Главное же, что удерживало и тяготило Журку, что он все сильнее, с каждым днем сильнее чувствовал, но не признавался даже себе в этом, состояло в том, что ему вдруг грустно и страшно стало уезжать из дому, покидать все такое привычное, обжитое, родное. Все чаще он ловил себя на мысли: "А может, не надо? Может, все обойдется?" Все чаще в душе покрикивал сам на себя: "Расскулился. Расслабился!" Все чаще поглядывал на родителей, замечая такие подробности, которых раньше не видел: седые волоски на висках матери, косую полоску пореза на щеке отца.
      "Не распускайся, не распускайся!"-приказывал он себе.
      Но семейные подробности лезли в глаза, как блестящие предметы в комнате, и оказывались сильнее его воли, Какая-нибудь вещь, альбом с марками, случайно попавшийся под руку, нагоняли на него грусть. Какая-нибудь скамеечка для ног, сделанная руками отца, "чтоб удобней писать было", какой-нибудь старый, изрезанный бритвой угольник-все обретало неожиданное, щемящее сердце значение.
      Приближалось время отъезда, а дело не двигалось с места..
      "Или - или?! - сказал себе Журка. - Они ж молчат.
      Отец не обращает на меня внимания, будто не он меня, а я его ударил. Да что я, на самом деле, щенок?!"
      И он заставил себя действовать.
      Пришел с уроков пораньше, точнее сказать, удрал с литературы. Отца не было-наверное, опять ушел искать работу. Мать направилась в ателье.
      "В ателье-это не скоро",-подумал Журка и, как сорвавшийся со старта бегун, начал поспешно собираться.
      Иринка сидела за столом и наблюдала за братом, поворачивая голову, как котенок, когда он следит за мелькающей перед ним веревочкой.
      Журка делал вид, что не замечает ее любопытствующих взглядов: доставал из-под оттоманки отцовский чемодан, застилал его старой газетой, прятал мамины тряпки в шифоньер.
      Иринка не вытерпела и спросила:
      - Едешь, да? Куда, а?
      - На соревнования... Учи уроки.
      "Еще выболтает",-подумал он и перенес чемодан в свою комнату.
      Через минуту в дверях показалась Иринка.
      - А почему с папиным чемоданом?
      - Так надо... Учи уроки, а то маме скажу.
      Иринка обиделась, тряхнула черными бантиками.
      - А я тоже скажу.
      - Что... скажешь? - спросил он и испугался.
      "Все дело может испортить". Он хотел, как всегда в таких случаях бывало, дать Иринке "леща", но с грустью подумал: "Уеду и долго ее не увижу".
      - Принеси-ка мою зубную щетку и пасту.
      Иринка, удивленная неожиданным смягчением брата, шмыгнула в ванную, принесла щетку и пасту,
      - А чем же я чистить буду?
      Паста у них была одна на двоих.
      - Пока маминой почистишь, а потом тебе купят.
      У нее лукаво блеснули глазенки, и от пришедшего вдруг открытия она даже привстала на носочки.
      - Ты сбегаешь, ага?
      - Я не сбегаю... Я уезжаю.,. На время уезжаю...
      Уеду, а потом приеду.
      Она осуждающе потрясла бантами.
      - Ты мне не ври... Я знаю, что сбегаешь.
      Журка секунду стоял перед ней с пастой и щеткой в руках, решая, стоит ли посвящать ее в свою тайну,
      - Дай слово, что никому не скажешь.
      Иринка прижала кулачки к груди. Они были в чернилах и показались Журке какими-то особенно жалкими, маленькими.
      - Честное будущее пионерское,-прошептала Иринка, точно их кто-то мог услышать.
      Журка все медлил: просто боялся, что голос дрогнет.
      Он смотрел сверху вниз на сестренку, и чувство жалости к ней все сильнее захватывало его. Вспомнилось, как он иногда обижал ее, дразнил "синяпкой", дразнилку придумал: "Были у баПки гриПки обаПки, рыжики, синяПки".
      - Я тебя больше никогда обижать не буду,-сказал он совсем не то, чего ждала от него сестренка.
      - Нет, рассказывай, - потребовала Иринка. - Я же слово дала. Не веришь, да?
      - Верю,-сказал он и притянул Иринку за плечи.
      Это было проявлением такой небывалой нежности, какой Иринка еще никогда не замечала в брате. Ей тотчас передалось его состояние. Она всхлипнула и, боясь, что он подумает - "куда ей рассказывать секреты", сразу же объяснила:
      - Потому что не доверяешь.
      - Верю, - повторил Журка и, не опуская рук с ее плеч, усадил сестренку на кровать. - Ты маме письмо от меня передашь, - сказал он. - Не сразу передашь, а дня через два.
      Иринка послушно кивнула.
      - А на словах про меня ничего не говори. Не напоминай, и все.
      Иринка энергично потрясла бантиками.
      - И вообще, к ней хорошо относись, чтобы она не волновалась. Постель убирай.
      - Буду,-заверила Иринка.
      - "Тягучку" прекрати.
      "Тягучка" была ее хитростью, о которой знал только брат. Когда Иринке не хотелось что-либо делать или идти куда-нибудь, она долго одевалась, долго ела, долго искала ленты - одним словом, тянула время.
      - С отцом тоже будь... - сказал Журка и сдержал вздох. - Он сейчас переживает, без работы... Скучно ему... Понимаешь, всю жизнь работал... и вдруг...
      - Ага!- оживилась Иринка.-Я заметила. И на маму он молчит из-за этого.
      - Вот-вот! - подтвердил Журка. - Ты теперь одна остаешься, так смотри... чтоб порядочек был.
      - Будет,-по-взрослому серьезно и ответственно заверила Иринка и опять потрясла бантами.
      Журка хотел погладить ее по голове, но только поправил бантики и сказал великодушно:
      - Книги мои бери, только клади обратно... И на велике катайся, только осторожней, восьмерку не сделай.
      Никогда в жизни братишка не разрешал ездить на своем велосипеде и брать свои книги. Разрешение было проявлением такой доброты, что Иринка хотела привскочить и чмокнуть его в щеку, но не сделала этого, удержалась. Она понимала серьезность момента, всем сердечком понимала, предчувствовала предстоящую разлуку, горе, несчастье...
      Они замолчали, прижимаясь плотнее плечом к плечу и ощущая теплоту друг друга.
      - Надеюсь на тебя, - сказал Журка после паузы.
      - Ага, надейся,-заверила Иринка.
      В прихожей раздался стук - пришла мать, и они, как мышата, юркнули в свои норки: Иринка к столу, к урокам, Журка, засунув чемодан под кровать,-к своим книгам...
      Чемодан необходимо было вынести из дому.
      Но как и куда?!
      Все получилось как надо, даже лучше, чем можно было ожидать. Колька Шамин согласился не только принять и припрятать до отъезда чемодан, но и купилуЖурки боксерские перчатки, которые просил продать еще раньше. Теперь перчатки были ни к чему, и Журкз загнал их по дешевке...
      Не спалось. Все хотелось запомнить, сохранить в сердце, увезти с собой: Как знать, когда он снова будет здесь, в этой комнате, на этой кровати. Завтра в десять часов Журка уезжает в Москву на соревнования. Потом останется там, поступит в школу (документы затребует тотчас, как приедет в столицу). Потом... потом видно будет.
      Наверное, ему помогут. Спортсмены народ дружный, в беде не оставят. Он как-никак перворазрядник.
      То, что будет завтра, и послезавтра, и через неделю, представлялось ему туманным и далеким, но почему-то менее волновало, чем то, что было рядом, что нужно было оставить утром.
      Ничего уже этого не будет: ни привычного стула с точеными ножками, ни этих темнеющих сейчас полок с любимыми книгами, ни гантелей, что лежат под кроватью в углу. Ничего не будет. Точнее сказать, вещи останутся, а его не будет.
      Не будет и тех, кто ходит в соседней комнате, двух самых близких людей-матери и отца.
      Вот отец - он ходит четкими, твердыми, определенными шагами... Именно-определенными: его сразу определишь по походке. И все он делает определенно.
      Вот стул поставил - определенно, не потянул, не потащил по полу, а приподнял и поставил. Вот сел, тоже определенно: не раскачиваясь, не усаживаясь-сел, и все.
      Вот шаги матери-мягкие, осторожные. Подошла к двери, прислушалась. "Думает-сплю. Завтра уж будет волноваться, ждать, звонить товарищам".
      "Ничего,-успокаивал себя Журка,-у нее Иринка.
      Она письмо передаст".
      Он вспомнил, что никогда еще не писал матери писем, потому что никогда еще не расставался с нею надолго.
      Это - первое письмо, и такое горькое.
      Вот жалобно и протяжно скрипнула дверца шифоньера. Мать взяла халат.
      "Завтра уже не услышу этого скрипа".,.
      Светало. В комнате можно было разглядеть знакомые предметы и вещи: тумбочку, квадратное пятно на стенеего фотографию.
      "Вот уже и сегодня", - подумал Журка и подскочил к окну.
      Небо светлело неохотно, будто еще не проснулось. На улиде было пусто, лишь дворники подметали панели, широко и неторопливо размахивая метлами. Пронеслась машина, нигде не остановилась, нигде не затормозила.
      Днем так не ездят. Прошел парень в шляпе, прямиком через дорогу. Днем так не ходят.
      "Этот и завтра пройдет по этой улице, и послезавтра, А я нет",-подумал Журка и опять почувствовал тоску и тяжесть на сердце..
      Вещи словно тянули к нему невидимые руки, просили:
      "Возьми нас, не оставляй". "Разве тебе скучно было с нами?"-будто спрашивали книги-и "Молодая гвардия", и "Туманность Андромеды", и Конан-Дойль. "Разве тебе не удобно было ставить на меня ноги?" спрашивала скамеечка. "А мы-то чем виноваты?" - недоумевали тапочки, уставясь на него тупыми носами...
      С Иринкой Журка встретился в ванной, торопливо прошептал:
      - Письмо у меня под подушкой.
      - Ага. - Иринка понимающе кивнула, косички дрогнули.
      - Ну... - он наклонился и поцеловал ее в маковку.
      Иринка привстала на носочки и чмокнула его в подбородок.
      - Ты не надолго сбегай,-прошептала она.-А то мне скучно будет.
      На кухне пахло блинчиками. Мама в розовом фартуке, розовая от плиты, готовила завтрак.
      "Остаются тут в тепле, в уюте..."
      Журка распахнул дверь и вырвался на лестницу.
      Наконец-то майор Алов поправился, и Степан Степанович договорился с ним о встрече у завода, в пятнадцать ноль-ноль.
      Он не мог дождаться назначенного часа.
      Вспомнилась молодость. Маленький заводик в Донбассе. Мерный шум станков, гулкие удары молота и веселое позванивание молотков. Он так остро представил себе все это, что даже слышал гудение станков, чувствовал дымный, тепловато-каленый воздух цеха.
      Степан Степанович старался вообразить теперешний большой завод и себя на этом заводе. И не мог этого представить. Опять вспомнилось далекое. Монтаж стропил на шахте. Ручная работа. Лебедка-матушка. Вот палец из-за этой лебедки чуть не оторвало...
      - Явился!-завидев его, крикнул Алов и заулыбался.
      - Так точно,-ответил Степан Степанович и тоже улыбнулся.
      - Ну, идем, - сказал Алов и взял Степана Степановича под руку. Круглое, налитое румянцем лицо его сделалось серьезным, толстые губы плотно сомкнулись, и весь он принял вид человека, собравшегося открыть товарищу такое, от чего у того закружится голова. Не может не закружиться,
      Степану Степановичу не очень было удобно идти под руку с Аловым, совсем непривычно, и про себя он бурчал:
      "Тоже, офицер. Известно-нестроевой", но руки не выдергивал, как бы признавая этим право Алова распоряжаться им по своему усмотрению.
      Для приличия он спросил:
      - А ты-то кем работаешь?
      - Начальник цеха озеленения, - шутливо беря под козырек старенькой кепочки, представился Алов. - В общем, садовник я.
      От дальнейших расспросов Степан Степанович воздержался, потому что весь был переполнен ожиданием встречи с заводом.
      Они прошли через проходную и очутились на длинной, прямой и широкой улице, хорошо подметенной и гладкой.
      Вдали виднелось красное здание, похожее на ангар, с куполообразной крышей, блестящей на солнце.
      - А в цех можно? - спросил Степан Степанович, не скрывая от Алова своей заинтересованности.
      - А-а-а, - восторженно протянул Алов.
      Когда они вошли в главный цех, он еще больше напомнил Степану Степановичу гигантский ангар - широкий, просторный, светлый, с высоким стеклянным куполом. Несмотря на то что вокруг стояли станки-колоссы величиной с добрую хату, лежали детали длиной с городской квартал, висели части каких-то большущих машин, прямо-таки целые стены, целые потолки; несмотря на обилие техники, цех все равно выглядел просторным, полным воздуха и света.
      И этот простор,- высота, габариты, величина самого цеха, огромные станки и детали-вся эта масштабность как-то сразу придавила Степана Степановича. Он остановился у входа и несколько минут привыкал к этой масштабности, еще невиданной им, как привыкает человек, вошедший со света в темную комнату.
      Постепенно Степан Степанович освоился и начал замечать отдельные станки и детали, движение этих станков и деталей.
      Под самой крышей, как огромный челнок, медленно проплывал мостовой кран, держа на огромном крюке тоже огромный, но по сравнению с краном кажущийся маленьким, блестящий, как рыба, покачивающийся вал.
      Огромный станок слева от входа крутился, как замедленная карусель, готовая вот-вот остановиться. Но станок не останавливался. Огромная, с двухэтажный дом, обвитая медной проволокой катушка стояла справа от входа. Все было огромно, все двигалось медленно, плавно, осторожно, будто боялось задеть ненароком друг друга и все испортить.
      "А где же люди?"-подумал Степан Степанович и тотчас заметил людей. Люди были у станков, у деталей, на гигантской катушке и вокруг нее. И в то же время их как бы не было видно, настолько они казались маленькими по сравнению с гигантскими машинами и станками.
      Машины, думалось Степану Степановичу, давили на людей, как и на него, подчиняли их своей мощью и величиной. Люди копошились возле колоссальных механизмов, быстро двигали руками и ногами, а машины будто нехотя, неторопливо, точно снисходя к человеку, поворачивались, крутились, плыли. И это несоответствие между скорыми и резкими движениями людей и медленными, словно ленивыми движениями машин тоже бросилось в глаза Степану Степановичу.
      "Но я тут не смогу. Придавит меня техника".
      И его представление о заводе, составленное по воспоминаниям тридцатых годов, показалось наивным, смешным представлением мальчишки, который, держа деревянную сабельку в руке и сбивая ею головку одуванчика, думает, что он воюет.
      "Нет, нет. Это не по мне".
      - Может, покурим? - спросил Алов.
      Степан Степанович с радостью согласился.
      На улице он несколько раз глубоко вздохнул и сам ответил на вопрос, который, наверное, задал бы Алов:
      - Силища! Сколько техники! Нельзя сравнить с тем, что я помню по тридцатым годам. Все равно что детский "пугач" с "катюшей". И я тут не смогу. Нет, куда мне.
      - Брось, - начал уговаривать Алов, передвинув папиросу из одного уголка рта в другой. - Это поначалу так. Научат. Освоишься.
      -Нет и нет,-твердил Степан Степанович.-Это не по мне.
      - У нас другие цеха есть. Подберем... - Перейдя дорогу, они отправились в старые корпуса завода.
      "А может, здесь?"-подумал Степан Степанович.
      Но стоило войти в цех, надежда исчезла. Цех все-.
      таки был огромен и широк, и высок, и полон техники.
      Над головой скользили мостовые краны, по длинным широким проходам катились автотележки с блестящими деталями. Из дальних ворот прямо в цех въезжали грузовые машины и медленно шли по черной земляной дороге. Стоял непривычный шум. Что-то тарахтело, что-то визжало, что-то гудело, и это гудение было не одинаковым: то протяжным, мягким и приятным, то коротким, режущим слух. Бывало, Степан Степанович хорошо понимал рабочую музыку своего цеха, улавливал, где бьют кувалдой, где стучат молотком, где включили сверлильный, а где токарный станок. И не только хорошо отличал их друг от друга, но по звуку мог сказать, кто стучит кувалдой, кто стоит у сверлильного. Теперь все стало чужим, незнакомым, непонятным. Музыка, да не та, звуки как будто чуть-чуть и похожи, но так отдаленно, так приблизительно, как гребенка дружка юных лет Никишки Бахметьева на симфонический оркестр.
      - Тут у нас несколько цехов - аппаратный, сборочный, - объяснял Алов, легко и свободно продвигаясь вперед.
      "Нет, нет, и это не по мне",-думал Степан Степанович, с сожалением чувствуя, как последняя слабая надежда уходит.
      Он шел, глядя на подкованные каблуки аловских ботинок, и думал: "Видно, ушел мой поезд. Отстал я от него".
      Всю жизнь он рвался в самую гущу событий, под самый огонь. Не раз, бывало, ему предлагали тыловую работу-не соглашался. После ранения в резерве оставляли - отбился.
      Еще в детстве слышал Степан Степанович легенду о красном камне. Виден этот камень был издали, через всю степь. Говорили, будто бы в гражданскую в той степи отряд моряков окружили белые. Окружили и не спешили с расправой, ждали, подлюги, когда большевики сами дрогнут, руки вверх поднимут. И вот на третьи сутки будто бы взметнулись из окопчика руки, да только не пустые, а с красным знаменем. И раздалось могучее "ура". И стала вся степь полосатой от матросских тельняшек.
      Это было так неожиданно, так внезапно, что беляки растерялись. А когда опомнились-тельняшки были уже у них в тылу. Хлестнули беляки из пулеметов. Пал тот, что держал знамя. А остальные вырвались из окружения, ушли в степь, как снаряд. А того, с красным знаменем, не нашли. Вместо него красный камень у дороги вырос..,
      С детства хотелось Степану походить на того безвестного моряка. И вот жизнь прошла. Легенд о нем не сложили, но и пальцем не тыкали, не отводили взгляда. Руку жали, когда вновь появлялся на передовой, стискивали в объятиях, когда входил в сырые блиндажи, награждали орденами после взятия городов и безымянных высот.
      "Так неужели теперь не найду своего места в строю?
      Но ведь я люблю работу именно эту, заводскую, С нею связана моя юность, самые лучшие годы..."
      Послышался знакомый гул. Степан Степанович вскинул голову и приостановился. Гул был как далекая песня детства, как известный голос, который можно отличить в толпе людей.
      - Приставь-ка ногу, - попросил Степан Степанович, Алов с удивлением посмотрел на него.
      - Тут у нас слесарный участок.
      - Нет, погоди, майор.
      Степан Степанович закрыл глаза и начал различать звуки. Вот протяжный, мягкий, слегка шипящий-звук шлифовального станка; короткий, с посвистыванием - сверлильный работает. А это фрезерный, а это Токарный.
      - Ну, чего ты? - недоуменно спросил Алов. - Тут старая техника.
      - Нет, нет. Слышишь, молотит?
      - Вот тут у нас комсомольский участок, - не обращая внимания на слова Степана Степановича, сказал Алов.
      На большом белом щите висело объявление: "Товарищи комсомольцы! А вы не забыли, что сегодня комсомольское собрание?!"
      И опять далеким и близким сердцу пахнуло на Степана Степановича. Так же и они когда-то писали: "Стоп, комсомолец! Вернись! Поговорим о браке". Или плакаты малевали прямо на промасленной бумаге: "Позор четвертой бригаде-кандидатам на рогожное знамя!"
      Сколько было шуму, крика, споров на этих собраниях.
      - Зайдем" майор, - попросил Степан Степанович.
      - На слесарный? - удивился Алов.
      Они зашли за перегородку и остановились.
      Перед ними ровными рядами, как по ранжиру, стояли станки, все выкрашенные зеленой краской, точно и их коснулась ранняя весна. Станков было много, пожалуй .целый батальон. Они тянулись в глубь цеха, до виднев.шегося вдали выхода. Станки были большими, гораздо больше человеческого роста, но очень похожими на те, что знавал Степан Степанович. Впечатление было такое, будто знакомые станки выросли за эти годы. Так бывает, когда через много лет разлуки встретишь школьного друга: все в нем то же-глаза, руки, улыбка, новее это другое-взрослое. И все-таки друг остается другом.
      - Чего ты тут не видел? - сказал Алов и собрался было идти дальше.
      - Подожди еще, - попросил Степан Степанович.
      Алов взглянул на него с интересом, всем своим видом как бы говоря: "Смотри, мне не жалко. Только все это не то".
      Степан Степанович стоял не шелохнувшись, стараясь все разглядеть получше. Так входят после долгой разлуки в родной дом и замирают у порога, и смотрят, смотрят, глотая непрошеные слезы.
      Показалось, что он вернулся на свой завод. Все здесь было близко ему до боли: и эти выросшие станки, и знакомые звуки, и эти яркие искры, и кольца серебристофиолетовой стружки, и запахи масла и окалины. Только все изменилось за эти годы. Не просто выросло и расши-рилось, но стало совсем другим по качеству и форме. Изменился цех, изменились станки, изменились люди. Будто оставлял он заводик рядовым, а теперь встретил его генералом. Пусть это не тот, не его завод, но и тот, там в Донбассе, тоже, наверное, вырос, стал вот таким же высоким, большим и красивым. Во всем здесь чувствовался порядок, простор, размах. Воздух был чист. Над каждым станком горел мягкий свет. Не было ни спешки, ни суеты, ни крика. Рабочие в" черных халатах, в синих беретах оголенными до локтей промасленными руками действовали у станков неторопливо и четко, и казалось, нисколько не зависели от машин. Но Степан Степанович хорошо знал цену этой ритмичности и неторопливости, когда работа будто сама идет, когда не замечаешь- ни станка, ни детали, а делаешь все так привычно и свободно, будто родился для этого дела и не можешь без него, как без дыхания, жить. Он знал, сколько надо пролить пота, прежде чем добьешься этой легкосд-и и свободы.
      Зато смотреть на такую работу любо-дорого. Вон как азартно действует паренек со вздернутым носом. Плавно нажимает на рычаг, посылает к сверлу блестящую пластинку и, просверлив, не глядя, бросает ее в железный ящик, как в копилку. Пластинка тупо звякает, как латунная монета, а парень уже вторую берет, в масло обмакивает, под сверло подставляет. Все так ловко, так здорово, будто не работает, а играет.
      А это кто еще?
      К парню подошла стройная девушка с большим тюрбаном на голове. Черный халатик хорошо оттенял ее белую шею, а тюрбан придавал ей вид строгий и величественный.
      - Кто эта королева?-спросил Степан Степанович.
      - Ах вон отчего не уходишь? - пошутил Алов, но, встретив серьезный взгляд Степана Степановича, сказал:-Это наша Ганна, бригадир. А то-ее жених. Скоро свадьба будет.
      Все вдруг слилось в сознании Степана Степановича-разнотонное гудение станков, позванивание молотков, хвосты искр, колечки стружки, руки, лица, глаза рабочих - все спаялось воедино, в могучую, захватывающую картину. И он понял - вот она, молодость, вот оносвидание с нею, понял, что не может, не в состоянии, не должен уходить отсюда.
      - Скажи, майор... Вот здесь, на этом участке, найдется местечко?
      - Ты серьезно?
      - Вполне.
      - Но неужели ничего лучшего не подыщем?
      - Нет, нет. Я определился. Только есть ли место?
      - Вообще-то не хватает станочников... Но неужели... Ты ж полковник... И должности есть...
      - Нет, нет. Никаких должностей. Только это...
      Алов покачал головой и сказал таким тоном, каким говорят, когда не хотят обидеть товарища:
      - Идем к начальнику цеха.
      - Прямо к нему? - неуверенно спросил Степан Степанович, чувствуя страх, как школьник, которого ведут к директору. - Ну, веди. Да не спеши, а то как бы по дороге инфаркт не схватить...
      Алов понял шутку, улыбнулся и вновь взял его под руку.
      Начальник цеха оказался не таким, каким представлял его себе Степан Степанович. За обычным стареньким столом, в обычной неуютной служебной комнате сидел обычный мужчина средних лет, только весь черныйчерные волосы, черные глаза, черные брови и щеки черные, словно небритые, хотя бороды не было видно. Он сидел чуть ссутулясь и что-то чертил толстым ногтем на зеленом картоне, покрывающем стол, что-то объяснял двум рабочим в спецовках.
      - У тебя место есть? - спросил Алов, когда рабочие вышли из комнаты.
      - А что такое? - начальник цеха достал пачку "Беломора" и протянул ее Алову.
      Они неторопливо закурили, затянулись, выпустили навстречу друг другу несколько расплывающихся колечек. А Степан Степанович все стоял у дверей и думал с иронией: "Присутствую при приеме своей персоны.
      Лично и персонально".
      - Да вот, Кузьма Ильич, товарища рекомендую,- проговорил Алов и показал на Степана Степановича.
      Только тут Кузьма Ильич обратил на него внимание, поздоровался и указал на стул против себя.
      - Кто по специальности? - спросил он, глядя, как гипнотизер, не моргая, прямо в глаза Степану Степановичу.
      - Слесарь. Только..
      - Когда на работу выйдете? - прервал Кузьма Ильич и полез в стол за бумагой.
      - Когда прикажете, - ответил Степан Степанович вдруг охрипшим голосом.
      Ему вспомнился недавний поход на стройку, Михеев и то чувство стыда и обиды, что он испытывал тогда.
      Здесь было все по-другому, все не так, и все-таки как-то не верилось, что это так просто, так сразу.
      - Через неделю можете?
      - Так точно.
      Кузьма Ильич склонился над бумагой и заскрипел пером.
      Степан Степанович смотрел не отрываясь на его руку с надувшимися венами, с крепкими ногтями, темноватую от масла и стружки. Все поиски его, все хождения, все мучения последних недель, раздумья, внутренняя борьба все свелось к этой жилистой, темноватой руке. Степан Степанович покосился на Алова. Тот подмигнул ему и расплылся, просиял пуще прежнего.
      - Мой однополчанин,-доверительно сообщил Алов Кузьме Ильичу. Полковник в отставке.
      Кузьма Ильич вздрогнул, точно над ним неожиданно выстрелили. Рука с пером замерла над бумагой.
      - Полковник? - спросил он и перегнулся через стол, словно хотел рассмотреть Степана Степановича получше. - Так зачем же к нам? Слесарем?
      - Люблю это дело, - ответил Степан Степанович, не сводя глаз с темноватой руки. - В юности работал, всю жизнь мечтал вернуться.
      Простота ответа, как видно, подкупила Кузьму Ильича.
      - А не сдрейфите?-спросил он помягче -У нас ведь работать надо. Норму выполнять.
      - Постараюсь.
      - Он знаешь какой? Ты еще узнаешь полковника Стрелкова! - поддержал Алов.
      Кузьма Ильич задумался.
      - Черт те что... Офицеры у меня работают. Капитаны есть. Майор есть. А вот полковника.., А вам не трудно будет?
      - Встречался с трудностями.
      -А это.,, как сказать-неловкости не почувствуете?
      - А чего же неловкого? - окончательно освобождаясь от смущения, ответил Степан Степанович.-Дело-любимое. Чего не знаю-спрошу. Думаю, научат.
      - Это конечно... А может, вам.,. Есть у нас другие должности.... В управлении..
      - Нет,-твердо сказал Степан Степанович.-Слесарь-самая подходящая.
      - Ну что! - воскликнул Алов. - Я тебе плохого не приведу.
      После недолгого раздумья Кузьма Ильич написал служебную записку в отдел кадров. Темноватая рука с надувшимися венами подержала эту записку мгновение и решительно протянула ее Степану Степановичу.
      Алов провел Степана Степановича в отдел кадров, там дали листок по учету кадров, попросили заполнить его и написать заявление.
      - Вы военнообязанный?-спросил кадровик-человек неопределенного возраста, с большой гладкой го"
      ловой, такой гладкой, словно на ней никогда не рос ни один волос.
      - Полковник в отставке,-за Степана Степановича ответил Алов.-А-а! Видал, кого я тебе привел?!
      Кадровик проворно поднялся.
      - Рады оформить.
      Оставалось принести фотокарточки на пропуск.
      Степан Степанович заторопился.домой, чтобы переодеться и тут же пойти в фотографию.
      Дома он застал только Иринку. Вид у нее был испуганный.
      - Ты чего это?
      "Чего... чего, - чуть было не сказала она, - Журка сбежал - вот чего".
      - Что с тобою?
      - Да вот... ты знаешь, папочка... задачка не получается.
      - Не расстраивайся. Я помогу...
      Иринка подавила тяжелый вздох и отошла к своему столу.
      * * *
      Журка был уже на вокзале, среди ребят. Сидели кружком на чемоданах и, ожидая посадки, играли в города на щелчки. Не знаешь города на определенную букву - получай в лоб.
      И вдруг все загремело вокруг, будто потолок начал обваливаться, закричали, зашумели, повскакали со скамеек люди. Все кинулись не к перронам, не к поездам, а к выходу на площадь.
      Журка, не понимая, что случилось, схватил чемодан и тоже бросился к выходу. На площади он оглянулся:
      вокзал стоял на месте, крыша не рухнула и люди вокруг не были напуганы, напротив, были веселы, радостны и восторженны. Он попробовал вырваться из толпы. Мешал чемодан. Идти со всеми было легко. И он вынужден был идти.
      - Человек в космосе!
      - Говорят, вышел на орбиту.
      - О-о! Опоздали. Уже приземлился.
      Теперь Журка и сам не хотел выбираться из толпы.
      Он шагал с незнакомыми, кричащими и улыбающимися ребятами и девчатами, чувствуя в себе легкость, словно у пего появились крылья .за спиной. Он кричал вместе со всеми "ура" и "слава", позабыв обо всем на свете, кроме этих "ура" и "слава". Ему приятно и радостно было оттого, что незнакомые люди сразу становились товарищами, брали друг друга под руки, были беспечны, веселы и чертовски сильны.
      Они шли, увлекая за собой все новых людей. Они шли, не обращая внимания на светофоры, на красный свет, на регулировщиков. Они шли, растекаясь по улице, занимая ее все больше, все плотнее. Их не задерживали милиционеры. Перед ними останавливались трамваи, машины и троллейбусы, и оттуда к ним бежал народ и пристраивался к их рядам. Они шли, и люди с панелей, все, кто был на Невском, приветствовали их. И с балконов, из раскрытых окон, из форточек кричали им добрые слова и тоже махали руками.
      Никогда еще в жизни Журка не чувствовал себя так, как в эти минуты. Он был не сам по себе, а частичкой этих людей. Он мог делать только то, что делали все: повернуть туда, куда поворачивала колонна, ускорить или замедлить шаги, если ускоряли или замедляли их впереди идущие люди, кричать вместе со всеми или молчать. Но именно оттого, что его воля сливалась с волею тысяч людей, его желания были желаниями всех вокруг, его сила была силою этих парней и девушек, именно поэтому он чувствовал себя как никогда-огромным, могучим, всесильным. Он привык к работе на команду, понимал товарищей-своих партнеров, делал все ради победы. Но то, что происходило сейчас, в сто, в тысячу раз было сильнее. Это была какая-то стихия, какая-то лавина, не знающая преград.