера Михайловна не могла бы объяснить, что это такое и откуда появилась эта тайна, но всякий раз, подходя к стеклянной перегородке, она замедляла шаги, старалась ступать потише, а если удавалось проникнуть к самой палате, чувствовала, как у нее замирает сердце, точно как в детстве, когда ожидала увидеть страшную картину или то, что видеть не разрешалось.
      Вера Михайловна так же, как всегда, прилежно делала свое дело, выполняла обязанности няни, но сейчас у нее появилось и второе дело: наблюдение за приготовлением Ванечки.
      "Вот так и Сереженьке... Вот так и ему", - без конца повторяла она. И ежедневно писала Никите обо всем, что удалось увидеть и почувствовать.
      Накануне операции к Ванечке в последний раз впустили родителей. Больше никого не пускали. Теперь только два человека находились подле него специальная сестра и лечащий врач. Ванечку еще раз тщательно помыли, а сестра и врач после этого надели поверх своих халатов другие, стерильные, коричневатого цвета.
      В день операции Вера Михайловна приехала в клинику рано, с первым троллейбусом. -Всю ночь ей не давал покоя сон. Будто бы они с Сережей стоят перед стеклянной перегородкой, а за нею никого нет. Пусто и тихо. Но они знают, что там Ванечка. И как только его вывезут, идти Сереже. Но Ванечку всё не везут. А они всё ждут.
      Она просыпалась, вставала, пила воду, но, едва ложилась, снова ей снился все тот же сон: они с Сережей стоят перед стеклянной перегородкой. И ждут появления Ванечки.
      Тогда она собралась и поехала на работу.
      На отделении еще было по-ночному полусумрачно.
      Синие сигнальные лампочки горели в палатах. Сестры - сидели у своих столиков, разбирая назначения и готовя склянки для утренних.анализов. Но там, за стеклянной перегородкой, уже возникло движение. Кто-то прошел в предоперационную палату. А там, дальше, за еще одной перегородкой, где находились операционные, горел свет, ходили люди.
      Вера Михайловна, чтобы не сидеть без дела, стала помогать Нюшке, но время от времени она выходила поглядеть, что творится там, где будет совершаться таинство.
      Вот появился лечащий врач. Вот понесли кровь в специальных биксах, в ампулах (это она знала и видела раньше). А вот покатили аппарат "искусственное сердце", который ей так и не удалось посмотреть вблизи. Но она догадывалась, что это он, потому что вокруг него были люди, они как бы охраняли его от возможных ударов, осторожно придерживали с боков. Аппарат мягко катился на колесиках и был прикрыт белой простыней, точно посторонние взгляды могли сглазить его работу.