Весна наконец-то развернулась во всю свою мощь; Солль сидел в седле сгорбленный, никак не просветленный дивным солнечным пейзажем, раскинувшимся справа и слева от дороги. Ночь накануне он провел без сна – еще до полуночи его навестил очередной кошмар, и потому он дожидался рассвета, меняя догорающие в канделябрах свечи. Парад не взбодрил его, как ожидалось, а, наоборот, принес новое потрясение: Эгерт обнаружил, что самый вид обнаженной шпаги чрезвычайно ему неприятен. Светлое небо! Вид обнаженного клинка, всегда ласкавший сердце рубаки и поединщика, не навевал более сладких мыслей о славе, о победе; глядя на заостренное железо, Солль, потрясенный, думал теперь только о рассеченной коже, об обнаженной кости, о крови и боли, после которых наступает смерть…

Товарищи-гуарды косились на лейтенанта Солля; официальная версия была – тяжко влюблен. Обсуждались возможные объекты несчастливой страсти, причем наиболее проницательные предполагали даже, что сердце лейтенанта пленила холодная и прекрасная Тория, невеста погибшего студента. Только Карвер не принимал в этих спорах никакого участия, а только молча, издали, наблюдал.

Свернули с дороги, проскакали краем глубокого оврага – из-под копыт посыпались в пропасть комья земли. Капитан выкрикнул команду; Эгерт вздрогнул, увидев оструганное, без единого сучка бревно, переброшенное с одного края оврага на другой.

Однажды на спор Солль станцевал на самой середине бревна, над самой глубокой частью оврага. Всякий раз, когда нога Эгерта ступала на гладкую скользкую поверхность, душа его замирала, охваченная восторгом близкой опасности и сознанием собственной отваги. Не удовлетворяясь риском в одиночку, он заставлял рисковать других и, пользуясь властью лейтенанта и магическим действием слова «трус», устраивал на бревне поединки… Однажды кто-то сорвался-таки, упал на дно оврага и сломал ногу; Эгерт не помнил имени того бедняги – с тех пор он охромел и вынужден был покинуть полк…

Все это вспомнилось Эгерту в течение той секунды, когда по команде капитана гуарды спешивались возле бревна.

Построились; юных, неопытных гуардов капитан поставил отдельно, и лейтенант Дрон, признанный воспитатель молодежи, с важным видом принялся объяснять им суть испытания. Тем временем капитан, не желавший терять ни минуты, скомандовал начало.

Условия были просты – перебежать на ту сторону и ждать там остальных. Мальчики-оруженосцы, взятые на маневры специально для мелких услуг, должны были отвести лошадей в лагерь; мертвой рукой Эгерт передал свой повод подростку, глядящему на него с обожанием.

В строгом порядке, один за другим, гуарды преодолевали препятствие – кто-то с бравадой, кто-то с плохо скрываемой робостью, кто-то бегом, кто-то опасливым семенящим шагом. Солль замыкал колонну; глядя, как сапоги его товарищей бесстрашно попирают гладкое тело бревна, он изо всех сил пытался понять, откуда взялось это липкое чувство в груди и болезненная слабость в коленях?

Никогда раньше не испытывавший настоящего страха перед опасностью, Эгерт не сразу и понял, что попросту боится – боится так сильно, что слабеют ноги и болезненно сводит живот…

Цепочка гуардов по эту сторону оврага редела; юноши, впервые прошедшие испытание, радостно толпились на противоположной стороне, криками подбадривая всех, ступающих на бревно. Близилась очередь Эгерта; мальчики-оруженосцы, которым давно пора было выполнить приказ и увести коней, задержались ради редкой возможности видеть новый трюк лейтенанта Солля.

Карвер, последний в колонне перед Соллем, ступил на бревно. Сначала он шел небрежно, даже развязно, но где-то на середине сбился с шага и нервно, раскинув руки, закончил переход. Прежний Солль не упустил бы возможности презрительно свистнуть приятелю в спину – но тот Эгерт, которому предстояло сейчас ступить на бревно, только перевел дыхание.

Теперь все гуарды выстроились на противоположном берегу – и все, как один, вопросительно глядели на Солля.

Он заставил себя подойти; светлое небо, зачем же так дрожат колени?!

Его сапог неуверенно встал на отесанный край. Перейти на ту сторону невозможно; бревно гладкое, нога обязательно соскользнет, Эгерт в лучшем случая охромеет, как тот несчастный…

Все ждали; начало Эгертового трюка было совсем уж необычным.

В который раз облизнув сухие губы, он сделал шаг – и зашатался, ловя руками воздух. На том берегу засмеялись – решили, что он ловко притворяется неумехой.

Он сделал еще полшага – и ясно увидел дно оврага, и острые камни на дне, и свое изувеченное тело на камнях…

И тогда, подняв тоскливые глаза на предстоящий ему путь над пропастью, он решился.

Решился, поспешно отступил, несколько театральным движением схватился за грудь. Дернулся, будто в конвульсии; зашатался и, ловко спрыгнув с бревна, замертво повалился на землю.

Подергиваясь в куче прошлогодних листьев, Эгерт лихорадочно вспоминал признаки страшных болезней, о которых он когда-либо слышал – падучая, припадки… Хорошо бы, чтоб пена на губах – но во рту было сухо, как в брошенном колодце, и недостаток симптомов пришлось восполнять совсем уж немыслимыми телодвижениями.

Удивление и смех на той стороне сменились криками ужаса; первым подбежал тот подросток, которому Эгерт доверил жеребца. Светлое небо! От стыда и унижения у Солля заложило уши, но выбора не было, и он бился, подобно выброшенной на берег рыбине, хрипел и задыхался, пока капитан с Карвером и Дроном не обступили его со всех сторон. Минут десять его приводили в чувство – тщетно; стиснув зубы и закатив под лоб глаза, Солль старательно изображал покойника – только если настоящие покойники в таких случаях остывают и покрываются синевой, то Эгерт был горяч и красен – от ни с чем не сравнимого, жгучего стыда.

Встревоженный внезапной болезнью лейтенанта Солля, капитан немедленно отослал его в город. Он хотел было дать сопровождающего, но Эгерт сумел отказаться; капитан подумал про себя, что и в тяжелой болезни Солль проявляет редкостное даже для гуарда мужество.

Отец Солля взволновался не меньше капитана; едва Эгерт успел стянуть сапоги и повалиться в кресло, как в дверь его комнаты постучали – вежливо, но твердо. На пороге обнаружились Солль-старший и невысокий щуплый человечек в сюртуке до пят – доктор.

У Эгерта не было другого выхода, как сквозь зубы пожаловаться на недомогание и дать себя осмотреть.

Врач весьма обстоятельно обстучал его молоточком, ощупал, прослушал, едва ли не обнюхал; потом долго и вопросительно заглядывал Эгерту в глаза, оттянув при этом его нижние веки. Все так же сквозь зубы Эгерт выдавливал ответы на очень подробные вопросы, некоторые из которых заставляли краснеть: нет, не болел. Нет. Нет. Прозрачная. Каждое утро. Раны? Может быть, несколько пустяковых царапин. След на щеке? Несчастный случай, и уже совсем не беспокоит.

Солль-старший нервничал; руки его так мучили одна другую, что грозили истереться в кровь. Пожелав заглянуть Эгерту в глотку, врачеватель едва не оторвал ему язык; потом вытер руки о белоснежную салфетку и, вздохнув, порекомендовал обычное средство поставленных в тупик докторов: кровопускание.

Через минуту в комнату был доставлен большой медный таз; лекарь раскрыл черный саквояжик, откуда явились на чистую скатерть сияющие, как весенний день, скальпели и ланцеты. Звякнули в ящичке маленькие круглые банки, старая управительница притащила свежую простыню.

Все эти приготовления вгоняли Эгерта в глухую черную тоску; временами ему казалось, что лучше было бы вернуться на маневры. Отец, обрадованный, что может хоть как-то помочь захворавшему сыну, заботливо помог ему снять рубашку.

Приготовления были закончены. Впрочем, когда Солль увидел деловитое лезвие в неумолимой лекарской руке, как-то само собой выяснилось, что кровопускание не состоится.

– Сын мой… – пробормотал отец растерянно. – Светлое небо, вы действительно очень больны…

Забившись в угол, с тяжелым подсвечником наперевес, Эгерт тяжело дышал:

– Не желаю… Оставьте меня в покое…

Старуха-управительница задумчиво пожевала губами; на пороге комнаты встала бледная пожилая женщина – Эгертова мать.

Оглядев присутствующих и еще раз оценивающе взглянув на Эгерта – а тот был голый до пояса, круглые мышцы рельефно выдавались, натягивая чистую кожу – доктор печально пожал плечами:

– Увы, господа…

Инструменты вернулись в саквояж; растерянный Солль-старший тщетно пытался вытянуть из врачевателя хоть что-нибудь в объяснение его «увы»: означает ли это, что дела Эгерта совсем уж плохи?

Собравшись и снова взглянув на Эгерта, доктор покачал головой и произнес, обращаясь более к кабанам на гобеленах, нежели к семейству Соллей:

– Молодой человек… Хм… В значительной степени здоров. Да, господа… Но если молодого человека что-то беспокоит… Это не медицинская проблема, любезные господа. Не медицинская.

Светлое небо! Мужественный Харс, покровитель воинов, как ты допустил это?

Лейтенант Эгерт Солль был смертельно уязвлен, и раненое самолюбие его горестно стонало. Самым странным и неприятным оставалось то, что гордость Эгерта была задета не снаружи, а изнутри.

Битый час он простоял перед зеркалом, производя уже собственное врачебное дознание. Из зеркальной глубины на него смотрел все тот же давний знакомец Солль – серо-голубые глаза, светлые волосы и поджившая царапина не щеке. Будет шрам, решил Эгерт, проводя по отметине пальцем. Отныне у Эгерта Солля появится особая примета. Что ж, шрам на лице мужчины – скорее доблесть, нежели изъян…

Он подышал на зеркало и поставил косой крестик в запотевшем от дыхания кружке. Отчаиваться рано; если все, происходящее с Эгертом, болезнь, то он знает верный способ излечиться.

Сменив полотняную рубашку на шелковую и не слушая доводов расстроенного отца, Эгерт отправился прочь из дому.

Любому гуарду известно было, что жена капитана, красавица Дилия, благоволит лейтенанту Соллю. Оставалось загадкой, почему об этом до сих пор не знал сам капитан.

Визиты к Дилии доставляли Эгерту удвоенное удовольствие, потому что, тешась в жарких объятиях капитанши, он наслаждался также риском и сознанием собственной дерзости. Особенно ему нравилось целовать Дилию, заслышав шаги капитана на лестнице – ближе, ближе… Солль прекрасно понимал, что произойдет, ежели капитан, порядочный ревнивец, обнаружит в кружевной постели Дилии своего лейтенанта. Железные нервы красавицы не выдерживали, когда вечно исполненный подозрений муж стучался к ней в спальню; Эгерт смеялся и, смеясь, выскальзывал в окно, а то и в трубу камина, прихватив на ходу одежду. И ни разу, ни единого разу проклятая бестия Солль не уронил ни пуговицы, ни пряжки, не свалился с подоконника, не наделал шуму… Обмирая, Дилия слышала одновременно шорох под окном и грузные шаги мужа у самой кровати – и опять-таки ни разу бдительный капитан не учуял близ супружеской постели даже запаха чужого мужчины.

Визиты к Дилии всегда окрыляли Солля – именно у нее на груди он рассчитывал теперь исцелиться от странной напасти.

Вечерело; Эгерту по-прежнему неприятны были сумерки, но мысль о грядущем блаженстве помогла ему преодолеть себя. Горничная, как водится, была подкуплена; Дилия, чья красота прикрывалась лишь ажурным пеньюаром, встретила Солля широко открытыми глазами:

– Небо, а маневры?!

Впрочем, ее удивление тут же сменилось улыбкой, благосклонной и жадной одновременно: красавица была польщена. Каким, однако, надо быть рыцарем, чтобы тайком покинуть военный лагерь ради встречи с любимой!

Горничная принесла вино на подносе и вазочку с фруктами, украшенную павлиньим пером – знаком пылкой любви. Дилия, довольная, раскинулась на постели, как сытая кошка:

– О, Солль… Я уж готова была нехорошо о вас подумать, – она тонко улыбнулась. – Ваши дуэли взяли верх над вашей любовью… Я ревновала к дуэлям, Солль! – капитанша тряхнула головой с таким расчетом, чтобы темные кудри рассыпались как можно живописнее. – Если вы и впрямь убили кого-то – разве это повод, чтобы оставлять Дилию так надолго?!

Стараясь не глядеть в темный угол спальни, Эгерт пробормотал какой-то сладкий комплимент. Дилия мурлыкнула и продолжала, вплетая в голос бархатные нотки:

– А теперь… Ваш поступок, право же, дает мне право простить вас. Я знаю, что такое для гуарда маневры… Вы пожертвовали любимой своей игрушкой – и будете вознаграждены, – полуоткрыв губы, Дилия подалась вперед, и Эгерт ощутил густой розовый запах, – достойно вознаграждены…

Он перевел дыхание; нежные пальчики уже боролись с застежками мундира:

– Пусть муж мой спит в палатке и кормит комаров – да, Эгерт? У нас целая ночь… И завтра… и послезавтра… Да, Эгерт? Этот шрам, он украшает тебя… Пусть это будет лучшее наше время…

Она помогла ему раздеться – вернее, это он помог ей раздеть себя. Юркнув в постель, он ощутил, как горит ее гладкое, будто атласное тело. Проведя ладонями вниз по упругим бокам, Эгерт вздрогнул: руки наткнулись на теплое, разогретое горячей кровью красавицы железо.

Дилия звонко расхохоталась:

– Это пояс верности! Подарочек твоего капитана, Эгерт!

Он не успел опомниться, как, извернувшись, она выудила из-под подушки маленький стальной ключ.

На несколько приятных минут Солль позабыл свои неприятности и хохотал от души, слушая рассказ о рождении волшебного ключика «из мыльной пены». Перед походом капитан пожелал помыться в бане – Дилия с трогательной заботой вызвалась помочь ему и, в то время, когда ревнивец млел под струями теплой воды и ласками нежных ладошек, исхитрилась завладеть ключом, висящим на капитановой шее, и оттиснуть его на куске мыла. Капитан отправился на маневры чистым и довольным…

…Пояс верности, маленький железный уродец, со звоном упал на пол.

В доме стояла мертвая тишина – слуг, очевидно, отпустили на вечер, а горничная легла спать. Лаская жену своего капитана, Эгерт никак не мог избавиться от мысли, что от полевого лагеря гуардов до города всего два часа пути.

– Солль… – горячо шептала красавица, и сладострастная улыбка обнажала ее мелкие, влажно поблескивающие зубы. – Как давно, Солль… Обними же…

Солль послушно обнял – и жгучая волна страсти захлестнула его самого. Красавица застонала – поцелуй Эгерта, казалось, достиг самого ее нутра. Сладко и ритмично выгибаясь, оба готовы были вознестись на крыльях блаженства – и в этот момент чуткое ухо Солля уловило шорох за дверью.

Так страдает раскаленная сталь, когда ее бросают в ледяную воду. Эгерт застыл; кожа его в мгновение ока покрылась крупными каплями пота, а капитанша, несколько раз простонав в одиночестве, раскрыла удивленные глаза:

– Эгерт?

Он проглотил липкую, тягучую слюну. Шорох повторился.

– Это мыши, – Дилия облегченно вздохнула. – Что с тобой, любимый?

Эгерт сам не знал, что с ним. Перед глазами у него стоял капитан, скорчившийся под дверью и подглядывающий в замочную скважину.

– Я посмотрю, – выдохнул Солль, схватил подсвечник и поспешил к двери.

Маленькая серая мышка шарахнулась прочь, но будучи, очевидно, несколько отважнее лейтенанта Солля, не бросилась сразу в нору, а остановилась на пороге ее, посверкивая на Эгерта вопросительными черными глазками.

Эгерт готов был убить ее.

Дилия ждала его со снисходительной усмешкой:

– О, эти гуарды… Что за прихоти, Солль, что за шутки? Идите же ко мне, мой лейтенант…

И она опять обняла его, но, профессионально лаская разомлевшее женское тело, Эгерт оставался холодным и съежившимся.

Тогда, приблизив губы к самому его уху, Дилия ласково зашептала:

– Мы одни, одни во всем доме… Твой капитан сейчас далеко, Эгерт… Ты не услышишь его шагов на лестнице… Он там, в лагере, в палатке… Стережет свое стадо… Он доблестный капитан, он проверяет караулы каждый час… Обними меня, мой отважный Солль, у нас ночь впереди…

Убаюканный ее шепотом, он перестал наконец вслушиваться, и молодая страсть снова взяла верх. Тело его обрело прежнюю силу и упругость, отогрелось, ожило; Дилия урчала и покусывала его за плечо, Эгерт впивался в нее со всей неукротимой жадностью, и самая сладкая минута была близка, когда тихо стукнула входная дверь и внизу послышались крадущиеся шаги.

У Эгерта потемнело в глазах; вся взбудораженная страстью кровь отхлынула от его лица, и оно засветилось в полутьме молочной белизной. На нежную кожу красавицы снова закапал холодный пот; трясясь, будто в лихорадке, Эгерт отполз на край постели.

Внизу переговаривались приглушенные голоса. Звякнула посуда на кухне – удивительно, как обострился в тот момент Эгертов слух! Снова шаги… Сдавленная ругань, шипение, призывающее к тишине…

– Это слуги вернулись, – устало объяснила Дилия. – Право же, Эгерт… Нельзя так поступать с любящей женщиной…

Сидя на краю кровати, Солль обхватил голые плечи руками. Небо, за что такой позор?! Ему хотелось бежать без оглядки, но при одной мысли, что он уйдет вот так, оставив Дилию в недоумении – при одной этой мысли у него сводило челюсти.

– Что с вами, мой друг? – тихо спросила капитанша у него за спиной.

Он хотел изо всей силы укусить себя за руку – но, едва почувствовав боль, невольно разжал зубы.

– Эгерт, – в голосе Дилии скользнула горькая обида, – лейтенант Солль… Вы больше не любите меня?

Я болен, хотел сказать Эгерт, но вовремя одумался и промолчал. Небо, какая глупость…

– Я люблю, – сказал он хрипло.

Слуги внизу наконец-то угомонились, и дом снова погрузился в тишину.

– Выходит, я напрасно сняла пояс верности? – слова Дилии, ядовитые, как отравленный дротик, вонзились Эгерту в голую спину.

И снова он превозмог себя. Холодный и мокрый, влез под кружевное одеяло – с таким же успехом Дилия могла уложить рядом лягушку или тритона. Красавица обижено отстранилась – деревянными руками Эгерт привлек ее к себе.

Тело его оставалось на диво здоровым и жадным. Дважды пережив шок, оно все-таки снова захотело любви – так костер, нещадно облитый водой, восстанавливает себя из искорки.

Дилия ожила ему навстречу; через несколько минут комнату оглашало вожделенное рычание. Эгерт рвался к цели, не думая уже об удовольствии – скорее бы покончить с этим делом и восстановить хотя бы остатки былой славы. До желанного финала оставалось несколько секунд, и тишина воцарилась в доме, и спал город, и во всем подлунном мире разлеглось спокойствие, и ничто, казалось бы, не мешало лейтенанту Соллю завершить начатое – когда перед внутренним взором его возник капитан, врывающийся в комнату в сопровождении Дрона и гуардов. Картина была такой ясной и яркой, что Эгерт видел даже красные прожилки налитых кровью белков; ему показалось, что жесткая узловатая рука уже схватилась за край одеяла и сейчас последует рывок…

Он обмяк, словно выпотрошенная тушка. Все оказалось напрасно; дальнейшие усилия были бесплодны, а при частом повторении жалки и даже смешны. Эгерт Солль, первый в городе любовник, обречен был на неудачу.

Горько засмеялась Дилия.

Тогда Эгерт вскочил, сгреб в охапку одежду и кинулся к окну. По дороге он растерял половину своего гардероба, сбил на пол поднос с вином и фруктами и опрокинул столик. Взлетев на подоконник, он испугался высоты второго этажа – но было поздно, он уже не мог остановиться. С разгону вылетев за окно, великолепный Солль голышом шлепнулся на клумбу, изничтожив рододендроны и заслужив вечное проклятие садовника. На ходу одеваясь, путаясь в ворохе рукавов и штанин, плача от стыда и боли, Солль опрометью бросился домой – и счастье еще, что до рассвета оставалось несколько часов и никто не видел славного лейтенанта в столь жалком состоянии.

Вернувшиеся в город гуарды первым же делом поспешили осведомиться о здоровье лейтенанта Солля. С кислой улыбкой бледный, осунувшийся Эгерт уверил прибывших к нему посланцев, что дело идет на поправку.

Сплетня о неудаче с Дилией стала достоянием злых языков на другой же день, ее пересказывали со смаком и удовольствием – но в глубине души не очень-то верили: видимо, мстит за что-то скверная капитанша.

Единственным утешением Солля оказалось одиночество. Дни напролет он проводил либо запершись в комнате, либо блуждая безлюдными улицами; во время таких блужданий ему впервые явилась простая и страшная мысль: а что, если происходящее с ним – не случайность и не временное недомогание, что, если наваждение это будет тянуться и дальше, месяцы, годы, всегда?!

Солля временно освободили от сборов и патрулирований; общества товарищей он старательно избегал, о визите к даме ему страшно было подумать, позабытая шпага стояла в углу, как наказанный ребенок. По всему дому слышны были вздохи Солля-старшего – он, как и сын, прекрасно понимал, что долго так тянуться на может: Эгерту придется либо исцелиться, либо оставить полк.

Временами под дверью сыновней комнаты тихо появлялась мать. Постояв несколько минут, она медленно удалялась к себе; однажды, встретив Эгерта в гостиной, она не промолчала, по обыкновению, а осторожно взяла его за манжет рубашки:

– Сын мой… Что с вами?

И, привстав для этого на цыпочки, мать положила ладонь ему на лоб, будто желая удостовериться, что жара нет.

Последний раз она спрашивала его о чем-либо лет пять назад. Он давно отвык разговаривать с матерью; он забыл прикосновение маленьких сухих пальцев к своему лбу.

– Эгерт… что случилось?

Растерявшись, он так и не выдавил ни слова.

С тех пор он стал избегать и матери тоже. Одинокие прогулки его становились все унылее и унылее; однажды, сам не зная как, Солль наткнулся в блужданиях на городское кладбище.

Последний раз он был здесь ребенком; по счастью, все родные и друзья его были живы, и Эгерт не знал, зачем людям проведывать обиталища мертвых. Теперь, миновав ограду, он затрепетал и остановился: кладбище показалось ему странным, пугающим, не принадлежащим к этому миру местом.

Калека-сторож выглянул из своего домика – и скрылся. Эгерт вздрогнул и хотел уйти – но вместо этого медленно двинулся по тропинке среди памятников.

Могилы побогаче украшены были мрамором, победнее – гранитом; встречались памятники, вытесанные из дерева. Почти все они по традиции изображали усталых птиц, присевших на надгробие.

Эгерт шел и шел; ему давно уже было не по себе, но он, как зачарованный, все читал и читал полустертые надписи. Пошел дождь; капли стекали по каменным клювам и бессильно опущенным крыльям, струйками сбегали между впившимися в плиты мертвыми когтями… Из серой пелены, в которую превратился день, навстречу Эгерту выступали поникшие на мраморных скалах орлы, нахохлившиеся маленькие ласточки, уронившие голову журавли… В широких оградах покоились целые семьи; на одном надгробии неподвижно сидели два прижавшиеся друг к другу голубя, а на другом обессиленно склонила голову маленькая, измученная пичуга, и залитая водой надпись на камне заставила Эгерта остановиться: «Снова полечу»…

Вода струилась у Солля по лицу. Он сделал над собой усилие, повернул, двинулся к выходу; от земли поднимался серый, волглый туман.

На самом краю кладбища он остановился.

В стороне от тропинки темнела свежая могила без памятника, покрытая гладкой гранитной плитой. На серой плите лужицами проступали буквы: «Динар Дарран».

И все. Ни слова, ни знака, ни вести. Но, может быть, это совсем другой человек, подумал Солль в тоске. Может быть, это другой Динар…

Едва переступая ногами, он подошел. Динар Дарран. Карета у дверей «Благородного меча» и девушка странной, совершенной красоты. Кривая черта под самыми носами Соллевых ботфорт, и бесформенные красные пятна на ее щеках: «Динар?!»

Солль вздрогнул – так ясно прозвучал у него в ушах голос Тории. Будто звон бьющегося стекла: Динар?! Динар?! Динар?!

На эту могилу никогда не опустится усталая каменная птица.

Сторож снова высунулся из домика, не спуская с Эгерта удивленного, настороженного взгляда.

Тогда Солль повернулся и что есть силы ринулся прочь.

Дни сменялись днями. Время от времени от капитана являлся посыльный с одним и тем же вопросом: как себя чувствует лейтенант Солль и в состоянии ли он приступить к службе? Посыльный отправлялся назад, унося один и тот же ответ: лейтенант чувствует себя лучше, но приступить к службе пока не может.

Несколько раз появлялся и Карвер. Каждый раз ему приходилось выслушивать извинения, передаваемые через слугу – молодой господин, увы, слишком слаб и не может встретиться со старым другом.

Гуарды Каваррена понемногу привыкали к попойкам без Солля; одно время всех волновала история его роковой любви, но потом эта тема сама собой заглохла. Служанка Фета в трактире у городских ворот тайком повздыхала, утирая глазки – но вскоре утешилась, потому что и без славного Эгерта кругом хватало блестящих господ с эполетами на плечах.

Наконец, посыльный от капитана задал свой вечный вопрос несколько иначе: а сможет ли лейтенант Солль вообще продолжать службу? Поколебавшись, Эгерт ответил утвердительно.

На другой же день его вызвали на сбор с показательными боями. Бои эти, проводившиеся обязательно затупленным оружием, всегда вызывали у Эгерта насмешку: как же можно получить представление об опасности, имея в руках тупое беззубое железо? Теперь одна мысль о том, что придется встать лицом к лицу с вооруженным противником, бросала Эгерта в дрожь.

Наутро после бессонной ночи он отправил в полк слугу с вестью, что болезнь лейтенанта Солля обострилась. Гонец благополучно вышел из дому – но миновать ворота ему не удалось, потому что суровый, исполненный негодования Эгертов отец безжалостно перехватил сыновнее послание.

– Сын мой, – на щеках Солля-старшего перекатывались желваки, когда, темный как туча, он встал на пороге Эгертовой комнаты. – Сын мой, пришло время объясниться, – он перевел дыхание. – Я всегда видел в своем сыне прежде всего мужчину; что значит эта ваша странная болезнь? Уж не намерены ли вы оставить полк, служба в котором – честь для всякого молодого человека благородной крови? Если это не так – а я надеюсь, что это все-таки не так – то чем объяснить ваше нежелание явиться на сбор?!

Эгерт смотрел на своего отца, не очень молодого и не очень здорового человека; он видел жилы, натянувшиеся на морщинистой шее, глубокие складки между властно сдвинутыми бровями и возмущенно сверкающие глаза. Отец продолжал:

– Светлое небо! Я наблюдаю за вами вот уже несколько недель… И если бы вы не были моим сыном, если бы я не знал вас раньше – клянусь Харсом, я решил бы, что болезни вашей имя – трусость!

Эгерт дернулся, как от пощечины. Все естество его вскричало от горя и обиды – но слово было произнесено, и в глубине души Эгерт знал, что сказанное отцом – правда.

– В роду Соллей никогда не было трусов, – сказал отец сдавленным шепотом. – Вам придется взять себя в руки, или…

Наверное, Солль-старший хотел сказать что-то уж совсем ужасное – так нервно задергались его губы и вздулась вена на виске. Возможно, он хотел посулить отцово проклятие либо изгнание из дому – но не решился произнести угрозу и вместо этого повторил значительно:

– В роду Соллей никогда не было трусов!

– Оставьте его, – послышалось из-за широкой спины Солля-старшего.

Эгертова мать, бледная женщина с вечно опущенными плечами, не так часто позволяла себе вмешиваться в разговоры мужчин:

– Оставьте его… Что бы ни происходило с нашим сыном, но впервые за последние годы…

И она осеклась. Возможно, она хотела сказать, что впервые за последние годы она не чувствует в сыне жесткой и хищной струны, которая пугала ее, делая чужим и неприятным ее собственного ребенка – но тоже не решилась произнести это вслух и только посмотрела на Эгерта – длинно и сочувственно.

Тогда Эгерт взял шпагу и ушел прочь из дома.

Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что, выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными улицами по направлению к городским воротам.

У трактира он остановился; трудно сказать, что заставило его завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.

В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии; когда Эгерт отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина выпрямилась – и служанка Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:

– Господин Эгерт!

Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.

На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на столешнице.

Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное бесстрашие…

Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха извне – бледность, неуверенность, трясущиеся колени… Теперь он знает, как выглядит собственная трусость. Страх – чудовище, снаружи никчемное и ничтожное, изнутри же – палач, неодолимой силы мучитель…

Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто подобное, когда пугается? Неужели все люди…

Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:

– Не вертись, пигалица… Присядь-ка со мной.

Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:

– Что угодно господину Соллю?

Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и кинжалы, вспомнил – и покрылся холодным потом.

Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав сочувственно:

– Господин Эгерт так долго боле-ел…

– Фета, – сказал он, опуская глаза, – ты боишься чего-нибудь?

Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт заигрывает:

– Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня выгонит…

– Да, – вздохнул Эгерт терпеливо, – а еще чего ты боишься?

Фета захлопала глазами.

– Ну, темноты, например, – подсказал Эгерт. – Ты боишься темноты?

Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:

– Да… Только… зачем это господину Эгерту?