Ветер с Варяжского моря

Елизавета Дворецкая

Ветер с Варяжского моря

«Как говорят, у каждого есть друг среди недругов».

«Сага об Олаве Святом»[1]

Пролог

Незадолго до сумерек Вышеслав выбрался на крыльцо подышать. Отец, князь Владимир Святославич, с самого утра принимал словенских[2] бояр, собравшихся идти на чудь[3] вместе с его киевской ратью. Гридница[4] была полна гулом голосов, звоном оружия и чаш, новгородцы клялись князю в верности, обещали не посрамить его в походе, хвалились доблестью предков. Сновали холопы[5], таскали блюда и корчаги[6], катали бочонки. Даже медведь ревел, приведенный каким-то рыжим посадским для забавы князя и дружины. Несмотря на широкие окна, в гриднице было душно, так что под вечер у Вышеслава уже шумело в ушах и стены, увешанные яркими щитами, покачивались перед взором. Все это было знакомо и нудно: пиров он за свои восемнадцать лет нагляделся предостаточно, и его гораздо больше занимал предстоящий поход. Будучи старшим Владимировым сыном, Вышеслав раньше других братьев должен был принять на плечи свою долю трудов. С тех пор как ему исполнилось двенадцать, Вышеслав уже не раз сопровождал отца в ближних и дальних походах: бывал он и в хорватской земле, и у болгар, не раз участвовал в столкновениях с печенегами. Но так далеко на север он, родившийся за Варяжским морем и покинувший те края в возрасте всего лишь полутора лет, еще не забирался, и теперь его разбирало любопытство. Скорее бы в поход!

На дворе тоже было людно и шумно. Вся коновязь была тесно занята, застоявшиеся лошади топтались на месте, чужие жеребцы злобно ржали друг на друга. Боярские отроки[7] сидели прямо на земле, между княжьими хоромами и дружинными избами расхаживали словенские и киевские гриди[8]. Многие покачивались на неверных ногах после долгого пира, где-то тянули песню, кто с Полянским[9], кто со словенским выговором. Но все же здесь было посвежее, душная муть в глазах растаяла. Вышеслав спустился с высокого крыльца, придерживаясь за пузатый резной столб, и побрел к дружинной избе.

Между клетями[10] распоряжался один из тиунов[11], совсем охрипший за день и отбивший ладони о затылки и загривки бестолковых холопов. До ночи было еще далеко, княжеских гостей надо было угощать. С заднего двора с клубами дыма доносился запах горелой щетины – видно, опаливали свинью. Челядинцы[12] волокли резать упирающегося барана, другие двое катили бочонок. Из погреба поднялась молоденькая девушка. Обеими руками она прижимала к груди большую корчагу киевской работы, с узким горлом и двумя большими ручками. На ходу девушка смотрела под ноги, боясь, видимо, наступить на подол на ступеньках. Вышеслав остановился: впервые за этот бесконечный утомительный день он увидел что-то приятное. В гриднице он утром замечал несколько новгородских боярышень, сидевших вокруг княгини Малфриды: они были разряжены в заморские шелка, убраны золотом из Византии и серебром из варяжских земель, но ни одна ему не понравилась. Он их и разглядеть-то толком не смог в шуме и толкотне. А эта девушка была, как луговая ромашка, как молодая березка со свежей листвой – стройная, легкая, ловкая даже с неудобной тяжелой корчагой в руках.

Глядя под ноги, девушка не видела, куда идет, и едва не натолкнулась на Вышеслава. Охнув и крепче прижав к груди свое тяжелое сокровище, она отпрянула и вскинула глаза на парня.

– Ах, Мати Макоше![13] – воскликнула она и встряхнула головой, стараясь отбросить с лица тонкие прядки светло-русых волос. Легкие светлые кудряшки вились у нее на висках, надо лбом, на шее, прихотливо выбивались из длинной толстой косы. – Вот непутевый! – упрекнула она Вышеслава. – Что стал на дороге! Или тебе в хоромах места мало?

Она говорила по-здешнему, по-словенски. Раньше этот выговор смешил выросшего на Киевщине Вышеслава, нов устах девушки словенская речь показалась ему не смешной, а милой, ласковой, как песня. Не ответив, он смотрел ей в лицо. Казалось, ничего особенного в ней не было, во всех славянских племенах живут такие девушки: сероглазые, темнобровые, румяные. Но в ее лице с немного вздернутым носиком было что-то родное, приветливое, и даже сердясь, она была хороша, словно сама богиня Леля[14].

– Что, совсем хмельной – с места сойти не можешь? – с сочувственным упреком спросила девушка. – Дотемна будешь стоять? Ну, стой, коли делать больше нечего.

Она хотела обойти Вышеслава, но он шагнул в сторону, заступая ей дорогу.

– Давай донесу – уронишь, – предложил он, протягивая руки к корчаге.

Но девушка отстранилась.

– Не хворая – сама управлюсь! – строго сказала она. Видно, он был тут не первым. – Без помогальщиков обойдусь. Пусти!

– Экая ты сердитая! – Вышеслав улыбнулся. – Да не бойся, коли тиун забранится, я вступлюсь. Чья же ты? Здешняя?

– За меня и без тебя есть кому вступиться! Дай пройти, ждут меня!

Но Вышеслав не давал ей дороги. Чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась, но тем больше он удивлялся. Заметив поначалу только небеленую, простенько вышитую по вороту рубаху и корчагу в руках, он решил было, что девушка – из здешней челяди. Но теперь он разглядел, что руки девушки белы и нежны, а на запястьях блестит по гладкому браслету из дорогого белого серебра. На груди ее, загороженной ручками корчаги, Вышеслав заметил ожерелье из крупных медово-рыжих сердоликов с пятью подвесками из полновесных дирхемов[15]. Для холопки убор дороговат – ее саму можно за него купить.

– Мы тут три дня уже – что же я тебя раньше не видал? – расспрашивал Вышеслав. – Ты здешняя? Чья ты дочь?

– Так и не увидишь меня больше – и вам скоро уходить, и мне тоже! – отговаривалась девушка, все поглядывая через плечо Вышеслава к крыльцу. – Не здешняя я, из Ладоги, на днях меня отец домой увезет.

– Как тебя звать?

– Кто зовет, тот и знает, а ты много будешь знать – скоро состаришься. Дай пройти, не до зари же мне стоять здесь с тобой! Ты зачем в Новгород-то шел – с чудью биться или на девиц глядеть?

– Да погляди же ты на меня! – выведенный из терпенья отговорками, потребовал Вышеслав и хотел взять ее за плечи, чтобы она перестала пятиться от него прочь.

И своего он добился – девушка вскинула глаза и с негодованием взглянула ему в лицо. Видно, она не привыкла к такому вольному обращению – прямо как боярышня. Но какая же боярышня сама потащит из погреба корчагу? Может, она дочка здешнего тиуна? Но, по правде сказать, сейчас Вышеславу было все равно, кто она такая. Он знал только то, что девушки милее он не видел за все восемнадцать лет своей жизни.

– Ждут же меня в палате… – начала она.

– Да погоди, успеешь! – убеждал ее Вышеслав, торопясь, пока она опять не отвела глаза, из которых на него смотрело само небо. – Не сердись на меня, мне же скоро в поход идти, един Бог знает, ворочусь ли. Ты бы не бранилась, а ласковым словом меня проводила.

– Неужто тебя проводить некому? – уже без возмущения, с пробудившимся сочувствием спросила девушка.

Лицо ее смягчилось, и, Вышеславу было так радостно смотреть на нее, словно само солнце светило ему в душу. Он снова взялся за корчагу, и на этот раз девушка отдала ее без сопротивления. Вышеслав поставил корчагу возле ног и улыбнулся, разгибаясь – теперь-то не убежит.

– Нету у меня ни невесты, ни сестры, а мать… мать есть, да не знаю, какого еще слова дождусь от нее! – вдруг с горечью закончил Вышеслав. Ни с кем он не говорил об этом, но этой девушке, сам удивляясь, готов был доверить все.

– Ласковых речей я не знаю, а хочешь, я тебе заговор скажу? – предложила она. – Вот слушай: была я поутру в чистом поле, на зелену лугу, а во зелену лугу есть зелия могучие, а в них сила видима-невидима. Сорвала я три былинки: белую, черную, красную…

С этими словами она подняла руку, вытащила засунутую стебельком за ленту на виске белую головку кашки, приувядшую за день, и подала Вышеславу. Вместе с цветком он хотел взять и ее руку, но девушка улыбнулась и отняла у него свои тонкие пальцы.

– Красная былинка принесет тебе меч-кладенец, черная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка отопрет тул с каленой стрелой, – нараспев продолжала она, и слова воинского заговора оплетали сердце Вышеслава крепче самой умелой любовной ворожбы. – С тем мечом отобьешь силу чудскую, с той уздечкой укротишь коня ярого, с каленой стрелой разобьешь ворога лютого. Заговариваю я ратного человека… Как тебя звать?

– Вышеслав, – не подумав, ответил он и тут же спохватился.

Но было поздно – девушка услышала. Звучное княжеское имя обрушилось на нее, как удар, она отшатнулась, на лице ее мгновенно появилась растерянность и даже испуг. Она была не готова к тому, что случайно встреченный на дворе парень из киевской рати окажется сыном самого князя, старшим княжичем! Растерянным взглядом она скользила по правильным чертам его лица, по светло-серебристым волосам с красивыми кудряшками на концах, голубым глазам и удивлялась, что не догадалась сразу – ведь ей рассказывали про него!

– Вышеслав… – растерянно повторила она. – Владимирович. Верно, он – иначе откуда бы у такого молодого пояс весь в серебре, и гривна [Гривна – 1) денежная единица, около двухсот грамм серебра;

2) шейное украшение, могло служить показателем чина и знаком отличия.] на шее, и сапоги в будний день из красного сафьяна [Сафьян – особо выделанная цветная кожа, из которой шились дорогие сапоги.]… Любая дурочка догадается!

– Да, так чего ты? Не бойся ты меня! – Вышеслав улыбнулся, желая ее подбодрить, и хотел взять за руку. Но девушка отшатнулась, как от огня, вскинула рукав к лицу.

– Ой, Мати Макоше! Хлина-богиня[16]! – шептала она. Вышеслав отметил краешком сознания и удивился, почему она поминает варяжскую богиню-охранительницу Хлину, но сейчас ему было некогда думать об этом.

– Да что же ты? – в досаде воскликнул он. – Что за беда такая? Ежели я княжич, так что – зверь лесной? Укушу?

Вышеслав протянул к ней руки, но девушка вдруг, как опомнившись, повернулась и бросилась бежать, мгновенно вмешалась в толпу суетящейся челяди и исчезла где-то между клетями. Вышеслав шагнул было за ней, но остановился. Что толку гнаться, если она и разговаривать не хочет?

«Вот, батюшкина слава! – с досадой подумал он и сплюнул на землю. Впервые в жизни ему пришлось пожалеть о том, что он доводится родным сыном князю Владимиру и наследует как его добрую, так и дурную славу. – Вроде не кривой, не рябой, а девки пуще огня боятся!»

Махнув рукой, Вышеслав повернулся и хотел идти назад к крыльцу. За воротами послышался дробный топот, громко раздающийся по бревенчатой мостовой. Еще какой-то боярин, боясь опоздать в поход, мчался к князю. Видно, к меду и пиву боится опоздать, – а как до похода дело дойдет, всех ли соберешь?

Но во двор въехало всего три всадника. Кони их были утомлены, на плащах и сапогах осела густая тяжелая пыль. Глянув на того, что первым соскочил с коня, Вышеслав насторожился, забыл даже о девушке. Этого гридя он знал – он служил в дружине Путяты, оставшегося посадником[17] в Киеве на время отсутствия князя. Неспроста он появился здесь, в Новгороде, на другом конце Русской земли. Бросив коня, ни на кого не глядя, киевлянин устремился к крыльцу. Вышеслав поспешил за ним.

В гриднице было так же душно и шумно, хмельно-удалые заверения в верности мешались с запахами жареного мяса и пива. Киевлянин, расталкивая всех, не глядя на чины, протолкался вперед, оставляя следы дорожной пыли со своего плаща на одежде княжеских гостей. Все оборачивались, бранились, пытались отвечать ему на толчки, но он ни на что не обращал внимания, пробиваясь к высокому княжескому столу, где сидел сам Владимир.

Лицо светлого князя порозовело от выпитого меда, и сейчас он еще держал в руке большой заздравный рог, окованный позолоченным серебром. Но хмель над ним не имел большой власти – глаза его смотрели ясно. Он еще от порога палаты заметил и узнал Путятиного кметя[18], и между бровей его появилась маленькая тревожная морщинка. Но заметить ее мог только тот, кто хорошо его знал.

– К тебе я, светлый княже, от Путяты! – выдохнул киевлянин, кланяясь возле самых ступенек княжеского стола. – С вестью!

– Погоди, сокол, выпей сперва! – остановил его Владимир, и отрок мгновенно подал киевлянину чашу с пивом; – Сколько ты с вестью скакал – успеешь рассказать.

Киевлянин благодарно кивнул и взял чашу, поднес ее ко рту. Другой рукой он в это время шарил у себя на шее, под воротом рубахи. Разыскав ремешок под плащом и рубахой, он вытащил кожаный мешочек, стянул его через голову, отставил опустевшую чашу и протянул мешочек князю.

– От Путяты – тебе.

Князь взял мешочек и принялся его развязывать, а киевлянин оглянулся на отрока – тот уже снова налил ему пива. Князь вынул из мешочка скрученный свиточек бересты не больше пальца, осторожно развернул его, повернулся к свету и стал разбирать, хмуря брови, неровно процарапанные буквы.

«От Путяты посадника – князю Владимиру, – не прочитал, а только узнал он первую строчку, выведенную знакомой рукой Путятиного ларника[19], и скорее скользнул взглядом к следующей. – Как ты ушел с войском, на десятый день пришли печенеги ордой неисчислимой и Белгород обложили, хотят измором брать. Белгородцы тебе бьют челом, помощи просят».

На этом послание кончалось – Путята не просил князя возвращаться и не спрашивал, что делать. Оба они одинаково хорошо знали свои ратные дела. Владимир Святославич опустил руку с зажатой в кулаке свернувшейся берестой. Еще бы белгородцам не просить помощи – две трети белгородской дружины были с ним здесь. Лучшие полки Киева, Переяславля, Чернигова, Овруча он увел сюда, на чудь. И случилось то, чего он боялся, – печенеги узнали об его уходе и решили воспользоваться беззащитностью Киевщины. Но и поступить иначе Владимир не мог —ему как воздух нужна была чудская дань, чтобы было на что строить сторожевые города в той же Киевщине, снаряжать и содержать многочисленные дружины. Он уводил оттуда рати, прекрасно сознавая опасность, но другого выхода у него не было.

Гридница затихла. Сначала киевляне, внимательно следившие за своим Солнышком, а потом и, словены заметили, как с лица князя исчезло веселье. Услышав тишину, Владимир выпрямился и крепче сжал бересту в руке, так что высохшие острые краешки впились в ладонь.

– Братья и дружина! – заговорил Владимир, и голос его был ясен и тверд. – Много врагов у нас, что с полуночи[20], что с полудня[21]. Узнали печенеги, что я с войском здесь, и обложили Белгород осадой. Люд белгородский и киевский подмоги просит.

По гриднице прокатился гул, кмети из белгородской дружины повскакали с мест. Они-то хорошо знали, о чем говорит князь, и каждый подумал о своей семье, которой грозит опасность смерти или рабства. А они, мужья, отцы и защитники, слишком далеко и не могут помочь.

– Что скажете, други мои и воеводы? – спросил князь, уже зная, чего хочет он сам. – Покинем ли город-щит киевский? Покинем ли мать городов на разоренье?

Первыми заговорили воеводы, потом закричали и простые кмети из дружин нижних земель – защитить родную землю было важнее, чем покорить чужую. Только Ратибор молчал.

– А ты что скажешь? – Владимир повернулся к своему первому советчику.

– Я вот что скажу, хоть и не всем по нраву, – решительно заговорил воевода. – Князь с войском – не заяц, чтоб туда-сюда бегать. Мы на чудь не первый год собираемся и не первый раз идем, в прошлом году ходили – да дело не доделали. В этот пришли – коли опять ни с чем уйдем, так над нами в лесу последний чудин смеяться будет. Дескать, князь киевский только на словах грозен, а на деле – горазд за столом с пирогами воевать.

Люди в гриднице возмущенно гудели, но Владимир молчал, и Ратибор продолжал, не обращая внимания на общее недовольство. Немного находилось людей, способных говорить против всей дружины, но Ратибор был из них. Без него и Владимир, может быть, никогда не стал бы киевским князем.

– Стены у Белгорода высокие да крепкие – птица не всякая перелетит, а стрела и подавно, – говорил воевода. – И у Киева стены не хуже. Пусть печенеги стоят, сами же раньше уморятся. А мы сейчас всей силой чудь разобьем и тогда уж вернемся, как надо на орду ударим. Тогда они и дорогу к нам позабудут.

Тряхнув кулаком, Ратибор опустился на место – он свое сказал. Сын его, Ведислав, сидевший за столом с Владимировыми детскими[22], побледнел после отцовской речи, хотя внешне остался невозмутим. В белгородской дружине служил его побратим, а в Киеве были его мать и молодая жена, которой за время этого похода как раз подходил срок родить. И в мирное время тяжело оставить семью в такую пору. А знать, что им грозит печенежский набег – нет хуже. Но Ведислав молчал – по большому счету он признавал правоту отца.

– Выслушал я вас, дружина моя и братья мои, – заговорил Владимир, немного выждав. – И вот что мне думается. И вы правы, и Ратибор прав. И Киевщину без помощи оставить нельзя, и в чуди дело оставить недоконченное зазорно[23]. Потому надлежит нам одною частью дружины назад, на печенегов воротиться, а смоленские и новгородские рати на чудь пойдут. И вместо себя оставлю я в Новгороде княжить сына моего Вышеслава. Ему я доверяю быть сему походу главою. Говорите, мужи новгородские, люб ли вам князь Вышеслав?

В гриднице ненадолго повисла тишина. Вышеслав, потрясенный не меньше других, шагнул вперед от порога, где стоял, войдя вслед за Путятиным посланцем. Сотни глаз устремились к нему, а он побледнел, глубоко дыша, взволнованный таким неожиданным поворотом. Для него не было тайной, что после смерти Добрыни Новгороду нужен новый посадник, а может, и князь. Как старший сын Владимира, он понимал, что новгородский стол должен достаться ему. Но прямо сейчас, и так нежданно!

– Нам люб твой старший сын, княже, – заговорил самый родовитый из новгородцев, боярин Столпосвет. – Да мы сами не можем дело решить. Надобно вече[24] созывать и у всего люда новгородского спрашивать. А мы свое слово скажем. Нам князь Вышеслав люб.

Опомнившись, новгородцы одобрительно загудели. Молодой, удалый княжич Вышеслав нравился им еще и тем, что после сурового и властного Добрыни новгородская знать надеялась при нем получить гораздо больше воли. Вышеслав перевел дух, ощутил даже радость – все-таки зваться князем и быть самому себе хозяином не в пример веселее, чем жить при отце.

Повернув голову, он нашел взглядом мать, сидевшую рядом с князем. Лицо княгини Малфриды оставалось спокойным и величавым, и Вышеслав не понял, довольна она или нет. Поймав его взгляд, княгиня чуть-чуть улыбнулась и слегка наклонила голову. Вышеслав хотел улыбнуться ей в ответ, и вдруг его словно обожгло что-то. Двоюродный дядька, Коснятин Добрынин, смотрел на него с такой ненавистью, что Вышеслав был поражен его взглядом как громом. «За что? Что я ему сделал?» – изумился он. За проведенное в Новгороде время Вышеслав не успел не только поссориться, но даже толком поговорить со старшим сыном Добрыни. Посмотрев на мать, он заметил, что лицо ее посуровело и замкнулось – она тоже глядела на Коснятина. И Вышеслав понял. Сын Добрыни унаследовал властолюбие отца. Он сам метил на место посадника, а может быть, и мечтал о княжьей шапке. И он мог бы их получить как родич князя и сын прежнего посадника – не будь у Владимира столько сыновей.

– А нам не нужно никого спрашивать! – среди возбужденного гудения гридницы сказал громкий, уверенный голос, произносящий слова на варяжский лад. Сотник княгининой дружины Ингольв Трудный Гость поднялся на ноги и поднял рог с медом. Высокий, широкоплечий, он казался живым воплощением уверенности и силы. На груди его блестела витая серебряная гривна, длинные светлые волосы были зачесаны назад, за уши, а лоб украшала шелковая лента с полоской золотой парчи. Вышеслав уже знал, что этот человек, сидящий на таком высоком месте, служит главной опорой княгини Малфриды.

– Все мои люди сейчас же готовы дать клятву верности сыну Вальдамара и Мальфрид, потомку русских и свейских[25] князей! Пусть все боги и единый Бог будут послухи[26] нашей клятвы! – громко продолжал Ингольв. – Как мы служили твоему отцу, так мы будем служить и тебе, конунг Висислейв! Я говорю это от имени всех северных людей!

И вся варяжская дружина княгини Малфриды как один человек в ответ на слова своего предводителя ударила чашами по столу – в застолье это заменило принятый у них звон оружия, выражающий согласие.

– Да славен будет князь Вышеслав! Конунг Висислейв! – на разные голоса кричали они.

Княгиня улыбалась, довольная честью, которую оказывают ее сыну. Вот и она, наконец, дождалась дня, о котором столько мечтала, живя в Новгороде без мужа и без сына, брошенная, забытая. Эти дни миновали, теперь она не одна из прежних княжеских жен – она мать конунга.

Вышеславу было приятно впервые в жизни слушать княжескую славу себе. Он поднял голову, расправил плечи, дышал глубоко, на щеках его загорелся румянец. Только память о ненавидящем взгляде Коснятина покалывала в глубине души, но об этом он не хотел сейчас думать. Впереди его ждал княжеский стол и первый самостоятельный поход – на чудь.

Глава 1

Ветер гнал по поверхности Волхова мелкую рябь, похожую на чешую, – так и казалось, что огромный змей, медленно извиваясь, ползет на полуночь меж зеленых холмистых берегов. Это и есть тот самый Ящер[27], которому веками поклоняются словены. Он лежит глубоко на дне, но придет час его гнева – и он взметнется на поверхность, мутя и разъяряя воды реки, требуя жертвы…

Весь длинный пологий берег Гостиного Поля был усеян приставшими ладьями, дальние даже нельзя было рассмотреть. Дальше от воды блестели неяркие огоньки костров, поднимались дымки, ветерок тянул запахи рыбных похлебок и каши. Здесь обязательно останавливались все ладьи, шедшие вверх по Волхову – в Новгород, и вниз – в Ладогу. Пока хозяева делали дела, их гребцы и дружины отдыхали, ели, кто-то даже спал прямо на земле возле ладей.

Загляда вздохнула, подумав» что здесь не миновать останавливаться, и надолго. Пока найдут порожского кормщика и сговорятся об уплате, пока он соберет свою дружину, пока мытник[28] осмотрит обе ладьи и возьмет что положено – как бы темнеть не начало. Купеческая дочь, она слишком хорошо знала весь установленный порядок, чтобы надеяться быстро миновать Гостиное Поле. Но двум ладьям Милуты было бы слишком досадно ночевать здесь, когда до дома оставалось всего ничего, почти рукой подать. От предыдущей стоянки было не так уж далеко, но Загляде казалось, что сам Волхов остановился и несет их еле-еле. Ей хотелось скорее домой, в Ладогу. Никогда раньше она не отлучалась из дома так далеко, и полумесячное путешествие в Новгород показалось ей слишком долгим и утомительным. Стоянка у Гостиного Поля была последней, и Загляде хотелось поскорее тронуться снова в путь. Как приятно было думать о том, что следующую ночь она наконец-то проведет дома, а не в чужой клети, не на дне струга[29] и не на жесткой охапке веток возле костра,

– Вон туда! Через три ладьи вон пустое место есть! – стоявший на носу струга Спех махнул рукой. – Вон, вон, где с конской головой!

– Да вижу, вижу! – Милута кивнул и обернулся к кормчему. – Давай туда. Ежели потеснимся, то и вдвоем встанем. Эко сколько народу собралось!

Оба ладожских струга причалили, гребцы привязали канаты к стойкам, вбитым в берег. Проголодавшийся Спех, не теряя времени, принялся разводить костер. Но хозяин оторвал его от этого многообещающего занятия и послал в городище искать порожского кормщика.

– Да хоть поедим сперва! – обиженно ворчал парень. В отличие от хозяйской дочери он вовсе не спешил домой. – Сам кормщик, поди, за столом сидит!

– Покуда дойдешь, он как раз встанет! – по-хозяйски заверил его Милута. – Ступай да скажи, чтоб сюда шел. Нам тянуть нечего, ночевать дома будем. А за кашей Загляда присмотрит!

Успокоенный этим обещанием парень пошел искать лодку для переправы на тот берег, где стояло городище Порог. Загляда слезла с бочки, на которой сидела во время плавания, и позвала холопа, чтоб перенес на берег. Вода в Волхове была прохладна, и ей не хотелось мочить ног.

Пока она хлопотала возле железного котла, который Милута возил с собой, позаимствовав этот обычай у чуди, из городища явился мытник. Порожский мытник Прелеп хорошо знал Милуту, который уже много лет плавал с товарами мимо Гостиного Поля вверх и вниз по Волхову, и с делом покончил быстро – переглядел весь товар, помечая писалом[30] на берестяном свитке, высчитал, сколько мыта[31] нужно взять, старательно взвесил на бронзовых весах серебро, которое отсчитал ему Милута. Растолченный ячмень еще побулькивал в котле, а купец и мытник уже покончили с делами и остановились побеседовать.

– Как там в Новгороде дела? – расспрашивал Прелеп. – Князя-то не видали?

– Видали и князя, – спокойно, с видом человека, которого ничем не удивишь, отвечал Милута, – Мы же у Недремана стояли. Не помнишь Недремана? Мы с ним одной дружиной, бывало, плавали, покуда он не разорился на варягах проклятых и Добрыне не запродался.

– Да, вот судьба злая! – Мытник закивал головой. – Жил человек, не тужил, а тут разом и ладьи, и товара лишился, да и сам едва неволи миновал. Только и хватило добра, чтоб самому выкупиться.

– Вот, так теперь он на новгородском княжьем дворе в ключниках и нас на постой пускает по старой дружбе. И видали мы князя, и говорили с ним. Ничего, больше положенного не заносится, уважает.

– Да уж не ему заноситься! – Мытник насмешливо прищурился. – Родом-то он, говорят…

– Да ладно тебе, дядька Прелеп, род его считать! – вмешалась Загляда, вынув из котла ложку. Разговор отца и мытника занимал ее больше, чем она хотела показать, и тут она не сумела смолчать. – Не по роду надо смотреть, а по делам! А делами он рода отцовского не посрамил! Ведь он словенского, Гостомыслова рода!

Мытник с некоторым удивлением выслушал ее горячую речь, а Милута усмехнулся, провел рукой по усам.

– Дочь-то моя! – усмехаясь, обратился он к мытнику, не зная, говорить ли. Дружба к давнему знакомцу победила, и купец продолжал: – Дочь-то моя в Новгороде часа не упустила – с самим княжичем дружбу свела! Кабы не поход да не наш отъезд – ждал бы я от него сватов!

– Да ну тебе, батюшка! – смущенно и обиженно воскликнула Загляда, щеки ее зарозовели ярче. – Всего-то раз поговорила… И я не хотела вовсе, он сам подошел!

– Что за княжич-то? – удивленно спрашивал Прелеп, поглядывая то на девушку, то на Милуту.

– Да старший, Вышеслав. Молодец хоть куда – девятнадцатый год идет. И собой хорош, и удал – чем купцу не зять! – смеялся Милута.

Раздосадованная Загляда бросила ложку на камень возле костра и убежала к ладьям, встала на плоский валун и полоскала ладони в воде, не оглядываясь.

– Правда ли, что он на чудь походом идет? – снова принялся расспрашивать Милуту мытник.

– Хотел идти, да, знать, не судьба. Гонец к нему с Днепра прискакал, из самого Киева. Сказал, пока князь здесь, на Киевщину печенеги пришли и Белгород обложили, измором хотят брать. А от Белгорода до Киева всего ничего, едва двадцать верст!

– Вот напасть! – Мытник сочувственно покачал головой, а потом вздохнул с тайным облегчением. Этой-то напасти – печенегов, о которых столько говорят киевские, черниговские, переяславльские торговые гости, словены не знают. Слава Велесу![32]

– Да и нам напастей не занимать! – К ним подошел старый Осеня, давний товарищ и спутник Милуты. Он уже был сед и ходил опираясь на клюку, но бросать дела и садиться дома возле печи не собирался. Да и скучно ему было дома – не ждали его возле очага ни жена, ни дети, ни внуки. – Как тут у нас-то, про Ерика не слышно ли новых вестей?

– А вы бодрических[33] гостей слыхали? Вермунда Велиградского[34]? Возле Гот-острова опять видали Ерика. Вермунд сам, как до Ладоги целый добрался, так не знал, какому богу скотину резать.

– Неужто в прошлый год не награбился? – Осеня гневно мотнул седой головой и стукнул концом клюки в прибрежный песок. – Хоть бы князь тамошний взялся, унял его. А то какой же дурак через море поплывет, чтоб и без товара, и без головы остаться! Или ему от этого выгода?

– Вон Спех плывет, – подала голое Загляда, заметив на Волхове маленькую лодочку-долбленку, плывшую к корабельной стоянке от городища. Греб в ней рослый широкоплечий парень в серой рубахе, с ремешком на темно-русых волосах. За спиной его пристроилась, крепко вцепившись в борта долблейки, растрепанная девчонка лет двенадцати. Сам Спех, в белой рубахе с красным поясом похожий на петуха на заборе, сидел на носу и показывал вперед, словно без него не догадались бы, куда плыть. Порожский парень старательно налегал на веслах, его могучие плечи напрягались под серым холстом рубашки. Спокойный и ровный на вид, Волхов в нижнем течении был очень силен и мог далеко снести легкую лодочку.

– А чего ты девку-то с собой в Новгород потащил? – понизив голос, спросил мытник у Милуты и глазами показал на Загляду. – Я вас, как туда-то плыли, не видал, а мне уж сын сказал, что и девку твою на ладье видел. Я сам не поверил – думал, привиделось парню.

Милута вздохнул, погладил густую рыжеватую бороду.

– Да ведь я в начале весны жену схоронил, – выговорил он наконец, и мытник снова закивал головой, выражая сочувствие. – А боле-то у меня из родни никого нету – не хотел ее одну бросать. Взял вот до Новгорода – дорога невелика, а может, развеется. А то все плакала, плакала…

– Развеется, как же не развеяться, – доброжелательно заверил мытник, снова поглядев на девушку.

Загляда уже сменила гнев на милость, вернулась к костру и сосредоточенно дула на деревянную ложку, зачерпнув каши из котла. От близости огня ее щеки ярко румянились, русая коса золотисто поблескивала. Она казалась спокойной и свежей, как и положено быть девице шестнадцати лет, купеческой дочери, не знающей ни в чем нужды.

Тем временем Спех со своими спутниками выбрался из долбленки на берег.

– Нашел я кормщика! – подходя, бодро закричал Спех еще издалека. – Ты, батюшка, как в воду глядел – как раз из-за стола встали!

– Эк он тебя батюшкой величает! – Мытник усмехнулся и вопросительно подмигнул Милуте на Загляду.

– Кот-Баюн ему батюшка! – Милута в негодовании отмахнулся, но сам не сдержал усмешки. – Его бы заставить языком грести – ладья бы быстрее ветра побежала!

Спеха прозвали Спехом за неизменное везенье, провожавшее его от колыбели все семнадцать лет его жизни. «Коли упадет, так на мягкое! – приговаривала его мать. – Ему бы лени поменее, так ладно бы жизнь прожил. А ведь не мыслит, что удача-то – одно дело, а счастье – иное!» Но Спех не слушал попреков и верил в свою добрую судьбу. Мать Макошь сотворила его невысоким, но наделила широкой грудью, крепкой шеей и сильными руками. Черты его лица были нерезкими, мягкий нос с округлым кончиком покрывали золотистые веснушки, между нижней губой и округлым подбородком виднелась ямочка. Светло-рыжие, как жидкий мед, волосы рассыпались по лбу, а серо-желтоватые глаза его блестели живо и весело. Нравом он был подвижен, любопытен, незадумчиво-смел и легкомыслен, но на честность и преданность его можно было вполне положиться.

Плечистый парень-кормщик подошел к Милуте, а Спех направился прямо к Загляде.

– Готова каша? – деловито спросил он, вытаскивая из сапога деревянную ложку, завернутую в серую холстинку.

– Не лезь, не готова еще! – Загляда замахнулась на него своей ложкой, и Спех отпрянул от котла, в который уже было сунулся. – Потерпишь!

Ловко уклонившись от встречи с деревянной ложкой, Спех принялся размашисто вытирать лицо рукавом.

– Ух, чуть не весь город обегал, покуда кормщика сыскал! – пожаловался он хозяйской дочери, преувеличенно тяжело дыша. – Ух и уморился – чуть жив! Не веришь? – обиженно спросил он, увидев улыбку на лице Загляды. Прочие Милутины спутники, сидевшие вокруг костра В ожидании каши, тоже заулыбались.

Девушка покачала головой – она знала, что Спех – великий искусник притворяться, но не могла сдержать улыбки в ожидании чего-то забавного.

– А и городишко-то махонький! – вдруг с легкостью сознался Спех и стал дышать обыкновенно. – Всего-то три улочки, да и те… У нас в Полоцке один гончарный конец и то больше!

– А ты уже и по дому стосковался? – с насмешкой спросила Загляда, прекрасно знавшая, что уж кто-кто, а Спех ничего важного дома не забыл.

– Ой, стосковался! – закрыв глаза, страдальчески затянул Спех. – Вот как сплю, так и вижу: сижу я за кругом да горшок верчу, такой большой-большой, а братец глину месит. А батя еще волокушу[35] волокет да ласково так: «Работайте лучше, суслики ленивые, кормить не буду!»

Загляда фыркнула, прикусила губу, но все же не выдержала и рассмеялась, представляя этот образ домашнего уюта, от которого Спех сбежал в дружину ее отца. Спех пристал к Милуте в его прошлогоднюю полоцкую поездку и до сих пор отчаянно смешил Загляду своим кривическим[36] выговором. Гончар легко отпустил сынка, «потому как дома от него толку нет, только и знает, что языком трепать».

Девчонка, прибежавшая из городища с кормщиком, подобралась к ним поближе и с любопытством слушала их разговор. Загляда заметила ее и призывно махнула ложкой:

– Поди сюда! Ты чья будешь?

– Я Веретенева! – Без робости подойдя, девочка показала на кормщика, который в стороне разговаривал с Милутой. – Сестра я ему. Меня Лаской звать. Я с вами через пороги пойду. Я тоже все пороги знаю, и какие ладьи бывают, и как они плавают!

– Да ну! – насмешливо ответил Спех. – Как же ты такой премудрости научилась?

– А я с тех пор, как маманя с батяней померли, всегда с Веретенем хожу, – просто объяснила девочка. – Он меня одну дома бросать боялся, как через пороги ходил, вот и берет с собой.

Глаза Загляды налились слезами: слова девочки о смерти родителей разбудили ее собственное, едва задремавшее некрепким чутким сном горе.

– А вот сейчас и проверим! – поспешно воскликнул Спех, торопясь отвлечь ее, и указал на реку. – Вон там что за ладья пошла? Нас не проведешь, на хромой козе не объедешь, мы сами с усами!

– Да где же у вас усы? – Давясь от смеха, девчонка смотрела то на Загляду, то на Спеха, а потом повернулась к реке.

Одна из ладей, стоявшая ниже их по кромке Гостиного Поля, отделилась от берега, и десять пар весел стали выгребать на середину Волхова.

– Варяги, – определила Ласка, бросив быстрый взгляд на ладью. – А струг у них ладожской работы, новый совсем. Они снизу пришли. Я их у мытникова двора видала только что.

– Еще бы не ладожской работы! – изменившимся голосом, в котором звучали слезы, но твердо решив не дать им воли, отозвалась Загляда. – Это же Тормод струг делал. Вон и змеюги его любимые на носу. На штевне! – поправилась она.

– Вот! – Спех с гордым видом поднял палец, повернувшись к Ласке. – Мы не хуже тебя – и корабельщика знаем!

– Да оставь дитя в покое! – Загляда дернула его за рукав. – Нашел, с кем тягаться. У нас на дворе тот корабельщик живет, потому мы его работу и знаем, – объяснила она девочке.

Ладья тем временем вышла на середину Волхова и направилась вверх по течению. Гребцов на ней было – десятка два, на носу сидели три хорошо одетых светлобородых человека в коротких плащах, застегнутых бронзовыми запонами[37] на груди. Между скамьями громоздилась гора пухлых мешков, на кольца из ивовых прутьев были нанизаны сотни куньих и беличьих шкурок, в середине стояли бочки.

Вдруг на корме ладьи возникло движение, куча мешков зашевелилась, и из-под нее выбрался человек. Рывком разъединив скрученные за спиной руки и отбросив остатки веревок, он попытался вскарабкаться на борт струга. Светлобородые хозяева вскрикнули и вскочили на ноги, ближние к корме гребцы бросили весла и кинулись к нему. А тот отшвырнул мешавшие ему мешки, перескочил через борт и бросился в воду. Но прыжок вышел неудачным: беглец ударился головой о неведомо откуда всплывшую корягу и с громким плеском скрылся под водой.

Течение заворачивало нос варяжской ладьи, сносило ее снова вниз. Гребцы ухватились за весла и стали подгребать к берегу. Хозяева собрались на корме и вглядывались в воду, обмениваясь непонятными восклицаниями. На берегу тоже заметили происшествие. Путники и жители городища с разных сторон сбегались к воде. Загляда ахнула и вскочила на ноги, подалась ближе, тревожно сжимая руки и не сводя глаз с воды. Ласка рядом с ней подпрыгивала, словно так ей было лучше видно. Но поверхность воды уже успокоилась, ничего нельзя было разглядеть.

– Не выныривает – боже Перуне[38], ведь потонет! – обеспокоенно воскликнул Спех. Стянув сапоги, он бегом вбежал в воду и поплыл к середине.

– Ой, Мати Макоши, смилуйся, помоги! Волхов-батюшка, пожалей, отдай назад! – бормотала Загляда, с тревогой наблюдая, как Спех быстро плывет к тому месту, где скрылся под водой беглец с варяжской ладьи.

Корягу тоже медленно сносило течением. Спех удачно избежал встречи с ней и нырнул. Через какое-то время он появился на поверхности, жадно вдохнул и снова исчез. Казалось, что его не было очень долго. Рыбаки уже толкали в воду несколько челноков, кто-то греб к середине, выискивая в гладкой серо-голубой воде медленно текущего Волхова одну или другую светловолосую голову.

– Как бы тоже не потонул! – воскликнула Ласка, с горящими от любопытства глазами наблюдавшая за рекой. – Там Ящер живет огромный – заглотит он их обоих!

– Язык придержи – накличешь беды! – сурово прикрикнул на нее брат.

– Не потонет! – уверенно возразил Милута. – Спех в воде не тонет, в огне не горит – его судьба бережет.

И правда, вскоре Спех вынырнул снова и поплыл к берегу. Рядом с ним виднелась вторая голова. Греб он одной рукой, а другой держал за волосы свою добычу.

Сбежавшиеся к берегу люди помогли им выбраться на песок. Бесчувственного беглеца пришлось нести на руках. Пока его пытались привести в чувство, Спех тяжело сел на мокрый песок, потряхивая головой и отжимая воду из волос. Загляда подбежала к нему.

– Водяной меня за ноги хватал! – объявил Спех, едва отдышавшись настолько, что смог говорить. – Вишь, нырнул я, а там на дне водяной сидит, сам весь зеленый и в чешуе, глаза как у щуки, и этого за шею держит. Я говорю – отдай, а он мне – нет, говорит, он мне будет на обед, а ты – на ужин,

– Да ты молодец, где водяному с тобой справиться! – воскликнула Загляда, привыкшая к тому, что Спех жить не может без таких рассказов. – А его-то водяной не придушил?

– Да что же я, зря купался? – возмутился Спех. С недовольством оглядев запачканные песком и тиной рубаху и порты, он сплюнул и проворчал: – Хоть сапоги уберег…

И месяца не прошло, как Спех надел свои первые сапоги, и он заботился о них, как молодая мать о первенце. Пучком влажной травы он принялся счищать с них мокрый песок, но Загляда позвала его:

– Пойдем хоть глянем, как он там.

– Пойдем, – согласился Спех и встал на ноги. Вода текла с него ручьями. – Мне уж и самому любопытно – кого это я у водяного отобрал?

Они подошли туда, где в окружении гребцов и местных рыбаков лежал на земле беглец с варяжской ладьи.

Могучий кормщик, брат Ласки, уже привычно положил его животом себе на согнутое колено и выгонял воду, которой беглец успел наглотаться. Покончив с этим, беглеца положили на землю. Встав на колени, мытник приложил ухо к его груди.

– Живой! – с удовлетворением объявил Прелеп и выпрямился. – Стучит!

– А чего ой глаз-то не открывает? – спросила любопытная Ласка.

– А головой о корягу стукнулся. Кабы не ваш Кот-Баюн – кормить бы ему рыб…

– А чего он прыгнул-то? – спросил кто-то.

– Где ладья-то?

– Беглый, что ли…

Милута обернулся к реке. Варяжский струг подошел к берегу, люди на нем столпились у носа, пытаясь разглядеть, что происходит. Двое гребцов и один из хозяев, покрытый коротким синим плащом, уже спрыгнули на песок.

– Ваш парень? – закричал им Милута.

– Это есть наш человек!– ответил ему варяг в синем плаще, выговаривая русские слова неправильно, но понятно. – Мы возьмем!

– А чего он прыгал-то? – спрашивали любопытные на берегу.

– А какой же он ваш, когда он чудин? – спросил мытник, еще раз оглядев спасенного. – Где вы его взяли-то?

Варяг в синем плаще остановился на мокром песке возле воды. Оставшийся на ладье товарищ окликнул его и сказал что-то, и между ними вспыхнул оживленный спор. Загляда хорошо понимала по-варяжски, но по долетавшим обрывкам не могла уловить смысл спора. А он продолжался недолго. Варяг в синем плаще вспрыгнул обратно на борт, гребцы оттолкнули струг от берега, взобрались на него сами, и два десятка весел дружными ударами погнали ладью вверх по Волхову прочь от стоянки Гостиного Поля.

– Уходят, что ли? – удивлялись люди на берегу. – Передумали брать?

– Думают, совсем утоп, а хоронить лень.

– Да чего – он же живой.

Спех пошел искать себе сухую рубаху, а Загляда пробралась поближе к беглецу. Это оказался молодой парень, на пару лет старше Спеха, высокий, худощавый, с потемневшими и слипшимися от речной воды волосами. Глаза его были закрыты, но тяжелые веки, выступающие скулы, мягкие черты продолговатого лица показывали, что в нем течет не славянская кровь.

– Чудин и есть, – говорили люди вокруг, разглядывая спасенного. – Хоть по одеже видно.

На парне была надета полотняная рубаха, украшенная по вороту, плечам и подолу тесьмой, хитро сплетенной из бронзовой проволоки. Боковые швы не были зашиты до конца, что сразу обличало чудскую работу. Бронзовый же браслет стягивал левый рукав рубахи, а с правого, видно, потерялся. Штаны на парне были из кожи, кожаные же поршни[39] крепились на ногах тонкими ремешками. Ни плаща, ни пояса на нем не было, ворот рубахи был надорван. На лбу парня под мокрыми прядями волос краснела свежая ссадина. На запястьях его были заметны следы от тугих веревок. На одной руке болталась петля с разлохмаченным концом, видно, перетертым обо что-то железное.

– Чего же теперь с ним делать? – озабоченно спросил Прелеп. – Ведь так не бросишь, а мне недосуг с ним нянчиться. Вот что – берите-ка вы его с собой, гости дорогие, – обратился он к Милуте. – Вы его выловили, он теперь ваш.

– Да куда же мне его? – недоуменно воскликнул Милута. – И своих забот довольно!

– Батюшко, возьмем! – принялась упрашивать отца Загляда. – Довезем его до Ладоги – он ведь оттуда и плыл, А после он в себя придет да сам расскажет, откуда он и кто. Не бросишь же его здесь, пропадет!

– Вот еще печаль – ведь он беглый! – принялся вразумлять ее отец. – Засудят нас еще за него!

– Да как же засудят? Мы же его не украли, он сам выпрыгнул, а варяги отказались от него. Вон, люди видели! – Загляда показала на мытника. – Хозяева его видели, а не взяли, какая же тут кража!

– Да он не холоп, мне так мнится, – пробормотал Прелеп, приглядевшись. – Холопы так богато не ходят. Одна рубаха чего стоит! Да и не добром он на тот струг попал… Как из битвы!

– Видно, потому и не взяли назад, что забоялись варяги-то! – добавил кормщик.

Милута в сомнениях качал головой, но все эти доводы только укрепили решимость Загляды взять спасенного с собой. Наконец он вздохнул и сделал знак своим гребцам:

– Несите его на струг, что ли.

Загляда обрадовалась и бросилась устраивать чудину лежанку из сена, пустых мешков и шкур. Чудской беглец вызывал у нее сочувствие и любопытство: ей очень хотелось знать, что с ним случилось, как он попал на варяжский струг, почему был связан? С чудина стянули мокрую рубаху, уложили его поудобнее на дне ладьи. Загляда накрыла его пустым сухим мешком и села рядом, надеясь, что он скоро опомнится.

Тем временем пора было двигаться дальше. Последний переход до Ладоги был самым трудным – впереди лежали пороги. Под руководством кормщика наполовину нагруженные ладьи повели вниз, чтобы потом разгрузить у нижней оконечности девятиверстных порогов и пустыми вести снова вверх за оставшимся товаром. Загляда со Спехом и Лаской спустилась вниз берегом и очень переживала за чудина.

– Как его там в ладье-то трясет! – приговаривала она, глядя на реку. – И без того ему худо…

– Больно уж ты об нем печешься! – ревниво буркнул Спех. – А я помру – никто и слова не скажет!

– Ты-то? – недоверчиво воскликнула Загляда. – Да нету такой реки, где бы ты утоп!

– Сие верно! – согласился Спех и опять повеселел. – Я его от смерти спас – я ему теперь второй отец!

Рассчитавшись с кормщиком, Милута отпустил его, и он пошел обратно в Порог. С ним ушла домой и Ласка.

– Еще как поплывете – свидимся! – кричала она Загляде издалека и махала руками, пока было видно.

Товар снова погрузили на ладьи, Загляда заняла свое место на бочке, возле лежащего на днище ладьи чудина. Спеху, несмотря на все его подвиги, пришлось снова сесть за весло. Плывя по течению, две Милутины ладьи быстро приближались к Ладоге. Видя, наконец, знакомые места, Загляда даже забыла о беглеце. Как лицо родича, ее порадовал вид кучки избушек – Извоза, как звали маленькое поселение, начинавшее дорогу из Ладоги в Новгород и служившее границей города. А дальше взору открывалась гора Победище с варяжским городищем Княщиной, низменное пространство на левом берегу, тесно застроенное домами и домиками, серо-белые известняковые стены Олегова городища на мысу над слиянием Волхова и Ладожки, улицы посада[40] вокруг нее.

Впервые увидев родной город с Волхова, как будто со стороны, Загляда смотрела на него заново и удивилась, как чужому месту.

– Чудной какой город у нас! – воскликнула она, обернувшись, но отец ее оказался на корме, и она обратилась к Осене, сидевшему возле нее на бочонке. – И не понять, где ему начало, где конец…

– А где всему миру начало-конец? – спросил в ответ Осеня. – Так и весь свет стоит: наверху Перун, внизу Велес, а мы посередине.

До дома Милута со своими спутниками добрался почти в темноте. Пока разгружали товар и разбирали снасть ладей, Загляда вытребовала у отца волокушу и двух помощников, чтобы везти чудина, все еще лежавшего без чувства. Перетаскивая его с ладьи на волокушу, Спех уже вздыхал, чуть ли не жалея, что вытащил со дна реки такое беспокойство. А Загляда торопила их – ей так хотелось скорее оказаться дома.

На дворе Милуты навстречу ей выбежала челядь, старая ключница Зиманя, бывшая когда-то давно Заглядиной нянькой. Среди встречавших мелькала белая голова и борода Тормода – того самого варяжского корабельщика, о котором Загляда говорила Ласке.

– Саглейд! Моя Бьерк-Силвер! Береза Серебра! – радостно восклицал он по-русски и по-варяжски, чуть ли не силой вырывая девушку из объятий причитавшей Зимани, чтобы прижать ее к своей широкой груди и весьма выпирающему животу. – Ты вернулся уже! Я еще не начал ждать, а ты уже здесь!

От радости он даже немного путал славянские слова, мешал их с варяжскими, хотя за те двадцать лет, что прожил в Ладоге, он научился словенскому языку не хуже здешних уроженцев. Только легкий иноязычный призвук в речи выдавал заморское происхождение Тормода Исбьерна – Белого Медведя, как его прозвали. Волосы его, когда-то светло-русые, были седы до последнего волоска, круглое лицо обрамляла такая же круглая и совершенно белая, хотя ему едва сравнялось пятьдесят пять лет, борода. Одеждой он не отличался от славян, и только на шее его висел на ремешке бронзовый молоточек – амулет Тора-Громовика, а с ним на одном колечке – распиленный вдоль кабаний клык с тремя процарапанными рунами. Загляда знала, что там записано «священное слово», приносящее удачу. Только эти два амулета и остались старому корабельщику на память о родине. «Самый большой дар богов – вот! – приговаривал он, показывая свои широкие ладони. – Золото пропадет, меха износятся, а это будет со мной всегда!» И он был прав, считая руки своим главным богатством. Во всей Ладоге едва ли нашелся бы мастер среди славян или скандинавов, умеющий строить корабли лучше Тормода Исбьерна.

– Вернулась, вернулась, живая, здоровая! – скороговоркой восклицала Загляда, отвечая на приветствия и старухи, и корабельщика разом. При виде их радости у нее почему-то слезы выступили на глазах. Потеряв мать, она с особенной остротой ощутила любовь к этим людям, которые тоже – ее семья. – Отец на вымоле[41] еще, скоро будет! И товар привезли, и новости привезли!

– И гест… гость привезли тоже? – Тормод заметил волокушу с лежащим в ней незнакомым парнем. – Это твоя добыча, да? Ты взяла его в битве?

– Это Спех взял! С водяным бился…

Спех, снова загордившись своим подвигом, стал рассказывать, как попал к ним молодой чудин, а Загляда велела челяди нести его пока что в клеть и уложить там на широкую лавку.

– Я сам пришел сюда, когда был пожар, – сказал Тормод, с любопытством наблюдая, как устраивают нового гостя. – Я пришел в твой дом через огонь. А он пришел через воду. Тоже хорошая дорога! – со свойственной ему бодростью закончил варяг.

– Погоди. – Загляда движением руки остановила поток его речи, который, как ей было отлично известно, мог литься хоть до утра. – Он вроде в себя приходит.

Не открывая глаз, чудин морщился от боли, тихо постанывал и бормотал что-то на своем непонятном языке. Загляда пробовала позвать его, но он, видно, еще был в беспамятстве.

– Это язык пришел к нему, – сказал Тормод, слушавший бормотание чудина, озабоченно склонив голову. – А память еще ходит далеко.

Тем временем Милута покончил с переноской товаров, дом наполнился людьми. Зиманя ставила на столы горшки, кринки, раскладывала хлеб, вареную репу, вяленую и соленую рыбу, всякую прочую снедь. На очаге забулькала каша, рядом жарился барашек, которого Милута велел заколоть, не забыв угостить и домового – в благодарность, что сохранил дом без хозяина и хорошо встретил. Просторная передняя клеть сразу стала казаться тесной, вместе с дымом под крышей висел разноголосый гомон. Оглядываясь, Загляда вздохнула почти счастливо – она снова была дома, все встало на свои места. Только вот матери больше нет здесь и не будет, у очага хлопочет одна Зиманя, и голоса матери больше не раздастся среди общего гомона. Но Загляда сдержала печаль, готовую снова стиснуть ее сердце, не заплакала, а улыбнулась, встретив озабоченный взгляд Тормода. Время идет и собирает свою дань, ничто и никогда не будет так, как было. И нечего плакать – надо жить.

В угол, где Загляда сидела возле чудина, пролез Спех с куском мяса и ломтем хлеба.

– Иди ешь, а то не хватит, – с набитым ртом посоветовал он Загляде. – А я покуда за сыночком моим названым пригляжу. И песенку ему спою. У кота ли у кота колыбелька хороша…

– А-ай… – простонал чудин и снова забормотал что-то. Спех наклонился и прислушался к непонятной речи.

– У него голова болит, а ты пришел стрекотать. Помолчи, сделай милость, дай ему отдохнуть, – попросила Загляда.

– Да тебе и самой отдохнуть бы пора. Я и то притомился…

Спех широко зевнул и принялся взбивать охапку свежего сена, готовя себе постель. Покончив с едой, утомленные долгой дорогой люди укладывались спать, и каждый радовался возвращению домой. Зиманя уже не раз кивала Загляде на дверь в сени, где была лесенка в горницы[42], но девушка все сидела над изголовьем чудина, оглядывая с детства до мелочей знакомую клеть. Огонь в очаге почти потух, но она и в темноте угадывала стены из толстых бревен, проконопаченные сухим мхом, полати наверху. На хозяйском краю длинного стола была процарапана решетка, на которой еще отец и дед Милуты обсчитывали свои торговые дела. Резные столбы подпирали закопченную за многие десятилетия кровлю. Передние столбы были поставлены еще при дедах, их украшали славянские узоры из цветов и листьев. Над двумя новыми столбами, семь лет назад поставленными вместо подгнивших, потрудился Тормод, и в их резьбе переплетались ленты со звериными лапами и головами чудовищ.

Тормод почему-то тоже не шел спать, а сидел перед затухающим огнем. Отблески падали на его лицо, на знакомую Загляде морщину, шедшую от переносья на лоб, словно торчком стоящее копье.

– Тормод! Исбьерн! – тихо окликнула его Загляда и пересела поближе к нему. – А у вас-то как дела здесь?

– И здесь есть новости! – охотно отозвался Тормод, почти шепотом, чтобы никого не будить. – Вчера пришел купеческий караван из Волина. Там почти половина северных людей, и я узнал, что делается в Норэйг[43]. А пять дней назад ко мне приходил один русский человек, торговый гость из Сюрнеса[44]. Он и сейчас еще здесь – я не думаю, чтобы он теперь пошел в море. Да, так он рассказал, что Откель Щетина умер на обратном пути на Днепре и погребен возле Сюрнеса… Там много могил северных людей, – помолчав, со вздохом добавил Тормод. Он сожалел и о тех, кто умер так далеко от родины, и о себе, поскольку и ему самому, как видно, суждена та же участь. – Оттуда проложена хорошая дорога в Хель[45]. Не хуже, чем в Киев… Да, так это значит, что тот хороший лангскип[46], который мне заказал Откель, останется без хозяина. Сирота, да, я верно знаю слово?

– Верно! – Загляда улыбнулась, снова услышав знакомое присловье. Прожив среди славян двадцать лет, Тормод все еще сомневался, правильно ли говорит.

– Да! – удовлетворённо продолжал корабельщик. – Откель был хороший человек. Ты же знаешь, Бьерк-Силвер, мне давно не приходилось делать лангскипов, но клянусь Ньердом[47] и Ранн[48], эти медвежачьи лапы не забыли их!

Тормод поднял руки, крупные и сильные, испещренный многочисленными белыми линиями старых шрамов, оставленных ремеслом. А Загляда снова улыбнулась: Тормод упрямо говорил не «медвежьи», а «медвежачьи» лапы. Если же она его поправляла, то норвежец упрямо возражал: «Но ведь говорят – заячьи, беличьи лапы! И медвежачьи! Это ты забыла, Бьерк-Силвер!» Загляда уже смирилась с этим и сейчас вдруг ощутила, как сильно соскучилась в Новгороде по Тормоду.

– Жаль, если лангскип пропадет зря! – продолжал Тормод тем временем. – Я сделал немало добрых кораблей, но «Медведь» – он для меня как поздний ребенок от любимой жены. Да, это я верно сказал!

Кивнув седой головой, Тормод помолчал, вздохнул, посмотрел на Загляду:

– Это потому, Береза Серебра, что ты так часто приходила и смотрела, как я работал. Потому вышло хорошо. Ах, как жаль Откеля! С ним «Медведь» погулял бы по морям! А теперь он стоит в сарае, запертый, как нерадивый холоп, и не знает, в чем провинился! А мне ведь был сон, что у моего нового «Медведя» будет достойный хозяин и стюриман[49].

– Твои сны всегда сбываются! – Загляда положила руку на «медвежачью лапу» корабельщика. – У «Медведя» будет добрый хозяин. На свете много хороших людей.

– Добрых людей много, но не всем нужен лангскип. Откель хотел иметь боевой корабль – быстрый и ловкий, как змея. Ему не очень-то подходила торговля… И такой корабль я сделал. А другим торговым людям не нужен лангскип, им нужны только кнерры[50].

– Может быть, князь соберется за море и купит «Медведя». Ты знаешь—в Новгороде теперь новый князь, молодой!

– Конунг? Почему ты так улыбаешься, Бьерк-Силвер? – Тормод заметил в лице девушки проблеск какого-то особенного чувства и наклонился, стараясь в отсветах пламени очага разглядеть получше. – Ты видела конунга? Расскажи мне скорей! Ты знаешь, что твой Белый Медведь под старость стал очень любопытен!

От нетерпения старый норвежец даже потер колени одно об другое. Он всегда отличался любовью к новостям, а во всем, что касалось Загляды, его любопытство было невозможно утолить. Ей и самой хотелось поговорить с кем-нибудь о своем новгородском приключении, но мало кому она доверяла так же, как Тормоду. Перейдя на северный язык, чтобы никто из челяди не понял, Загляда стала рассказывать о встрече с Вышеславом. Тормод жадно ловил каждое слово, выспрашивал о каждой мелочи.

– А на другой день вече было, и его все новгородцы князем кликнули, – закончила Загляда, рассказывать. – А на другой день мы уже из Новгорода уплыли. Я его больше не видела.

– Погоди, я послушаю моего дракона, – сказал Тормод.

Быстро поднявшись, он вышел из клети. Загляда прошла следом и встала рядом с Тормодом на крыльце. Положив руки на резные перила, Тормод вытянул шею вперед, закрыл глаза и прислушался. Загляда стояла, едва дыша, и тоже прислушивалась. В тишине заснувшего двора она различила наверху низкий тихий гул. Это гудел ветер в резном штевне, который Тормод снял с одного из старых кораблей и укрепил над крыльцом дома. По гудению ветра он предсказывал погоду и даже будущее. Многие посмеивались втихомолку над причудами старого норвежца, но Загляда верила ему.

– Мой дракон говорит вот что, – через некоторое время начал корабельщик, не открывая глаз. – Конунг Висислейв будет здесь. Ты увидишь его снова, и он будет рад вашей встрече. Здесь будет много знатных и могущественных людей, даже правителей разных земель, и все они будут смотреть на тебя и любоваться твоей красотой.

Загляда недоверчиво улыбнулась еще в начале этого предсказания, а под конец не сдержала смешка: она вовсе не считала себя такой уж красивой, чтобы ею любовались князья. Да еще и разные – откуда им взяться?

Тормод мгновенно открыл глаза и повернулся.

– Ты смеешься, Береза Серебра! – упрекнул он ее. – А ведь ты сама говорила – все мои предсказания сбываются. Всеотец наградил меня добрым даром – я предсказываю только доброе. И теперь я предсказываю: конунг будет любить тебя!

Загляда улыбнулась и благодарно положила руку на руку седого корабельщика. Она не знала; верить ли ей в будущую любовь конунга, но знала точно: едва ли сама она полюбит хоть какого-нибудь из конунгов сильнее, чем любит Тормода Белого Медведя.

Проснулась Загляда с мыслями сразу обо всем – о возвращении домой, о Тормоде и его предсказаниях, о беглеце-чудине и даже о том, о ком запретила себе думать, – о князе Вышеславе. То негодующе хмурясь, то улыбаясь, то принимаясь напевать, она быстро натянула верхнюю рубаху, обулась, расчесала косу, старательно укладывая волосок к волоску, и поспешила вниз.

Обычно она начинала утро с обхода дома и хлева, но сегодня торопилась в нижнюю клеть – посмотреть на чудина. Очаг уже дымил, старая Зиманя варила кашу, уставшие в походе ратники еще спали. Осторожно ступая, стараясь не скрипеть старыми половицами и никого не тревожить, Загляда подошла к чудину и заглянула ему в лицо; За ночь под глазами его налились глубокие темные синяки от удара по голове, но дышал он тихо и ровно. Он уже не был в беспамятстве, а просто спал. Загляда вздохнула с облегчением – досадно было бы доставать со дна Волхова и везти в такую даль чужого человека, чтобы он умер в доме и потом возвращался вредоносным духом. Но беглец явно не собирался умирать, и Загляда понадеялась, что он скоро очнется и расскажет о себе. Волосы его высохли и теперь рассыпались прямыми прядями, совсем светлыми, как сухие стебельки болотного, мха. Загляда вспомнила гостя из арабских далеких земель, который был у Милуты прошлым летом. Он изумленно рассказывал, что, оказывается, возле Нево-озера[51]. живет племя, в котором все люди седовласы от рождения. Наверное, вот такие светлые головы и показались арабам седыми…

Загляда осторожно провела рукой по волосам чудина. Между лбом и затылком ее пальцы наткнулись на скрытый под волосами длинный рубец, оставленный ударом о корягу. Видимо, ее нечаянное прикосновение причинило боль: парень вздрогнул, веки его дернулись и приоткрылись. Загляда отдернула руку.

– Больно тебе? – покаянно ахнула она. – Ты прости, я нечаянно.

Парень открыл глаза, светло-голубые, почти прозрачные, и бессмысленные, как у новорожденного. Загляда в первый миг испугалась – да не лишился ли он рассудка от такого сильного удара, не слишком ли долго пробыл под водой, не оставил ли водяному свою память? Что с ним тогда делать?

Схватив ковш с водой, загодя поставленный рядом с лежанкой, она приподняла голову чудина и попыталась его напоить. Ощутив свежую прохладу воды, чудин вдруг дернулся, вскинул руку к ковшу и жадно рванул ко рту так, что вода пролилась ему на грудь, глотнул, закашлялся, чуть не захлебнувшись. Загляда едва удержала его.

– Да уймись ты, каженник[52] водяной! – в сердцах воскликнула она. – Достанет тебе воды, не отнимут!

Глотнув еще пару раз, чудин потер рукой мокрую грудь, сообразил, что рубахи на нем нет, тряхнул головой и поднял наконец глаза на Загляду. Муть во взоре рассеялась, но на девушку он смотрел с недоумением, словно ему явилась берегиня[53] с птичьим телом и девичьей головой. Взгляд его скользнул по стенам и кровле клети, светлые брови дрогнули – он не понимал, где и у кого находится. С губ чудина слетело хриплое восклицание, он попробовал приподняться на локтях, но тут же застонал, сморщился и откинулся снова на сложенные мешки, служившие ему подушкой.

– Не суетись! – успокаивающе сказала ему Загляда. – У тебя в голове такая трещина, что чуть душа наружу не вылетела[54]. Погоди, я тебе помогу.

Она приподняла парня за плечи и помогла ему сесть, прислониться к стене. Парень повернул голову к ней, стараясь разглядеть девушку в полутьме дома, освещаемого узким окошком с отволоченной заслонкой. Брови его сами собой хмурились, веки опускались, словно этот слабый свет резал глаза.

– Сиди, сиди спокойно! – уговаривала его Загляда. – Ты у добрых людей, мы тебя не обидим.

Из сеней вошел Тормод, на ходу утирая лицо рукавом рубахи.

– Какая холодная вода! – бормотал он. – А! – воскликнул он, увидев Загляду возле чудина. – Ты уже здесь, Бьерк-Силвер! А что твой пленник водяного? Что он тебе говорит?

– Руотсы! – вдруг хрипло выдохнул чудин, словно отвечая на его вопрос, и сделал движение, как будто хотел встать. Но это еще было ему не по силам.

– Видно, он говорит про меня! – решил Тормод. Загляда вспомнила, что чудь зовет варягов руотсами, и озабоченно покачала головой – она совсем не понимала по-чудски. Как же с ним разговаривать?

Пока она раздумывала, кого из соседей попросить в толмачи, парень оторвался-таки от стены и сел прямо, обеими руками сжимая отчаянно болевшую голову.

– Болит? – сочувственно спросила Загляда. – Выпей еще водички. Сейчас и поесть тебе дадим. Не понимаешь? Есть хочешь? – повторила она, по опыту зная, что этот вопрос люди без труда понимают на самых разных языках.

С полатей тут же свесилась разлохмаченная голова Спеха.

– Я есть хочу! – доложил он, еще не проснувшись толком, но услышав самый важный, вопрос.

Чудин тем временем отнял руки ото лба и оглядел полутемную палату, наполненную чужими людьми. кое-кто уже шевелился, зевал, потягивался. Осеня обувался, сидя на лавке и покрякивая. Спех ловко ссыпался с полатей подергивал рубаху, позевывая.

– Руотсов твоих нету, – раздельно, как малому ребенку, втолковывала Загляда чудину. – Они тебя бросили, а сами уплыли. Ты в Ладоге теперь! Ты ведь отсюда?

Она не знала, понял ли ее чудин, но его лицо вдруг исказилось злобой и он резко выкрикнул что-то, а потом быстро заговорил, то поднимая глаза к небу, то ударяя кулаком по шкуре, на которой лежал.

– Бранится! – прислушавшись, решил Тормод. – Чего-то говорит про своих богов. И обещает им многие жертвы!

– Да! – вдруг воскликнул парень и посмотрел на Загляду гневными блекло-голубыми глазами. – Пусть провалиться они все в Туонела[55] и род их весь! Все руотсы сколько есть! И он – Гуннар Хирви!

– Ах, так ты по-нашему говоришь! – обрадовалась Загляда и только потом ответила на его слова. – Куда провалиться? Кому?

Это внезапная вспышка ярости удивила ее – только что парень не в силах был поднять головы, а теперь уже в драку лезет!

– Руотсы и Гуннар Хирви! – гневно выкрикивал чудин, мешая славянские слова с чудскими, так что Загляда понимала едва половину. – Отец давно говорит – дурной человек. Пусть Хийси[56] рвет его! Он бранился с отцом за меха – хотел за нож три куницы, а надо одна! И меня теперь хотел взять в рабы! Я видел его там…

Внезапно он запнулся и прикусил губу, перебросив настороженный взгляд с Загляды на Тормода.

– Где – там? – переспросила Загляда, мало что понявшая, но чудин не ответил, мрачно отвел глаза.

– Видно, его украли те норманны[57], – рассудил Тормод, лучше Загляды разобравшийся в яростно-сбивчивой речи чудина. – Слышишь, что он говорит – Гуннар… что такое Хирви? Гуннар Не-Знаю-Какой был в большой ссоре с его отцом.

Чудин бросил на него злобный взгляд. Должно быть, по выговору и еще по каким-то малозаметным признакам он угадал, что возле него сидит один из сыновей столь ненавидимого им племени.

– Да ладно, не гневайся, они ушли. У нас тебя никто не тронет. – Пытаясь успокоить парня, Загляда положила ладонь ему на плечо. – Как тебя звать-то?

Видно, прикосновения ее рук и мягкий голос уняли его ярость. Чудин перестал, наконец, браниться и посмотрел на нее. Глаза у него были совсем прозрачные – не зря обитателей приладожских лесов зовут чудью белоглазой. Только сейчас он разглядел, кто заботится о нем. С лица его медленно исчезло раздражение и появилось внимание.

– Мое имя – Тойво, – сказал он. – А ты? Ты чья есть?

– Меня звать Заглядой. Мой отец – Милута купец. Не слыхал? Его и в Ладоге, и окрест многие знают. Он с чудью много торгует.

– Все любят наши меха, – ответил Тойво и надменно приподнял голову. – Пусть твой отец идет к мой отец – будет добрый торг. Мой отец – кунингас. Он есть старший над весь свой род.

– Старейшина? Да ты, видно, хорошего рода.

– Хороший род, да! – Тойво гордо выпрямился, но тут же застонал от боли в голове и чуть не упал, снова прижал, руки ко лбу.

– Полежи пока. – Загляда потянула его за плечо и уложила опять на мешки.

– Мы теперь в Лаатокка, да? – Парень снова приподнялся и схватил ее за руку. Загляда уже хотела встать и уйти, но ей пришлось снова сесть – чудин держал ее с силой, какой она и не предполагала в нем сейчас. – Найдите мои родичи – мой отец звать Тармо сын Кетту. Он даст много дары за меня. Найдите сейчас, скоро!

– Найдем, найдем, – успокаивала его Загляда. – Ты только лежи.

Оставив чудина, она вышла из клети и направилась к хлеву. Ключница ключницей, а хозяйка хозяйкой. Домашние дела не были для Загляды новостью, но нелегко было себя саму с открытыми глазами назвать хозяйкой – вместо матери.

Тормод вышел вслед за ней.

– Знаешь, что я подумал, Бьерк-Силвер? – сказал он ей на крыльце. Загляда задержалась, обернулась к нему. – Я подумал, что он пришел к вам через воду, как я пришел через огонь. Но едва ли он будет вам таким же добрым другом, как я!

Сказав это, Тормод значительно поднял палец, словно хотел придать больше веса своему пророчеству.

– Это не похоже на тебя! – ответила Загляда. – Такое пророчество не назовешь добрым!

Тормод повел плечами, сам себе удивляясь.

– Доброе ли будущее предсказать, или дурное – уйти от него не дано. Даже богам! – сказал он и ободряюще положил ладонь на плечо Загляде. – Но тебе ничего не надо бояться, Бьерк-Силвер, пока рядом с тобой твой Белый Медведь!

В тот же день Милута собрался на торжище. С ним пошел и Осеня, и Спех, и Загляда, и Тормод, не желавший надолго расставаться с Бьерк-Силвер, по которой так соскучился за время ее путешествия в Новгород. У старого корабельщика не было ни жены, ни детей. Дома, в далеком Рогаланде, он не завел семью из-за чего-то, о чем не хотел говорить. Здесь, в Ладоге, Тормод часто восхищался красотой словенок, но любил одну Загляду, которую с пятилетнего возраста качал на коленях и забавлял, как родную дочь.

Радуясь возвращению, Загляда достала из ларя свою самую нарядную верхнюю рубаху из желтого полотна, расшитую по вороту мелкими жемчужинками, в косу вплела розовую ленту, на голову надела венчик, обтянутый дорогим алым шелком с серебряными колечками у висков. Ей хотелось обойти все: пройтись по берегу Волхова, так похожего на огромного ползущего змея, погулять по торжищу, зайти ко всем знакомцам, побывать в Велеше возле трех священных источников. Тойво она оставила на попечение Зимани. Морщась и прижимая руки ко лбу, он всеми своими богами заклинал Милуту скорее найти его родичей, обещая ему за это всякие блага. Но и без этих обещаний Милута надеялся их найти, чтобы скорее избавиться от такой заботы.

Возле устья Ладожки люди селились уже несколько веков, новые дома ставились на месте старых, обветшавших или сгоревших, и ни один двор, ни одна улочка не были похожи на другие. Кое-где попадались еще большие дома, в которых мог разместиться целый род, – как дом самого Милуты, уже целый век не тронутый пожарами. Где-то по улочке протянулись рядком, тесно прижавшись друг к другу, срубы в несколько шагов шириной, крытые соломой или дерном. Избы чередовались с полуземлянками, ко многим домикам пристроились свинарники или хлевы, сплетенные из ветвей и покрытые древесной корой. Кое-где улочки были замощены бревнышками, плахами, старыми корабельными досками, а где-то между порядками дворов тянулась кривая полоска утоптанной земли.

Торговая площадь располагалась перед воротами каменной Олеговой крепости, возле устья впадавшей в Волхов речки Ладожки. Сама крепость была невелика и охватывала совсем небольшое пространство, занятое по большей части дворами ладожской старой знати. Ее стены, сложенные прямо на земле из плоских кусков серо-белого известняка на высоту в два человеческих роста, точно следовали изгибам мыса, образованного слиянием Волхова и Ладожки.

Сегодня была пятница – день торга. Перед воротами детинца всюду стояли волокуши, ржали лошади, сновали люди. В общем гуле мешалась славянская, чудская, варяжская речь. То и дело кто-то окликал Милуту или Тормода, кланялся, приветствовал и расспрашивал о новостях. Отвечая на приветствия и расспросы, Милута озабоченно оглядывался. Мысли о лежащем дома чудском беглеце не давали ему сосредоточиться на собственных делах.

– Чуди-то здесь полным-полно! – приговаривал он, оглядываясь. – Да где же мы нашего-то утопленника родичей найдем?

В, самом деле, чудь не приходилось долго искать. То и дело в толпе встречались мужчины в кожаных штанах и в коротких плащах, накинутых на левое плечо и застегнутых большой бронзовой застежкой на боку под правой рукой, женщины в платье, состоявшем из двух несшитых полотнищ спереди и сзади. Они соединялись лямками через плечи, концы которых скалывались на груди двумя большими застежками, бронзовыми или серебряными. Между застежками звенела цепочка или ожерелье, а к ним были подвешены игольники, ножички, гребешки, обереги[58] – костяные или бронзовые фигурки зверей и птиц с подвесками, издававшими на ходу приятный звон. Головы женщин были покрыты платками, красивой застежкой приколотыми к волосам, девушки носили венчики из бересты или кожи.

– Как искать? А как все ищут – спрашивай, – просто посоветовал Осеня.

В самом людном месте на торгу расположился новгородский купец – невысокий рыжебородый мужичок с хитроватыми глазами. На поднятой крышке большого ларя он развесил десятки бус и ожерелий. Бусины стеклянные, хрустальные и сердоликовые, цветные и позолоченные, круглые, гранёные, продолговатые, ярко-желтые и густо-синие, красные с белыми разводами и, зеленые с фиолетовыми глазками блестели под лучами солнца, пестрыми и одноцветными ручейками свешивались на крепких нитях, свитых из конского волоса.

Даже Загляда, не обиженная отсутствием украшений, не могла спокойно пройти мимо. А женщины-чудинки целой стаей собрались вокруг новгородца с его товаром, разглядывали, выбирали, считали бусины, чтобы определить цену, торговались по-русски и по-чудски.

– Вон Колча-новгородец! Его и расспросите. – Осеня показал концом посоха на бойкого знакомца. – Возле него чуди вьется, как пчел в борти[59], он должен знать.

– Велес-бог да будет тебе помочь, человече! – обратился Милута к новгородцу, пока Загляда разглядывала его товар, – Не знаешь ли такого чудина… вот, опять имя позабыл!

– Тармо, – подсказала Загляда. – Тармо сын Кетту.

– Как не знать такого человека! – живо откликнулся новгородец. – Только ежели вы его по торговым делам ищете, то понапрасну, так-то!

– Почему же? – воскликнула Загляда, вскинув на него глаза. Она немного знала Колчу, которого в Ладоге, да и дома, в Новгороде, прозывали Сварыгой – за любовь ко всяческим сварам[60], – и заранее ждала от него неприятных вестей.

– Не будет он торговать теперь. Не до того ему, так-то!

– С иными не знаю, а уж с нами торговать он будет! – уверенно ответил Милута. – Ты, человече, будь ласков, скажи, где его сыскать, а уж прочее – наша забота.

– В горести ныне Тармо, ни о чем речи не ведет.

– Что же за горесть? – спросил Милута.

– Сын у него пропал, так-то! – значительно сказал новгородец, делая вид, что очень сочувствует чудскому старейшине. – Люди говорят, что украли его варяги. Был у него давеча варяг, Гуннар Лось, а чудины его зовут Гуннар Хирви…

– А, Гуннар Элг! – воскликнул Тормод. – Такого человека я знаю. Но я слышал о нем мало хорошего.

– Вот видишь, батюшка! – одновременно воскликнула Загляда. – И он сам тоже говорил!

– Да где же нам самого Тармо сыскать? – в десятый, кажется, раз спросил Милута;

– Да в Княщину он пошел с родичами, к воеводе варяжскому, – обидевшись, что прервали его рассказ, сварливо бросил новгородец. – Там его и ищите, коли что.

– В Княщину нам недосуг… – Милута покачал головой. – А нет ли кого из его родичей здесь на торгу?

– Мало ли у него родичей, за всеми не усмотришь, – буркнул новгородец.

Видя, что от неприветливого собеседника больше ничего не добиться, Милута и Загляда отошли от него.

– Не крикнуть ли: кто в родстве с Тармо? – прикинул Милута, оглядывая пеструю толпу. – Да, а Спех-то где?

– Да уж не потеряется! – отмахнулась Загляда. Потерять Спеха и правда было бы нелегко – в любой толпе он был заметен, как яркий мухомор среди блеклых осенних листьев. На нем была надета белая, рубаха с вышивкой, красный плащ, подпоясан он был широким поясом, обшитым пестрой тесьмой. Не так давно переведенный добрым хозяином из челяди в кмети, получив право на красный плащ и сапоги, сын полоцкого гончара не упускал случая покрасоваться. На торжище он ходил, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. По тому, как вольно и весело он держался, все разглядывая, ко всему прицениваясь и над всеми вокруг подшучивая, его скорее можно было принять за купеческого сына, чем за простого ратника-гребца.

– Ты глянь! – восхищенно тянул он, глядя на идущую мимо девушку-чудинку.

Светловолосая, голубоглазая, с мягкими чертами лица и розовым румянцем на щеках, девушка была похожа на цолусозревшую ягодку-земляничку. И одета она была под стать: на ней была светлая, почти белая одежда, обшитая красно-зеленой тесьмой, с бронзовой бахромой по подолу, а плечи ее покрывала зеленая накидка, сколотая на груди круглой серебряной застежкой. На лбу девушки был кожаный ремешок с нашитыми на него блестящими медными бляшками.

Девушка-земляничка остановилась возле сундука с бусами и ожерельями, где недавно стояли Милута с дочерью, и принялась разглядывать украшения. Но как ни была она ими увлечена, а все же заметила восхищение Спеха и пару раз метнула на него быстрый любопытный взгляд поверх сердоликовой и хрустальной россыпи.

Обрадованный Спех приосанился, поправил вихры надо лбом и двинулся к девушке. Глядя только на нее и не выбирая дороги, он толкнул кого-то в толпе и вдруг получил в ответ такой толчок, что покачнулся и едва удержался на ногах. С возмущением обернувшись, он увидел перед собой высокого светловолосого парня с серо-голубыми холодными глазами. Сперва Спех принял его за чудина, но тут же понял, что ошибся. Высокий лоб, прямой ровный нос и жесткий подбородок указывали скорее на варяга. Варяжской была и одежда его, и застежка плаща в виде свернувшегося кольцом змея. Молодой варяг стоял возле купца-оружейника и держал в руках нож с резной костяной рукоятью. Окинув Спеха пренебрежительным взглядом с высоты своего роста, молодой скандинав обернулся, посмотрел на девушку-земляничку и понимающе усмехнулся. И его усмешка очень не понравилась Спеху.

– Ну, ты полегче! – воскликнул он и упер руки в бока. – Ты здесь не у себя, чтоб кого попало толкать!

– Ты тише, в драку-то не лезь! – пыталась унять его Загляда, но Спех ее не слушал.

Молодой варяг бросил нож обратно в сундук купца и повернулся к Спеху. Нашла коса на камень – своим окриком Спех только раззадорил его.

– А ну пусти! – задиристо воскликнул Спех, которого никогда не называли робким. – Стал на дороге столбом – лучше добром уйди, а не то сдвину!

В ответ варяг окинул Спеха оценивающим взглядом, словно сомневался, способен ли он хоть на что-нибудь. Он не произнес ни слова, но от его молчаливой насмешки вся кровь вскипела в сердце Спеха. С размаху он толкнул варяга в плечо и в ответ получил такой удар в ухо, что в глазах у него потемнело и взор на миг окутала тьма.

Даже будучи сыном простого гончара, Спех никому не прощал таких обид. Не помня себя, он бросился на варяга с кулаками. И тут выяснилось, что потасовки парней гончарного конца, в которых ему до сих пор случалось принимать участие, были всего только детской возней. В умении драться Спеху оказалось далеко до молодого варяга. Его длинные руки были налиты силой, кулаки казались железными, а ярость не слепила ему глаза, так что удары сыпались на Спеха градом и неизменно попадали в цель. «Не за тем верх, кто сильно бьет, а за тем, кто нежданно попадает!» – говорил один из посадничьих кметей, и теперь Спех на себе убедился в его правоте.

Загляда во весь голос звала на помощь. Вокруг визжали женщины, разбегаясь в стороны от короба с бусами. Одни боги знают, кто задел его, но только короб вдруг с грохотом опрокинулся и рухнул на землю с чурбака, на котором стоял. Бусины, как осколки солнечных лучей, брызнули во все стороны. Тут же к визгу женщин и гулу толпы присоединились истошные вопли Колчи-новгородца.

– Ой, разбой, лиходейство! – орал он, подпрыгивая на месте, но не приближаясь к дерущимся. – К мытнику бегите за гридями скорей, вяжите злодеев.

Но драка продолжалась недолго. Даже к мытнику за помощью не успели послать, а Спех уже лежал на земле, ничего не видя от крови, залившей ему глаза из ссадины на рассеченной брови, и во всем теле ощущая увесистые камни боли. Молодой варяг стоял над ним, брезгливо вытирая о кожаные штаны замаранный кулак.

Загляда бросилась к Спеху, приподняла его голову и попыталась вытереть ему лицо, не замечая, что кровь капает на ее нарядную рубаху. Спех застонал и попытался повернуться.

– Да дайте ж воды! – крикнула Загляда, подняв голову, и вдруг наткнулась на взгляд молодого варяга, блестящий и пронзительный, как блеск стального клинка.

Варяг все еще стоял на прежнем месте и смотрел сверху на своего поверженного противника. Загляда бросила на него только один сердитый взгляд и отвернулась. Лицо Спехова обидчика показалось ей некрасивым, а глубоко посаженные серо-голубые глаза – холодными и жесткими. Она не знала, что сам скандинав после беглого обмена взглядами остался о ней совсем другого мнения. Ему было жаль, что такая красивая девушка на него сердита, но он не жалел о том, что сделал.

Собравшийся вокруг народ возмущенно и опасливо гудел, слышались восклицания на разных языках. Привлеченные криками люди Милуты торопливо пробирались сквозь толпу. А за спиной молодого варяга уже стояли незаметно собравшиеся со всего торга скандинавы – молодые и средних лет, светловолосые, высоколобые, с холодными и решительными светлыми глазами. Положив руки на рукояти крепких мечей, они всем обликом выражали готовность постоять за своего.

– А мое добро кто возвернет?! – Себя не помня от возмущения, новгородский купец метался вокруг своего короба, отыскивая виноватых, указывая то на опрокинутый короб, то на рассыпанные бусины, которое украдкой подбирали дети из толпы, то на ясное небо, призывая в свидетели всех богов.

Сквозь толпу уже передавали деревянное ведерко с водой, вперед торопливо пробирался Милута.

– Вот Велес наказывает! – с досадой бормотал он. – Или мы его жертвами обидели? Мало нам забот с утопленником, так и Спех теперь… Жив он?

Милута наклонился к парню.

– Жив. Поднимите, – велел он своим людям, разгибаясь. – Вставай, душа моя.

Протянув руки дочери, он поднял ее с земли. Загляда дрожала от волнения и возмущения и все оглядывалась на длинного варяга. Он ей казался бешеным зверем, способным в любое мгновение броситься на людей.

– И чего он в драку-то полез? Все красуется! Вот, докрасовался! – досадливо говорил Милута. – Знай сверчок свой шесток!

– За девку сцепились, – подсказал кто-то из толпы.

– Какую девку? – Милута встревоженно обернулся к Загляде.

Расстроенно хмурясь, она платком оттирала руки, на которых засыхала кровь, с досадой рассматривала тёмные пятна на голубом шелке рубахи: Лучшую рубаху надела ради праздничка – вот, догулялась!

– Да не твоя – чудинка.

Милуте показали стоявшую в стороне девушку, в испуге перебиравшую фигурки лосей и уточек у себя на груди.

– Нет, нет, девка ничего, ничего!– протестующе заговорили рядом чудины. Один из них, пожилой и приземистый, схватил девушку за руку – видно, это был ее отец.

– Мы – своя дорога, они – своя дорога! – торопливо оправдываясь, восклицал он. – Мы их не знать, они нас не знать – наша вина нет!

А молодой варяг тем временем шагнул к Милуте.

– Снэульв Эйольвсон, – сказал он, показывая пальцем себе в грудь. – Асмундс Рейнландфарис скейд.

Милута поморгал. Ему показалось, что названо слишком много имен, но ни одного он не сумел запомнить.

Варяг сказал что-то еще, показывая рукой примерно в сторону Варяжской улицы:

– Вестейн Скъяльгис горд.

– Его зовут Снэульв сын Эйольва, – перевел Тормод. – Он с корабля Асмунда, который ездил в Рейнланд… Должно быть, его зовут Рейнландским. И он говорит, что его можно найти на гостином дворе Вестейна Кривого, если кому-то захочется повидать его еще раз.

Снэульв сын Эйольва, тем временем окинул взглядом Милуту и людей за его спиной, проверяя, не хочет ли кто-нибудь из близких побитого поквитаться с ним прямо сейчас. Но таких не нашлось. Тогда Снэульв равнодушно отвернулся и неспешно пошел прочь. Если Спех или кто-то другой потом все-таки захочет отплатить ему за обиду, то он дал им для этого все возможности. Никто не скажет, что он сбежал, как трус, не дожидаясь расплаты.

– Ишь, и пошел себе! – недовольно гудела толпа, но расступалась и давала дорогу варягам. – И дела им нет. Ты бы, человече, жаловался на них посаднику. На торгу свара – дело непростое! А так спускать – на них и управы не будет!

– На нас вина нет! – волновался пожилой чудин, не совсем хорошо понимавший славянскую речь. – Не знаешь – спроси Тармо. Тармо все знают. Тармо – большой человек!

– Постой-ка! – сообразил Милута. – Ты про какого Тармо толкуешь?

Загляда тоже встрепенулась и прислушалась.

– Тармо Кеттунен есть мой брат, – как оберегающее заклинание произнес пожилой чудин.

– Вот тебя-то нам и надо! – обрадовалась Загляда.

Вся ее досада разом схлынула: как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Бедный Спех сначала вытащил чудина из реки, а потом своими синяками заплатил за вести о его родне. Да и поделом, в самом-то деле – не станет варягов на торгу задирать!

– Мы твоего брата ищем, – оживленно говорила она приземистому чудину, потирая ладони с пятнами засохшей Спеховой крови, но уже не думая о ней. – У нас для него добрая весть. Сын его нашелся. Тойво нашелся! – воскликнула она, видя на лице чудина все ту же тревогу.

– Тойво! – вдруг взвизгнула девушка-земляничка и захлопала в ладоши, чуть не прыгая от радости. – Тойво!

Не зная славянской речи, она услышала имя Тойво и по лицу Загляды поняла, что у девушки есть хорошие новости о пропавшем родиче. Тут и прочие чудины загомонили, плотным кольцом окружая Милуту и Загляду, нетерпеливо расспрашивая их на двух языках. Теперь Спех мог бы гордиться тем, что спас такую важную птицу. Но увы – сейчас Спеху было не до гордости. Больше всего ему теперь хотелось оказаться в полутемной клети Милутиного двора – подальше от людских глаз – и лечь в темном углу рядом с тем, кого он вытащил из реки.

– Посаднику буду бить челом, я так не оставлю! – грозил тем временем Колча-новгородец вслед ушедшим варягам, торопливо собирая с земли свои рассыпанные бусы. До общей радости ему не было дела. – Вы меня попомните! Чтоб вас всех леший драл и кикимора щекотала! Чтоб вас Хеля взяла и змея мировая[61] проглотила! Чтоб вас Укко[62] громом разразил и Ловиатар[63] двенадцать лихорадок наслала!

– Вот силен человек браниться! – Осеня с любопытством прислушивался к бормотанию новгородца, так хорошо знакомого с богами и злыми духами славян, скандинавов и чуди. – Видно, сам со всеми племенами перебраниться успел…

– Ступай своей дорогой, старче! – Новгородец недобро оглянулся на него. – Я свое дело знаю!

Пожалуй, никогда двор купца Милуты не видел столько чудинов разом. Сюда собралась чуть не половина рода старого Тармо, все, кто вместе с ним приехал в Ладогу искать пропавшего Тойво. Здесь был и приземистый Кауко, и его дочь Мансикка, ставшая невольной причиной шума на торгу.

Родичи плотной толпой сгрудились возле лавки, на которой лежал Тойво, восхваляя своих богов и благодаря Милуту за доброту. Спех мог бы обидеться, поскольку первым спасителем Тойво был все-таки он, но сейчас парню было не до того. Лежа в другом углу, он прикладывал свежие листья подорожника к своим синякам и ссадинам. Разбитый лоб Загляда перевязала ему чистым платком, и Спех старался не задевать повязки. Но сильнее боли его мучил стыд – никогда прежде ему не приходилось быть так сильно битым при все народе.

Тармо хотел сейчас же забрать сына в Чудской конец, где остановился у родни, но головная боль не давала Тойво подняться с лежанки.

– Да пусть лежит покуда, места не пролежит, нам не в обузу! – великодушно приглашал Милута. – А там на ноги встанет – и сам пойдет.

– Чем лечили? – расспрашивал Тармо Загляду. – Какая трава, какое слово?

– Как у нас лечат – клеверовый цвет заваривали, папоротниковый лист. А заговаривала так, как меня матушка моя учила. Как на высоком своде небесном нет ни раны, ни крови, как не бывает на нем ни боли, ни треска, так бы и на челе у Тойво сына Тармо, пусть не будет ни раны, ни крови, ни боли, ни круженья, – повторила Загляда, а Тармо прислушивался внимательно, но с недоверием.

Старейшине было чуть больше пятидесяти лет. Он не отличался ни высоким ростом, ни могучим сложением, но держался уверенно и вызывал уважение даже у незнакомых людей. В его светлых волосах и бороде еще не было заметно седины, блекло-голубые глаза смотрели из-под тяжелых век через узенькие щели, но взгляд их был умным и цепким.

– Это все мало. – Выслушав Загляду, Тармо медленно покачал головой. – Ловиатар – она есть мать всех болезней – сильна, а вашу речь она не разумеет. Прогнать ее —вот что поможет.

Он снял с пояса небольшой продолговатый брусок с просверленной дырочкой – точило.

– Ты точило с собою носишь?– спросила Загляда. – А зачем?

Она и раньше часто видела на поясах у чудинов темный брусок, но не знала, для чего он нужен.

– Точило есть сильный камень, – значительно объяснил Тармо. – Он есть сильнее стали. Все злые духи боятся его. И все недуги боятся. Он прогонит Ловиатар и ее дети.

– Да, точило есть камень большой силы! – подхватил Тормод, с большим любопытством наблюдавший за чудинами. – Даже у Тора[64] во лбу сидит кусок такого камня. Не урони его, Бьерк-Силвер! Когда люди бросают точило, камень шевелится в голове у Тора!

Тармо метнул на норвежца короткий неприязненный взгляд. Он принужден был терпеть ненавистного руотса, поскольку тот жил в доме Милуты, но его присутствие было неприятно Тармо. Ничего не ответив корабельщику, старейшина положил точильный брусок в решето, решето поставил на широкогорлый горшок и стал лить на него воду, вполголоса приговаривая что-то по-своему.

– Возьми эта вода и сделай отвар из твои травы, – сказал он Загляде, снова подвесив точило к поясу и передавая ей горшок с водой. – Теперь сильная вода, хорошо поможет.

Загляда взяла горшок и поставила его на очаг к огню. Милута тем временем позвал Тармо и его родичей за столы, расставленные вдоль стен вокруг очага, Зиманя суетилась, выставляя все угощенья, какие успела приготовить на день: толокно, гороховую кашу, жареную дичину, похлебку из рыбы.

– Нет такого зверя на свете, какой не живет в наши леса, – говорил за едой Тармо Милуте. – Сколько зверя ты знаешь? Белка, соболь, куница, рысь, выдра, бобер, лось, олень, лиса, медведь, волк – кого ты хочешь? Мы можем дать все. Что ты привез в обмен? Я даю куницу за одну бусину, три куницы – за нож. За доброе копье дам сорок, даже… э, виисикюммента – сорок и еще десять, вот сколько. А за моего сына я дам тебе три раза по сорок куниц.

– Спасибо, да за сына тебе не меня надо благодарить. – Милута оглянулся туда, где лежал Спех. Загляда сидела рядом и кормила его кашей с ложки, как малого ребенка. Сейчас он чувствовал себя слишком несчастным, и такая забота его утешала.

– Сына твоего мой ратник со дна вытащил, а теперь вон сам побитый лежит, – сказал Милута, поглядев на них. – Гляди, как досталось парню – рук поднять не может.

– Я знаю. Люди говорили. – Тармо неспешно кивнул. – Опять руотсы. Руотсы хотели увезти моего сына, руотсы били твой человек. Гуннар Хирви теперь не войдет в наши леса – он знает, что не выйдет назад живым. Я стану бить челом посаднику на руотсов. А ты что станешь делать? Тебе не к лицу оставить обиду.

Поймав на миг его взгляд под тяжелыми морщинистыми веками, Милута порадовался в душе, что ему этот человек не враг. В спокойствии чудского старейшины скрывалась немалая сила, сила всей его суровой земли, покрытой мшистыми валунами, через которые смотрят в мир подземные боги.

– Не охотник я за судом ходить да челом бить, – нахмурившись, сказал Милута.

– Послушай меня! – принялся убеждать Тармо. – Я стану бить челом на руотсы за то, что хотели украсть мой сын. Ты будешь видок[65] – ты видел Тойво на их ладья. И ты станешь бить челом – они обидели твой человек. И мои родичи будут видоки. Мы с тобой будем друзья. Тогда будем большая сила.

Милута снова поглядел на Спеха, задумчиво потирая бороду Вместе с бесчувственным беглецом с варяжского струга Спех, сам того не зная, вытащил с речного дна удачу в торговых делах и поддержку в беде.

– Твоя дочь есть красивая, – такими словами вдруг прервал его размышления Тармо. Он смотрел на Загляду, которая стояла на коленях возле очага и осторожно сыпала в кипящую воду, пропущенную через решето с точилом, темный порошок из сухих листьев папоротника.

– Да, уж дочерью меня боги не обидели! – охотно согласился Милута. – Сыновей не дали, так зятя, глядишь, доброго пошлют!

Он сказал это без всякой задней мысли и тем более был удивлен ответом Тармо.

– Да, – сказал тот, переводя взгляд с Загляды на Тойво. – Твоя дочь есть красива и умеет лечить. Она лечит моего сына – я дам ей сорок соболей. А после – мой сын принесет тебе точило. Думай.

Милута не понял, что означают эти слова, а сидевшие поблизости чудины стали улыбаться и переглядываться, подталкивая друг друга. По их обычаю, точило дарили как часть выкупа за невесту.

– Завтра перед полдень я буду с родичи у посадника, – сказал Тармо Милуте на прощание. – Будь и ты. Мы накажем руотсы за их дурные дела.

Тормод, тоже слышавший этот разговор, бросил Загляде короткий взгляд, смысл которого она хорошо поняла. Белый Медведь хотел напомнить ей об их утренней беседе. И теперь она с окрепшей уверенностью подумала, что он был прав.

На другое утро после драки на торгу, на самом рассвете, у ворот варяжской крепости Княщины раздавался громкий стук, как будто кто-то изо всех сил колотит в них палкой. И этот кто-то твердо уверен, что ему откроют.

– Кто там? – крикнул сверху по-варяжски хриплый спросонья голос.

Через кромку заборола[66] выглянула русобородая голова дозорного в железном шеломе. По обеим сторонам его шеи больше чем на пол-локтя свешивались спутанные пряди светло-русых волос.

Внизу возле ворот стоял подросток лет четырнадцати. Белые прямые волосы в беспорядке падали ему на лоб и на узкие глаза, совсем прозрачные, с быстрым и неуловимым взглядом. На носу его золотилась богатая россыпь веснушек, щеку и подбородок пересекал давний белый шрам. В Княщине его хорошо знали – это был Ило, приходившийся племянником Тармо и известный в Ладоге, пожалуй, даже лучше своего старшего родича.

– Ты все спишь, Аскель Грива? – задорно крикнул Ило на северном языке, задрав голову. – Смотри, не успеешь расчесаться до ужина и снова зацепишься волосами за дверь!

– А, это ты, Маленький Тролль! – отозвался дозорный, узнав его. – Тебя надо звать Длинный Язык – смотри, сам не зацепись языком за ворота! Тебя вообще незачем пускать сюда!

– Опять эта козявка орет в такую рань! – рядом с первым появился второй дозорный, постарше, плотный, с короткой шеей, так что его растрепанная голова без шелома сидела прямо на плечах.

– Привет мой и тебе, Сигват Бочка! – прокричал в ответ Ило. – Не тебе обижаться на меня – если бы я вчера не разбудил тебя, то все пиво досталось бы другим бочкам!

– Ради тебя нечего открывать ворота! – презрительно отозвался Сигват. – Если тебе так сюда надо, лезь сам!

Сверху слетела корабельная веревка из тюленьих шкур, привязанная на забороле. Не смутившись, Ило тут же ухватился за нее и с ловкостью горностая полез вверх. Не успел Сигват зевнуть и почесать в бороде, как Маленький Тролль уже перепрыгнул через кромку заборола и стоял на верхней площадке рядом с дозорными.

– Послушай, Маленький Тролль, ты наверняка знаешь, что там за дело было на торгу? – спросил у него Аскель. – А если не знаешь, то это, наверное, не ты!

– Знаю! – крикнул Ило на ходу, устремляясь к башне, где была лестница вниз. – Но мои вести стоят по эйриру[67] каждая! Скажите спасибо, что вас разбудил я, а не Сигурд Луна!

Когда оба достойных викинга придумали подходящий ответ нахальному мальчишке, Ило был уже внизу и бодро направлялся ко двору ярла[68]. Крепость Княщины была невелика и тесно застроена дворами и двориками. Уже два века здесь жили наемные скандинавские дружины, приведенные еще Рюриком, охраняя торговые пути от больших и малых разбойных ватаг. Многие скандинавы приезжали сюда молодыми дренгами[69] и оставались на берегах Волхова на всю жизнь, брали жен из славянок и чудинок и в конце пути уходили под курган в урочище Плакун на другом берегу. Дети их, с младенчества зная два языка, не знали, к какому народу себя отнести. К счастью, мало перед кем вставал такой выбор. Скандинавы называли Ладогу «фридланд» – «мирная земля». Кроме дружины, на варяжской горе жило немало ремесленников, торговых гостей, корабельных мастеров.

Двор Оддлейва ярла стоял в самой середине детинца[70]. Пространство двора было заполнено хозяйственными постройками, а посередине возвышался большой дом. Средняя его обширная хоромина под дерновой крышей была самой старой, а к ней со всех сторон прилепились бревенчатые постройки разного размера и назначения. Когда-то средняя палата была единственной, в ней жили и хозяева, и челядь, и даже скотина. Но за долгие последующие годы каждый из хозяев Княщины вносил изменения, перестраивал двор и дом, так что теперь большой дом выглядел беспорядочным и бестолковым, зато был довольно удобен.

За ворота Ило пустили, ни о чем не спрашивая, – его здесь знали не хуже самого хозяина. Молодые дренги у ворот смехом отвечали на его задорные приветствия. Ило заглянул в грид[71], но среди спящих и просыпающихся, как видно, не было того, кого он искал. Мальчик отправился в большой дом.

Просторная передняя клеть служила и кухней, и помещением для челяди. В устройстве ее видно было смешение привычек славян и скандинавов. Посередине земляного полы был выложен камнями большой очаг, где два холопа уже раскладывали дрова. Вдоль стен стояли широкие лавки, поверху тянулись полати, углы заняли бочонки и кадушки. Челядинки ярла чесали волосы, другие уже принялись за дела по хозяйству.

Возле очага стоял на коленях тридцатилетний норвежец по имени Кетиль – лучший друг Ило не только в Княщине, но и вообще на свете. Никто уже не помнил, как началась эта дружба мальчика и мужчины, но все привыкли видеть их вместе большую часть всякого дня. Во внешности Кетиля все было крупно и основательно: широкие плечи, высокий рост, крепкая шея. На его продолговатом по-северному лице с правильными чертами тоже все было крупно и соразмерно: высокий прямоугольный лоб, прямой крупный нос, твердый угловатый подбородок, очертаний которого почти не скрывала небольшая светлая бородка. Только темно-голубые глаза, глубоко посаженные под густыми бровями, казались маленькими на этом лице. Брови его были светлыми, только чуть темнее светло-русых волос, лежащих на лбу мягкими, почти бесцветными завитками.

Над очагом уже висел большой железный котел с закопченными боками, полный воды. Кетиль бил кремнем по огниву, искры сыпались на бересту и сухой мох, тянуло чуть горьковатым дымом, но огонька все не было.

– Хей, Кетиль! – окликнул его Ило. – Ты хочешь погреться? Что-то давно тебя не чистили[72], скоро Арнора не захочет к тебе и прикоснуться!

– Хей, мой Маленький Тролль! – Норвежец поднял голову и улыбнулся мальчику, не сердясь на шутки над своим именем. – Мы оба голодны, а очаг не хочет погреть нас и накормить.

– Огник[73] спит – хлебца ему, – сквозь зевоту посоветовала одна из челядинок, словенка.

– Лучше воды – умыться! – усмехнулся Ило.

– Наверное, растопка сыровата, – сказал Кетиль, отряхивая ладони.

– Просто ты не знаешь слова! – лукаво и значительно ответил Ило. – И огниво твое от старости стерло все зубы!

– Попробуй свое – если оно такое же молодое и зубастое, как ты сам…

Ило живо сел на пол возле очага, подхватил с холодных камней лоскут бересты, понюхал его, подул, сунул меж поленьев и зашептал что-то по-чудски. Его огниво и впрямь было молодо и зубасто – от одного удара посыпались искры, осыпали бересту и сухой мох, побежал серый дым. Засунув белую голову почти в самые дрова, Маленький Тролль усердно дул, и вот огонек вспыхнул, словно росток мигом проклюнулся из земли, скрючил бересту, лизнул тонкие щепочки на краю неровно обрубленного полена. .

– Видно, у нас сегодня все-таки будет каша! – на северном языке произнес над их головами спокойный женский голос.

К очагу подошла молодая женщина, одетая в полотняную рубаху и шерстяное платье, какое носили женщины чуди и северных стран. Его лямки были сколоты на груди круглыми бронзовыми застежками со звенящей цепочкой между ними. Из-под повязки, завязанной сзади, на плечи ее падали прямые светлые волосы. Лицо ее было спокойно и весь облик дышал уверенностью, словно она и была хозяйкой всего обширного ярлова двора.

– С чем ты пришел так рано, Маленький Тролль? – спросила она. – Или тебя больше не кормят дома?

– Поклон тебе, Арнора! – Сидя на полу, Ило низко мотнул головой, так что пряди волос закрыли его лицо до самого рта. Осторожно подняв голову, чтобы их не стряхнуть, он продолжал, словно леший из гущи зарослей: – Может, меня недолго еще будут кормить дома, но сейчас я им нужен. Кто вместо меня будет им толмачить, когда они пойдут жаловаться посаднику Дубыне на ярла, Гуннара Лося и Асмунда Рейнландского?

«Они»… Ило неизменно называл свою чудскую родню, словно эта была нечисть, которую опасно называть по имени. Впрочем, родичи Тармо считали нечистью самого Ило. Что-то такое было в прозрачных неуловимых глазах белоголового мальчишки, что от взгляда его даже взрослых мужчин пробирала дрожь. Они не угрожали, но в них была прозрачная грань иного мира, мира незримых духов. Даже родная мать стала побаиваться Ило, а друзей среди сверстников у него никогда не было – он не снисходил до их пустячных забав.

– О, сколько ты наговорил разом! – сказала Арнора и хлопнула себя по боку, так что обереги на цепочке зазвенели. – Что у вас случилось?

– Не у нас, а у вас! Разве вы не знаете, что человек Асмунда подрался на торгу с человеком здешнего купца?

– За такую новость тебя не стоит кормить! – отмахнулась Арнора. – Про это знает даже глухая Бергтора!

– Тогда я пойду к Асмунду – пусть он меня покормит! – быстро сказал Ило и мигом вскочил на ноги, словно земляной пол сам подбросил его.

Кетиль не менее быстро схватил его широкой ладонью за плечо и заставил снова сесть. Он знал, что Маленький Тролль приходит очень часто, но никогда не приходит без стоящих новостей.

Мигом смирившись, Ило снова сел на пол и принялся рассказывать обо всем, что слышал в Чудском конце и в гостях у Милуты. Старый корабельщик Тормод дал ему и еще одно прозвище – Маленький Кувшин, помня норвежскую поговорку «И маленькие кувшины имеют уши» – так говорят про любопытных детей. Охочая до новостей челядь и даже кое-кто из гридей, оказавшихся здесь, собрались вокруг мальчика и слушали, оставив дела и прочие разговоры.

Но не только Маленький Тролль умел вставать рано. Два друга еще не дождались своей каши, когда Асмунд сын Рагнара, по прозванию Рейнландский, торговый гость из Свеаланда[74], сам явился на двор Оддлейва ярла. Провожали его три дренга, в том числе тот высокий светловолосый парень, чьи кулаки Спех запомнит надолго.

Асмунд был весьма удачливым купцом. В Ладогу он привез дорогое вино из Рейнланда в еловых бочках, фризские черные кувшины с узорами из зубчиков серебристого олова. От этой поездки он ожидал немалой прибыли, и тем сильнее его встревожила драка на торгу. Ему мерещился гнев посадника, разорительные продажи[75], даже запрет торговать.

Свейскому купцу не в первый раз приходилось проплывать через Ладогу во внутренние славянские земли, и Оддлейв ярл хорошо его знал. Асмунда и его людей усадили, за стол завтракать, жена ярла, доводившаяся дочерью новгородскому боярину Столпосвету, радушно угощала их кашей и пирогами. Но Асмунд был так взволнован, что даже угощение его не радовало,

– Боги за что-то огневались на меня! – заговорил он, когда невозмутимый ярл наконец спросил его о причине беспокойства. – Мало того что возле Готланда нас едва не ограбил Эйрик ярл! Видно, кто-то на моем корабле приносит несчастье!

Купец бросил взгляд на высокого парня. Тот сходил с ним уже в два похода, у Асмунда было время присмотреться к нему. Боги послали Асмунду сильного, неутомимого, умелого, безоглядно-смелого, но упрямого, обидчивого и задиристого дренга.

– Снэульв слишком торопится вслед за своим отцом! – не удержавшись, добавил Асмунд.

Виновник беспокойства вскинул голову.

– Уж не мне стыдиться своего отца! – со скрытым вызовом ответил он. – Он жил достойно и умер достойной смертью!

– Не надо было наниматься на мой корабль! Тебе надо было идти в дружину Эйрика сына Хакона, – там твоей удали нашлось бы дело!

Снэульв ничего не ответил, только повел плечом. Может, Асмунд и прав, у Эйрика ярла он был бы больше на месте. Но тогда, прошлой весной, ему не приходилось выбирать.

Драка на торгу его не слишком обеспокоила. Ему было немного досадно, что он не сумел удержаться и замарал кулак о мальчишку, напялившего чужие сапоги. Причитания Асмунда надоели ему. «В одном ты прав, Асмунд сын Рагнара! – думал Снэульв, едва слушая разговор купца и ярла. – Мне нужен такой стюриман, который будет искать битв, а не бегать от них».

Снэульв перевел взгляд на хозяйку и совсем перестал слушать Асмунда. Ему очень нравились славянки – их округлые румяные лица, ясные глаза, серые и голубые, густые косы, русые и светло-золотистые, украшенные цветными лентами и серебряными привесками. Расхаживая по Ладоге, он провожал глазами каждую славянскую девушку. А жена ярла даже здесь славилась красотой. Лучше нее была только та девчонка на торгу. Со времени драки Снэульв вспомнил ее уже не в первый раз. Но вот уж о ком вспоминать напрасно – теперь он не дождется от нее ласкового взгляда. Кто он ей, тот побитый парень, – жених, брат? Как она бросилась поднимать его с земли, как вытирала ему кровь с лица расшитым рукавом шелковой рубахи! На миг Снэульв позавидовал своему неудачливому противнику – лежи с разбитой бровью он сам, ни одна девушка из толпы не кинулась бы вытирать ему кровь. А еще говорят, что женская любовь завоевывается доблестью. Видно, здесь, в Гардах[76], все наоборот.

От мыслей о девушке Снэульв отвлекло появление Кетиля и с ним юркого мальчика, из здешних финнов, судя по лицу. За немногие дни в Ладоге Снэульв не раз видел его мельком в разных местах. А здесь он, видно, был желанным гостем – сама хозяйка улыбнулась мальчику, протянула ему целую лепешку, подвинула горшок сметаны.

– Мой Маленький Тролль принес не очень добрые вести, – говорил Кетиль, пока Ило угощался. – Ты помнишь, ярл, как вчера приходил Тармо сын Кетту, и жаловался тебе, что пропал его сын?

– Как же мне не помнить, – отозвался Оддлейв ярл. – Теперь он говорит, что мои люди похитили или убили его сына, обещает жаловаться посаднику и Вальдамару конунгу! Я не люблю род Тармо, но я молю Отца Ратей, чтобы сын его поскорее нашелся!

– Повелитель Битв услышал твои молитвы! Сын Тармо нашелся. Его украл Гуннар Лось, тот, что уплыл в Хольмгард[77] три дня назад. А спас его здешний купец и привез обратно. Тот самый, с человеком которого вчера подрался Снэульв. Теперь Тармо в дружбе с тем купцом и уговаривает его вместе идти жаловаться. Они будут свидетелями друг у друга.

– Вот так дела! – воскликнула хозяйка по-русски, а Асмунд снова стал призывать богов в свидетели своих незаслуженных несчастий.

– Подожди! – остановил его ярл. – На кого будет жаловаться Тармо? На Гуннара Лося пусть жалуется своим богам – он не из моих людей, и я за него не отвечаю. Да и за тебя, Асмунд…

Асмунд негодующе нахмурился и снова бросил на Снэульва злобный взгляд.

– Я мог бы утешить богатого гостя! – тут же подал голос Ило. Едва ли нашелся бы во всех словенских землях другой отрок, которому было бы позволено даже без спроса говорить за столом воеводы. Но Маленького Тролля здесь считали кем-то вроде ведуна[78] – сначала его надо задобрить угощением, а потом просить советов. – И тот денарий[79], который прячется у тебя в кошельке, хорошо поможет делу.

Вздохнув, догадливый Асмунд полез искать денарий. Зажав монету в руке, он испытывающе посмотрел на мальчика.

– И в чем же твой совет?

– Милута так же мало хочет судиться с тобой, как и ты сам. Помирись с ним без посадника, и вы оба сбережете серебро. Гораздо больше, чем этот денарий даже вместе с его братом!

– Ты получишь и его брата, если говоришь правду!

– Если я хоть немного знаю Тармо, то у него на уме другое, – сказал Оддлейв ярл. – И не позже завтрашнего дня он придет к Дубини ярлу жаловаться на Гуннара и на всех нас.

– Не завтра, – снова встрял Ило и мотнул белесой лохматой головой. – Вчера была пятница. А за судом к Дубини ярлу ходят в четверг – день Перуна и Тора. Так что есть еще пять дней. Для того, кто носит на плечах голову, это немалый срок.

Снэульв про себя подивился нахальству мальчишки, а Оддлейв и Ильмера улыбнулись. При всем своем нахальстве мальчик-тролль очень редко говорил глупости, и эта речь была не из них.

– Не думаю я, что ты в затруднении, – с улыбкой сказала Оддлейву ярлу жена. Она говорила на северном языке не хуже Оддлейва и его гостей, научившись за пять лет замужества. – Разве тебе некого послать туда?

Оддлейв посмотрел на Кетиля. Тот кивнул, не удивившись. Уже не первый год он служил посредником в тяжбах, которые случались у варяжской горы с Ладогой и окрестной чудью. Кетиль неплохо знал судебные Правды и обычаи всех трех народов, был выдержан и терпелив, то есть обладал теми драгоценными качествами, которых так не хватало Снэульву.

– Послушай-ка, Маленький Тролль! – вдруг окликнул Оддлейв ярл Ило, когда мальчик уже встал из-за стола. Ило послушно обернулся к нему. Немногословный варяжский воевода был одним из тех редких людей, кого он уважал. – Скажи мне еще одно. Почему Гуннар Лось украл твоего брата? Они были в ссоре? Из-за чего?

Все вокруг стола остановились; ожидая ответа. Вопрос, заданный ярлом, почему-то никому не пришел в голову, но теперь все нашли его разумным. А Ило, к общему удивлению, промедлил с ответом и отвел глаза,

– Ты не знаешь? – спросила хозяйка. – А я думала, ты знаешь все.

Ило по-прежнему молчал.

– Тогда мы будем ждать новостей от тебя, Кетиль, – спокойно сказал ярл, не требуя от мальчика ответа.

Асмунд был не из тех, кто легко расстается хоть с одной бусинкой, хоть с половинкой беличьей шкурки. Однажды в юности ему случилось сходить в поход с викингами, и впечатлений единственной битвы ему хватило надолго. В северных странах говорят, что многие становятся робкими, изведав раны, и для Асмунда это было справедливо. С тех пор он предпочитал торговать, а не воевать, путешествовал только в составе больших купеческих караванов, собиравшихся в торговых приморских городах. Совсем без оружия не проживешь, но Асмунду гораздо больше нравилась не такая высокая, но более надежная торговая прибыль, чем неверное счастье военной добычи. Его серебро доставалось ему дороже, и он расставался с ним не так легко, как иные викинги.

Совет помириться с Милутой без вмешательства посадника показался Асмунду мудрым и полезным, и он стал выяснять, где живет Милута. А Снэульв тем временем поймал за руку пробегавшего мимо Ило и дернул к себе. Мальчик остановился. Мало кому удавалось поймать и удержать его, если он этого не хотел, но Снэульв ему понравился. В молодом свее чудской подменыш чувствовал что-то общее с собой, поскольку Асмунд отзывался о нем примерно так же, как Тармо и другая родня отзывались о самом Ило.

– Что тебе, Снэульв Мачта? – спросил он.

– Поди сюда, Маленький-Кувшин-С-Широким-Горлом! – ответил Снэульв. – Ты уже позабавил весь ярлов двор, так расскажи и мне что-нибудь занятное.

– Чем же мне тебя позабавить? – спросил Ило, усевшись на пол возле лавки, на которой сидел Снэульв. – Тебе и так сверху все видно!

– Что-нибудь про того купца, к которому Асмунд собрался в гости.

– Или про его красивую дочку! – насмешливо подхватил Маленький Тролль.

Снэульв рассмеялся – он не хотел заговаривать об этом, но Ило догадался и сам. Его проницательности завидовали многие взрослые.

– Кто ей тот рыжий парень? – спросил Снэульв. – Жених?

– Нет, – уверенно ответил Ило. – Иначе к ней не сватался бы Тойво.

– Кто это такой?

– Говорят, он доводится мне братом, – пожав плечами, ответил Маленький Тролль. Так же он мог бы сказать, что это чудовище о трех головах, – примерно так же достойно веры.

– Тот самый, что расшиб голову коряге? – насмешливо спросил Снэульв.

Ило залился хохотом, даже опрокинулся на спину, дрыгая ногами, как играющий щенок. Он умел не только шутить, но и смеяться чужим шуткам. Снэульв нравился ему все больше – жаль будет, если этот парень уйдет из Ладоги вместе с Асмундом.

– Эй, Снэульв! – окликнул тем временем Асмунд. – Завтра мы пойдем к купцу мириться. И ты пойдешь с нами. Но не вздумай затеять там новую ссору. Иначе ты больше не ступишь на мой корабль!

Снэульв тихо хмыкнул про себя и отвернулся. Эта угроза его не слишком напугала – за свое место на весле Асмундова кнерра он не очень-то держался. Но он ни словом не возразил против того, чтобы пойти к купцу. Любопытно, как она теперь посмотрит на него?

– Не очень-то надейся! – тихо и ехидно, как настоящая нечисть, прошептал ему Ило. Снэульв посмотрел на него и в душе содрогнулся – прозрачные глаза маленького финна смотрели прямо ему в душу. – Она – одна дочь у отца, а отец – почти самый богатый в Ладоге купец. Она и не смотрит на таких…

– Ты много знаешь, Маленький Тролль! – так же тихо и серьезно ответил Снэульв, с трудом, но выдержав его взгляд. – А я все же спрошу об этом у нее самой.

Милута был человеком ровного и миролюбивого нрава. Больше всего он ценил спокойствие, так необходимое для успешного ведения торговых дел. Сам он едва ли пошел бы жаловаться на обиду – видел же, что Спех сам во всем виноват, – если бы не Тармо. Чудской старейшина был непреклонен и настойчиво напоминал Милуте об обязанности наказать обидчика.

Через день после драки на торгу Тармо с утра привел лошадей, чтобы забрать Тойво в Чудской конец. На прощание он опять завел с Милутой разговор о тяжбе. А Тойво тем временем неохотно прощался с Заглядой. Он не смел перечить отцу, решившему его увезти, но сам с удовольствием пожил бы еще на Милутином дворе, предоставив свою больную голову ласковым рукам его дочери.

Загляда была, пожалуй, рада, что он уезжает. Чем меньше Тойво нуждался в заботах, тем меньше и сочувствия вызывал в ее душе. Выздоровев, он совсем ей разонравился: он оказался не просто горд, а заносчив и надменен. Почти ни с кем в доме он не разговаривал, отворачивался от Тормода, как будто тот чем-то его обидел. Вежлив он был только с Милутой, его одного признавая за ровню. На Спеха, своего спасителя, он совсем не обращал внимания, полагая, что серебряного обручья, данного Тармо, вполне достаточно. Спех обижался и ворчал, что такого тошного парня Водяной есть и не стал бы, но при самом Тойво помалкивал.

С Заглядой Тойво разговаривал мало, зато часто она чувствовала на себе пристальный взгляд его прозрачных голубоватых глаз. И во взгляде его не было ни тепла, ни даже благодарности за заботы, и Загляде делалось от него неуютно.

На прощание Загляда подала отцу и отъезжающим гостям по чарке меда, а сама отошла, села на скамью под отволоченным окошком, где было светлее, и принялась перебирать сухой горох в решете – на кашу. А Тойво, одетый в новую желтую рубаху с каймой из бронзовой проволоки, подпоясанный новым поясом с медными бляшками, с бронзовыми браслетами на обоих запястьях, покрытый синим плащом е серебряной застежкой – все это привез сыну Тармо, – встал рядом с ней, загораживая Загляду от старших. Тойво молчал, и Загляда молчала, не поднимая глаз. Свои прощальные напутствия она уже высказала, его молчание ее томило, ей хотелось, чтобы он скорее ушел.

– Твой отец скоро будет у нас, в наша весь[80], – медленно заговорил Тойво, и даже его словенская речь стала отчего-то хуже обычного. Загляда вскинула на него глаза и снова опустила лицо к решету, подставив взгляду Тойво свой затылок с прямым тонким пробором в светло-русых волосах. – Пусть ты тоже приехать с ним. Мы тебя будем хорошо принять. Мы хорошо живем – тебе будет по нраву. Да?

– Не знаю, что и сказать, – отвечала Загляда, не поднимая глаз и продолжая перебирать горох. Она понимала, что Тойво неспроста так настойчиво приглашает ее. Ей не хотелось обижать его прямым отказом, но принимать приглашение не хотелось тоже. – Как. батюшка рассудит, так и будет.

– Твой отец – добрый, он хочет, чтобы ты жить хорошо. А у нас много соболь, корова и иное добро. Тебе у нас будет по нраву. Ты хочешь?

Тойво вдруг сел на скамью рядом с ней, крепко схватил ее за руку с зажатыми горошинами и потянул Загляду к себе, заглядывая ей в глаза. Смутившись, Загляда отпрянула и хотела отнять руку, но Тойво не выпускал. Она понимала, о чем он спрашивает, и растерялась от такой настойчивости. Ей было странно и подумать – стать женой чудина, войти в чужой род, говорящий другим языком, верящий в других богов, живущий по другим обычаям. Жить в лесу, не видеть людского оживления Ладоги, покинуть всех близких…

– Пусти! – стыдясь старших, шепотом воскликнула она. – Не дело ты…

– Мой отец тоже думает так! – горячо шептал Тойво. – Он будет говорить с твой отец.

К счастью, Тармо позвал сына. Тойво неохотно выпустил руку Загляды и ушел в сени. А она сжалась на скамье, взволнованно оправляя косу.

– Я не привык быть в долгу, – говорил Тармо на прощание. – И скоро я отплачу тебе сполна за заботу о моем сыне. Мы тебя ждем – ты будешь дорогой гость. И дочь твоя тоже.

Тойво значительно глянул на Загляду – отец подтверждал его слова. Сам Тармо тоже посмотрел на девушку, но она отвернулась. И ее порадовало то, что Милута, благодаря за приглашение, не упомянул о ней. И всем сердцем Загляда была рада, когда гости наконец уехали.

Проводив чудинов, Милута и сам собрался уходить. Уже скоро Тармо должен был вернуться домой, в лесной поселок своего рода, и Милута уговорился ехать с ним за обещанными мехами. Времени оставалось мало, а к поездке нужно было готовиться: пересчитать и уложить товар для обмена, запастись едой, осмотреть лошадей и волокуши.

Но едва Милута надел кафтан и затянул широкий шелковый кушак, как у ворот раздался стук.

– Господине, варяги никак к тебе! – крикнул челядинец, вбежав из сеней в клеть.

– Вот уж кого не жду! – Милута изумленно повернулся к дверям. – Что за варяги ко мне?

Выйдя к воротам, Милута увидел человек пять незнакомых варягов.

– День добрый вам! – по-русски сказал стоявший впереди, видимо, старший среди них. – Где есть Милута сын Гордея?

– Я Милута и есть. А вы кто такие будете, по какому делу?

– Мы пришли к тебе для добрая беседа! – ответил ему варяг. – Мы хотим говорить о добром деле.

– Ну, коли о добром деле, так заходите в дом, – решил Милута и растворил ворота.

Варяги зашли в клеть. Загляда, не готовая встречать гостей, убежала со своим решетом в дальний темный угол и оттуда разглядывала пришедших. В Ладоге о варягах говорили разное: одни бранили их за разбои, другие хвалили их сереброкузнечное и кораблестроительное мастерство и ратную доблесть, В гости к Тормоду часто заходили его соплеменники, с заказами на починку или постройку кораблей, и Загляда знала, что они, в общем-то, не чудовища, а люди как люди. Но справедливо было и то, что наибольшая опасность на берегах Варяжского моря исходила именно от них, и Загляда, как и все словены, относилась к ним настороженно. В ее памяти еще свежа была драка Спеха с молодым варягом на торгу, и она догадывалась, что приход нежданных гостей связан с этим происшествием.

– Мое имя – Асмунд сын Рагнара, я есть из Свеаланд, – говорил старший из варягов.

На вид ему было лет тридцать пять. Поверх кожаного кафтана на нем был короткий синий плащ, заколотый на боку под правой рукой большой серебряной застежкой. Его длинные светло-русые волосы были зачесаны назад от высокого лба и на затылке связаны тесемкой, небольшая гладкая бородка была чуть темнее волос. На поясе его висел сафьяновый кошель, а рядом с ним франкский меч в отделанных серебром ножнах, на пальцах блестело несколько золотых перстней, на шее была серебряная гривна с подвесками в виде маленьких молоточков. Нетрудно было догадаться, что дела его идут хорошо.

– Я пришел в Ладога для добрый торг, привез вино и кувшины, – рассказывал он, когда Милута усадил гостей на лавки. – Но вот беда – была обида на торг. Мой человек имел раздор с твой человек. Я пришел делать мир. Умные люди не нужно просить суда у Дубини ярл – мы разберем дело сами. Я прошу тебя назвать виру[81] за обиду и побои, и мы будем в мире без Дубини ярл. Зачем за наш раздор давать серебро, еще и для Вальдамар конунг?

Милута понимающе усмехнулся. Несмотря на ломаную речь варяга, суть его слов была очевидна: зачем платить еще и виру в княжескую казну, если можно уладить дело между собой? Вспомнив Тармо, Милута на миг заколебался.

– Зачем искать – ваш ударил первый или наш ударил первый? – торопливо заговорил Асмунд. – Лучше нам мириться и жить в дружбе. Я многие лета торгую в Гардар, я знаю: мир и добрый торг лучше всего. Вот здесь Снэульв Эйольвсон, кто обидел твой человек. Назови твою цену мира.

Обернувшись, Асмунд указал на своих людей, и Милута увидел среди них того высокого светловолосого парня. Он сидел позади всех, опустив глаза.

Заметив его, Спех обиженно насупился, Тормод многозначительно покачал головой.

– Раздор есть дурное дело, мы не хотим раздор, – убеждал Асмунд Милуту, видя его колебания. – Мы дадим подарки за обиду и будем все иметь добрый мир. Да?

– Мира, говоришь, хотите? – заговорил Милута, когда варяг кончил речь.

Внешне оставаясь невозмутимым, в душе он был доволен, что все так хорошо кончается. Ни Спех, ни Милута не могли считать свое дело правым – ведь Спех ударил первым. То, что варяги сами пришли мириться, избавляло его от многих хлопот и при этом позволяло не уронить своей чести. Мельком вспомнив Тармо, Милута порадовался, что чудской старейшина уже уехал – при нем примирению не бывать бы.

– И у нас говорят: худой мир лучше доброй ссоры, – недолго подумав, продолжал Милута. – Мы с тобой люди торговые – нам раздоры не на руку.

– Не худой мир – добрый мир! – радуясь, что русский купец не отвергает его предложения, Асмунд дружески положил руку на плечо Милуте. – Добрый мир будет!

– На доброе слово и ответ добрый. – Милута протянул ему руку. – Мир – так, мир! Будьте нашими гостями!

Варяги радостно загомонили, выложили принесенные подарки: хозяину – вино в еловой бочке, а Спеху – новый красный плащ и сапоги. Против такого подарка недавний гончар не мог устоять. Подувшись еще немного, Спех сменил гнев на милость и сел со всеми за стол.

Загляде пришлось бросить свой горох и помогать отцу принимать гостей. Сбегав в горницу, она переоделась в нарядную желтую рубаху, наскоро переплела косу алой лентой, надела серебряные уборы. Когда она вернулась в клеть и стала помогать Зимане подавать угощение, внимание гостей обратилось на нее. Она замечала, что варяги рассматривают ее, спрашивают о ней друг друга и своего предводителя.

– Сё есть дочь твоя? – спросил Асмунд у Милуты.

– Дочь моя, – с родительской гордостью подтвердил Милута. Он видел, что дочь его хороша и нравится гостям, и ему это было приятно.

– Боги дали тебе дочь вельми красиву ликом, добру нравом и разумом, – хвалил Асмунд, глядя, как Загляда расставляет на столе блюда с пирогами. – Она принесет тебе хорошую родню.. Как ее имя?

– Заглядой прозываем.

Асмунд подумал немного и одобрительно закивал:

– Да, се есть доброе имя! Я понял – краса ее есть заглядение!

Внимание чужеземцев смущало Загляду, и она почти не поднимала глаз, но гости держались дружелюбно и уважительно, ели и пили, хвалили гостеприимство хозяина.

Тормод, великий любитель застолий, поднялся на ноги, держа в руке большой турий рог, окованный серебром по краям и наполненный медом, и нараспев произносил мирный обет, сам себя переводя с северного языка на словенский:

Провозглашаю мир

Между всеми людьми,

А прежде всего

Между сидящим здесь мужем по имени Снэульв

И мужем по имени Спех!

Между всеми людьми из Свеаланда

И людьми из Альдейгьи[82].

Провозглашаю мир

Полный и нерушимый

От нашего имени

Товарищей и сотрапезников,

Жен и мужей,

Взрослых и отроков!

Турий рог пустили по кругу, гости и хозяева пили мед и обещали дружбу каждый на своем языке. Даже Спех, довольный, что его так торжественно назвали мужем, а не отроком, заговорил вместе со всеми. Кроме Асмунда, никто из свеев не мог свободно объясняться по-славянски, но при помощи Тормода застольная беседа завязалась к общему удовольствию.

Только сам виновник прошедшей ссоры оставался как бы в стороне от общего веселья. Загляда давно заметила среди гостей того высокого парня, с которым Спех так бесславно подрался. Среди всех варягов он один еще вызывал у нее настороженность. От его худощавой угловатой фигуры веяло недружелюбием и холодностью, он казался темным пятном раздора среди общего примирения. Даже подавая на стол, Загляда не решалась к нему приблизиться и не подходила к тому концу стола.

– Слышишь, душа моя? – обратился к ней отец. – Уж драка – так с размаху, уж пир – так на весь мир. Поди меду ему налей – может, подобреет.

Асмунд обрадовался – если дочь хозяина поднесет обидчику меда, это будет значить, что обида прощена и мир восстановлен полностью.

Загляда оробела на миг, услышав, что велит ей отец, но отказаться не могла. Она взяла у отца заздравный рог, налила в него меда из кувшина – меньше половины, чтобы не ударило в голову, – и приблизилась к дальнему концу стола, где сидел Снэульв. Глядя, как она идет к нему, он медленно поднялся на ноги и встал, возвышаясь над всеми сидящими за столом, высокий и прямой, как молодой ясень. Варяги и русы в палате затихли, глядя на них. Загляда сейчас казалась особенно хороша: в своей нарядной рубахе она походила на желтый цветок, на груди ее пестрели бусы в три ряда – из золотистого янтаря, рыжего сердолика и прозрачного хрусталя, серебро блестело на ее висках и на руках, золотистые искры от огня на очаге пробегали в ее косе с красной лентой, а лицо ее с румяными щеками, красивыми темными бровями и чуть вздернутым аккуратным носом было красиво той славянской красотой, которая много веков пленяла гостей с полудня и с полуночи.

Подойдя к Снэульву на шаг, Загляда остановилась, держа рог обеими руками, подняла голову, дивясь про себя его высокому росту. Он был заметен даже среди; варягов, среди которых вообще мало водилось коротышек. Там, на торгу, первое впечатление не сильно ее обмануло – и сейчас она не назвала бы его красивым. Брови его были светлыми, почти незаметными, рот был слишком широк, а подбородок жесток и угловат. И взгляд у него был пристальным, пронзительным, но умным и внимательным. Он смотрел на Загляду с недоверием – неужели дочь хозяина и правда оказывает ему, обидчику, такую честь?

И не на почетный рог в ее руках он смотрел, а в глаза ей. И что-то перевернулось в нем, стены клети качнулись; из серо-голубых глаз славянской девушки на него глянула мать, оставшаяся за морем, в чужом доме, сестренка Тюра, и девушка эта показалась Снэульву такой же родной и близкой, как они. С ней он уже не был один в чужой стране, какая-то новая огромная сила поднималась и росла в его груди оттого только, что она стояла перед ним и смотрела на него. И только одного хотелось Снэульву в этот миг – быть любимым этой девушкой, даже имени которой он еще не знал. Так хотелось, что, казалось, пошел бы грудью наперекор ревущему ледолому.

А Загляда смотрела ему в лицо, стараясь хоть чуть-чуть понять его, кому приходилось подать заздравный рог, найти какие-то слова, которые были бы понятны ему. Она не хотела произносить пустых слов – заздравный рог отнесет речь прямо к крыльцу богов, – но как предложить мир и дружбу этому чужаку?

И чем дольше она смотрела, тем яснее делалось ей лицо Снэульва, делалось мягче, теплее. Словно из ледяной глыбы под солнечным лучом вытаивает живой человек. Мгновения бежали мимо них, Загляда держала рог с медом, не замечая его тяжести, забыв, что все смотрят на них и чего-то ждут.

Рядом раздался какой-то веселый возглас по-варяжски. Загляда опомнилась, опустила глаза, постаралась собраться с мыслями, снова посмотрела на свея и сказала, протягивая ему рог:

– Прими наше угощение, и пусть дружба наша всегда будет так хороша, пока свет белый стоит! Пусть и мы, и племена наши всегда в мире живут и горя друг от друга не знают!

– От волнения она заговорила по-словенски, потом опомнилась, что он едва ли ее поймет, но переиначиваться было уже поздно. Вокруг зазвучали одобрительные возгласы: варягам понравилась ее речь, даже тем, кто не понял слов. Красивая юная девушка с заздравным рогом – чего же тут не понять?

Снэульв взял рог у нее из рук, хотел было что-то сказать, но не нашелся и молча поднес рог к губам. Загляда смотрела, как он пьет, с каким-то веселым азартом – она-то знала, хозяйка, крепость своего меда. И рог за какие-то мгновения оказался опрокинутым, русы и свей одобрительно кричали, Снэульв поднял перевернутый пустой рог над головой и улыбнулся Загляде, и она улыбнулась в ответ. Почему-то она уже забыла, как сердилась на него, теперь она видела, что он не зверь. И ее прежняя неприязнь сменилась сильным любопытством, ей захотелось узнать его получше. А хозяева и гости вокруг радостно выкрикивали что-то, стучали рогами и чашами, хлопали друг друга по плечам. Загляда отошла, но Снэульв провожал ее глазами. Ей не хотелось уходить, как будто какая-то неведомая могучая сила привязала ее к нему, и теперь она изо всей толпы видела его одного и, даже отвернувшись, чувствовала его спиной, затылком. Где-то в глубине в ней возникла непонятная дрожь, от которой было и неловко, и весело разом. Загляде хотелось спрятаться, чтобы никто не видел ее глаз, но еще больше хотелось вернуться туда, где сидел он. Стараясь отвлечься, она усердно угощала гостей и Милутиных людей. Но и проходя мимо столов с блюдами и кувшинами, Загляда всякий раз чувствовала на себе взгляд Снэульва, и почему-то это было ей приятно.

Она не замечала, что довольно многие в палате видят, как они переглядываются. Спех от этих наблюдений сделался мрачнее тучи, а Асмунд, напротив, был очень доволен. Умный купец видел, что Милута ни в чем не откажет своей дочери, а Снэульву весьма пригодится ее заступничество.

Очень скоро разговор зашел о том, что волновало почти всех торговых гостей, ходивших через Варяжское море.

– Не видали ли вы Ерика, как через море плыли? – стал расспрашивать Милута. – Говорят, он опять разбойничает, как и в прошлое лето.

– Я не видел его, Кристус[83] уберег меня, а Ньерд дал мне дорогу мимо его кораблей! – ответил Асмунд, одной рукой сотворяя знак креста, а другой коснувшись какого-то оберега на груди, не видного под одеждой.– Но я видел много людей, которые встречались с ним. И никто не желал бы этой встречи еще раз!

– Откуда же он такой взялся? – спрашивал Осеня. – Что же ваши-то варяжские князья не уймут его?

– Это легче сказать, чем сделать! – Асмунд покачал головой. – У него такая дружина, что много конунги хотят иметь такую. И родом он не хуже многих. Пусть Тормод расскажет.

Чего-чего, а рассказывать Тормода не надо было долго упрашивать.

– Про Эйрика ярла можно говорить много! – охотно откликнулся корабельщик. – Его мать была низкого рода – она не жена Хакона ярла, его отца, нет, – но сам Эйрик имеет нрав настоящего конунга. Когда ему было десять зим, его обидел родич Хакона ярла, Скафти, не хотел дать хорошее место его ладье. А на другое лето Эйрик имел свою дружину. Он встретил в море Скафти, и меж ними была битва. И Скафти был убит в той битве. А еще через лето Эйрик имел свою землю и правил как ярл.

– В двенадцать лёт? – Милута с трудом мог в это поверить.

– Да! У Вальдамара конунга сыновья не правят так рано, – сказал Тормод, гордясь своим соплеменником.

Загляда старалась слушать Тормода, но взгляд и внимание ее неудержимо притягивались к Снэульву. В чертах его лица было видно, что он из сыновей совсем другого народа, что он вырос среди иных обычаев и говорит другим языком, но эта печать чужеземного рождения не пугала, как пугает всякий чужак. Каждая черточка его лица, даже крошечное родимое пятнышко над правым уголком рта, казалась Загляде красивой и необыкновенно значительной. Теперь она разглядела, что его светлые, как лен, волосы отливают серебром и мягкими колечками лежат на высоком лбу, а на прямом носу золотятся крошечные пятнышки веснушек. Непонятно, почему все это так нравилось ей, как будто этот длинный свей был единственным парнем на свете.

– Потом Эйрик ярл прославил себя в битве с йомсвикингами, – продолжал тем временем Тормод.– Викинги из Йомсборга – очень дурные люди, они разоряли Норэйг, а Эйрик ярл защищал свою землю. Он убил много йомсвикингов, но подарил жизнь всем, кто попал к нему в полон. Он – славный ярл, смелый и щедрый. Он богат удачей – все хотят ему служить. А какой знатный корабль он имеет! – Тормод мечтательно закатил глаза. – Его зовут Барди. Его нос и корма обиты железом до самой воды.

– Зачем же он в разбой подался? – спросил Милута. – Наши-то князья вашу землю не разоряют. Вот, рассказывают, что на Киевщине от печенегов людям житья нет – печенеги хоть от голода в, набеги ходят, а ваши-то зачем?

– Наши зачем? – Тормод удивился его вопросу. – Везде одно – голод.

– Разве и у вас голодно живут? – удивился в свой черед Спех. Варяжские купцы и гриди, которых ему случалось видеть, были одеты и вооружены как люди с достатком.

– О-о! – протянул Тормод в ответ. – В Норэйг кто имеет четыре коровы – есть богатый бонд[84]. А бедный… а бедный в голодный год несет своих детей в лес.

– Зачем?

– Дома их нечем кормить. У вас есть такой обычай?

– Нет, – содрогнувшись, ответил Спех. В доме отца ему не раз случалось голодать, но любой гончар раньше умер бы сам, чем обрек на голодную смерть своих детей.

– А у нас есть, – продолжал Тормод. – И еще другой. Графгангс менн – обреченный на могилу, ты знаешь? Когда бедному человеку нечем кормить своих детей, он должен вырыть могилу и положить их туда, чтобы они там умерли. Когда все умрут и останется один, последний, богатый человек возьмет его к себе и будет кормить.

– Не может быть! – Загляда не в силах была поверить в такой ужасающий обычай. Раньше Тормод не рассказывал ей ничего подобного. – Да как же можно своих детей живыми в могилу класть!

– Может быть, – спокойно, немного печально ответил Тормод, глядя в ее взволнованно блестящие глаза. – Я сам есть такой последний ребенок. Но моя удача была со мной – я теперь живой.

Загляда качала головой, жалея варягов, у которых суровая жизнь выработала такие обычаи. Подумать страшно – Тормод мог бы умереть в яме маленьким, и она никогда не увидела бы его, и не играла бы вырезанными им игрушками, и не слушала бы вечерами его пугающих и увлекательных сказаний про Фенрира-Волка[85] и три его цепи, про Тора и змею, такую огромную, что ее называют Пояс Земли… И не учил бы он ее языку северных людей – «норрена мол», – сначала просто показывая на разные вещи: гребешок – кам, котел – кетиль, нож – книв… А потом, когда она стала понимать, не рассказывал бы стихов, в которых сам Всеотец Один[86] учил людей мудрости. «Вин сином скаль мад вин вера» – «В дружбе нужно быть верным другу»… Целый мир умер бы вместе с ним в той мерзкой полузаснеженной яме, среди закоченевших детских телец… Загляда задрожала, как будто ее облили ледяной водой, слезы сами собой накатились ей на глаза. Никого не замечая, она через всю клеть подбежала к Тормоду и уткнулась лицом ему в плечо. Ей показалось вдруг, что без него и сама она не жила бы на свете. И уж верно была бы совсем не такой, какой стала. Тормод понял; обняв Загляду за плечи, он утешающе поцеловал ее в лоб. Видя ее испуг, он и сам заново обрадовался, что выжил. Когда человек кому-то нужен, он уж верно живет на свете не зря.

Кто-то позвал Тормода из другого конца палаты, и он ушел помочь кому-то договориться. А Загляда посмотрела на Снэульва, махнула рукой на чужие взгляды – пусть смотрят, кому любопытно! – и подошла к нему. Снэульв с готовностью подвинулся, давая ей место на скамье. Он не был настолько неучтив, чтобы ловить за руки хозяйскую дочь, но очень обрадовался тому, что она сама подошла.

– Ты очень сердита на меня? – спросил он, не надеясь, что она поймет, а просто желая сказать ей хоть что-нибудь.

– А ты в каждом новом городе начинаешь с драки? – в ответ спросила Загляда по-варяжски.

– Кто тебя учил? – Снэульв изумленно поднял светлые брови.

– Тормод. – Загляда показала на корабельщика. – Он живет у нас.

– А этот, – Снэульв кивнул на хмурого Спеха, – тоже живет у вас?

– Да. Он – человек моего отца.

– Он не брат тебе?

–Нет.

– И не жених?

– Вот еще! – в негодовании по-словенски воскликнула Загляда, но Снэульв понял ее и улыбнулся, вздохнул с облегчением, даже рассмеялся от радости.

– Тогда я больше не буду его бить! – великодушно пообещал он, и Загляда расхохоталась.

Снэульв рассмеялся вместе с ней и взял ее за руку. И Загляда не отняла руки; рука свёя показалась ей крепкой, теплой, и ей было приятно его прикосновение. Только вот его рука была какой-то очень жесткой, совсем как у Тормода. В удивлении Загляда опустила глаза. Поняв, в чем дело, Снэульв показал ей ладонь. Таких мозолей даже у Тормода не было.

– Ты дружна с корабельным мастером – наверное, ты видела весла? – спросил Снэульв, поняв ее недоумение. Оно его даже позабавило. Девушки Свеаланда такому не удивляются.

– Весла? Да кто же их не видел? – Загляда удивилась и его вопросу тоже.

– Я говорю про весла морских кораблей. Не тех лодочек, на каких ходят по вашим рекам.

– Я видела морские корабли, – подумав, Загляда кивнула. – Дреки[87]. Они к нам заходят, но я видела. Но ты…

Свей был совсем молод – на два-три года старше ее самой. Когда же он успел?

– А во сколько зим ваши люди берут сыновей в походы? – спросил он, снова поняв ее раньше, чем она задала вопрос.

– В двенадцать.

– И меня отец взял на корабль на двенадцатую зиму. То есть семь зим назад. Ну ладно, это было давно, – Снэульву, видно, захотелось переменить разговор, и он неожиданно спросил: – Ты помнишь тот день на торгу?

– Помню, – немного растерянно ответила Загляда. Она не поняла, для чего поминать старое, которое решено было предать забвению.

– Тогда ты помнишь, что первым словом, которое ты от меня услышала, было мое имя. А я сижу у тебя в гостях уже довольно давно, но твоего имени не слышал. Может быть, ты забыла? Так я повторю. Меня зовут Снэульв сын Эйольва.

– Снэ-ульв, – раздельно повторила Загляда, по привычке разыскивая смысл каждого имени. – Снежный Волк?

– Да. Я родился зимой, незадолго до йоля.

Загляда вспомнила, как говорят: воинов рождают весна, лето и осень, а зима рождает жрецов. Видно, варяжские земли рождают воинов круглый год, ибо сидящий перед ней высокий парень был рожден воином и только воином. И телом, и духом он был приспособлен к битвам, как волк приспособлен для охоты в лесу. Даже Спех понял бы это, если бы успел тогда на торгу получше его разглядеть.

– А у моего отца было прозвище – Волк, – добавил Снэульв, как будто угадал ее мысли.

– Было? – значительно спросила Загляда. – Он умер?

– Его убили, – коротко ответил Снэульв.

Загляда тревожно заглянула ему в глаза – в ее душе еще слишком свежа была боль от смерти матери, и она испугалась, что затронула в душе свея больное место. Но он выдержал ее взгляд твердо и спокойно. И Загляда без слов поняла все – что отец Снэульва погиб от рук убийцы и был отомщен. И что сидящий возле нее молодой свей может открыто смотреть в глаза кому угодно, не стыдясь. Загляде вдруг стало неуютно, захотелось даже отнять руку из его руки, отнявшей чью-то жизнь. Возникшее доверие и приязнь покачнулись, но тут же она упрекнула себя – если бы отец его не был отомщен, то гость их заслужил бы звание труса. И ни одна девушка, желающая видеть своих будущих сыновей настоящими мужчинами, не подала бы ему руки!

– Так я не слышал твоего имени, – напомнил ей Снэульв. – Или это тайна, и мне нельзя ее знать?

– Почему? Заглядой меня зовут.

Загляда снова подняла на него глаза, и его спокойный взгляд успокоил и ее. Человек с нечистой душой не может так смотреть.

– Саг-лейд, – с трудом повторил Снэульв. – Так сразу и не скажешь.

– Я зову ее Береза Серебра! – подсказал Тормод, неведомо как оказавшийся возле них. —Посмотри, если у тебя есть глаза, – разве она не лучше всех дев в землях Гардов?

– Ну, всех здешних дев я еще не видел, – улыбаясь, начал Снэульв, и Загляда смущенно опустила глаза. – Но из тех, что я видел, она лучше всех!

Прощались варяги и ладожане как лучшие друзья, и Асмунд взял с Милуты слово, что через шесть дней он вместе со своими людьми будет гостем на Варяжской улице, где он остановился со своей дружиной.

– У нас еще говорят: у каждого есть друг среди недругов, – говорил захмелевший Асмунд на прощание Милуте, тяжело опираясь на плечо товарища. – Словене и норманы не всегда были друзья, но пусть у всякого из нас будет хоть один друг среди недругов. Мы сегодня выпили много меда, но еще больше я хочу выпить за это – пусть будет друг среди недругов!

Снэульв шел последним, и Загляда провожала его глазами. Ни слова об этом не сказав, оба они были уверены, что встретятся снова. Скоро встретятся!

Глава 2

Теперь надо рассказать о том, что делалось в Новгороде. За несколько дней до назначенного выступления рати в поход на княжий двор явился, Суря, троюродный брат Тармо сына Kerry. Узнав, что Милута помирился с варягами и не будет на них жаловаться, Тармо решил поискать помощи и у князя. «Наш враг в Новгороде – зверя нужно искать там, где он водится, – наставлял он родича. – Поезжай в Новгород, к самому князю, и расскажи ему о наших обидах. Напомни, что мы исправно платим ему дань уже много лет – пусть он теперь защитит нас от обид!»

На княжьем дворе было многолюдно, шумно, и Суря с трудом нашел для своей лошади место возле коновязи. Из широких окон гридницы долетал многоголосый гул, но Суря, ни на кого не глядя, упрямо пошел на крыльцо.

– А тебе куда? – Встретили чудина в сенях несколько кметей. – Или тебя князь звал?

– Меня князь не звал, но мне нужно говорить с ним, – сдержанно ответил Суря.

Это был высокий, плотный человек лет пятидесяти, с широким вогнутым носом и узкими губами. Серая заячья шапка была надвинута на самые глаза, и весь вид его никому не показался бы дружелюбным.

– Не до вас сейчас князю, – ответили кмети, не пуская Сурю к входу в гридницу. – Перед походом и без вас дел довольно.

– Пропусти, – вдруг сказал чей-то негромкий, но твердый и властный голос.

На пороге гридницы стоял молодой, лёт двадцати семи, воевода с широкой серебряной гривной на шее. Оглянувшись и увидев его, кмети без единого слова расступились и дали Суре дорогу. В самом деле – перед чудским походом гнать чудинов неразумно. Мало ли какая у них весть?

Суря прошел в гридницу и сразу посмотрел на высокий княжеский стол, где у прежние времена сидел князь Владимир или посадник Добрыня. Но сейчас там было пусто. Зато сама гридница была полна народом. Кмети сидели по лавкам, ходили, стояли, обсуждали что-то, гудели голоса, где-то на заднем дворе громко ржали кони. Суря недоуменно огляделся – не обманули ли их, есть ли здесь князь?

– Княже, к тебе чудин явился! – громко позвал молодой воевода, вошедший следом. – Послушал бы ты, что скажет.

– А, Взороч! – крикнул кто-то в кучке людей возле скамьи. – А тут искали тебя!

– Да я не терялся, чтоб меня искать! – отозвался тот. – Княже!

– Слушай, Взороч, помнишь, что я про Разумея говорил? – воскликнул молодой светловолосый парень в кучке людей перед княжеским столом. – На пирах-то он удалые речи держал – всю чудь побьем, за пояс заткнем! А как до дела – он хворый оказался! Прислал сказать – сына-де пошлю и ратников дам ему двадцать человек, а сам я стар мечом махать!

– На Разумея надежда худая! – согласился Взороч. – Вот как дорожку замостят, по гладкому он первым поскачет. Да ты погляди, княже, к тебе чудин пришел!

Парень поднялся со скамьи, оправил пояс, взглянул в лицо гостю. Суря удивился: неужели это и есть новый новгородский князь? Не назови его князем молодой воевода, никогда бы не догадаться. В первый миг ему даже стало обидно, не напрасно ли он проделал путь из Ладоги, не зря ли надеется найти здесь помощь.

– Кто такой? – властно спросил тем временем парень и снова сел, приосанился. Люди вокруг него расступились и застыли в почтительном молчании. – Из каких мест? Какого рода?

– Мое имя – Суури, я из рода Тармо сына Кетту, – начал Суря, незаметно разглядывая молодого князя. Шапку он стащил с головы, открыв высокий выпуклый лоб. Люди с таким лбом не уходят, не добившись своего. – Я пришел искать защиты у тебя, княже. Мы много лет чтим твоего славного отца и знаем – ты не оставишь нас без помощи.

– Кто же обидел вас?

Суря принялся рассказывать о том, как был похищен и спасен Тойво, о суде ладожского посадника и о наказах Тармо. Вышеслав слушал его одним ухом. Убедившись, что приход чудинов не имеет никакого отношения к предстоящему походу, он сразу утратил к ним интерес. Перед походом у него было столько дел и непривычных забот, что он даже немного побледнел за прошедшие дни. Кормилец Приспей, оставшийся при нем, Взороч, сидевший посадником в Белоозере, Коснятин, Столпосвет, Ингольв, даже мать, княгиня Малфрида, помогали ему советами и делами, но Вышеслав знал – теперь он князь и отвечает за все он. Эта ответственность была для него тяжела: ему было бы легче биться в общем ряду со всеми, повиноваться приказам, а не думать и приказывать самому. Но судьбу не выбирают, будь ты смерд-землепашец[88] или светлый князь из рода Дажьбожьих[89] внуков.

– Люди говорят, что Гуннар Хирви поплыл сюда, в Новгород! – говорил меж тем Суря. – У него не было времени уйти далеко – прикажи найти его, княже!

«Да где же я вам его найду? – хотел бы ответить Вышеслав. – К кудесникам своим подите, они вам его и сыщут! Мне бы рати найти довольно для Заволочья[90], а тут вы еще!»

Но ответить так он не мог. Он еще слишком недавно стал князем и не научился отказывать тем, кто пришел просить у него помощи и защиты.

– Хорошо, человече добрый! – ответил Вышеслав, когда Суря кончил. – Я прикажу искать вашего ворога.

– Пусть все чудское племя знает, что князь новгородский не оставляет без помощи и защиты тех, кто в дружбе с ним, – сказал Взороч.

«Может, и сгодятся на что-нибудь! – подумал Вышеслав, ободренный поддержкой Взороча, мнение которого он очень ценил. – Пока дальнюю чудь идем воевать, с ближней бы не перессориться»; Посмотрев на Приспея, Вышеслав заметил на его лице тень одобрения и уверенно закончил теми словами, которые много раз слышал от отца:

– А пока ты будь моим гостем!

На другой же день князь Вышеслав послал закликать на торгу варяга по имени Гуннар Лось, обещая награду тому, кто укажет, где его найти. Торговые гости, чудины, приехавшие на торг из окрестных лесных поселков, внимательно слушали описание варяга со слов Сури. Несколько кун[91], которые князь обещал за варяжского лиходея, для многих были заманчивы, а князю обошлись бы недорого. Взороч, Приспей и Столпосвет советовали Вышеславу не скупиться. Пусть чудины видят, как князь заботится о тех, кто исправно платит ему дань.

Ингольв Трудный Гость подходил к воротам, когда из густой тени под тыном внезапно возникла темная человеческая фигура. Бьярни и Рауд мгновенно кинулись вперед с мечами наготове, заслоняя собой вожака. У Ингольва в Новгороде были враги.

– Тише! Я не со злом к тебе, Ингольв! – приглушенно воскликнул незнакомец на северном языке.– Я пришел поговорить с тобой!

– Кто ты такой? – спросил Ингольв, выступив из-за спин своих хускарлов[92] и держа руку на рукояти меча. Великан Битвы оставался в ножнах, но всякий, кто знал Ингольва, знал и то, что меч сам прыгает ему в руку и взлетает быстрее нападающей гадюки. – Что тебе надо?

– Я скажу тебе мое имя. – Незнакомец быстро огляделся. Сумерки уже сгустились, на кривой улочке между двумя рядами тынов не было видно ни единого человека. – Но не здесь. Ты ведь не затем купил этот двор, чтобы стоять перед воротами..

Ингольв бросил взгляд Рауду, и лютич[93] застучал кулаком в ворота. Челядин отворил створку, :и Ингольв ввел незваного гостя во двор. Ему смутно казалось, что они уже виделись или он где-то слышал этот голос, говорящий так, как говорят на западном побережье Норэйга, но он не мог сообразить, где и как они встречались. Да и разве может воин, переменивший за двадцать лет не одного повелителя и не одну страну, запомнить всех, с кем когда-то сводила его судьба?

Шедший впереди холоп внес горящую лучину и вставил ее в светец[94]. Ингольв кивнул гостю на лавку, а сам снял и бросил холопу плащ. Бьярни и Рауд уселись по сторонам двери в сени, под развешанной по стене конской упряжью.

– Прикажи твоим людям выйти, – сказал гость, поглядев на хускарлов. – Не всякому можно слышать то, что я хочу тебе сказать. А если боишься остаться со мной вдвоем – забери мое оружие.

Распахнув плащ, он показал короткий меч и нож на поясе с костяной резной рукоятью.

– Может, и есть на свете человек, с которым я побоялся бы остаться наедине, но пока я о нем не слышал, – небрежно ответил Ингольв..– И уж наверное это не ты. Так как тебя зовут? Сигурд Убийца Дракона?

При свете лучины он разглядел лицо незнакомца. Тому было лет сорок, как самому Ингольву, у него была светлая борода, светлые волосы спереди падали на низкий лоб до самых глаз, а сзади были острижены коротко. Одет незваный гость был ни хорошо, ни плохо, и Ингольв даже не мог догадаться, кто перед ним сидит – купец, воин, чей-то слуга?

Взглядом выслав Бьярни и Рауда в сени, Ингольв снова посмотрел на гостя. Тот тихо поежился под бурым плащом из толстой некрашеной шерсти, но Ингольв заметил это – как собака, он остро чувствовал запах страха. Пришедший к нему боялся – боялся даже самого Ингольва. Правда, мало кого оставлял спокойным прямой взгляд его серых глаз, невозмутимых и твердых, как сталь. Лицо его было неизменно спокойно, веки были полуопущены, весь вид его казался мирным, почти ленивым. Но уже в ранней юности Ингольв заслужил первое прозвище – Меч-В-Ножнах. Уже тогда умные люди понимали его нрав – как клинок, до поры спрятанный в ножны, сохраняет твердость и остроту и извлекается умелой рукой мгновенно. Именно таким был Ингольв. Однажды взглянув ему в глаза, нетрудно было понять, что перед тобой человек сильный, уверенный в себе и своем оружии, не знающий страха и способный ради своих целей не остановиться ни перед чем, добрый к своим друзьям и дружине, но неумолимо страшный для врагов. Человек с очень долгой памятью на добро и с еще более долгой – на зло.

– Мое имя – Гуннар сын Спьялбуда, – торопливо заговорил гость, как-то быстро вспомнивший вопросы Ингольва и понимая, что тот не будет повторять дважды. – Я родом из Южного Мера. Я много лет торговал с финнами и в Гардах, бывал во многих землях и городах.

– Довольно, – спокойно сказал Ингольв, и гость замолчал. – Все остальное я знаю. Ты поссорился с богатым финским родом, хотел украсть старшего сына, но потерял его по дороге и теперь боишься их мести. Вчера люди этого рода приехали к конунгу и просили помочь им найти тебя. И конунг согласился. Тебя уже ищут.

– Я знаю, – так же поспешно подхватил Гуннар, кутаясь в плащ, словно ему и в доме было холодно. – Я слышал.

– Тебя ищут, как беглого раба. У здешних русов говорят, – Ингольв усмехнулся, – не рой другому яму, сам в нее не попадешь. Чего ты хочешь от меня?

– Среди северных людей в Хольмгарде нет более могущественного человека, чем ты, – ответил Гуннар, напряженно глядя на Ингольва. – Я прошу тебя помочь мне. Всего несколько дней, пока конунг не уйдет в поход. Потом ему будет не до меня.

– Я служу конунгу. Мне не нужны те жалкие деньги, которые за тебя обещают, но я не хочу ссориться с Висислейвом и с его людьми. Сын Добрыни ярла и так ненавидит меня и всю мою дружину. Если кто-то узнает…

– Никто не узнает! – перебил его Гуннар. – А если и узнает, я не поверю, чтобы ты чего-то боялся. Ни один из здешних знатных людей не имеет такой дружины, как твоя. Тебе ли бояться сына, когда ты не боялся и самого Добрыни ярла? Ты одурачил мать конунга, ведь люди верно говорят?

– Не тебе говорить об этом! – резко оборвал его Ингольв.

Гуннар сжался на скамье, будто ожидая удара. Рука Ингольва, лежавшая на колене, мгновенно сжалась в кулак, но потом опять разжалась.

– Я – не нищий, который просит кусок хлеба и кров, не обещая взамен ничего, кроме добрых слов, – чуть погодя снова заговорил Гуннар. – Я владею огромным богатством и отблагодарю тебя так, как не благодарит и конунг. Твои люди получают у конунга один эйрир серебра в год, а сам ты – полмарки[95], ведь так? А при Добрыни ярле вам и это было получать нелегко? Он сам был конюхом в молодости, а под старость не любил расставаться с деньгами. А я дам тебе пять марок серебра и кое-какие золотые вещи не меньше двух марок весом, если ты поможешь мне.

Ингольв чуть повернул к нему голову и окинул Гуннара косым насмешливым взглядом.

– Да, по мне этого не скажешь, – без слов поняв его, ответил Гуннар. – Мое богатство сейчас не со мной. Оно зарыто в землю в одном месте, куда я сейчас не могу попасть. И вся моя ссора с теми финнами произошла из-за моего богатства.

– Я не скальд[96] и не люблю темных путаных речей. Говори толком и расскажи всю правду. А иначе скоро ты будешь рассказывать ее конунгу из той земляной ямы, куда тебе посадят, прежде чем отдать финнам. А финны привяжут тебя за ноги к двум деревьям…

– Я все расскажу тебе! – снова перебил Ингольва Гуннар, не желая слушать дальше о таких страшных вещах. – Слушай. Ты помнишь Фрейгейра Булгарского?

– Кто он такой, что я должен его помнить?

– Он был торговым гостем, он часто плавал в Булгар и в другие страны по Восточному Пути, и нажил там большое богатство. Я поначалу плавал с ним на его корабле. Он доверял мне. Почти двенадцать лет назад он зимовал в Альдейгье и заболел там. Он умирал и дал обет: отдать половину своего добра богам, если они помогут ему выздороветь. Он пролежал до самой весны, но все-таки выздоровел. И тогда он разделил свое богатство на две части и половину отвез в святилище. Тогда в Альдейгье было святилище наших богов – Одина, Тора и Фрейра[97]. Фрейгейр нагрузил лошадь золотом и серебром, там были и монеты, и гривны, и обручья, и кубки, и чаши, и дорогое оружие, и конская сбруя в золоте. Он взял с собой двух человек – меня и своего раба-ирландца. Мы зарыли все под идолом Фрейра.

– Это святилище давно разрушено, – сказал Ингольв. Во время всего рассказа его лицо оставалось невозмутимо-безразличным, и Гуннар не мог догадаться, насколько его рассказ занимает Ингольва.

– Да, Вальдамар конунг приказал его разрушить. Потом над ним прошел пожар, теперь там куча угля, и все заросло бурьяном. Но сокровища Фрейгейра там так и лежат.

– Так это сокровища Фрейгейра, отданные богам. А вовсе не твои.

– Послушай меня! Фрейгейр умер прошлой зимой в Рерике[98]. Я, сам завязал ему башмаки Хель. У него не осталось родни, его товары и стоимость корабля поделили его товарищи по последней поездке. А тот раб-ирландец умер еще лет шесть назад. Никто, кроме меня, не знает про эти сокровища. А ведь люди говорят: мало проку от сокровища, зарытого в землю.

– Оно принадлежит богам. Или ты принял новую веру?

Ингольв повернул голову и посмотрел на Гуннара, в глазах его впервые что-то блеснуло. Чтобы служить новгородскому посаднику, ему вместе с дружиной пришлось креститься, но все знали, что в душе он хранит верность древним богам.

– Если боги не смогли защитить себя и позволили сбросить свои идолы в реку, а святилище разрушить, то им не очень-то нужны эти богатства! – отмахнулся Гуннар, не отвечая на последний вопрос. – Теперь они принадлежат тем, кто сумеет их взять.

– Не эти ли сокровища заставили тебя бежать из Альдейгьи?

Лицо Гуннара ожесточилось, даже зубы скрипнули от досадного воспоминания.

– Это так, – сознался он. – Один из финнов… Сын старшего в этом финском роду застал меня возле святилища. Я не был дружен с этими финнами – им не нравится мой товар, и они так скупы… Да пожрет их Нидхегг! Он поднял шум, сбежался народ, Я едва миновал палок. И этого я не прощу им, пока жив, клянусь молотом Тора!

– Так финны знают о сокровище? Тогда оно немногого стоит.

– Никто не знает! Они помешали мне только по злобе. Они не знали, что мне было там нужно. Я один знаю о сокровище. И я поделюсь с тобой, если ты поможешь мне.

Ингольв молчал, не отвечая, глядя перед собой из-под лениво полуопущенных век. Гуннар ждал, затаив дыхание. До этого вечера он знал Ингольва только понаслышке, но другим мог довериться еще меньше.

– Барт! – вдруг крикнул Ингольв в сторону двери. – Из сеней появился раб-словенин, которого Ингольв купил на здешнем торгу и звал просто Бородой, чтобы не ломать язык о славянское имя.

Молча поклонясь, Барт ждал приказа.

– Накорми гостя, – велел ему Ингольв, небрежно кивнув на Гуннара. – Пусть ночует наверху.

Раб снова поклонился и ушел. А Гуннар незаметно перевел дыхание. Если Ингольв согласился считать его своим гостем, то теперь не отдаст, даже если сам конунг со всей дружиной придет требовать его.

На рассвете к воротам двора, который старый посадник Добрыня поставил для своего старшего сына после его женитьбы, подошел невысокий щуплый мужичок с густой нечесаной бородой, одетый в грубую серую рубаху, с коротко остриженными волосами, как у всех холопов. Переминаясь с ноги на ногу, он оглядывался по сторонам, то подходил к воротам и поднимал руку, намереваясь постучать, то опять отходил. На дворе слышались голоса челяди, ржала лошадь. Со скрипом створка ворот выдвинулась наружу, со двора вышла лошадь, запряженная в волокушу с пустой бочкой.

Заспанный холоп, зевая, шел за смирной лошадкой, которая и сама знала дорогу к колодцу. Пропустив волокушу, пришелец проскользнул в раскрытую створку.

– Э, ты куда лезешь? – Дорогу ему преградили двое челядинцев, старик и молодой парень.

– Мне Коснятина Добрынича повидать надобно, – немного оробев, но достаточно уверенно ответил мужик.

– Так он тебя и дожидается, глаза проглядел! Чего надо-то?

– Только боярину скажу!– упрямо отвечал Пришедший.

– Боярин спит еще. После приходи.

– Недосуг мне после, – холоп покрутил головой. – Да и весть моя не терпит. Коснятин Добрынич ее дожидается, не погневается, коли и разбудите.

– Что там такое? – раздался властный голос из глубины двора.

Оба здешних холопа мгновенно обернулись и поклонились. Поверх их согнутых спин пришелец увидел стоявшего на крыльце молодого боярина Коснятина. Лицом похожий на отца, такой же круглолицый, с густыми черными бровями и красивой русой бородкой, Коснятин имел уверенный и властный вид. Несмотря на ранний час, он был уже одет и подпоясан, словно собирался ехать со двора. Мальчишка-холоп мимо него кинулся к конюшням – видно, с приказом готовить коня.

– Я к тебе, господине, с важной вестью! – быстро поклонясь, заговорил пришедший. – Вели пустить и выслушай!

– Пустите! – тут же велел Коснятин.

Оба дворовых отступили от ворот, пропустили утреннего гостя во двор и плотно закрыли створки. А холоп кинулся к Коснятину и бросился на колени возле первой ступеньки крыльца.

– Ты чей? – спросил его Коснятин, нетерпеливо похлопывая плетью по узорному сапогу. – С чем пришел?

– Холоп, я воеводы варяжского, Вингола! – зашептал мужик, воровато оглядываясь, не слышит ли кто. – Слыхал я, что вчера на торгу закликали варяжского лиходея. Так тот лиходей у нас на дворе скрывается. Воевода его прячет.

– А не врешь? – Коснятин нахмурился.

– Ей-ей, разбей меня громом, не вру! В повалуше[99] у нас спит, я сам ему стелил! Вчера вечор пришел, уже как стемнело, и долго с воеводой один говорил. Воевода его кормить велел.

– Ну, смотри! – Коснятин развязал кошель на поясе и бросил холопу старый, плоский, стертый дирхем.

– Только ты, господине, не сказывай никому, что я сказал! – торопливо сунув монету за щеку и опять оглядываясь, заговорил холоп. – А то ведь воевода прибьет меня, а мне до выкупа уж не так много копить осталось! Жена у меня в селе осталась, детей четверо!

– Ладно, иди! – спровадил его Коснятин, нетерпеливо оглядываясь на раскрытые двери конюшни. – Эй, заснули там?

– Спасибо тебе, господине! А мало ли кто его видеть мог! Новгород-то не лес, из-под каждых ворот по глазу смотрит!

Не слушая его больше, Коснятин пошел к конюшне.

Выйдя в гридницу, князь Вышеслав застал там множество народа. С одной стороны сидели Взороч и боярин Столпосвет, что-то тихо обсуждая между собой, чуть подальше – Коснятин и Суря.

– Что-то ты невесел, брате! – окликнул Вышеслав Коснятина, проходя к княжьему столу. – Не захворал ли? Перед походом бы некстати.

Коснятин повернулся к Вышеславу, поклонился, как все, но ответил не сразу, а молча смотрел на него, как будто видел впервые. И взгляд его показался Вышеславу тяжелым, неприятным.

– У меня другая печаль, – наконец ответил Коснятин. – Я при тебе, княже, хочу долг взыскать.

– Долг? Коли все по правде, отчего же не, взыскать? – ответил ему Приспей. Старый кормилец видел, что Коснятин пришел с чем-то важным и неприятным. – А ответчик-то твой здесь?

– Ответчик мой здесь. Вингол передо мной в долгу.

Вслед за Коснятином Вышеслав посмотрел на Ингольва, сидевшего на скамье напротив среди варягов из дружины княгини Малфриды. Услышав свое русское имя, Ингольв прервал беседу и посмотрел на Коснятина.

– Я перед тобой в долгу? – медленно, с подчеркнутым удивлением спросил он. – Не помню я, чтобы я брал у тебя что-то.

У всех в гриднице были удивленные лица. Все знали, что Ингольв и Коснятин не дружат и одалживаться друг у друга стали бы в самую последнюю очередь.

– А велик ли долг? – спросил Столпосвет.

– Куна.

– Куна? – изумленно повторил Вышеслав. – И с таким-то долгом ты княжьего суда просишь?

– Я должен тебе куну? – спросил у Коснятина сам Ингольв.

Лицо его оставалось спокойным, но он уже понял, что весь этот разговор неспроста. И скрытая злоба на лице давнего неприятеля была ему ясно видна.

– Видишь – не сознается! – Коснятин повернулся к Вышеславу. – Может, ты, княже, мне за него долг вернешь?

– Куну-то? – недоуменно повторил Вышеслав. – Как же не вернуть?

– Ведь это ты должен был заплатить, – продолжал Коснятин. – Ты обещал тому две куны дать, кто укажет, где варяжский лиходей скрывается. Одну куну я заплатил. Вторая с Вингола. Ведь на его дворе тот лиходей сидит!

По гриднице пронесся возглас, Суря вскочил на ноги.

– Кто тебе это сказал? – невозмутимо спросил Ингольв, словно не замечая общего удивления и негодования чудинов. – Ты обвиняешь меня в долге, но где твои послухи? Ты видел тот человек на мой двор?

Только по русской речи Ингольва, которая стала хуже обычного, можно было догадаться, что он не остался так равнодушен, как хотел показать. Немного переменив положение, он упер в пол конец меча в ножнах, прикрепленного к его поясу, и оперся о рукоять.

– Его видел там один человек, – ответил Коснятин, твердо глядя прямо в лицо варягу.

– Где он? Почему он не придет и не скажет это сам? Или он не смеет повторить перед князем навет, который сказал тебе?

– Моего слова достаточно.

– Нет, если ты не видел сам.

– Так правда он у тебя? – вмешался князь Вышеслав.

Дело принимало дурной оборот. Это было самое сложное из всего, с чем Вышеслав успел столкнуться за время своего княжения.

– Пусть Коснятин назовет человека, который обвиняет меня! – потребовал Ингольв. Веки его поднялись, глаза блеснули – меч, давший ему прежнее прозвище, показался из ножен:

– Это холоп, – вынужден был сознаться Коснятин, на миг опустив глаза.

– Холоп? – раздельно, с презрением повторил Ингольв. – Так ты обвиняешь меня со слов холопа?

Приспей и Столпосвет покачали головами. Не только мудрые бояре, но и самый бестолковый отрок, изредка сидевший у дверей во время княжьих судов, знает, что обвинять со слов холопа можно только в мелкой краже, и то если холоп – тиун или ключник.

– Я знаю, почему Коснятин верит холопу, – презрительно продолжал Ингольв. – Но я не потерплю, чтобы холоп меня обвинял. Мой отец не чистил конюшни у князя![100]

Мгновенно Коснятин вскочил на ноги, вцепившись в рукоять меча; Ингольв порывисто шагнул ему навстречу. Княжеские гриди, вскочив, в несколько рук вцепились в плечи Коснятина, и Ингольв остановился, держась за меч.

– Княже, ведь твою родню позорят! – негромко подсказал Взороч, но так, что Вышеслав не мог пропустить эти слова мимо ушей.

Закусив губу, он вцепился в подлокотники кресла, учащенно дышал и не знал, на что решиться. Слова Ингольва о конюшне напомнили ему о том, что и его бабка Малуша, сестра Добрыни, была холопкой. Сам Вышеслав никогда не видел своей бабки, но оскорбление относилось и к нему. Князь Владимир очень не любил вспоминать о своем происхождении и не прощал, когда ему напоминали.

– Тише, тише, люди добрые! – вмешался епископ Иоаким, подвижный, кудрявый черноволосый грек с быстрыми блестящими глазами. Еще восемь лет назад, во время крещения Новгорода, он показал себя храбрецом не хуже иного воеводы и потом не раз совался между молотом и наковальней. – Сам Христос в хлеву родился, а возвышен навеки выше всех князей! – успокаивающе говорил грек, встав между Ингольвом и Коснятином. – Ты, княже, не спеши решать, разберись толком. Тебе скоро на рать идти и этих всех молодцев вести – не дай им меж собой перессориться.

– Если Гуннар Хирви у него, ты должен взять его! – требовал Суря, злобно глядя, на Вышеслава. – Мы платим тебе дань, ты должен заступиться за нас! А то все люди узнают, что наша дань пропадает даром! Князь Владимир не дал бы варягам обижать нас!

– Поклянись, что Гуннара нет у тебя на дворе! – сказал Вышеслав, глядя на Ингольва. Напоминание об отце побороло его нерешительность. Князь Владимир не стал бы молча ждать, чем все кончится.

– Пусть Коснятин или другой свободный человек поклянется, что Гуннар есть у меня на дворе, – так же спокойно ответил Ингольв, не снимая ладони с рукояти меча. – А потом пусть боги рассудят нас. Железо и вода хороши для низких людей. Знатным людям боги дали оружие.

– Пригласил бы ты меня в гости, Винголе, – среди общего ропота сказал боярин Столпосвет. И все поняли, что содержали в себе эти мирные слова.

– Ты мудрый человек – ты не войдешь в дом человека, кому не доверяешь, – ответил ему Ингольв. – Князь верит мне, или он верит рабу. Если он верит рабу, никто из людей не пойдет в мой дом.

– Дай мне сие дело уладить, княже! – снова вмешался Иоаким. – Воеводы и бояре у тебя горячи, с мечей рук не спускают, того гляди, до греха дойдут. А меня Бог наставит миром дело решить. Оставь, оставь покуда. Утро вечера мудренее, так говорят, да?

Вышеслав обернулся к Приспею, у которого по привычке первого спрашивал совета. Кормилец кивнул – он тоже не видел мирного выхода. Пусть уж бискуп разбирается, коли его Господь больше всех умудрил.

В этот день в гриднице было сумрачно, словно под кровлей повисла темная туча. Коснятин и Ингольв оба ушли – они не могли больше сидеть за одним столом даже в княжьих палатах.

Когда Ингольв выходил с княжьего двора, его догнал епископ Иоаким.

– Погоди, воеводо, я с тобой пройдусь! – предложил он.

Ингольв молча пожал плечами. Встречные с удивлением оглядывались им вслед: впереди шли рядом варяжский сотник и епископ, которых нечасто видели вместе, а за ними следовало больше десятка варягов из Ингольвовой дружины. Он никого не звал с собой, но варяги решили, что после такого разговора в гриднице ему было бы глупо ходить одному.

– Ты хочешь помирить меня с Коснятином? – напрямик спросил Ингольв. Он никогда не славился разговорчивостью, а теперь ему больше хотелось бы побыть одному и подумать. – Ты умный и достойный человек, Иоаким, и в споре с другим человеком я охотно принял бы твою подмогу. Но с Коснятином нас не помирят даже сами Один и Кристус.

– Отчего же? Ты так обижен, что Добрыня не выдал за тебя свою дочь?

Ингольв равнодушно покачал головой. Он смотрел на дорогу перед собой и не оглядывался на торопящегося рядом епископа.

– Тем и худо быть худым, что чего только ему не приписывают! – на северном языке проговорил он, но Иоаким сочувственно закивал. Он понимал северный язык, хотя говорить на нем не пытался.

– Погоди, ты идешь очень быстро! – едва поспевая за широким шагом Ингольва, епископ изредка хватал его за локоть, припрыгивал на ходу, путаясь в длинных полах черного, одеяния. – Или ты очень спешишь домой?

Забежав вперед, Иоаким заглянул в лицо Ингольву, склонил голову набок.

– Может, я тебе докучаю? – виновато спросил он. Несмотря на свой высокий чин, епископ всегда имел застенчивый вид, как будто боялся кому-то досадить своим присутствием. Но в Новгороде его любили – он был мягким, дружелюбным человеком и умным советчиком. Случалось, что с этим самим застенчивым видом он ввязывался в очень опасные дела и его робость не имела ничего общего со страхом. Внимательно прислушиваясь, как говорят люди вокруг него, Иоаким на восьмом году жизни среди славян говорил на их языке так чисто, что какой-нибудь слепец, не видя кудрявой черной бороды и крупного носа с горбинкой на смуглом лице, не угадал бы в нем чужеземца. Епископ ухитрялся быть в мире со всеми – и с Добрыней, и с княгиней Малфридой, и с Коснятином, и с варягами, и с боярами, и с простыми новгородцами торговых и ремесленных концов. Он никому не навязывался с наставлениями о своем Боге, но и самого Христа многие начинали больше уважать, видя, что ему служит такой хороший человек.

– Ты его прости! – просил епископ, стараясь приноровиться к широкому шагу рослого свея. – Слаб человек – хотел бы недружбу забыть, да дьявол не дает! Коснятин ведь, помнишь ли, Столпосветову дочь старшую за себя хотел взять, а княгиня ее за ладожского варяга сосватала. Да о купцах вы давеча раздорились, да на лову[101] тогда не поладили… Вот ему теперь и мнится, что хуже тебя злодея на всём свете нет. Ты ведь старше, на волнах покачался, в скольких битвах бывал – тебе ли на него обижаться?

Слушая епископа одним ухом, Ингольв старался угадать, кто же выдал Гуннара. Его видели только Бьярни и Рауд, но в них Ингольв был уверен как в самом себе. Они не так глупы, чтобы за жалкий дирхем продать своего вожака. Коснятин сознался, что говорит со слов раба. Перебирая в уме свою немногочисленную челядь, Ингольв дошел до дома и обнаружил, что епископ, о котором он почти забыл, так и не отстал, а все еще подпрыгивает возле него.

– Раз уж ты был так добр и дошел со мною до дома, то окажи мне честь – зайди ко мне, – попросил его Ингольв перед воротами.

Он не сомневался, что епископ хочет сделать то же самое, о чем, в гриднице упомянул Столпосвет, – самому посмотреть, нет ли у него в доме Гуннара. Пусть уж лучше это будет епископ. Пропуская Иоакима впереди себя в ворота, Ингольв незаметно усмехнулся поверх головы грека – пусть посмотрит. Он строго приказал Гуннару сидеть наверху, в повалуше, и не спускаться, пока он сам не позовет своего непрошеного гостя.

Ингольв провел епископа в большую клеть, где принимал своих редких гостей, велел холопам принести меда. Пришедшие с ним варяги расселись по лавкам, кто-то устроился в сенях, несколько человек остались на дворе. Один из молодых воинов, стройный парень с шелковистыми волосами такой длины, что ему приходилось заправлять их сзади за пояс, постоял немного возле двери в клеть, послушал разговор Ингольва и епископа, а потом вышел в сени и поднялся по лесенке в повалушу. Ни одна ступенька не скрипнула под его ногой.

В повалуше грудой было навалено старое сено. Парень окинул его взглядом и негромко свистнул.

– Эй! Где ты там? – шепнул он. – Я – Вальбранд, мне сам Ингольв рассказал о тебе. Я – его названый сын, он мне доверяет.

Сено безмолвствовало. Однако Вальбранд чувствовал присутствие человека, чье-то еле заметное, живое дыхание, и продолжал:

– Можешь не показываться, но слушай меня. Конунг знает, что ты здесь, и все его люди тоже, какой-то подлый раб тебя выдал. Делай что хочешь, но мы не хотим, чтобы нашего вожака убили из-за тебя. Ингольв не посылал меня сюда сейчас, он верен своему слову и не выдаст тебя конунгу. Но если финны не перестанут на тебя жаловаться и требовать, чтобы конунг тебя взял, мы сами выкинем тебя отсюда. Мы тебе ничего не обещали, а другого Ингольва нам никто не даст. Ты все понял?

Сено молчало. Вальбранд ждал, думая, что не так то трудно было бы найти под этим сеном человека – достаточно потыкать копьем. Человек, может, и промолчит, но на копье останется кровь.

В дальнем углу сено зашевелилось, и из него показалась человеческая голова. Сухие травинки набились в разлохмаченные, давно немытые волосы, по цвету почти не отличавшиеся от сена. Вальбранд усмехнулся – точь-в-точь Сенный Тролль, которым его в детстве пугала рабыня-нянька.

– Какой раб меня выдал? – прошептал Гуннар, настороженно глядя на Вальбранда. Тот пожал плечами.

– Ты правда сделаешь все, чтобы избавить Ингольва от беды? – снова спросил Гуннар.

– Он меня воспитал, – просто ответил Вальбранд. – У тебя когда-нибудь был воспитатель, Сенный Гуннар? Да нет, пожалуй, где тебе! Едва ли твой род настолько высок, чтобы тебя взялся воспитывать достойный человек.

Гуннар хотел ответить какой-то резкостью, но прикусил язык. Из клети кто-то вышел, через открывшуюся дверь на миг прорвался голос епископа.

– Меня видели вчера двое ваших людей и раб, – шепнул Гуннар, когда все снова стихло. – Ингольв назвал его Бородой.

– Борода? – Вальбранд на миг задумался. – Я к нему не приглядывался, но не удивлюсь, если это он.

– Где он? – Гуннар вскочил на ноги и стал торопливо сбрасывать с себя сено. – Я убью его!

– Погоди, пока уйдет епископ, – посоветовал Вальбранд. Голос его звучал по-дружески, но при этом он надежно заслонял ход к лестнице;.

– Глупец! – раздраженно прошипел Гуннар. – Твой воспитатель гораздо умнее тебя! Именно сейчас, пока у него сидит епископ!

Мгновенно оценив его правоту, Вальбранд посторонился и первым стал спускаться. В сенях он огляделся: тут сидели только Бьярни и Рауд. Подняв голову, Вальбранд негромко свистнул, и Гуннар спустился в сени, на ходу очищая волосы и одежду от прилипших травинок. Вальбранд кивнул ему на другую дверь, ведущую на задний двор, и первым открыл ее. Выглянув и убедившись, что никого из чужих на заднем дворе нет – да и откуда бы им взяться? – Вальбранд вышел. За ним вышел Гуннар, а Бьярни остался у двери.

На тесном заднем дворе было всего три постройки: маленький погребок, конюшня и небольшая клеть, где прежний хозяин двора, мелкий торговец, хранил свои товары. При Ингольве в этой клети поселилась его челядь. Заглянув в дверь, Вальбранд по привычке свистнул.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.