- Это другой вопрос, - невозмутимо проговорил Георгий Фадеевич. - А теперь? У кого-то шарики не срабатывают, а мы молчим. Стало быть, потакаем. Безобразие вглубь загоняем, вот что. - Он переложил руки на колени и произнес внушительно: - Я лично от этого наряда отказываюсь. Не буду, и все. Вот и пришел заявить.
      Кузьма Ильич не пошевелился и не поднял головы.
      - Подумай, Георгий Фадеевич. Неладно это.
      - А я и подумал. Бестолковщина это, и мириться с нею нечего.
      Кузьма Ильич сделал над собой усилие, попробовал улыбнуться.
      - С женой поругался, что ли?
      Георгий Фадеевич повторил упрямо:
      - Я заявил, а твое дело остальное.
      - Может, вместе подумаем?
      - Не гневайся, Кузьма Ильич, не буду вместе думать. По другим вопросам-пожалуйста, а по этому не пойду на компромисс. А за себя я подумал. Крепко подумал.
      Он поднялся и, не теряя достоинства, неторопливо вы* шел.
      Кузьма Ильич сидел молча, разглядывая жирные пятна на картоне, что остались от рук Георгия Фадеевича.
      - Видал? - спросил он после паузы. - И вот так каждый день.-Он повысил голос. Теперь ему незачем было сдерживаться и скрывать свое состояние. Портачат там, а я отвечай. - Он со стуком выдернул ящик стола и протянул Степану Степановичу тонкую брошюрку в твердом коричневом переплете. Проверь расценочки.
      Ты на днях интересовался. Процент выработки большой, а зарплаты нет. Вот и не идут в станочники - о слесарях я и не говорю, - а все на конвейер норовят.
      - А вы-то что? - не выдержал Степан Степанович.
      - Пишем, доказываем. Сейчас этот вопрос в верхах решается. А ты-то чего пришел?
      И хотя ответа на недоуменный вопрос-на поступок молодежи-у Степана Степановича не было, он сдержался, поняв, что его слова прозвучат сейчас некстати.
      - Да так... Уже все ясно...
      Кузьма Ильич заметил, что Стрелков чего-то недоговаривает, но расспрашивать не стал и о вчерашнем разговоре с Куницыным тоже решил не говорить.
      - Как насчет рам? - спросил он.
      - Да пока никак. Оснастку менять надо.
      - Подумаем. Я тут кое-кого поспрошаю.
      Степан Степанович поблагодарил начальника цеха и ушел с еще большей тяжестью на душе.
      * * *
      Сразу после работы он пошел в парк. Там хорошо думалось.
      Парк был неподалеку, в трех кварталах от его дома.
      Степан Степанович помнил эти места по войне. Здесь была городская свалка. Однажды, возвращаясь из-под Пулкова, он попал здесь под бомбежку, отлеживался среди мусора и отбросов. Теперь участок не узнать было.
      В тенистых аллеях стояли длинные скамейки с удобными спинками. На главной аллее, широкой как улица, бил фонтан. Против фонтана, на высоких постаментах, возвышались бронзовые бюсты героев-защитников города.
      Возле них останавливались люди. Вокруг фонтана бегали ребятишки.
      Степан Степанович прошел в дальний затененный уголок, сел на скамейку у пруда.
      Вдали слева виднелась парашютная вышка и сразу два упругих купола над нею. В лучах солнца парашюты казались золотистыми, а сама вышка синей и легкой.
      Парашюты периодически опускались, и под ними покачивались темные фигурки, четкие, точно нарисованные углем на чистом холсте светло-голубого неба.
      Степану Степановичу вспомнилось, как он впервые прыгал с парашютом и со страху дернул за кольцо раньше положенного счета, и чуть было не зацепился стропами за хвост "У-2".
      "Когда ж это было? Перед Отечественной. Почти двадцать пять лет назад". Он удивился, что время пролетело так быстро, наверное потому, что не думал о нем, думал о делах, о службе.
      "Когда начинаешь вспоминать, замечать время-это уже сигнал, это уже звоночек..."
      - Чапай думает,-раздался густой бас.-Не помешаю?
      Перед ним стоял Куницын.
      - Пристраивайся.
      Куницын сел, широко расставив ноги, хлопнул себя по коленям.
      - Наблюдаю,-объяснил Степан Степанович, упреждая ожидаемый вопрос, и указал на парашютную вышку.
      - У тебя сколько за плечами? - спросил Куницын.
      - Десять прыжков.
      - А у меня дюжина. - Куницын засмеялся, словно закашлял, потом оборвал смех, добавил уже спокойно и мечтательно: - Пока над тобой не раскроется, не тряхнет, впечатление такое, будто душа с телом расстается.
      А как раскроется-душа на место заползает и орать на весь мир охота: мол, снова жив и ногами болтаю.
      - Похоже, - согласился Степан Степанович.
      Они замолчали, оба думая об одном и том же: о том, что все это было, но прошло и уже никогда не повторится.
      - Легендарные факты вычитал, - первым прервал молчание Куницын. - Для тебя специально.
      Он полез в карман, достал потертую записную книжку с загнутым углом.
      - Записал даже.
      - Докладывай.
      Куницын раскрыл книжку, но продолжал, не заглядывая в нее:
      - Оказывается, во многих странах опыты проводили относительно работоспособности пожилых и стариков.
      Любопытные данные. В Англии, например, обследовали четыреста предприятии и установили, что производительность труда пожилых рабочих в основном та же, что и у молодых. В Америке... Что же в Америке? - Он полистал книжку и нашел нужную запись: -Ага, вот. В Америке обследовали свыше пяти тысяч рабочих разного возраста. Работоспособность 35-44-летних брали за 100. И получилось: у 45-54-летних этот коэффициент равен 101,1, у 55-64-летних - 98,6, от 65 лет и старше101,2. Каково?
      - Убедительные факты, - сказал Степан Степанович. - Только чего это ты вдруг?
      Куницын покачал головой, глядя на носки своих ботинок, вновь схватился за книжку.
      - Вот еще факты. Академик Гамалея жил до 90 лет и трудился. Также до 90 лет не бросал работы академик Зелинский. Великий английский писатель Бернард'Шоу творил до 94 лет. Основатель агробиологии академик Виноградский умер в возрасте 97 лет и почти до последних дней интересовался жизнью и работой. А композитор Верди создал своего неповторимого "Фальстафа" в возрасте 80 лет. А вот еще один весьма знаменательный факт. Азербайджанский колхозник Махмуд Айвезов прожил 152 года и до последних дней трудился. Трудовой стаж этого человека )33 года. Айвезов этот никогда не болел, купался в родниковой воде, спал под открытым небом.
      - Природа-она из всех врачей врач,-подтвердил Степан Степанович.
      - Еще могу весьма мудрую цитату подбросить,- продолжал Куницын, явно довольный произведенным эффектом. - Это слова Джона Беллерса, и приведены они в "Капитале" у Маркса. Вот эта цитата: "Труд подливает масло в лампу жизни, а мысль зажигает ее".
      - Труд подливает масло в лампу жизни... - медленно, с восхищением повторил Степан Степанович.-Здорово сказано!
      Куницын взъерошил усы, помедлил и произнес неожиданно:
      - А не уйти ли тебе с завода, Степан Степанович?
      Переход был настолько резким, предложение настолько нелепым, что Степан Степанович не воспринял его всерьез.
      - А не сбрить ли-тебе усы; Платон Матвеевич?- спросил он с усмешкой.
      - Я не шучу,-пробасил Куницын.-Я от чистого сердца.
      Степан Степанович догадался: товарищу известна история с реостатными рамами.
      "Работает сарафанное радио. Наверное, накрутили вокруг этого случая, раздули из мухи слона".
      - Ты, собственно, о чем? - спросил Степан Степанович.
      - Брось прикидываться, - отмахнулся Куницын. - Весь завод знает.
      - Кроме меня...
      - Ляпы делаешь... Не прижился...
      - Ну и что? Бывало и похуже.
      - Тогда война шла. И вообще, армия, служба - это совсем другое.
      - Армия - другое, - подтвердил Степан Степанович. - Я - тот же.
      - Ты, может быть, и тот же,-согласился Куницын, - но жизнь другая. Все изменилось - техника, организация, люди. И выходит, ты отстал.
      - Кое в чем - да. Но не это главное. - Степан Степанович помедлил, решая-говорить ли ему до конца?
      Но на душе было так тяжко, что он пооткровенничал:- Главное, что я не могу еще места своего найти, не привыкну к обстановке. Сделаю из хороших побуждений, а выходит не то. Вот поменялся с одним деталямибригаду подвел, а они... молодняк какой! Меня же...
      Мою же работу...
      - Вот видишь,-обрадовался Куницын.
      - Вижу,-подтвердил Степан Степанович, но, уловив непонятную радость в голосе Куницына, тут же возразил: - Перемелется.
      - Зачем это тебе нужно? Попробовал, убедился, увидел - не идет, так поступи мудро. Ты ж военный человек. Измени тактику. Отступи вовремя.
      - Не привык. Уж извини, Платон Матвеевич, отступать не привык.
      Куницын хлопнул себя по толстым ляжкам и начал растирать их, точно у него вдруг занемели ноги.
      - Ты многого еще не знаешь.
      - Чего ж это я не знаю?
      - Одним словом... Я от чистого сердца.
      - Нет, ты не уползай...
      - Чего ты добьешься? - вместо ответа повторил Куницын. - И вообще.., Ну скажи, кто тебя осудит, если ты уйдешь с завода?
      - Я. Я себе судья. Совесть меня осудит.
      Куницын продолжал настаивать на своем:
      - На Украине кажут: упэртый. Вот ты и есть "упэртый". При чем тут совесть? И. почему бессовестно, если, скажем, ты перейдешь с одного завода на другой? Те* перь у тебя есть некоторый опыт. Учтешь ошибки. Тебя никто не осудит, честное слово.
      Степан Степанович посмотрел на него пристально, пожал плечами.
      - Или ты не понимаешь, Платон Матвеевич, или еще что? Серьезно там ко мне относятся или не серьезно, я не разбирался. Но сам я стараюсь, и на меня люди смотрят.
      - По-моему, ты преувеличиваешь, - не отступал Куницын. - Обходились там без тебя и дальше прекрасно обойдутся.
      - Без меня -да, но я без завода не обойдусь. Теперь тем более... Теперь я вроде в большом долгу... Моральном... А трудности... Что ж. Преодолею. Не впервой.
      Зачем же отступать?
      - Не знаешь ты всего, - повторил Куницын. - И зачем тебе это? Всё на нервах. Неизвестно еще, чем все кончится. А ушел, и все.
      - А это?! Красная книжечка! Она что-нибудь значит? - сердито спросил Степан Степанович.- Или она сама по себе, мы-сами по себе? Партбилет, говорю?!
      Куницын не ответил, не мог быть откровенным, не мог рассказать о стычке с Песляком, о его поручении и о своих терзаниях. Он и до сих пор не знал, как поступить ему. Как сделать так, чтобы и с Песляком помириться, и Стрелкова не подвести? Но сегодня блеснула спасительная мысль. Куницын подумал: "Вот выход. Сговорить Стрелкова уйти с завода. Уйдет-вопрос сам собой снимется с повестки..."
      - Я от чистого сердца, а ты... - буркнул Куницын. - Инфаркт вот схватишь, легенда.
      "Лучше от инфаркта, чем от плесени", - хотел огрызнуться Степан Степанович, но, увидев по-стариковски опущенные плечи товарища, пожалел Куницына и ничего не сказал.
      * * *
      "Дорогая Ганка!
      Ну, как ты там? Действует на тебя море? Это ж такая красота-лучше всякого лекарства! Дорогая Ганюша, поправляйся. Очень тебя прошу об этом. Мне так тебя не хватает.
      О нас не беспокойся. У нас все нормально. Бригадиром вместо тебя временно назначили полковника. Он хотел отколоть номер, но у него ничего не вышло. Хотел отдельный наряд взять. Представляешь, додумался?!
      И вообще, с фокусами. Позавчера с Клепко деталями поменялся. Тот, жлоб, реостатные рамы всучил и доволен.
      Ну, ничего. Мы ему устроили. Сеня отчитал его по первое число. А мы тоже свое сделали: всему цеху рассказали.
      Пусть не пользуется неопытностью человека. Я даже в комитете сказала. А что? Пусть знают. Хватит пепеловским нормы выжиливать.
      Полковник старается что-то придумать, чтобы ошибку исправить. Каждый день насчет рам что-то соображает.
      И еще... Без него приходил один человек, тоже офицер в отставке маленький такой, сухонький. Он тоже насчет этих рам пытал. Оказывается, они помочь своему полковнику хотят. Все ж таки крепка эта армейская дружба! Мы вчера об этом весь вечер говорили! Представляешь, человек уже не с ними, он где-то, а они все ж таки о нем думают и помочь стараются.
      А теперь расскажу про наши отношения с Сержем.
      Ты знаешь, что он мне нравится. И он, наверное, чувствует это. И вот что получилось. После бюро выходим мы из комитета, а он сразу берет меня под руку. Я говорю: "С какой стати?" А он: "А что тут такого?" А я:
      "Может, для кого-то и ничего, а мне не все равно, кто меня за руку держит". Он смутился. Даже хохолок задрожал. И теперь только здоровается, и то при людях только. А вчера в театр пригласил. Смешно вышло: вызвал в комитет, и мнется, и не решается, и за телефон берется, хотя вижу, что ему звонить совсем не обязательно. Представляешь, Серж и вдруг такой!
      А знаешь, Ганка, мне даже приятно, что он робеет.
      Как ты посоветуешь, так и держаться строго или помягче быть? Я думаю, помягче, ведь он мне все ж таки нравится. Хотя мягкосердечных девушек мужчины не любят.
      Напиши, как быть?
      Еще я шью себе юбку из того цветного сатинчика, что мне на день рождения подарили. Шить хожу к Машеньке Степановской, помнишь, рассказывала, я с ней на катке познакомилась. Она сейчас в институт готовится.
      Нелька и Нюся по-прежнему влюблены в Сеню. И не могут разобраться, кому он симпатизирует. А сам он тупой. У него на уме работа, институт да баян. По-моему, баян ему вместо жены. Честное слово, зло берет.
      Ох, Ганка, как мне сейчас охота пошептаться с тобой.
      Поправляйся скорее, приезжай. -Мы все ждем тебя очень, очень.
      От всех привет. От Полины Матвеевны-особый. Напиши нам о себе, о здоровье, о погоде, о море, обо всем, обо всем.
      Целую
      Галка".
      "Здравствуй, дорогая Гануся!
      Тысяча тебе приветов от сердца, от глаз, от всех нас.
      Поправляйся, купайся, загорай и нас не забывай. А мы тебя не забыли и не забудем, а вернешься, так опять вместе будем. И опять наша дружная бригада будет работать хорошо, не для парада. И скажет наш Кузьма Ильич: "Вот чего Цыбулько с девчатами сумела достичь..."
      На этом складно писать кончаем. И так целый час просидели. Очень хотели тебя удивить и посмешить...
      Гануся, это уже пишу я, Нелька. Нюся поехала в магазин, за туфлями, у Московских ворот выбросили "скороходовскую" обувь, приличную и дешевую. Мы теперь ходим на танцы - в парк и в Дом культуры, - конечно, хочется быть понарядней. У меня пока что с туфлями не получается, потому что с этой получки я послала маме, а в следующую, может быть, куплю.
      Теперь напишу тебе про нашу бригаду. Вместо тебя поставили полковника. Он старательный, и с ним начальство считается. А сам он еще не очень понимает и делает грубые ошибки в работе. Но мы его уважаем и помогаем ему. На днях пришли пораньше и из его наряда сделали по восемь рам. (Сенечка тринадцать сделал.) Потихоньку сдали, а он все равно узнал и реакцию дал. Только мы на нее не отреагировали. Снова приходим до работы и помогаем ему.
      Теперь напишу про Сенечку. Он с полковником все спорит, а без него отзывается о нем положительно. Это потому, что наш Сенечка добрый. Он недавно для нас целый вечер играл, и две новые, песни разучил: про геологов и "Бухенвальдский набат". Он купил две белые рубашки и носит их по вечерам. Они так ему идут, просто прелесть. Еще ему очень усы идут. Он как-то не побрился, и мы заметили это. Начали просить, чтоб не сбривал, так разве он послушается? Он вообще к нам не прислушивается, считает еще не вполне взрослыми. Вот ты напиши и внуши ему, что это вовсе не так. Если мы к нему хорошо, так это вовсе не означает...
      Верно, верно, Гануся. Согласная. Подписываюсь. Это я, Нюся. Я уже вернулась, купила туфли белые, с затупленными носами. Так сидят, просто мечта! Даже носить жаль, особенно на танцы. Там подметки горят, как стружка. Я думаю-похожу в старых. Во всяком случае, у меня такие ноги, что на них любая обувь сойдет. Не подумай, что хвастаюсь. Так Сеня сказал. Он в последнее время мне одни комплименты говорит. Нелька сердится на это. А я при чем? Галка говорит, будто он это делает для отвода глаз. А что ему отводить? Уж не такая я, чтобы глаза отводить. Между прочим, эти рубашки я ему посоветовала купить. Только ты не выдавай меня.
      Еще скажу о бригадире. Он очень переживает. И мы за него переживаем. Как ты думаешь, можно к нему на дом явиться, хотя бы пол .помыть? Он ведь один сейчас.
      Мы втроем придем и помоем.
      И еще, Гануся. Галка наша в Сержа по уши. Из комитета не вылезает, хотя и делает вид, что она не думает о Серже. Напиши ей, чтоб меньше торчала в комитете.
      Нехорошо это, не гордо.
      И, пожалуйста, пиши нам. Мы очень по тебе скучаем.
      Обнимаю тебя и целую.
      Нюся.
      Нюська не дает прочитать, что она там нацарапала, и потому я подписываюсь только под своим написанным.
      Целую, Гануся, жду тебя не дождуся. Нелька".
      "Ганна!
      Разреши не писать обычных слов, которыми начинают письма. Ты и так знаешь, что я отношусь к тебе как к другу и желаю быстрее поправиться, пережить наше общее горе и вернуться в бригаду.
      Сейчас у меня есть срочные, деловые вопросы. Я не решался писать тебе о них. Но очень надо. Ты извини и пойми. Договорились?
      Дело вот какое. Наш друг Леша одно время занимался реостатными рамами, что-то придумывал, изобретал.
      Он мне и говорил, да я позабыл, потому что это было во время экзаменов и мне тогда не до "ранки" было. Что-то насчет особого крепления, особых зажимов. Ну, убей - не помню. Может быть, вспомнишь? Очень надо.
      Тут такое дело. Наш полковник влип с этими рамами: махнул с Клепко. Теперь мучается, и помощи не принимает, и сам пока что ничего придумать не может, и норму недодает. Ему на помощь даже его товарищи, отставники, подключились. Откуда они узнали-ума не приложу. Но что они могут? Только мы сумеем помочь.
      Правда, наш с норовом. Но это я беру на себя.
      И еще одно. Приходил тут усатый такой, тоже отставной, новенький, в парткабинете работает. Может, знаешь?
      Полковником интересовался. Все выспрашивал, со всеми беседовал. Я так понял: неспроста это. Правда, наш Кузьма говорит-муть, но я-то вижу.
      А в общем, у нас порядок. Все на высоте. У меня лично тоже на уровне. А если девчонки тебе что-нибудь насчет меня пишут-не верь. Они все меня разыграть пытаются, но это у них не выйдет. Я не мальчишка, кое-что в жизни понимаю.
      Да, Ганна, чуть не забыл: наш полковник расценками заинтересовался. Пока принюхивается. Но я верю: он может. С ним считаются, и мужик он въедливый.
      Ну, отдыхай там. Нас не забывай. Мы тебя все помним и ждем, как родную.
      Сердечный привет,
      Семен."
      Ганна отложила письма в сторонку, закрыла глаза и тотчас представила себе завод, цех, свою бригаду: Галку в цветастой косынке, Нельку и Нюсю, всегда смеющихся, Сеню со сведенными на переносье бровями. И так тосклич во стало, так захотелось повидать их всех, поговорить, поработать рядом с ними. Впервые за время разлуки она ощутила тоску по заводу, по товарищам, по работе. Всю неделю, что она здесь, у моря, Ганна старалась ни о чем не думать, больше ходить, больше бывать на берегу, дышать свежим воздухом. Так и советовали врачи. Еще они велели находиться среди людей. Но ей не хотелось шума, голоса ее раздражали, смех выводил из себя. Тут, на берегу, ей было спокойно.
      Ганна часами сидела у моря, глядя вдаль и наслаждаясь переливами красок. Ей ни с кем не хотелось быть, никуда не хотелось идти. И на почту она не ходила всю неделю.
      Сегодня, совершенно случайно, проходя мимо почтамта, она увидела очередь "до востребования", пристроилась и получила наконец свою корреспонденцию.
      Писем скопилось целый десяток. Еще от Полины Матвеевны, из комитета, еще от кого-то-почерк совсем незнакомый. А эти она сразу узнала, круглые буквы, писанные Галкиной рукой (она и раньше получала от нее письма, когда бывала в отпуске). И Нелькин-почерк тоже знаком - буквы внаклонку, словно прижались одна к другой плечами, как вон девчата на скамеечке. Сеня пишет четко, как на чертеже. Он и к письмам серьезно относится, будто и тут зачет сдает.
      Что он написал? О чем?
      - Что-то про Лешу,-вслух произнесла Ганна и повторила, как бы вслушиваясь в эти слова: -Про Лешу.
      Она впервые с момента несчастья произнесла его имя. Проговорила и задумалась, и не ощутила острой боли, а только грусть, что всегда чувствуешь, вороша дорогие сердцу воспоминания.
      - Да, про Лешу. И это важно.
      Ганна быстро достала Сенино письмо, еще раз перечитала.
      "Было, было. Леша хотел избавиться от тяжелых тисков..."
      Раскатистый гогот отвлек ее от мыслей. Ганна повернула голову и в стороне, у книжного киоска, увидела группу парней, гогочущих во всю силу своих глоток. Над ними возвышался неуклюжий, костлявый юноша. Он торчал над всеми, как гвоздь из доски.
      * * *
      Ганна пригляделась.
      Парни пачкали руки о свежевыкрашенную оранжевой краской скамейку и азартно хлопали ими по светло-голубой стенке киоска. На стенке оставались пятерни разных размеров, как грязные пятна на чистом платье.
      Ганна встала и решительно подошла к киоску.
      - Что вы делаете? - спросила она парней.
      - Не видишь? - хмыкнул парень, черный, как головешка.-Америку обгоняем. У них отпечатки пальцев только, а мы целую ладонь оставляем.
      - Люди работали, а вы? Для чего?
      - Тоже мне-лектор!
      Глаза Черного сверкнули злостью.
      - Не смей, - сказала Ганна твердо и решительно. - А то я тебе такой отпечаток оставлю, на всю жизнь запомнится.
      - А ну!-Черный занес измазанную руку, чтобы оттолкнуть Ганну. Она увидела его ладони в оранжевой краске, как в крови.
      И тут вмешался Гвоздь:
      - Ладно, Цыган, напрочь, - и встал между Ганной и Черным.
      Мгновение Цыган не отступал, прислушиваясь, как оценят это дружки, потом опустил руку.
      - Бездельники,-бросила Ганна и пошла на свою скамейку.
      - Это за что же? Советского человека? - послышался запоздалый ответ и недружный смех парней.
      Ганна больше не смотрела в сторону киоска. Пред ней расстилалось море, все в золотистых переливах. Линии горизонта не было видно. Легкая сизая дымка скрывала ее от глаз, и потому казалось, что небо и море сливаются где-то там, далеко-далеко.. на краю света.
      Что там, за этой дымкой? Есть ли там любовь и такой парень, как Леша? Именно как Леша, а не как вот эти...
      Послышалось похрустывание гальки. Кто-то остановился подле скамейки.
      Ганна покосилась и увидела ноги в синих кедах, зашнурованных белыми шнурками. Потом спортивные брюки с рубцом - вечной стрелкой - посредине, большую костлявую руку, которая держала книги как-то необычно, из-под низу, как держат мяч.
      Она вскинула голову. Перед нею стоял Гвоздь. Он виновато улыбался, и верхняя губа с черным пушком нервно подрагивала.
      - Чего вам?-спросила Ганна.
      - Они ушли.
      - А вы почему не с ними?
      - Я не местный.
      Он замолчал, переступил с ноги на ногу.
      Его смущение тронуло Ганну. Было какое-то милое несоответствие между огромным ростом этого парня и его совсем детской робостью.
      - Так вы что, извиняться пришли?
      - Ну да...
      - Что же вы их не остановили вовремя?
      - Да так...
      - Вот и получается... - Ганна собралась было отчитать парня, но, бросив на него быстрый взгляд, сдержалась: парень и так стоял растерянный и неловкий. - Хорошо, извиняю.
      Парень все не уходил, и Ганне неудобно было прогнать его. Рост юноши явно подавлял ее. Было в парне еще что-то такое - доверчивость ли, искренность ли, внутренняя чистота, - что располагало к нему.
      - Садитесь. Чего ж вы стоите?
      Парень осторожно, словно он мог перевернуть скамейку, опустился на дальний краешек.
      - Так вы не здешний?
      - Ага.
      - А откуда вы этих... - Ганна чуть не сказала "хулиганов", но сдержалась, боясь оскорбить его,-этих парней знаете?
      - Да в баскет... Я тренирую... Да так... Помогаю, в общем...
      - Вы что, хорошо играете?
      - Средненько.
      И то, что он не похвастался, понравилось Ганне. Она стала рассматривать его внимательно. Русые волосы.
      Пышная прядка упала на лоб. Брови выцвели. На левой щеке ямочка.
      "Еще ребенок. Большой ребенок".
      Он сидел потупившись, все больше краснея, и румянец расползался по его щекам, как чернила по промокашке.
      - Вы из Ленинграда?-спросил он после долгой паузы и встрепенулся,
      - Не надо подглядывать.
      Ганна схватила письма и сунула их в сумку.
      - Извините. Я тоже из Ленинграда. На Московском живу.
      Ганна нахмурилась и торопливо поднялась. Упоминание о родном городе и родном районе больно отозвалось в ее сердце, напомнило о н е м.
      - А вы где в Ленинграде живете?
      Она не ответила, пройдя несколько шагов, оглянулась.
      Юноша стоял как-то неловко и робко, опустив одно плечо ниже другого. Вид у него был такой, будто она обидела его невзначай. Ганна хотела вернуться и сказать, чтобы он не обижался. Но не вернулась.
      * * *
      Журка расценил уход девушки по-своему: она не захотела разговаривать с ним, не нашла, о чем говорить.
      Он и сам понимал, что выглядел перед ней мальчишкой и говорил что-то не очень членораздельное, но ничего не мог с собой поделать. Он и всегда-то мало бывал с девушками и не умел вести себя с ними, а если оставался один на один, то и совсем терялся. А тут и вовсе оробел.
      Он, конечно, сразу же узнал девушку и вспомнил тот эпизод с мячом. Тогда еще у нее были такие странные, будто слепые глаза. А сегодня глаза ее блестели гневом, и она не испугалась Цыгана и не уступила бы ему ни за что.
      Ее смелость понравилась Журке, именно поэтому он и захотел извиниться перед девушкой за своих товарищей. Он даже срезался с Цыганом из-за нее, сказав, что теперь пусть их Пушкин тренирует. Еще неизвестно, как будет дальше. Уж он-то, конечно, сдержит слово, не пойдет первым на тренировку, хотя без баскета снова будет пусто и скучно. Журка привык к ребятам и к своей роли тренера. Жизнь в этом приморском городке больше не казалась ему бессмысленной и ненужной. И занятия больше не тяготили его.
      Журка стал жить, не замечая дней, а это первый признак, что все идет неплохо. Это как в игре, когда увлечешься, не чувствуешь напряжения, не обращаешь внимания на выкрики болельщиков-тогда и получается все как надо.
      Сегодняшний случай выбил Журку из колеи. Он сознавал, что сам виноват в ее уходе: он был мальчишкой, и она "отшила" его правильно. Однако самолюбие его было задето, и хотелось показаться перед нею в лучшем виде.
      Журка начал искать новой встречи с этой девушкой, надеясь на этот раз не ударить лицом в грязь.
      Он встретил ее неожиданно, у почтамта.
      - Привет!
      Она вздрогнула, подняла на него удивленные глаза, узнала, кивнула.
      - Ну, как жизнь? - продолжал Журка, больше всего боясь остановиться и замолчать. - На почте была? Что в Питере?
      Девушка замедлила шаги, не понимая, что произошло с этим длинным парнем, отчего он сегодня такой развязный.
      - Что-то тебя давно не видно было. Не хворала?
      Девушка остановилась, медленно оглядела его, и Журка понял: опять не так, опять не то. Он еще попробовал спасти положение:
      - Ты, вообще, ничего. Я даже вспоминал.
      Девушка прервала:
      - А я нет. И отстаньте.
      Она стремительно шагнула вперед, стараясь скрыться в толпе. Журка кинулся за нею. Она шла все быстрее, но н он не отставал, потому что на каждых ее три шага отвечал одним полутораметровым. Он привык чувствовать ритм и скорость и потому легко держал ее на близком расстоянии, не упускал далеко.
      - Что вы хотите? - спросила она, не останавливаясь.
      Он не знал, что ответить.
      "Опять не так, опять не то",-думал Журка, преследуя ее. Он понимал, что это нехорошо, что его навязчивость бросает тень на девушку, но ничего не мог с собой поделать, повторяя одно: "Не отставать, не упускать".
      Девушка нырнула в первый попавшийся магазин. Это был магазин ювелирных изделий. Под стеклом на подсвеченных прилавках блестели кольца, браслеты, бусы.
      Девушка сделала вид, что разглядывает украшения.
      А Журка разглядывал ее: загнутые длинные ресницы, едва проступившие морщинки от глаз к виску, аккуратное ушко, и прямо на нем, на самой раковине - круглая родинка, такая круглая, будто ее нарисовали нарочно.
      - Если вы не отстанете, - прошептала девушка, - я милиционера позову.
      - Зовите, - шепотом ответил Журка.
      Ему было все равно: милиционер так милиционер, важно не потерять ее на этот раз.
      Они вместе вышли из магазина и снова двинулись по набережной по направлению к парку, к пляжам, к темнеющим вдали кипарисам.
      - Честное слово, дружинников крикну, - сказала девушка твердым голосом.
      - Кричите, - еогласился он.
      - А знаете, я вам по роже дам. Честное слово!
      Глаза ее снова, как тогда, с Цыганом, вспыхнули гневом, а вся ее небольшая, плотная фигурка была полна решимости и готовности к действиям. Журка поверил, что она может ударить, но не испугался этого; напротив, ему показлось, что весь этот эпизод именно так и должен завершиться. Журка наклонился и подставил лицо под удар.
      Это было так непосредственно, так искренне, так подетски, что она смягчилась.
      - Нехорошо, честное слово,-сказала девушка и отвернулась от него. Она поняла, что он не отстанет, и не стала больше спешить. Теперь они шли рядом, изредка бросая друг на друга косые взгляды.
      - Чего вы все-таки хотите от меня?
      - Да так. Извините.
      Он опять был тем робким парнем, что вызвал ее доверие в тот раз, и ее вновь тронуло несоответствие между его ростом и поведением, и она снова почувствовала расположение к нему.
      - Как вас зовут?
      - Жур... То есть...
      Впервые в жизни Журка ощутил неловкость за свое прозвище. В самом деле, не представишься Журкой. Еще смеяться будет.
      - Что, имя свое позабыли?
      - Меня зовут Виктором.
      -Виктором,-повторила девушка, словно еще не веря, что его именно так зовут. - И вы действительно из Ленинграда?