- Честно. На Московском живу. Может, видели новый дом с зелеными балконами?
      Девушка почему-то нахмурилась и не ответила.
      - А вы где живете? - спросил Журка.
      - А здесь что делаете?-вместо ответа спросила девушка.
      Журке стало неловко за свои занятия: в самом деле, глупо приезжать сюда из Ленинграда, чтобы готовиться к экзаменам. Но он преодолел неловкость-сказал правду.
      - Куда же поступать думаете? - снова спросила девушка.
      - Не знаю.
      - Как же так?
      - Да так.
      - Это плохо.
      - Плохо,-согласился Журка и опять спросил:- А вас как зовут?
      Девушка молчала, и Журка подумал, что его ответы чем-то отпугивают ее, ну, не отпугивают, так не нравятся, что ли. Он решил поправить дело:
      - Я еще не решил куда... Мама в Текстильный...
      А я... В общем... Напрочь...
      Он окончательно смутился: "Хоть бы матерью назвал.
      А то мама..."
      - Меня зовут Ганна,-сказала она, чтобы ободричь юношу, и протянула руку, которую он тотчас же порывисто схватил и осторожно пожал.
      - Так вы-республика!-воскликнул он радостно. - Ну да. Есть такая в Африке.
      - Всего лишь человек,-сказала Ганна.-А теперь до свиданья. Мне надо письма почитать.
      Журке сразу же стало грустно. Вновь он ощутил себя мальчишкой, от которого хотят избавиться.
      - А можно... - начал было он.
      - Нет, Витя, вы идите.
      - А когда я вас увижу?
      - Зачем?
      - Так... Поговорить...
      - Со мной скучно.
      - Нет, не скучно.
      - Идите, Витя, честное слово.
      - Не уйду, если не согласитесь увидеться.
      Это опять было сказано по-детски, и Ганна не удержалась от тихой улыбки.
      - Хорошо. Вот здесь, против этой белой гостиницы я часто бываю.
      - Точненько?
      - Точно. А теперь идите.
      С этого дня они стали встречаться у моря, на зеленой скамейке, под высоким каштаном с белыми свечками.
      * * *
      Ганна приходила сюда, как обычно, сразу же после обхода врача. Она усаживалась поудобнее и любовалась морем, отдыхая от тяжелых мыслей, от горя. Она никуда не торопилась, ни о чем не думала,-только смотрела на бесконечные переливы красок или, закрыв глаза, слушала шум прибоя.
      А Журка спешил под каштан, как на поезд, являлся заранее, вместе с первыми купальщиками, прохаживался в сторонке, ждал ее появления, и, когда с горы среди других голов показывался золотисто-рыжий венок, он замирал, словно боялся выдать себя, и долго еще не осмеливался подойти к скамейке и поздороваться с девушкой.
      Ганна отвечала на его приветствие, приглашала сесть и тихонько выспрашивала о ходе подготовки к экзаменам, о прочитанной книге, о тренировках. Он-отвечал подробно и точно, всякий раз чувствуя себя учеником, боящимся получить двойку от любимого учителя. Сам он редко спрашивал ее, потому что заметил - она не любит расспросов.
      И оттого, что он не был навязчивым, ничем не раздражал ее, не лез с разговорами, не пытался больше быть развязным и грубым, а все так же робел, как и в первую встречу,-ей было легко с ним. Парень был единственным человеком в городе, с которым ей хотелось видеться и говорить. Чувство доверия к нему усилилось. Другие окружающие ее в настоящее время люди были незнакомы и неприятны ей, они приставали с расспросами, пробовали ухаживать за нею, тянули в компанию, на танцы, в ресторан, то есть туда, куда ей совершенно не хотелось идти, потому что это никак не соответствовало ее настроению. А этот Витя был молчалив, послушен, по-детски наивен, ничем не грозил ей, не обижал, не мешал. Кроме того, он был земляком, жил в ее районе, ходил по знакомым улицам, мимо родного завода.
      Журка не понимал, что с ним происходит. С того дня, как он начал ходить сюда, под каштан, все полетело кувырком. Занятия на ум не шли. Тренировки не клеились.
      Книги не читались. Спалось плохо. Аппетита не было.
      Он похудел, и мама вроде была довольна этим. (Журка слышал, как она говорила бабушке: "Наконец-то за дело взялся. Надо будет питание усилить".) А ему ничего не нужно было, только бы видеть эту девушку, быть с нею, смотреть на нее украдкой, отвечать на ее вопросы и снова ждать ее голоса.
      Журка жил ожиданиями встреч с Ганной, и жизнь его была полной и что-то значащей только в те часы, когда он сидел рядом с нею.
      Журке вдруг захотелось быть красивым. Никогда до этого не было такого желания. А сейчас оно появилось.
      Он начал разглядывать себя в зеркала: прическа ни к черту, не то челка, не то полька...
      Утром Журка пошел в парикмахерскую и на оставшиеся от несостоявшегося побега деньги модно подстригся...
      - О!-воскликнула Ганна, увидев Журку, и улыбнулась.
      Он покраснел и переступил с ноги на ногу.
      - Садитесь. Каким это вас одеколоном надушили?
      - Не знаю, - небрежно ответил Журка и опустил глаза.
      Он сказал неправду. Надушили "шипром". Сам просил, и побольше чтобы. На рубль пятнадцать накапало.
      Ганна молчала, давая ему возможность прийти в себя, и тем временем разглядывала его новый костюм. Сегодня он приоделся: на ногах коричневые полуботинки, наверное сорок пятый размер, не меньше, серые брюки без манжет, с аккуратной стрелочкой (сам гладил или мама?), белая "бобочка" с молнией, очень к лицу ему. "Свеженький, чистенький, только книги все так же, как мяч, растопыренной пятерней из-под низу держит".
      - Что прочитали? - спросила Ганна.
      - Да тут... "Восемь лет среди пигмеев".
      - Я про экзамены.
      - Л-а... Так... Английский. Текст переводил,-солгал Журка, потому что уже несколько дней не занимался. Не мог.
      - А куда все-таки поступаете? Надумали?
      - Еще нет.
      - Да как же так можно? Надо ж документы подавать.
      - Подали. В Текстильный.
      - А говорите-не выбрали.
      - Это так...-он-хотел сказать: "мама все", да хорошо, что вовремя остановился.
      Ганна покачала головой.
      - Слушайте, Витя. Вы какой-то несерьезный. Как же можно подавать документы в институт, если он вам не по душе? Это ж не шутка. Это профессия. Это на всю жизнь.
      Он уже привык к ней, освоился и потому сказал то, что думал:
      - Все-таки лучше учиться, чем ишачить.
      Он даже не понял сначала, что же такое произошло, чем он обидел ее? Ганна резко повернулась, посмотрела на него в упор, и глаза у нее вновь заблестели гневно.
      - Как вы сказали?
      - А разве не слышали?
      - Нет, повторите.
      - Ну, в общем учиться лучше, чем... чем идти на производство...
      - Нет, вы повторите то слово.
      Журка тотчас вспомнил отца, его обиду, его пощечину, вспомнил переживания, стыд, побег из дому. И все из-за этого слова. Столько неприятностей из-за одного слова! И опять оно, подлое, сорвалось с языка.
      - Я прошу вас повторить это слово, - настаивала Ганна, не спуская с него гневных глаз.
      - Извините... Я не подумал...
      - Нет, вы повторите.
      - Я сказал... ишачить... Извините, я не хотел.
      - А теперь объясните, что это значит?
      - Ну, работать хуже... Не то чтоб хуже, а это...
      Тогда зачем десять лет учиться?
      Ганна перебила его:
      - Значит, образование не позволяет? А я вот семь классов кончила и ремесленное. И теперь на заводе, у станка, на грязной работе.
      - Ну, зачем вы?
      - Нет, слушайте. Я хочу, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Вы, наверное, посчитали меня за эту... Как там у стиляг называется? "Фирменная девочка"...
      - Зачем вы...
      - Да вы не думайте. Я не оправдываюсь. Я горжусь своим званием и своей работой. А таких терпеть не могу.
      "Ишачить". Какое слово придумали. Значит, мы ишаки, а вы счастливые лошадки, этакие беленькие, на парад только. А между прочим, вы хоть раз видели живую лошадь? Ей подковы нужны. Без них она не пойдет. А подковы мы делаем. Вот этими руками.
      Журка посмотрел на ее руки, очень красивые, с удлиненными пальцами, с тонким запястьем, и в то же время-твердые, с тщательно подстриженными ногтями.
      Ему вспомнились руки отца, все в узловатых шрамах, как в наклейках, и то чувство, что он испытал однажды, вновь вспыхнуло в нем, и захотелось тотчас прижаться к ее рукам, погладить, попросить прощения.
      - Вы так. Накипь. Пена, - продолжала Ганна.- Вон сколько ее... Видела вашу "работу"! Пришел маляр, покрасил скамейку, затратил краску, время, труд, а вам это ни к чему. Вы свои пятерни решили увековечить.
      - Я ж этого не делал! -взмолился Журка.
      - Вы стояли тут же и молчали. Значит, одобряли.
      Теперь понятно, почему вы так поступили. Ишачить!..
      Ей показалось обидным, что она приняла этого типа за хорошего парня.
      Ганна встала и произнесла повелительно:
      - Вот что. Сейчас же уходите. И больше не смейте показываться мне на глаза.
      - Извините,-сказал Журка, склоняясь перед нею, будто ожидая удара.
      - Слышите?! Уходите. Нам не о чем больше разговаривать. Я терпеть не могу людей, презирающих труд.
      - Я ж не хотел. Клянусь.
      - Уходите.
      Он стоял такой покорный, беззащитный, такой растерянный, что на мгновение Ганне сделалось жаль его, но тут же она вспомнила это мерзкое слово и поборола жалость.
      - Вы противны мне, слышите? И ваш этот "шипр", и ваши брючки, и ваше "не знаю". Идите к своей маме, в Текстильный, к своим дружкам, идите куда угодно.
      Слышите?!
      Журка не двигался с места. Тогда Ганна схватила свою сумочку и стремительно пошла по аллейке. Журка двинулся было за нею, надеясь, что все еще обойдется, как в тот раз. Ганна остановилась и, не оборачиваясь, произнесла:
      - На этот раз вы свое получите. Предупреждаю. Рука у меня тяжелая. Рабочая.
      Она произнесла это так твердо, с таким гневом и силой в голосе, что Журка понял: "Залепит, и уж после етого окончательно потеряю ее",
      И он отстал.
      * * *
      Весь этот день Журка был сам не свой. Все валилось из рук. Ничего не мог делать. Даже мяч не шел в корзинку, Из десяти штрафных заложил два. Ребята удивились.
      - Перегрелся, наверное, - сказал Журка. - Башка кружится.
      Он слонялся по городу до самого вечера, все думал, что же теперь будет и как ему быть? Он не мог себе представить, что больше не увидит Ганну. Без встреч с нею жизнь его в этом городке теряла смысл. И не только здесь - вообще.
      Незаметно Журка очутился на набережной, в густой и шумливой толпе отдыхающих. Толпа тотчас приняла его и потащила, как бурная река бумажный кораблик.
      Он никогда не бывал поздним вечером на набережной, и потому все вокруг показалось ему любопытным и интересным. Люди были разодеты и разутюжены. От проходящих женщин пахло духами. Со всех сторон слышалась музыка, которая то приближалась к нему, то отдалялась.
      Но главное-общий тон, общее настроение было какимто другим, более возбужденным, чем днем, более игривым.
      Журка обратил внимание -на море. Оно было необычного, бирюзового цвета. И листья огромного платана также были необычны, будто вырезанные из начищенной бронзы. И деревья вдали представлялись не настоящими, а нарисованными, как на холсте, будто это был не естественный парк, а декорация на гигантской сцене.
      Возбуждение толпы передалось Журке. Он почувствовал, что сам должен что-то делать, с кем-то говорить,
      И тут он вспомнил о Ганне, о том, что произошло, и мгновенно остыл, и стал энергично выбираться из толпы.
      Его вынесло на большую площадку, к фонтану, серебристо блестевшему под мощными лучами юпитеров.
      И тут он увидел, как к девушке в белом платьице подошел дочерна загорелый парень и несмело, как-то угловато, боком протянул' ей букет цветов, желтых и красных. Под лучами прожекторов цветы вспыхнули, как факел, а девушка счастливо улыбнулась, словно тоже вся вспыхнула от радости. "А что, если? .. - Журка чуть не вскрикнул от удачной мысли. Идея! Достать букет и разыскать ее".
      Но где взять цветы? ..
      "Есть, есть, есть",-повторял он, все убыстряя шаг.
      Именно дома, в бабушкином садике, перед самыми окнами, росли розы. Десять кустов." Он на днях видел цветы своими глазами и почти каждое утро слышал, как бабушка говорила: "Еще один бутончик распустился. Такой великолепный. Прелесть".
      "Спасибо, бабуся, выручила!"
      У самой двери Журка подумал: "А хорошо ли? Ведь они для бабушки как живые существа.-Но тотчас отбросил это сомнение:-А как же иначе? Я ж не просто так. Я ж для нее".
      Он стоял у самой двери своей квартиры, не решаясь войти в дом. В сад идти было еще рано, в комнатах горел свет. Желтая дорожка из окон падала прямо на кусты.
      Журка пережидал, пока свет погаснет, но он все горел.
      Наконец Журка понял: пока он не придет в дом, свет не погаснет: мать не спит, ждет его возвращения.
      Он зашел в комнату и, отказавшись от ужина, поднялся к себе, в мансарду. Он лег не раздеваясь и стал ждать, когда в доме утихнет. Словно нарочно, мама и бабушка еще" долго возились, ходили, скрипели половицами. Журка еле дождался, пока они угомонятся и погасят свет.
      И вот стало темно и тихо.
      Журка осторожно поднялся, стараясь не стучать, и, забывшись, ударился затылком о потолок. Он выругался, потер затылок и начал обдумывать план действий.
      И только тут до него дошло, что он, поднявшись сюда, загнал сам себя в тупик, потому что спускаться вниз по лестнице и проходить через комнату нельзя: всех разбудишь.
      Внизу лежал город, переливаясь тысячами огней. По темной горе ехала машина. Желтая точка двигалась медленно. Как будто большой жук полз к небу. В порту стоял пароход, весь яркий, как нарисованный. Вода блестела, как ртуть. И море было ровным и гладким, как ледяное поле.
      "Только так,-решил Журка.-Придется через окно".
      Он знал: сразу под окном крыша соседского сарая (он пробовал загорать на ней однажды), потом дерево и чужой дворик. Бабушкин садик с другой стороны сарая и закрыт живой оградой, сквозь которую не проберешься.
      "Вот если прямо с крыши... Темно... Еще ногу сломаешь".
      Но другого пути не было.
      Он еще раз прислушался.
      Все было тихо. Только кран скрипел в порту да потявкивал чей-то беспокойный пес.
      Журка согнулся почти пополам, вылез в окно, сел на подоконник, свесив ноги чуть не до самой крыши.
      - Э-э, ты чего? - услышал он чей-то шепот и чуть не свалился с подоконника.
      - Ну, чего?
      Спрашивали снизу, из сарая. В черепичной крыше не хватало нескольких квадратиков, и в одном из этих темных "окон" Журка заметил светлое пягао-чье-то лицо.
      - Душно что-то,-прошептал он на всякий случай.
      - Аида сюда.
      Журка минуту колебался, затем осторожно спустился и, встав на колени, склонился над темным квадратиком.
      - А я тут сплю. Мою комнату мамка квартиранту сдала.
      Теперь Журка понял: в сарайчике соседский Димка - конопатый мальчишка лет десяти.
      - Ты чего не спишь?-спросил Журка строго.
      - Неохота еще. Я в это время читать привык. Аида сюда.
      Журка помедлил и, рассудив про себя, что все равно сейчас ему деваться больше некуда, влез в сарай через отверстие в крыше.
      - Сюда, сюда,-зашептал Димка, хватая Журку за локоть своей маленькой цепкой рукой.
      - Не царапайся,-сказал Журка.-И ногти стричь надо.
      Димка пропустил это замечание мимо ушей, усадил его на прогнувшуюся под ним кровать и попросил с ходу:
      - А теперь рассказывай страшное. Только тише, а то Булька за стеной.
      - Я не умею рассказывать.
      - Врешь.
      - Напрочь. Сказал не умею - и не умею.
      Димка вздохнул прерывисто.
      - Так скучно.
      Журка молчал, думая, как бы избавиться от этого мальчишки и выполнить то, что задумал.
      - И тут душно,-сказал Журка после паузы.- В сад пойду. От вас можно пройти? - спросил он как бы между прочим.
      Димка не ответил.
      - Ты слышишь?
      - А не продашь?
      - Нет. Что ты!
      - Аида. Только тихо, а то Булька услышит.
      Димка опять вцепился в его плечо и потянул Журку за собой.
      Ступая на носочки, они вышли из сарая, обогнули угол и очутились в узком проходе между сараем и живой изгородью.
      - Сюда, сюда,-тянул Димка.
      Проход все сужался и наконец стал похож на трубу из веток и колючек. Журке пришлось встать на четвереньки и двигаться таким образом.
      Было совершенно темно.
      Журка не чувствовал перед собой мальчишку и ^потому не мог уловить ритма движения и несколько раз натыкался рукой на Димкину ногу. Тот сдержанно взвизгивал и шептал:
      - Что ты?! Как машина колесом!
      Несколько раз Димкины пятки ударяли Журку по лицу. Он терпел, отмечая про себя, что пятки у мальчишки твердые, как хоккейная шайба. Когда удар пришелся ему по носу, Журка не выдержал и шлепнул по Димкиной ноге.
      - Что ты?-обиделся мальчишка.-Не поведу дальше.
      - Ты мне нос разбил.
      - А не торопись. Сказал-не поведу.
      Он зашевелился, зашуршал, должно быть сухими листьями, и они столкнулись в темноте лбами. Оба крякнули и замолчали.
      - А я тебя отсюда не выпущу,-прошептал Журка, морщась от боли.
      Время шло, а зловредный мальчишка не двигался.
      - Ладно. Извини,-сказал Журка примирительно.
      Димка помедлил, но по тому, как под ним хрустнула веточка, Журка понял: он пополз вперед. Через минуту раздался его шепот.
      - Сюда. Только на пузе надо.
      Впереди забрезжило светлое пятно. Журка лег на живот и протиснулся в сад.
      - Спасибо,-прошептал он, расправляя занемевшее тело.
      Димка не ответил, наверное все еще обижался, пригнулся покрылся в лазе.
      Журка переждал мгновение и пошел к кустам, стараясь ступать мягче и тише, но как назло, словно их набросали специально, под ноги ему лезли то ветка, то шишка, то желудь. Не успел он сделать и десяти шагов, совсем близко, сразу за оградкой, взрычала собака и заливисто залаяла.
      Журка так и сел прямо на грядку.
      Собачонка тявкала быстро, как автомат. И сразу же ее поддержала собака с соседнего двора, а ту в свою очередь-еще целая стая невидимых во тьме псов.
      Журка никогда не думал, что в этом городе столько псов. Они заливались со всех сторон, вблизи и вдали, справа и слева, басовито, с хрипотцой, фальцетами и тенорами, лаяли с удовольствием, с упоением, будто радовались возможности полаять. Это была какая-то цепная реакция. Лай переходил со двора во двор, разносился по ближайшим кварталам и улицам, распространялся все дальше и шире.
      Журка сидел, стараясь не дышать, и злился на свою беспомощность. Двигаться, конечно, нельзя было. Он вынужден был пережидать, когда утихнет наконец этот собачий концерт.
      Лай умолк совершенно неожиданно, так же как и начался, точно была дана команда: "замолчать!"
      Только в дальнем-предальнем конце города все еще раздавалось беспокойное тявканье, как видно, туда лишь теперь дошла волна.
      Подойдя к кустам, Журка вспомнил, что забыл нож и теперь придется ломать розы руками. Журка схватился за ветку и отдернул руку-укололся. Машинально поднес палец ко рту.. полизал. Снова схватился за ветку и опять укололся.
      "Так и до утра не нарву", - подумал он и с остервенением, больше не обращая внимания на боль, стал ломать ветки, выкручивая и обрывая их без жалости.
      Нарвав добрую охапку, Журка остановился и перевел дыхание. Теперь нужно было как-то нести цветы.
      Журка додумался: отложил цветы на грядку, сдернул с себя майку и завернул розы в нее, как ребенка. Тем же путем, через живую трубу из веток и колючек, он вылез к сарайчику.
      - Ну, чего?
      Журка пригляделся.
      Димка -стоял у сарая, прижимая к себе маленькую черную собачонку.
      - Это она лаяла?
      - Ага. Булька.
      - Выбрось ее напрочь.
      - Ну да.
      Журка зашел в сарай, отложил цветы на кровать и начал растирать руки, горевшие от уколов.
      Димка, оставив собачонку за дверью, подсел рядышком. Некоторое время он ничего не говорил, затем повел носом, как голодный человек, принюхивающийся к запаху кухни, и воскликнул:
      - Цветы! Зачем?
      - Надо.
      - Загонять будешь?
      - Скажешь тоже.
      - А что?! По полтиннику, а то и по рублю, к свадьбе если...
      - А ты рвал?
      Димка не ответил, лишь отодвинулся подальше от Журки, и Журка понял: рвал.
      -Ну, знаешь, это воровством называется. Бабушка за ними, знаешь...
      - А ты? - перебил Димка и, ожидая возражения, поспешил с неопровержимым доказательством:-Тогда зачем ночью?
      Теперь настала очередь молчать Журке.
      - Ладно,-произнес он примирительно.-Никому ни слова.
      - Ну да... На меня скажут.
      - Не скажут,-заверил Журка.
      - Я ж знаю. Бабушка у вас будь здоров какая.
      Журка вдруг понял, что весь его труд может полететь к черту. А без букета-нет примирения с Ганной.
      - Ну, хочешь, я тебя в баскет научу?
      - Да ну-у, неинтересно.
      - Хочешь, книгу дам прочитать, про путешествие, про Африку, про диких зверей?
      - Книгу? Если насовсем.
      - Это ж не мои. Из дедушкиной библиотеки.
      - Ну и не надо.
      Журка покосился на Димку и хотел дать ему наотмашь, но вовремя сдержался.
      - Ладно. Одну возьмешь. Утром вынесу.
      - Не-е... Я сам выберу.
      - Договорились. Пусть цветы у тебя полежат. Только не вздумай. Я считал.
      - В темноте-то? - хихикнул Димка.
      - Ну, ты! Понял?
      - Пусть,-согласился мальчишка.
      Тем же путем, через крышу и окно, Журка вернулся к себе, разделся, лег, но долго еще не спал, представляя, как увидит Ганну, как вручит ей розы, и она тихо улыбнется и простит его.
      Журку разбудил стук в дверь. Вошла мать.
      - Вставай. Там тебя визитер ждет, соседский мальчишка. Что у тебя за дела с ним?
      Журка вскочил, вышел на кухню.
      - Что? Позже не мог? - зашипел он на Димку.
      - Ну да,-ответил тот, лукаво блеснув глазами.- Возьмешь цветы, и с приветом.
      - Тише.
      Журка привел мальчишку к себе, достал с полки книжку.
      - Не-е, я сам.
      - Это про путешествие, про пигмеев.
      - Не-е, я сам.
      Журке пришлось уступить. Он уже успел одеться, а Димка все еще выбирал книжки. По его раскрасневшемуся лицу было видно: книги нравятся, и он боится промахнуть, взять не ту.
      - А две можно? - спросил он.
      - Ты что?
      - Нет, две. - Димка повысил голос.
      - Ну и гад, - прошипел Журка. - Только поскорее.
      Димка взял "Занзабуку" и "Восемь лет среди пигмеев". В дверях он остановился и заявил:
      - Если не понравятся, приду обменивать.
      - Топай, топай отсюда.
      Мальчишка хихикнул и спокойно пошел по лестнице, пристукивая своими резиновыми пятками по ступеням...
      Во время завтрака на кухню вошла бабушка, вся обмякшая, будто больная.
      - У нас воры были,-выдохнула она.-Все розы оборвали. Изверги.
      На секунду сердце Журки сжалось от стыда и жалости, но тотчас он представил Ганну-загнутые ресницы, венок волос, родинку на раковине уха и, поблагодарив за завтрак, поспешил вниз, за букетом.
      * * *
      Ганна сидела на прежнем месте и смотрела на море.
      Она была все такая же, красивая, самая лучшая: золотисто-рыжий венок горел на солнце, как корона.
      Журка свернул в аллейку, дал круг, подошел с другой стороны. Она все сидела, не меняя позы.
      Он еще дал круг, не решаясь подойти к ней, боясь, что Ганна прогонит его или опять, как вчера, встанет и уйдет, и теперь уже навсегда. Он боялся вспугнуть ее, точно она была птицей и могла улететь.
      К его удивлению, Ганна повернула голову, увидела его и не прогнала.
      Она молча поздоровалась и указала на скамейку.
      Журка сел на самый краешек и замер.
      Было жарко. Над морем висело беловатое марево, как туман, и горизонта не было видно. Шел белый пароход и постепенно тускнел, исчезал в этом мареве, как будто растворялся в нем.
      - Что, цветы купили? - спросила Ганна.
      - Ага.
      - А может, мне?-спросила она с усмешкой.
      - Ну да. Вам. Вот, возьмите.
      - Вы серьезно?
      - Честно.
      - Ну, спасибо. - Ганна приняла букет, поднесла его к лицу и глубоко, с тихой, довольной улыбкой вдохнула.
      Ганна знала, что он придет, ожидала его появления.
      Вчера она действительно не хотела больше видеть этого "большого мальчишку". А потом природная доброта взяла верх, и она подумала: "Плавает парень. И кто поможет ему?" Всю свою жизнь Ганна привыкла помогать людям, если видела, что им нужна ее помощь, потому что и они ей, рано осиротевшей, тоже помогали всю жизнь.
      - Ну как, что надумали? Куда поступаете? - спросила Ганна.
      Журка молчал, потому что об этом, о своем будущем, он как раз меньше всего думал за прошедшие сутки. Да и какое оно, будущее, имеет значение, если она рядом, если она простила его и он снова с нею?!
      - Вы извините,-сказала Ганна, так и не дождавшись ответа.-Но я этого не понимаю. И-хотите почестному? Презираю это. Как можно поступать куда попало? Для чего? Лишь бы идти? Вам нравится вон та девушка в сарафанчике?
      - Хорошая.
      - Тогда пригласите ее сюда и сидите с нею.
      - Ну да! Что вы?-Журка поднял на Ганну испуганные глаза.
      - Вы же сами сказали-хорошая. Так идите и пригласите.
      - Зачем? Я вовсе не хочу приглашать ее.
      - Ну вот,-сказала Ганна и улыбнулась одними губами.
      У Журки отлегло от сердца.
      - Значит, вам не все равно, с кем сидеть? Так как же вам Может быть все равно, кем быть? Это ж посерьезнее. Это ж: на всю жизнь. Вы понимаете?
      - Понимаю.
      - Тогда еще хуже. Как же вы можете, понимая, что это важно, так легкомысленно относиться к выбору профессии? Как? Говорите!
      Журка готов был сказать что угодно, только бы не обидеть ее. Но именно этого "чтоугодного" ответа она и не хотела слышать, а другого ответа он не знал.
      - Эх вы! - произнесла Ганна с такой досадой, что Журка готов был сквозь землю провалиться.
      По морю скользили легкие катера. С пляжа доноси"
      лись голоса и визг. В небе гудел вертолет. Тень от него проплыла по воде, по гравиевой дорожке, по Журкиньм ногам в белоносых кедах и скрылась за кипарисами.
      - Вам повезло, - продолжала Ганна после молчания.-Вы кончили школу, получили среднее образование.., А вот мне не повезло. Я в детстве только семь классов кончила. И вы считаете меня недоучкой.
      - Ну что вы?-прервал Журка.
      - А что вы сказали вчера? Ну-ка, припомните!
      Журка опустил голову. Ганна пожалела его, произнесла как можно мягче:
      - Тогда зачем вам обязательно в вуз! Вот этого я не понимаю. Почему все окончившие школу рвутся в институты, за дипломом? Ну разве в дипломе дело? Диплом-это бумага с печатью, и все. Правда, наша Полина Матвеевна говорит: "Без бумажки ты букашка, а с бумажкой-человек". Но это она так. Нам в ремесленном Сергей Герасимович часто приводил слова Горького:
      "Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд, даже самый грубый,-возвышается до творчества"... Согласны?
      Журка кивнул головой.
      - Вот недавно к нам в цех пришел заслуженный человек, офицер, уже на пенсии, а не смог без работы, потому что привык трудиться. Он бы мог пойти куда угодно, а пришед к нам, потому что в юности был слесарем, любил это дело и свою любовь через всю жизнь пронес.
      "Как мой отец",-подумал Журка, но тут же эта мысль выскочила из головы, и он снова весь превратился в слух и внимание. Ему нравилось даже не то, что говорит Ганна, - признаться, он и сейчас не очень понимал ее, - ему нравился ее голос, переливы его, задушевность, мягкость и еще круглая родинка на левом ухе, которая так и тянула к себе.
      - Вы когда-нибудь были на заводе?
      - Приходилось. Практику отбывали.
      Он произнес это таким тоном, что Ганна поняла: завод ему не понравился.
      - Вот если бы вы на нашем заводе побывали. Не подумайте, я совсем не агитирую. Но наш завод... Я его ни на что не променяю. Вот дайте мне любую работу, самую хорошую, создайте любые условия, самые замечательные,-не пойду. Кстати, мы все учимся, вся наша бригада. У нас при заводе втуз есть. Но если и закончим, если и диплом получим - то никуда с завода.
      - А вы на каком курсе? - спросил Журка, потому что неловко было молчать. Еще подумает, что он не слушает.
      Ганна помрачнела. Журка уж и не рад был, что за-' дал вопрос. Ведь знал, что она не любит расспросов.
      - У меня... перерыв в учебе.
      Ганна уткнула лицо в букет и стала глубоко вдыхать аромат цветов, будто ей и в самом деле захотелось сейчас подышать этим ароматом. Журка совсем близко увидел круглую родинку.
      - Скажите, Витя, вам приятно бывает, когда... скажем, вы мяч в корзину забросите? Испытываете вы при этом удовлетворение?
      - Испытываю.
      - Но игра прошла, и все это прошло. Нет, я не хочу вас обидеть. Но в смысле - никому от этого реальной пользы нет. В' широком понимании людям. Не обижайтесь.
      - Запишут очко, и только,-согласился Журка, заставляя себя слушать Ганну и не обращать внимания на ее родинку.
      - Тогда вы понимаете, как приятно, когда то, что ты сделал, полезно людям. У меня, например, первая гайка, сработанная моими руками, до сих пор хранится. Когда я ее нарезала-не поверила, долго присматривалась, где еще есть такие гайки. Вы не представляете, Витя; какое это ощущение! Как объяснить? Вот вам приятно, что ваши цветы понравились мне?
      - Еще как, - признался Журка.
      - Вот видите. А если не только мне, а многим людям.
      У многих то, что сделано вами. И оно приносит им пользу и радость. Как это замечательно! Ведь правда? Чего ж вы молчите?
      - Наверное. Я не испытывал.
      - А сама работа. Это такая радость, Витя, вы не представляете! Берешь кусок металла, совершенно грубый, необработанный, и начинаешь точить его, шлифовать, сверлить. Пахнет окалиной. Стружка вьется колечками. Металл теплеет, нагревается, будто оживает в твоих руках.
      Она говорила увлеченно, горячо. Глаза у нее блестели, лицо горело. Журка никогда еще не видел ее такой оживленной. Ему захотелось сделать ей приятное, чемто ответить на это оживление. Он вспомнил слова отца и сказал: