Прямо-таки резануло, как вспышка. Знаешь что? Новые качества появились у молодежи: высокая культура, образованность, тяга к учебе, овладению вершинами производства. В паше время мало кто понимал в технике, не потому, что не стремился понять, а потому, что образования не хватало. В наше время больше овладевали ремеслом, профессией в узком понимании этого слова. Был у нас Петро Ефимыч, чертежи с листа читал, тончайшей шлифовкой и монтажом владел, так что его чуть не профессором считали. А теперь таких Ефимычей десятки в каждом цехе. И никто на них не дивится, как на заморское чудо, никто не смотрит с завистью, потому что многие знают: поднажми, подучись, и сам таким же станешь. Теперь то, над чем мы, бывало, неделями бились, для молодых не проблема. Ты посмотри, как растут "рацки". И это еще не предел. Далеко не предел. Если каждого сейчас расшевелить-рационализация бурной рекой потечет. Ты спросишь, а недостатки? Разве их нет?
      Ну, прежде всего, их не так уж много, в смысле количества людей. Во-вторых, в них большей частью мы с тобой повинны.
      Песляк набряк, побагровел, но сдержался, памятуя, что в настоящее время важно выведать точку зрения секретаря, его отношение к предложению, к делу, к себе.
      Полянцев помедлил и продолжал:
      - Рабочий теперь прозорлив и умен. Он не хочет повторять или выполнять глупость. Он не желает мириться с тем, что из-за чьей-то тупости, из-за чьей-то бездарности летит работа, заработок. Поверь мне, Прокопий Васильевич, многих нарушений и неприятных фактов не было бы, если бы мы с вами работали более четко. Возьмем все те же "рацки". Сколько мы знаем фактов, когда к рабочему изобретению, к рационализаторскому предложению прилипают люди, не имеющие к нему никакого отношения. Изобретает один, а деньги получает группа.
      Все это вызывает у рабочих протест.
      - При чем же здесь мы? - спросил Песляк.
      - Видим, а не противодействуем, вот при чем. А если не видим, то не место нам здесь. А коли видим - в штыч ки, в атаку...
      - Вот я и говорю: движение.., Полянцев покачал головой, отшвырнул ветку в сторону.
      - Достаточно движений, начинаний, кампаний! Было! Сколько их было!-повторил он с болью в голосе.- Нет, не то. Теперь нужна постоянная, ежедневная, ежечасная работа с каждым человеком. И чтобы слова не расходились с делами. Вот беда-то наша в чем. Говорим одно-делаем другое. Призываем, а не поддерживаем.
      Обещаем, а не выполняем. Начинаем, а не доводим до конца.
      Песляк заметил, что говорит Полянцев без нажима, но твердо, говорит то, в чем убежден, во что верит и от чего ни при каких обстоятельствах не отступит. А значит, и спорить с ним бесполезно.
      "Но как же быть? Что же делать? Ведь почва уходит из-под ног", мучительно думал Песляк.
      "Да, не пришелся. Не идет у тебя дело,-с грустью думал Полянцев. - Не понял ты и эту работу".
      Он вспомнил, как год назад Песляка - бывшего инструктора обкома "двинули" на завод, как они впервые тогда познакомились, как Полянцев сам в прошлом заводский работник-удивился тому, что Песляк не знает заводской жизни.
      Он вспомнил, как противился этому выдвижению, поехал в горком, к секретарю товарищу Скокову, как тот убедил его все-таки поддержать Песляка.
      "Что ж делать?- вспомнил он слова Скокова. - Он и так уже трижды бывший: был когда-то вторым секретарем обкома. Говорят, имел способности к партийной работе... Помоги. Научи..."
      Полянцев пытался учить, натаскивать. Не помогало.
      Сейчас он окончательно убедился: "Не тянет. Не пришелся".
      Увидев женщин на мшистой поляне, он обрадовался возможности прервать этот пустой разговор, замахал рукой.
      - Эге-гей! К машине! Больше времени нет.
      У самой машины все-таки сказал:
      - Да, Прокопий Васильевич, упускаешь. Потерял форму. Зажирел. Зажирел.
      Песляк промолчал.
      Всю обратную дорогу он гадал: "Намек сделал или просто сболтнул?"
      Но уточнить не решался.
      * * *
      После работы Ганна велела Журке подняться в красный уголок.
      Пошли вместе с Сеней Огарковым. Журка хотел спросить: зачем это? Но постеснялся. Сеня молчал и смотрел на него неприветливо.
      В красном уголке сидела большая группа рабочих во главе с начальником цеха. Журка удивился, увидев среди них Боба, Мишеля, Медведя. И еще больше удивился, увидев отца и с ним Кольку Шамина. Колька подходил к столу как-то бочком, непривычно, точно тянул сам себя за одно плечо. И взгляд у него был сегодня необычный, исподлобья. Журка впервые заметил, что Колька косит на левый глаз, словно старается подсмотреть что-то находящееся сбоку, за локтем.
      Как только они подошли к столу и сели, начальник цеха провел ладонью по лицу и сказал:
      - У нас ЧП. В бригаде Стрелкова. Пятно на весь цех. Совет по качеству решил разобраться в присутствии, так сказать, виновников,-он кивнул в сторону учеников. - Попрошу Георгия Фадеевича вести Совет.
      Лысый Георгий Фадеевич положил тяжелые руки на стол и оглядел всех присутствующих - рабочих, Ганну, Сеню Огаркова, учеников и его, Журку. Взгляд у него был тяжелый, укоряющий. Журка напугался: "И мне достанется".
      - Пусть бригадир расскажет, как произошло это безобразие, - глухо произнес Георгий Фадеевич.
      Отец встал и по армейской привычке одернул пиджак.
      "А он-то при чем?"-подумал Журка и пожалел отца.
      Отец говорил отчетливо, коротко, понятно обо всем, что произошло с его учениками за последнее время: и о сачковании, и о саботаже, и об автокаре, и о последнем ЧП - запоротых деталях.
      Рабочие молча слушали, поглядывая на виновников с укоризной.
      Журка старался не шевелиться. Все вокруг было неожиданным, необычным, вызывало страх и почтение.
      Он сознавал, что все это серьезно и эти рабочие люди не потерпят позора па свою голову.
      Журка видел, что и другие парни чувствовали то же, что и он. Боб и Мишель сжались. Медведя вообще не было видно, он как-то так сидел, что все заслоняли его от глаз Георгия Фадеевича. А Колька так весь расплылся, сгладился, лицо сделалось плоским, невыразительным, лишь глаза еще больше косили.
      - Этому всему мы свидетели,-произнес Георгий Фадеевич, когда отец кончил свой рассказ. - А вот как безобразие произошло? .. - он помолчал и неторопливо указал рукой на Боба.
      Боб сидел ни жив ни мертв. Лицо его было белесым, в тон волосам, на тонкой шее подрагивала венка. А когда Георгий Фадеевич назвал его имя - он и совсем побелел. Теперь уже волосы стали темнее лица.
      - Встаньте, - подсказал начальник цеха.
      Боб вскочил, с испугом посмотрел на начальника цеха и зачем-то, совсем не к месту, поклонился.
      - Чем вы объясните все случившееся? - спросил Георгий Фадеевич.
      Боб не ответил. Лицо его покрылось пятнами, на лбу заблестели капельки пота.
      - А мы неспособные, - раздался голос Кольки Шамина.
      Журка даже не узнал голоса, будто это говорил не его школьный товарищ, а совсем другой, незнакомый, скрывавшийся в нем человек.
      - Вы желаете объяснить? - спросил Георгий Фадеевич, не поворачивая головы, а только слегка скашивая глаза в сторону Кольки.
      Колька все так же бочком поднялся, изо всех сил стараясь не выказать своего волнения.
      - Неспособные, - повторил он.
      - Вы окончили школу, - сказал Георгий Ф.адеевич.-А вот нам не пришлось столько учиться. Вас выучить старались...
      Он не договорил. И оттого, что он не стал больше ничего объяснять, эти короткие слова, сказанные им, сильно устыдили ребят.
      Наступила тишина.
      Георгий Фадеевич обратился к Мишелю. Тот, опережая его вопрос, подтвердил:
      - Неспособные.
      Дошла очередь до Медведя.
      - А что я? Я работал.-Медведь хотел по привычке переступить с ноги на ногу, но вовремя остановился.
      - Так точно, - подтвердил отец. - К Медведеву претензий нет.
      Георгий Фадеевич сказал что-то начальнику цеха, и на столе появилась бумага и карандаш.
      - Вы можете нарисовать схему?-Георгий Фадеевич обратился к Шамину. - В каком положении находи"
      лась деталь? В каком сверло?
      Колька крутнул головой-дескать, это семечки-и подошел к столу.
      - Рисуйте.
      Колька быстро и довольно удачно нарисовал кондуктор, зажимы, деталь и сверло, пронзающее пластинку, как стрела Амура.
      Георгий Фадеевич повел руками, пригласил рабочих к себе. Рабочие склонились над столом, смотрели и кивали головой.
      Журка не понимал, с чем они соглашаются. И только еще раз взглянув на рисунок, догадался: Колька своим удачным рисунком сам себя выдал. Так правильно и хорошо неспособный не нарисует.
      - А теперь смотрите, - строго сказал Георгий Фадеевкч и кивнул Сене Огаркову.
      Тот поднялся, достал завернутые в газету кондуктор, медную шину, сверло, развернул и принялся объяснять и показывать, каким образом, при каких обстоятельствах может получиться перекос. И оттого, что это разбирал Сеня Огарков, почти их сверстник, объяснения звучали особенно убедительно.
      Сеня разобрал несколько вариантов. Ему задавали вопросы, уточняли детали, просили еще раз показать, как может лежать пластина и под каким углом может идти сверло.
      Начальник цеха взглянул на часы.
      - Все ясно?-спросил Георгий Фадеевич, заметив этот жест.
      - Ясно,-подтвердили рабочие.
      И опять они больше ничего не сказали, только так посмотрели на учеников, что тем стало не по себе: их уличили, но им дают возможность исправиться.
      - Надеюсь, вы все поняли?-спросил Георгий Фадеевич.
      - Неспособные мы,-упрямо повторил Колька.
      Журка видел, что он смущен и с трудом переламывает себя, но все-таки стоит на своем, баран упрямый.
      Начальник цеха скосил на Кольку глаза, подозвал отца и что-то негромко сказал ему. Что именно, Журка не расслышал.
      * * *
      В горкоме партии прошло деловое совещание, имеющее прямое отношение к Степану Степановичу Стрелкову.
      После совещания Скоков попросил Полянцева остаться. Они подошли к раскрытому окну и несколько минут молча разглядывали перспективу проспекта.
      - Ты заметил, люди стали ярче одеваться? - спросил Скоков.
      Полянцев посмотрел вниз, увидел девушку в зеленом платье.
      - Помню, я возвращался из Швеции и обратил на это внимание. - Скоков круто повернулся и неожиданно спросил: - А сколько стоит копейка?
      Полянцев не удивился ни вопросу, ни переходу. Он знал Скокова более двадцати лет, привык к подобным перескокам.
      - А ты нарочно подкинул этого полковника?
      - Просто так получилось.
      - Все совещание повернул... И что же все-таки главное в этой проблеме?
      - Человек.
      - Общо.
      - Зато правильно.
      Скоков не ответил, вновь посмотрел на улицу.
      - Ходят. Тысячи людей, и ни один не догадывается, о чем мы сейчас думаем. Им не до проблем, не до экономики. Хотя эта экономика их и одевает, и обувает, и кормит. Наверняка думают: сидят тут чиновники, телефонами обставились.
      - Как раз и о деле думают,-возразил Полянцев.- У нас народ, особенно теперь, думающий. Это я тоже после заграничной поездки заметил.
      - А ты когда-нибудь задумывался, что означает единица? - прервал Скоков. - Одна копейка. Одна минута.
      Одно сверло. Один человек. Великое понятие! Основа основ. Ты говоришь, что за границей рабочие не задумываются над общими проблемами. Так там хозяин за всех думает. А у нас все хозяева. По идее. Нужно довести каждого до уровня хозяина.
      - В том-то и суть, - согласился Полянцев.
      - Суть, - с усмешкой повторил Скоков. - Как это сделать - вот в чем суть. Мы тратим миллионы на строительство, новую технику, станки. И не всегда получаем должный эффект. А тут... Никаких миллионов, только добиться, чтобы каждый работал как для себя, думал, искал, экономил. Кто подсчитает, сколько, какая выгода от этого?
      - Сосчитать невозможно.
      - То-то. Это может нарастать бесконечно, по прогрессии. И прогрессивка, конечно,-Скоков усмехнулся. -А что ты думаешь делать с этим полковником? Наш комсомол прав. Для молодежи он находка.
      - Не только.
      - Но для молодежи особенно. Какая у вас отдача? - спросил Скоков. Сколько школьников, проходивших практику на заводах вашего района, остались, вернее, пришли работать?
      - Точного процента не знаю, - ответил Полянцев. - Думаю, три, ну пять, не больше.
      - Меньше. Вообще, эта политехнизация не дала ожидаемых результатов. В рабочие все равно не идут. Как ты думаешь, почему?
      - Причин много,-сказал Полянцев.-Мы с пеленок внушали им: "Все дороги открыты. Нам было плохо, так хоть вы..." Мы создали им иллюзию легкой жизни.
      А на самом деле никаких иллюзий нет. Есть труд, трудности, борьба. Столкнутся с жизнью такие вот зеленые, морально неподготовленные, и начинается нытье, разочарование, спад.
      Скоков постучал пальцами по стеклу, посмотрел на Полянцева с грустинкой. Полянцев понял: наболело у него на душе, думал он над этими вопросами и спрашивает лишь для того, чтобы проверить, так ли он думает.
      - А все-таки не в этом главное, - произнес Скоков раздумчиво. - Не в этом. Наши социологи провели интересную работу. Они спрашивали у молодежи, у выпускников, кем они хотят стать и почему? А через год-полтора: "Кем стали? Довольны ли?" Так вот, по их данным - а я лично присоединяюсь к этому-молодежь хочет быть научными работниками, физиками...
      - Но не лириками?
      - И лириками, но не рабочими... И вот почему. Заметь, какие формулировки: "Мало элементов творчества", "Нет возможности роста". А потом уже деньги, заработок, общественный престиж и так далее. Каково?
      - Это отрадно, - сказал Полянцев. - Но почему же все-таки не идут в рабочие?
      - Причин, по-моему, две. Во всяком случае, я пока что нашел две причины. Первая. Наша школа призвана учить и воспитывать молодое поколение. С задачей обучения она справляется удовлетворительно, с задачей воспитания - слабо. Вообще слабо, а с воспитанием любви к рабочим профессиям - неудовлетворительно.
      На уроках, на внеклассных занятиях говорится преимущественно о достижениях нашей науки и техники. И это ставится во главу угла. Слов нет. Достижения науки и техники велики и прекрасны, и о них стоит говорить, ими стоит гордиться. Но все они невозможны без помощи рабочего класса, без умелых рук. Ученые всегда и всюду заявляют об этом, они-то ценят рабочий класс. А вот школа молчит, не говорит о заслугах рабочего класса.
      Там даже кружки организуют физический, химический, авиамодельный и прочие. И нет кружка слесарного, токарного.
      - Неужели в кружках дело?-уловив паузу, спросил Полянцев.
      - А тут еще вся наша пропаганда, - не обратив внимания на вопрос, продолжал Скоков, - всячески поднимает ученых, и только ученых, либо артистов, врачей, учителей, то есть не рабочий класс. В результате наши дети с малых лет слышат, читают, смотрят достижения ученых, их прекрасный труд, и у них, естественно, появляется тяга и любовь к науке, к чистым профессиям. Одним словом, морально они не подготавливаются к работе на заводе. Понятие "рабочий класс" потеряло для них романтику и поэзию. А второе...
      - Пожалуй, согласен.
      - А второе,-продолжал Скоков,-практическая сторона. Школьники идут на заводы и фабрики, там проходят практику (точнее надо бы сказать: отбывают).
      И, увьт, чаще всего, кроме разочарования, ничего не выносят они с этой практики. Я беседовал с десятками людей, с юношами и девушками, девяносто девять из ста заявляли: "Ни за что. Куда угодно, только не на завод".
      - Почему? - прервал Полянцев.
      - Вот и я спрашивал: почему? Потому что на практике, как будто нарочно, все делается так, чтобы отпугнуть, оттолкнуть молодежь от работы, от завода. Чаще всего практика проходит или плохо организованной, или организованной не так, как нужно. Школьники во время этой практики либо стоят, либо слоняются по цехам, либо выполняют непроизводительную, неинтересную работу: таскают тачки, перекладывают детали, перетирают станки. Так теряется романтика, появляется неприязнь к работе на заводе... Скажи, а этот твой полковник не мог бы быть действительно наставником молодежи?-по привычке неожиданно спросил Скоков.
      - Он и является бригадиром молодых рабочих.
      - Так слушай, это хорошо. Это очень важно. Вот что. - Скоков повернулся к Полянцеву, посмотрел в упор.-Давай мы это предложение-статус о наставниках-обсудим. Я скажу в отделе, Сокольчикову. А ты сам на заводе, на парткоме.
      - Согласен.
      Скоков помолчал, потом сообщил доверительно:
      - После пленума укреплять партийное руководство в промышленности будем. Песляк ваш как?
      - Как раз тот случай. Не прижился он на заводе.
      Не понял сути... Слова у него с делами расходятся...
      Скоков засмеялся.
      - А все-таки стареть мы с тобой начали. Вот побурчали, посудачили, молодежи косточки перемыли и вроде успокоились.
      - Нет, почему же?
      - Давай не успокаиваться.
      Скоков подал Полянцеву руку и так, не выпуская его руки, проводил до самой двери.
      * * *
      Цех звучал по-новому. В чем состояло это новое, Журка не мог бы объяснить. Все так же гудели станки, тарахтели автокары, с мягким шипением проплывали над головой мостовые краны. И вместе с тем было в этих привычных звуках что-то непривычное, торжественное и радостное. Быть может, это происходило потому, что Журка никогда раньше не вслушивался, как звучит цех, не вдумывался, из чего состоит его музыка. Никогда не замечал раньше, что этот общий гул делится на частные, отдельные гулы, что каждый станок поет по-своему. Никогда раньше не улавливал этих звуковых нюансов, свойственных тому или иному станку. Никогда не обращал внимания на то, что и он, и все другие рабочие разговаривают в полный голос, иначе не услышишь слов.
      А сегодня прислушался, заметил, почувствовал силу и разнообразие этого звучания, этой могучей музыки цеха.
      Сегодня понял, что за каждым звуком стоит человек. Он делает эту музыку, придает ей окраску, мажоры и миноры, создает этот общий могучий оркестр.
      Журка находился под впечатлением Совета по качеству. Он не знал, что на него подействовало больше всего: присутствие ли самих рабочих, их заинтересованность в работе учеников, общая ли серьезно-деловая обстановка. Журке казалось, что на него теперь смотрят десятки глаз, следят за каждым его шагом и, хотя их нет, этих глаз, этих людей, они в любое время могут узнать, что он делает и как делает.
      Журка почувствовал ответственность и некоторый страх за свою работу. А вдруг не так, а вдруг не то, а вдруг заметят, что я отвлекаюсь и смотрю на Ганну?
      И он старался не отвлекаться, видеть только деталь, сверло, свои руки. Но каким-то даже не боковым, а особым, интуитивным зрением он все равно видел все, что делает Ганна.
      И то, что она уходила куда-то и вернулась совсем хмурая, и то, что к ней подскочила Галка и Ганна, что-то сказав ей, снова встала к станку. Журка видел это, но ему приятно и радостно было сознавать, что он замечает все, не отрываясь от своего дела. И оно идет как надо.
      Пластинки, тупо звеня, падают в железную коробку.
      И позванивание его пластинок не отстает от позванивания пластинок соседа. Сени Огаркова.
      Журка не видел другого-того, что происходило на соседнем участке-участке бригады Стрелкова. А там происходили любопытные события.
      Придя на следующее утро на завод, ученики как ни в чем не бывало приступили к работе. Степан Степанович никого больше ни в чем не попрекнул, только сказал деловым тоном, как говорят людям, с которыми сработался и которые хорошо понимают твои слова:
      - Будем работать по-новому... каждый свою опера"
      дню... Значит, так...
      После того как он объяснил ребятам, что и как делать, Степан Степанович подошел к Кольке Шамину и тихо, чтобы их больше никто не услышал, произнес:
      - Понаблюдай. Поучись, раз неспособный.
      И все. И больше ни одного звука.
      Все стали работать. А Колька наблюдать за всеми.
      Для него это предложение было настолько неожиданным, что он не успел даже возразить вовремя. А когда одумался, захотел возразить - было уже поздно.
      На Кольку собрание рабочих также произвело огромное впечатление, настолько огромное, что он сразу выбился из своего привычного лукаво-насмешливого со"
      стояния-своей маскировки,-вывалился, как монета из кармана, и уже не мог вернуться к этому состоянию, как ни старался. Он понял: его раскусили, он разоблачен.
      Понял, но еще по инерции не хотел признавать этого, потому что не успел свыкнуться с мыслью, что разоблачен.
      Если бы Колька мог снова войти в свою раковину, как улитка, если бы он мог вновь принять позу хохмача и балагура, ему было бы легче и проще, потому что в той, прежней роли не над ним, а он над всеми подсмеивался, не его, а он всех разыгрывал и выставлял дураками. Но он не мог вернуться в свою улитку, не мог больше играть старую роль, потому что знал: разгадан его фокус. А разгаданный фокус - уже не фокус.
      Теперь все смеялись над ним. Конечно, смеялись, иначе как объяснить слова бригадира: "Понаблюдай. Поучись, раз неспособный".
      "Это ж... Что же это? Делает вид, будто опять верит, но я-то знаю, что он не верит. Значит, разыгрывает?!"
      Колька стоял у станка, стараясь хотя бы не показать своей растерянности. Он скрестил на груди руки и засвистел деланно беспечно. Но это ни на кого не подействовало. Свист не был слышен из-за шума станков. А на позу его люди не обращали внимания, занятые своим делом.
      Так прошел час или два. Колька торчал без работы.
      А все вокруг него трудились.
      - А сходить никуда не нужно? - спросил Колька у Степана Степановича.
      - Не утруждай себя. Не отвлекайся.
      Колька попробовал найти занятие, начал приглядываться, кто и как работает. Боб и Мишель стояли спинами к нему, и он не видел их лиц. Медведь был сосредоточен, и на лице было такое выражение, как на экзамене, когда вспоминаешь забытую теорему.
      Опять Мишель, Боб, Медведь, бригадир. Все те же выражения. Те же руки. Те же движения. Все то же.
      Колька мог бы уйти. Плюнуть на все и удрать. Но от себя не уйдешь. От своего теперешнего состояния не скроешься.
      - Слышал, опять чудачит,-донеслось до Кольки.- Специализацию вводит... Калечит мальчишек...
      Говорил немолодой дядька с кустистыми бровями - тот, что дергает щекой и губами, будто муху сгоняет.
      "Вам-то что?"-хотел было сказать Колька, но не сказал, а подумал: "Я ж наблюдатель. Я ж и этого не делаю..."
      На обеденный перерыв отправились все вместе, всей бригадой. Кольке есть не хотелось. Он сидел рядом с Бобом и Мишелем, держа в руках нераскрытый пакет с бутербродами.
      - Питайся, а то не потянешь, - посоветовал Степан Степанович.
      "А мне и некуда тянуть", - хотел ответить Колька, но вовремя понял, что это вызовет смех, и смолчал.
      Потом отправились к красным автоматам, что стояли в проходе между цехами, пить газированную воду.
      - Ты на пас не очень, - виноватым тоном сказал Боб.
      - А мы при чем? - сказал Мишель.
      - Дрейфуны, - сказал Колька. Сказал без прежней злобы, опять-таки по инерции, и еще для того, чтобы не подумали, что он надломлен, не догадались, что сейчас происходит в его душе.
      После перерыва изменений не произошло. Все встали к станкам, а Кольке велели "наблюдать и учиться".
      "Да умею я, не хуже других",-чуть было не крикнул Колька, но сдержался и, закинув руки за спину, с беспечным видом начал прогуливаться от станка бригадира до станка Медведя. Он рассчитывал, что его поведение вызовет возмущение товарищей. Но никто не возмутился. Никто не возразил. Как будто так и надо было, как будто так и положено было, чтобы все работали, а он прохаживался от станка до станка и присвистывал, Колька заметил, что маленький Боб не может отодвинуть тяжелую коробку с готовыми деталями, и поспешил на помощь.
      - Да нет. Что ты?.. Наблюдай... Набирайся...- остановил его Степан Степанович и сам пришел на помощь Бобу.
      "Ну и надсаживайся. Черт с тобой!"-мысленно выругался Колька, наполняясь злостью на всех этих людишек, которые ставят себя выше его.
      Колька никогда бы не мог подумать и представить не мог, что будет так вот переживать из-за этой задрипанной работы.
      - Сесть можно? - спросил он.
      - Посиди, если устал.
      Сказано это было просто, но Колька живо представил, каким чучелом он будет выглядеть, если сейчас вот, ни минуты не поработав за весь день, усядется вдруг меж станков, среди этих работающих людей.
      Он не сел. Он смотрел на руки своего бригадира, стараясь сосредоточиться, ни о чем не думать и ничего не видеть, кроме этих рук.
      Руки бригадира, оголенные до локтей, двигались четко, как солдаты:правая брала пластинку, левая закручивала зажимы, правая нажимала на рычаг, левая переносила кондуктор под второе сверло... И опять: правая, левая, левая, правая, кондуктор, пластинка, руки, сверло...
      В глазах у Кольки замелькало, голова закружилась, он поспешно отвернулся...
      К концу рабочего дня он чувствовал себя настолько измочаленным, что ни о чем не думал, не мог думать, кроме отдыха. Он никогда не представлял раньше, что не работая можно так устать.
      Его не пугала, как прежде, встреча с отцом.
      "Пусть врежет. Пусть".
      Но и эти ожидания не оправдались. Отец ни слова не сказал ему, не набросился, как обычно, с выговором, только кивнул и взялся за газету.
      Наутро Колька решил все равно не сдаваться. Прихватил с собой книжку без начала и конца.
      Степан Степанович, встретив его, сказал:
      - Продолжай наблюдать. Учись.
      Вот тогда-то Колька и применил свое секретное оружие: достал из кармана книжонку и, сев на пустую коробку, взялся за чтение. Нет, он не читал-делал вид, что читает. Важна была реакция на его придумку. Но опять никто никак не отреагировал. Никто как будто ничего и не заметил, не возмутился, как будто все заранее знали, что он придет с книжкой, сядет на коробку и будет читать. Даже Боб и Мишель не обернулись, стояли к нему спинами и делали свое дело.
      "Ну, ничего. Ничего. Вот придет начальство. Оно им даст. Оно нарушений не потерпит,-думал Колька и молил: -Хоть бы появилось".
      Оно вняло. Оно появилось.
      - Что такое, дорогой? Что тут за изба-читальня?
      Бригадир подошел к мастеру, что-то сказал, и тот, ухмыльнувшись, ушел, так и не приняв никаких мер.
      Но главный удар ожидал Кольку Шамина в обеденный перерыв. Примерно за час до перерыва по цеху разнеслась весть: аванс! Эту весть передавали от станка к станку, от человека к человеку.
      Аванс! Аванс!
      Аванс выдавали прямо в цехе. Приходили кассирши, усаживались за столы, раскладывали деньги побригадно. Сперва бригадиры сверяли заработок, а уж потом получала вся бригада.
      - Стрелков, получай! - выкрикнули от стола.
      Бригадир пошел первым. Вся бригада двинулась следом за ним. Кто-то из старших взял Кольку за плечи и
      легонько подтолкнул вперед.
      - Распишитесь. Получите,-слышалось у стола.
      И все расписывались и получали, непременно тут же пересчитывая деньги.
      И оттого, что всех называли по фамилии, оттого, что не было ни суеты, ни крика, оттого, что все подходили к столу с деловито-улыбчатьш видом, вся эта процедура выглядела официально-торжественной.
      - Гришин. Распишитесь. Получите.
      Колька впервые услышал фамилию Боба. Она как-то не увязывалась с этим худеньким, подвластным ему пареньком. Фамилия возвышала его, взрослила. И Боб, верно, почувствовал это, подтянулся, выпрямился, даже ремешок поправил.
      Теперь уже не Боб, а Борис Семенович Гришин, так же как все, пересчитал деньги и, аккуратно сложив их, подскочил к Кольке.
      - Слушай, по три косых. Аванс,-зашептал он почти восторженно, - Старик как будто не наврал.
      Колька сказал по старой привычке:
      - Купили за тридцать сребреников.
      - Шамин. Распишитесь. Получите.
      - Я?!-изумился Колька.
      - Иди, иди. - Кто-то похлопал его по плечу.
      Колька не двигался с места.
      - Ну, чего ты? - прикрикнул Степан Степанович.
      - Так я же... Я же не работал.
      - Воевал - не воевал, после разберемся.
      Колька не двигался. Казалось, весь цех смотрит на него. Казалось, все проверяют, честный он или нет?
      Степан Степанович подошел к нему, схватил за руку и притянул к столу. Колька расписался, взял деньги не считая, хотел тотчас швырнуть их обратно на стол, потому что они как будто жгли ладони, будто это были не красненькие бумажки, а раскаленные угли. Он не швырнул их только потому, что боялся оглянуться, боялся встретиться с насмешливыми глазами рабочих, которые, конечно же, наблюдали за ним и все видели.
      * * *
      Потеряв уверенность, совсем было приуныл Песляк.
      Все события развивались явно не в его пользу. Руководи ство выскальзывало из песляковских рук. Задуманное им спасательное движение "за моральную чистоту рабочего человека" не получило поддержки начальства. Беседа с Полянцевым в лесу подтвердила: он не прижился, не освоился на новом месте. Песляк запомнил слова секретаря, сказанные будто бы в шутку: "Упускаешь. Потерял форму. Зажирел. Зажирел".
      Особенно его раздражал Стрелков и все, что было связано с ним. Не лежала у Песляка душа к этому человеку. Ну не лежала.
      Вот и сегодня позвонил из горкома товарищ Сокольников и попросил обсудить вопрос о воспитании молодых рабочих, в частности о бригаде молодежи, руково"
      димой Стрелковым.
      "Не подходит он для этой роли", - хотел ответить Песляк, но не ответил, а сказал как положено: "Обсудим".
      После этого разговора он пригласил к себе Хорошевского.
      Хорошевский пришел быстро.
      - Стрелкова кто оформлял? - спросил Песляк, небрежно пожимая протянутую руку.
      - Малыгин. У полковника характеристики отличные... А что случилось?
      - Из горкома звонили, - сообщил Песляк тоном единомышленника. - Кто-то помимо нас с тобой двигает этого Стрелкова.
      - Но мы ж первыми начали,-ухмыльнулся Хорошевский.
      Песляк нахмурился, вспомнив, как просил газетчиков использовать факт прихода Стрелкова к станку.