Боевые приемы и обереги указывали на варягов, но что могло означать это внезапное, беспричинное нападение? Пора было закричать, позвать людей, но Зимобор сидел на земле над мертвым телом, как околдованный. Чары этого странного и страшного сна не отпускали его, после напряжения битвы тело было как чужое. Он мог бы гордиться, что довольно быстро в одиночку одолел троих противников, готовых к этой битве лучше, чем предполагаемая жертва, но радоваться Зимобор не мог. Чем лучше он осознавал, что это не сон, тем больше возрастали чувства тревоги и тоски. Едва ли все это случайно. Его могли пытаться ограбить, не узнав княжича в темноте, — мало ли какой народ шатается ночью возле города, а что кругом голод и бедность, объяснять не надо. Зимобор был бы рад такому объяснению, но не верил в него. На него напали не оголодавшие смерды с дубинами.

Из-за облаков снова показалась луна, точно пытаясь внести немного света в его мысли. Зимобор поглядел на лицо мертвеца, но оно было ему незнакомо. При свете он легко нашел второго, глянул на него и вздрогнул. Здесь было трудно ошибиться — шрам через всю щеку убитого, уходивший под бороду, он хорошо помнил. Этого человека в Смоленске звали Резаный. На самом деле его имя было Хагаль, и он был из дружины Хедина...

Зимобор снова сел на землю. Осматривать третьего мертвеца было ни к чему. Убитый лежал неподвижно, трава вокруг покачивалась, и волосы шевелились на голове Зимобора, словно их двигала изнутри головы жуткая, невероятная, губительная мысль. Хедин! Варяги! Дружина Избраны... «Нет, только не это! — неведомо кого умолял Зимобор и качал головой, пытаясь отказаться от своего открытия. — Только не она!».

Она не может, просто не может! Она же его сестра, они же родились в одном доме, они играли вдвоем, ссорились, мирились, то проказничали вместе, то дрались между собой, но те детские драки в глазах Зимобора служили залогом того, что теперь, взрослые, они никогда не смогут поднять руку друг на друга! Уже несколько лет, после смерти матери и при отсутствии жены, Избрана была главной женщиной в его жизни, самым близким к нему воплощением Великой Богини.

Избрана, сестра! Несмотря на соперничество последнего времени, Зимобор искренне любил сестру, отдавал должное всем ее достоинствам, хотел видеть ее счастливой и сожалел, что она видит свое счастье в обладании смоленским престолом. И уж конечно он не желал ей смерти, даже подумать не мог о том, чтобы избавиться от соперницы таким образом.

Этого не может быть. Положив меч рядом с собой на землю, Зимобор сжал голову руками, сбросил на траву ремешок со лба и запустил пальцы в рассыпавшиеся волосы, как будто так ему легче думалось. Вопреки очевидному, он отказывался верить, что этих троих подослала сестра. Княгиня Дубравка, Секач... Хедин, решивший таким образом помочь госпоже, не советуясь с ней самой. Да хоть Буяр — на это у него ума достанет, хотя это позор всему роду... Но это легче, чем если Избрана... Кто угодно, но только не она! Увидеть в сестре убийцу было для Зимобора хуже, чем увидеть ее мертвой. Это не укладывалось в сознании, мир шатался, и Зимобор не желал принимать мира, где подобное возможно.

Надо что-то делать. Надо встать, пойти к людям на Твердовом кургане. Мысленно Зимобор уже видел, как вокруг мелькают факелы, как кмети склоняются над мертвецами, слышал изумленные, негодующие выкрики, громкие распоряжения Беривоя. Уж воевода, не любящий ни Секача, ни тем более Хедина, быстро сообразит, где искать виноватых. Но предстоящий розыск ужасал Зимобора, как будто он сам был повинен в убийстве. Ничего, если виновником окажется Хедин или даже Секач. Или даже княгиня. Но только не Избрана! Зимобор не хотел искать, чтобы не обнаружить убийцу в сестре. Любовь к ней ворочалась в сердце, как нож, рассылая по телу волны острой боли.

А ночной ветер шевелил высокую траву на могилах, и казалось, что бесчисленные мертвецы встают, протягивают руки к тому, кто уже был их собратом, но ускользнул. Мелькнуло в воздухе темное покрывало, вспыхнули высоко в небе звезды трех Вещих Вил, сверкнули железные ножницы — запричитала Старуха, охнула Мать, усмехнулась Дева, добычей которой раньше или позже станет каждый... Дрогнул на дальнем кургане огонь, стерегущий мертвого. Зимобор отшатнулся, запутался башмаками в траве и чуть не упал — земля, словно потянула его в себя. Он слишком близко подошел к краю смертной бездны, слишком неосторожно заглянул на Ту Сторону — а Та Сторона не отпускает тех, кто перешел черту...

Не помня себя, Зимобор бросился прочь. Из травы под его ногами вылетали искры, сизые и бледнопламенные, он уже не знал, обычное ли поле лежит перед ним или настоящие Смертные Поля, грань мира живых и неживых. Он уже ни о чем не думал, ему хотелось оказаться как можно дальше от этих курганов. Он бежал, не помня толком, что же такое его преследует, пытался убежать от своих мыслей, от этого ужаса — черной ночи, огней, стерегущих мертвого, от хищного звона клинков, от забвения чести и долга перед родом... Он мчался через луговину, потом вдруг оказался в роще, и белые стволы берез словно бросались ему наперерез, а он уворачивался от них, как от живых. Под ногами шуршала трава, потом захлюпала вода. Задыхаясь, он выбрался на другой берег ручья, упал прямо на землю под деревьями, положил голову на жесткий корень, выступающий из земли, и закрыл глаза. И все исчезло.

Когда он пришел в себя, было светло. Он лежал на побуревшей листве, а над ним простирались ветви могучего дуба. Вот отчего лежать так неудобно: старые желуди впились в бока. Голова была тяжелой, все тело болело. А главное, он ничего не помнил.

Зимобор с трудом сел, протер ладонями лицо. Плащ сбился и чуть его не задушил, пояс перевернулся, пряжка оставила на коже глубокий и болезненный отпечаток. В паре шагов впереди текла маленькая речка, шириной меньше шага, глубиной по колено. С трудом поднявшись, Зимобор сбросил плащ, расстегнул пояс, кое-как оправил рубаху, потом продрался сквозь густую осоку, снова намочил ноги, зачерпнул горстью холодную прозрачную воду, чтобы умыться. В шаге от него сидела крупная зеленая лягушка с желтыми пятнами на брюшке и смотрела на него круглым золотистым глазом, как будто хотела что-то сказать.

Опять в кощуну попал... Зимобор окинул лягушку взглядом, но стрелы возле нее не имелось. И на том спасибо. Убрав с лица мокрые волосы, он вернулся под дуб и сел. В голове был полный сумбур. Как он вообще сюда попал?

Потом он вспомнил. Ночь, песни о древних князьях, цепочка огней, висящих в воздухе вокруг временной могилы, блеск клинков под луной... Три лежащих тела. Мелькнула надежда, что все это дурацкий сон. Зимобор рванул меч из ножен и хватился за голову. Мало того, что вчера клинок не вытер, кровь засохла, портя драгоценную булатную сталь... Урод, недоумок, да в десятилетнем возрасте он не мог бы так сглупить... Бить его некому...

А главный ужас в том, что все это вовсе не сон. Значит, на него напали, он убил троих нападавших, а потом в приступе какого-то безумия сбежал сюда... Зимобор содрогнулся: ему очень хорошо помнилось, как он убегал от смертной Бездны, и это, пожалуй, ему не померещилось.

И где он теперь? Ну, найти дорогу к Смоленску он сумеет, не маленький, да и едва ли он забежал слишком далеко, хотя этот бор, ручей с лягушкой, небольшая луговина за ручьем и снова полоска леса ему не были знакомы. Так что, вставать и идти обратно?

Но что-то не пускало его встать и пойти. Что его ждет там, в Смоленске? В голове яснело, нерадостные соображения всплывали одно за другим. Его пытались убить, это несомненно. Допустим, он никому ничего не скажет. Но тех троих найдут, может, уже нашли, потому что утро, судя по солнцу, не раннее. Лучше было бы, если бы их не нашли, но не волочь же ему было, как ночному лиходею, трупы к берегу Днепра! Их найдут, пойдут разговоры, разбирательства... Никто ничего не видел... Кмети вспомнят, что он уходил ночью один, но свидетелей самой схватки не было. Допустим, вынесут приговор, как бывает, что «ни на ком не сыскалось». Едва ли Избрана будет требовать отыскания виновных. То есть если не виновата, то как раз и будет... или сделает вид, что не виновата, и будет требовать...

Мысли цеплялись одна за другую, путались, но никакого просвета за ними не показывалось.

А ведь истинный виновник, кто бы он ни был, на этом не успокоится. А значит, ему, Зимобору, будущему князю, нельзя выходить ночью одному? Ходить с кметями даже к отхожему чулану в своем собственном доме? Позор! Но все его противники — люди упрямые. Они попробуют опять. Или будут искать другие средства. А средств этих много, и все они, так или иначе, будут бить по целому городу, по целому племени! Значит, дети княгини Дубравки или их сторонники вовсе не готовы подчиниться божьему суду. Даже его победа в поединке с Буяром, будь она хоть трижды очевидна и убедительна, вовсе не убедит побежденных. Покоя в Смоленске не будет. А значит, ему, князю, ради этого покоя придется обидеть очень многих: выслать, заключить под стражу, может быть, лишить жизни... Зимобор не был к этому готов. Его врожденное чувство чести и справедливости возмущалось при виде того, как честь и справедливость попираются близкими ему людьми, но он не мог перенять у них эти же средства. Он хотел не власти, он хотел справедливости и соблюдения обычаев. Но хороша ли справедливость, за которую надо проливать кровь?

А вокруг была весна: на могучих дубах только-только раскрылись молоденькие, светлые и мягкие листочки, напоминающие ушки каких-то новорожденных зверьков; под ногами лежал толстый ковер из бурой прошлогодней листвы, источавший тонкий, прохладный, пьянящий запах прели. Сквозь слежавшиеся дубовые листья пробивались зеленые стрелки молодой травы, кое-где синели крупные фиалки, а поодаль, в мелких зарослях под кровлей дубовых ветвей, лежали на земле широкие темно-зеленые листья ландыша, похожие на лодки. Тонкие стебельки изогнулись как будто под тяжестью белых блестящих жемчужин, и аромат цветущих ландышей с каждым вдохом вливался в грудь. Зимобор протянул руку, сорвал ближайший стебелек, понюхал свежие кругленькие бубенчики с шестью крохотными лепесточками — и на душе полегчало. В этом сладостном запахе было, казалось, все самое лучшее, что только может дать человеку богиня Леля, весенняя внучка самой Макоши.

— Здравствуй, сокол мой ясный! — вдруг произнес звонкий, чем-то знакомый голос в нескольких шагах от него.

Зимобор поднял голову и застыл. Даже позвоночник, казалось, заледенел от того зрелища, которое ему представилось. Под дубом, среди ландышевых зарослей, стояла девушка. Она не пришла, не прилетела, а просто выросла, вытянулась из-под земли, из листьев и цветов, соткалась из густого сладкого воздуха. На ней была длинная жемчужно-белая рубаха, ее распущенные золотистые волосы спускались ниже колен, тяжелые, густые, блестящие пряди вились, словно их развевал невидимый ветер, струились, как воды золотой реки. На голове девушки был венок из листьев и стеблей цветущего ландыша, и эти же стебельки с цветками-жемчужинками были густо вплетены в пряди ее волос, так что девушка казалась каким-то живым снопом цветущих ландышей. Кожа ее была почти такой же белой и нежной, как цветы, и чуть-чуть сияла в полумраке под дубом. А лицо ее... Зимобор встретился с ней глазами, и душа затрепетала, точно готовая покинуть тело. Ее лицо было прекраснее мечты, а в чертах его было спокойное всезнание и невозмутимая уверенность, присущая нечеловеческим существам. В руке ее были зажаты железные ножницы. Не в силах пошевелиться, Зимобор не мог ни встать, ни даже моргнуть. Эти ножницы с их холодным, даже хищным железным блеском не вязались с манящей нежностью ее облика, но притом казались ее неотделимой частью.

— Что же не здороваешься? — Девушка улыбнулась и шагнула ближе, на Зимобора сильно повеяло ландышевым ароматом. — Ведь ты хотел снова со мной повидаться. Разве нам поговорить не о чем?

— Это... ты? — едва вымолвил Зимобор и, наконец, поднялся на непослушные ноги. Его шатнуло, и он оперся о влажную, в мелкой древесной пыли, жесткую шкуру дуба.

Эта женская фигура, сотканная из лесной свежести и пронзительной прелести ландышей, была плоть от плоти леса, но голос ее был голосом той самой звездной тьмы, что говорила с ним в ту памятную ночь.

— Конечно, это я. — Дева улыбнулась. — У меня много лиц. Тень облаков на небе — это я. Струи дождя над нивами — это я. Трава и цветок — это я. Судьба человеческая — это я, погребальная песнь — это я. Все, что растет и тянется вверх, — это я. Моя пора — юность, мое время — весна, моя власть — будущее. И имен у меня много. Я — Дева, пока не озарит горячий Луч темную Бездну, пока не сойдет Дух Перунов в Первозданные Воды, пока не падет семя в спящую землю — тогда стану я Матерью и исчезну, потому что родится иная Дева... А пока время мое — весна, зелень лесная — мои очи, лучи золотые — мои косы, цветы молодильные[19] — мое платье. Зови меня Младиной.

Ее голос звучал негромко, но проникал в самую глубину души. Да и едва ли это было голосом, который ловится слухом. Как в той темной горнице, Зимобор не чувствовал своего тела, от него осталась одна обнаженная душа перед высшей, нечеловеческой сущностью, впустила ее в себя и была поглощена ею, слилась с ней, и вместе с этой сущностью Зимобор знал, как самого себя, безграничную черную Бездну, где текут Первозданные Воды, ожидая, когда пламенный луч проникнет в них и зародит новую жизнь... Бездна всегда голодна в ожидании луча, она всегда ждет и жаждет. Бездна была в ней, а луч — в нем, как в каждом мужчине хранится искра животворящего Сварожьего огня, и эти взаимно дополняющие противоположности тянули их друг к другу и отталкивали. Бездна затягивала, стремясь к его огню, потому что такова ее природа и суть. Зимобор чувствовал разом и ужас перед ее поглощающей жадностью, и восторг — восторг божества, готового заново сотворить мир, ибо таково его предназначение...

И вдруг она отпустила его. Бездна закрылась, он снова был на поляне, а перед ним стояла девушка, настолько прекрасная, что даже выдумать такой красоты невозможно.

— Да ты садись, не стой, как молодой дубок. — Она указала на траву под деревом, и Зимобор с облегчением сел.

Легко ступая по траве и листьям, без шороха, Младина приблизилась и тоже села. При движении ее рубашка вдруг стала полупрозрачной, Зимобор ясно видел очертания ее тела, и у него захватывало дух. Глупо простому смертному питать страсть к Вещей Виле, но все происходит только так, как она хочет, и если она показывается ему в таком ярком, прекрасном, телесном облике, значит... Свои ножницы она, наконец, положила, и Зимобор невольно бросил взгляд на орудие, которым были перерезаны жизненные нити всех, кто жил и умер с самого сотворения мира. Сейчас они просто лежали.

Зимобора пробирала дрожь от такой близости к Виле, а сама Младина рассматривала его с пристальным любопытством, видя насквозь все его прошлое, настоящее и будущее и выискивая там ответы на какие-то свои, только ей открытые вопросы. Душа холодела, а глаза восхищались ее чарующей красотой, бьющей в самое сердце. Аромат ландышей кружил голову, Зимобор был во власти ее чар и ощущал себя не больше мотылька, которого девушка рассматривает, посадив на ладонь.

— Что же, обидела тебя сестра? — спросила Младина, и Зимобор вспомнил, как здесь оказался.

— Это не она! — Он решительно тряхнул головой. — Не знаю, княгиня это придумала или Секач, но не Избрана. Она не могла.

— А ты откуда знаешь? — Младина лукаво, с намеком посмотрела на него, и ему стало стыдно. С кем он собрался спорить? Ведь перед ним — Та, Что Знает.

— Так это все-таки... она? — внезапно охрипшим голосом спросил Зимобор. Он раньше не задумывался о том, как сильно любит сестру, но при мысли, что все-таки она обрекала его на смерть, вся его прежняя жизнь рушилась.

Но Младина не ответила, только повела бровью.

— И что же ты — хочешь назад к ней идти? — спросила Вила.

— Воевать, значит? — Зимобор потер лоб, пытаясь собраться с мыслями. — Перед курганами общих предков родную кровь проливать? Отец меня с Той Стороны проклянет!

— Не хочешь — не надо! — легко согласилась Младина и снова улыбнулась. — Можно ведь и по-другому своего добиться, не обязательно лбом ворота выбивать. Не хочешь драться — отступи. Отойди, помани за собой, замани к себе, усыпи — и делай что хочешь. Не хочешь воевать с сестрой — оставь ее, а созреет — сама упадет. Я тебе другую дорогу укажу.

— Какую?

— Помнишь, отец ваш двадцать лет назад с полотеским князем Столпомиром воевал?

— Как не помнить!

Во время полотеского похода, очередного, но отнюдь не единственного, Зимобор был еще слишком мал, но он вырос среди воспоминаний бояр и старых кметей о «последней войне за волок» и хорошо знал, о чем идет речь. Рубежи между землями смоленских и полотеских кривичей проходили между верховьями Днепра и Западной Двины. Через волоки, которыми соединялись их притоки, можно было попасть с одной большой реки на другую, а также, через Ловать, на Волхов и через Ладогу тоже выйти к Варяжскому морю. Оба князя, смоленский и полотеский, испокон веков пытались захватить власть над порубежьем. Двадцать лет назад война между молодым князем Велебором и совсем еще юным Столпомиром едва не кончилась полным разгромом последнего. Князь Велебор не только захватил волоки междуречья, но едва было не взял и сам Полотеск. Столпомир чуть ли не в одиночестве бежал, и долгое время в Смоленске вообще не знали, жив ли он. Двинская земля лежала перед смоленским князем беззащитная, но пришла осень, дороги развезло, с юга поползли пугающие слухи о хазарах... А весной князь Столпомир вернулся с варяжским войском, вынудил Велебора отступить, и был заключен мир, который десять лет спустя попытались закрепить браком.

— А вот что ты мне скажи! — Зимобор вспомнил о главном препятствии, которое мешало ему стать смоленским князем. — Ведь я был когда-то обручен с дочерью Столпомира. А она умерла, но от меня не отстала! Она все ходит за мной, душит моих девушек, она не дает мне жениться! Что это значит, как от нее избавиться? Какой смертью она умерла, что не дает ей покоя?

Лицо Младины стало строгим и задумчивым. Она вздохнула, и у Зимобора сжалось сердце: неужели дело настолько плохо, что даже Вещая Вила не может помочь?

— Невеста твоя... — медленно выговорила она, отводя глаза, и от тени, набежавшей на ее светлое лицо, сам воздух на поляне померк. — Не в добрый час ты невесту выбрал, не в добрый час ее колечко взял. Погубит она тебя. Она — проклятая при рождении, и вся семья ее проклята. Теперь ее нет на белом свете, и у меня нет над ней власти.

— Неужели ничего нельзя сделать? Но хоть кто-то...

Младина опять покачала головой, и Зимобор опомнился: если даже Вещая Вила не может помочь, то где на свете та сила, что может?

— Какую бы невесту ты теперь ни выбрал, мертвая любую погубит и тебя заодно, — шепнула Младина и положила свою легкую белую ручку на его руку.

Зимобора пробрала дрожь, дух захватывало от восторга, лихорадочного волнения и тревоги. По жилам разливалось блаженство, а где-то в глубине пряталось ощущение смертельной опасности, от чего блаженство делалось даже острее. В глаза ему смотрела Бездна, но рядом с Бездной он себя ощущал божеством, Пламенным Лучом, призванным проникнуть в Бездну и зародить в ней жизнь...

— Только я одна ей не подвластна, — шепнула Младина, и ее мягкие руки обвили его шею.

Не помня себя, Зимобор обнял ее, чувствуя влечение такой силы, какой никогда и ни с кем не переживал. В его объятиях был сам образ совершенной красоты, девичьей прелести — и Бездны, жаждущей Луча. Все земные дела и заботы становились мелкими и ненужными, таяли и улетали — перед ним была вечность и вселенная.

— Только я для тебя — дева, возлюбленная, жизнь... — шептал ему в уши страстный голос, уже не звонкий, а хриплый и трепетный. — Только меня люби, только меня обнимай... Я дам тебе все — любовь, счастье, власть, победы, долгую жизнь, вечную молодость. Я дам тебе все — но в обмен возьму тебя всего. Только я для тебя существую, вся твоя сила — только моя...

Зимобор уже ничего не слышал и не понимал: по коже катились волны жара и озноба, каждая жилка трепетала в предчувствии, нежные руки обнимали его, но он уже не видел существа, которому они принадлежали. Гибкое, теплое, упругое тело прильнуло к нему, но тут же растворилось и обхватило сразу со всех сторон. У него уже не было тела, он был не человеком, а только лучом света, который падал в черную Бездну, пронзал Первозданные темные Воды, глубины которых было не под силу измерить даже ему...

Смоляне еще с рассвета стали собираться на Княжеском поле. Настал девятый день после смерти князь Велебора — день погребения. Все были одеты в рубахи белого цвета, цвета смерти, с посыпанными золой волосами. Семья князя запоздала. Все утро искали старшего княжича — и напрасно. В последний раз его видели вчера ночью на курганах, а утром его не оказалось нигде — ни в горницах, ни в дружинной избе. Никто из кметей не видел его, поздней ночью возвращаясь на княжий двор, — но тогда все были так пьяны, а вокруг было так темно, что это еще ничего не значило.

Княгиня и Избрана злились, хотя сами понимали: на Зимобора это не похоже. Он не мог забыть, какой сегодня день, не мог просто загулять.

— Напился, видать, вчера, так и заснул там под курганом! — ворчали среди челяди, особенно в княгининых горницах.

Достоян сразу послал людей поискать возле курганов. Там нашли примятую траву и пятна крови. И больше ничего. Кто бы ни устроил это ночное нападение, он позаботился убрать все следы и теперь молчал, никак, естественно, не проявляя своей досады.

Зато Достоян, Беривой и прочие сторонники старшего княжича пришли в ужас и немедленно учинили розыск. Свидетелей не было, по крайней мере, ни один человек не спешил заявить, будто что-то знает. Обследовали берега Днепра, но не обнаружили ни мертвых тел, ни следов, будто их волокли и где-то бросили в воду. Воевода разослал кметей по всем дорогам и тропинкам, приказал опрашивать каждого встречного — но все жители ближайшей округи уже толпились на Княжеском поле, недоумевая, отчего задерживается погребение и долго ли им еще сдерживать рвущиеся наружу слезы и причитания.

Откладывать погребение было нельзя. Уже прикатили на катках погребальную ладью, нарочно построенную, чтобы перевезти князя через Черные Воды. Княгиня приказала начинать. Сперва требовалось отдать долг мертвому, а потом... Ни воевода, ни другие бояре не смели сказать, что же «потом». У всех мелькало подозрение, что старший сын Велебора уже спешит вслед за отцом по радужному мосту, но эта мысль была слишком ужасна, чтобы кто-то решился высказать ее вслух.

Когда княгиня с дочерью, наконец, появились на поле, Избрана — во всем белом и без украшений, а княгиня — в черном покрывале вдовы, поднялся сплошной вопль. Вопили и причитали и жрицы, и простые женщины, лишившиеся общего для всех отца и защитника. Под плач и вопли волхвы извлекли тело князя Велебора из временной могилы — дубовый кокон больше не был нужен ему, готовому возродиться в ином мире.

Появилась Вещая Мара — жрица, ведающая погребением. Без нее не обходились похороны даже последнего из бедняков — она в точности знала, как уложить тело на краду, как собрать пепел, что дать умершему с собой и какие заклятья спеть, чтобы он благополучно одолел трудный путь, приблизился к богам и не тревожил на земле живых. Под ее руководством тело уложили в ладью, вкатили на вершину насыпи и стали обкладывать заранее привезенными и просмоленными бревнами. В качестве спутников умершему полагались черный конь, который повезет князя в Подземелье Велеса, черный пес, который укажет туда дорогу, и черный петух, который своим криком разбудит умершего для новой жизни. Жертвенной кровью Вещая Мара окропила краду — мертвое тело, погребальную ладью, дрова.

Краду подожгли, и скоро вся куча дерева горела. Жрецы и домочадцы князя Велебора стояли близко, жар огромного костра, достававший до самого неба, обжигал им лица, глаза щипало от жгучего дыма, и по щекам даже у мужчин текли слезы, но вместе с тем чувствовалось и облегчение: брод Огненной Реки остался позади, князь Велебор входил в небесные чертоги. За гулом и треском пламени ничего нельзя было бы услышать, и все стояли молча. Огромное поле, заполненное живыми, молчало, провожая мертвого.

— Хороший знак, — бормотала княгиня Дубравка, поднимая голову и глядя, как темный дым уходит в самое небо. — Добрый знак.

Всю ночь вокруг широкого кострища ходили жрецы с острым железом в руках, били в колотушки и гремели, отгоняя вредоносные силы смерти.

А Зимобор так и не появился. Его продолжали искать, обшарили каждую тропинку и каждую захудалую избушку на расстоянии дневного перехода, но никто его не видел. Он словно в воду канул.

Избрана не находила себе места. Она не знала, что в точности произошло, и никого не хотела расспрашивать, хотя имела очень сильные подозрения — кто именно знает правду. Кровь на земле означала, то кто-то с кем-то дрался. Но тел не осталось. Зимобор мог оказаться как победителем, так и побежденным. Если он побежден — тело его давно на дне реки и его соперничество ей больше не грозит.

Но это — если все дело затеял Хедин! А если это сделали Секач и Буяр — тогда следующей жертвой будет она сама! И Секач, в конце концов, не совсем дурак и понимает, что Буяр для него — та самая синица в руках, которую надо держать крепче и не менять на лебедя в небе — ее, Избрану. Она ни на шаг не отпускала от себя Хедина, и возле них всегда маячили три-четыре варяга. Даже ночью они устроились на пороге ее горницы и по двое сторожили, сменяясь, до рассвета. Люди видели эти предосторожности, но ее страх за свою жизнь мог означать как невиновность княжны, так и боязнь возмездия. Челядь только переглядывалась, не смея даже шептаться. Соперничество брата и сестры было слишком очевидно, чтобы даже самый глупый водовоз не догадался, кому выгодно исчезновения Зимобора.

Но мертв ли он? А если он просто похищен? Кем же? И куда увезен? Эти мысли всю ночь не давали Избране покоя, а утром ей предстояло опять идти на Княжеское поле.

На другой день, когда кострище остыло, Вещая Мара поднялась наверх с железной лопаточкой и глиняным сосудом, вылепленным в виде человеческой фигурки с головой, плечами и руками-ручками. В этот сосуд она собрала пепел князя, на самый верх положив кости черепа, прикипевшие к оплавленному шлему. Умерший обрел новое тело, в котором будет теперь пребывать его земная часть. В это время возле Вещей Мары уже сидел волхв-кощунник с гуслями и пел погребальную песнь:

И теперь песня эта доставляла всем, кто ее слушал, драгоценное чувство единства мира — земного и небесного, живого и мертвого, прошлого и будущего. В этот скорбный час бесчисленные лица ранее живших глянули с небес на своих потомков, чтобы возобновить связь поколений.

На склоне Твердова кургана вырыли небольшую яму и в нее опустили сосуд с прахом — князь Велебор вошел в общий для всего рода посмертный дом. Смоляне принялись за погребальное пиршество. Конечно, страва вышла не такой обильной, как это бывало в прежние годы, — после двух голодных зим даже князья не могли еще дать всем своим гостям простого хлеба. Угощением служили в основном дичь и рыба, а к ним грибы, собранные в лесу осенью. В больших котлах варили похлебки из свежей зелени — белой лебеды, щавеля, дикого лука, дикого чеснока, листьев одуванчика. Каждый, кто пришел сюда из Смоленска или окрестностей, получил свою долю, хотя и небольшую: кусочек мяса или рыбы, несколько ложек похлебки. Все сидели прямо на земле: на вершине кургана домочадцы князя и знать, пониже — кмети, а простые смоляне — на траве вокруг кургана, слушая песнь волхва-кощунника, который держал на коленях гусли:

Полагалось бы продолжать страву несколько дней, но из-за недостатка припасов пришлось уже к вечеру все закончить: вся глиняная посуда была разбита, железные котлы перевернуты вверх дном и продырявлены, ложки и ножи переломаны и брошены тут же на землю. То, что применялось на погребальном пиру, теперь принадлежало смерти и уже не могло служить живым.

Пришло время собирать вече для выборов нового князя. Но за день до того к княгине Дубравке явилась толпа смолян во главе с кузнецким старостой Бражко.

— Вот, княжич Зимобор пропал, и воевода сыскать его не может! — заговорил он. — А мы так себе думаем: нехорошо вече устраивать и князя выбирать, когда неизвестно, жив он или того, нет. Ты бы, княгиня, погадала о нем. Если помер, значит, судьба. На нет и суда нет. А если жив, то как же без него вече делать?

Княгиня не могла возразить и кивнула. Приказав принести ей воды из трех разных ручьев, она сняла с пальца золотое кольцо и опустила его в гадательную чашу...

Когда она, наконец, вышла к ожидавшим ее людям, на лице княгини, еще хранящем следы погребальных слез, было некое недоумение.

— Княжича Зимобора нет на белом свете, — сказала она, покручивая на пальце еще влажное кольцо. — Его нет среди живых. Это было мне открыто. Его нет, — повторила она, словно сама никак не могла уразуметь собственные слова. — Следует выбирать иного... правителя.

Смоляне раскланялись и ушли, не скрывая своей удрученности. Кмети стояли с вытянутыми лицами, но никто не спорил с волей богов. Когда княгиня поднялась в горницы, Избрана прибежала к ней почти бегом и плотно закрыла за собой дверь.

— Это правда? — выдохнула она.

— Что? — Княгиня хмуро глянула на дочь.