— Она — Вышенина дочка? — спросил он у Явора, словно больше не у кого было.

— Она, — подтвердил Явор.

— А хороша-то как! — Начисто забыв о едва не состоявшейся драке, Дунай открыто делился с бывшим противником своим восхищением. — Я ее в прошлое лето видел, так совсем девчонка была. А теперь смотри — красавица! Чай, и жених есть?

Он дружески-задорно подмигнул Явору, киевляне вокруг заулыбались, и Явор с изумлением понял, что его-то и считают женихом Сияны, — иначе почему бы она вступилась за него? Смеясь над такой нелепой мыслью, Явор покачал головой.

— Жениха покуда нет, да и ты не сгодишься! — сказал он Дунаю. — Больно речист.

— Ты чего тут буянишь, Яворе? — раздался с порога гридницы голос тысяцкого. Все обернулись к воеводе, вышедшему на шум, а он удивленно смотрел на своего десятника. Явор, которого он всегда так ценил за спокойствие и присутствие духа, теперь стоял перед киевским гридем без плаща, готовый к драке. — Что за шум подняли? Или тебя Леля-Весна по лбу ударила?

Киевляне засмеялись шутке, истинного смысла которой не поняли, а Явор вспомнил свою Лелю — Медвянку, которая и погнала его сюда. Вспомнив о деле, Явор снова нахмурился. Досада его улеглась, но решимости не убавилось. Не в его обычае было отступать от принятого решения.

— Хочу я тебя, воеводо, о милости просить, — заговорил он и поклонился. — Пусти меня в поход с князем. Может, с детскими мне и не равняться, — Явор бросил взгляд на Дуная, — а в походе и от меня толк будет. Все лучше, чем здесь с бабами сидеть. А то уже…

Он хотел сказать: «А то уже в глаза мне смеются! », — но не стал, не желая даже краем поминать Медвянку.

— Эй, вояки, князь зовет! — Вслед за Вышеней из гридницы вышел еще один киевский кметь, невысокий ростом, но плотный, с очень широкими плечами. Его Явор тоже знал — это был Ян Кожемяка. — Орете тут, орете, как на вече, а в чем толк — бог весть. Князь знать желает.

Вслед за тысяцким все переместились из сеней в гридницу. Князь Владимир сидел среди своих воевод и здешних бояр на лавке под развешанными красными щитами и нетерпеливо притопывал алым, шитым золотом сафьяновым сапогом по дубовым плахам пола. На лбу князя-Солнышка меж красиво изогнутых черных бровей залегла тревожная морщинка. Он не слышал через дверь, о чем зашел спор, но чуял неладное и беспокоился, как бы не было омрачено раздором начало похода. За день до совместного выступления ссора и драка между киевским и белгородским гридями была совсем некстати. Белгородские бояре притихли, опасаясь, что светлый князь разгневается на шум и свару, учиненную здешним десятником. А гнева его боялись так же сильно, как желали его милостей. Давно ни один князь не был таким полным хозяином во всех подвластных землях, как Владимир, сын Святослава.

Однако, увидев двух виновников, лица которых ясно обличали их среди толпы, князь удивленно приподнял правую бровь. Его строгие серо-голубые глаза заглянули сначала в одно лицо, потом в другое. Явор опустил глаза — он не привык смотреть в лицо потомку Дажьбога.

— Ты, Дунае, в драку полез? — удивленно спросил Владимир у своего кметя. — От кого бы ждал, да не от тебя. И ты… — Чуть прищурившись, светлый князь только миг помедлил и все же вспомнил имя, — а сколько их было, десятников, по всем его сторожевым городам? — И ты, Яворе? — продолжал князь.

Услышав из его уст свое имя, Явор внутренне содрогнулся, словно его назвал голос бога. Голос этот был ясен и строг, значителен, как будто, минуя уши, проникал прямо в сердце.

— Что же вы не поделили? Стыд какой! Вот вороги бы наши порадовались, на вас глядя! В прошлое лето вместе против печенегов шли, а теперь, иного ворога не имеючи, наладились друг другу бока обломать?

Белгородцы хмуро опустили глаза. Им было стыдно и неловко за Явора и за себя перед князем-Солнышком. А Дунай в ответ на суровую княжескую речь ухмыльнулся и потрепал кудри на затылке. Если у других князь Владимир порой вызывал страх, то Дунай с равным восторгом принимал и похвалу его, и упрек. Для других светлый князь мог быть грозным Перуном, извергающим молнии, но для Дуная он был только Солнцем Красным, источником тепла и света. Десять лет они каждый день сидели за одним столом, с раннего отрочества Дунай почитал во Владимире отца своего, князя, светлого бога. Не раздумывая, он отдал бы жизнь своему повелителю, и Владимир знал это. На Дуная он не мог сердиться — неизменно веселый и глубоко преданный парень был дорог ему более, чем он даже себе признавался. За долгие годы они узнали друг друга не хуже кровных родичей. Князь понимал Дуная по полувзгляду, а Дунай его — по движению брови, по стуку сапога.

Вот и сейчас князь Владимир видел, что его любимец признает за собой некоторую вину, и обращался к нему.

— Чтобы Явор с тобой первый задрался — не поверю. — Князь сурово покачал головой, но Дунай не тревожился, зная, что сумеет оправдаться перед своим Солнышком. — А ты что же? В поход не терпится? Кровь играет? Так пошел бы дров порубил — меньше шума, а больше толку.

Белгородцы тревожно молчали, а киевляне негромко засмеялись, — они знали, что князь не унизит своего любимца холопьей работой. Знал это и сам Дунай. Краем глаза окинув напряженные лица белгородцев, он решил, что они уже достаточно напуганы княжеской строгостью и можно ему начинать.

— Уж прости меня, княже-Солнышко, не со зла я, а по неразумию! — покаянно кланяясь, заговорил он. — Да и драться-то я не хотел, на дороге случился. Кабы знать мне, что белгородские молодцы так горячи, я бы по стеночке пробирался.

Он рассказывал, стараясь позабавить князя, но ничего, к чести своей, не приврал. Дунай вовсе не старался обвинить противника и выгородить себя, а даже брал на себя больше вины, чем было на самом деле. И все у него выходило так легко, словно ради забавы и было затеяно.

Киевляне открыто смеялись, и белгородцы начали посмеиваться в бороды. С каждым словом Дуная лицо князя смягчалось, морщинка исчезла с его лба, на устах появилась улыбка — и словно солнце взошло в палате, разогнав тяжелые тучи досады.

Даже Явор пару раз усмехнулся. Видя, как гладко и весело рассказывает Дунай, с каким удовольствием слушают его князь и киевляне — словно гусляра на пиру, — он удивлялся своему бывшему противнику, столь ловкому и языком, и кулаком.

— И куда ж ты так спешил, что такого детинушку не приметил? — спросил князь у Явора. — Об него и не такие спотыкались! Что же у тебя за дело было, что и часа не терпело?

Явор посмотрел ему в лицо, уже не боясь встретить взгляд потомка Дажьбога. На сердце его полегчало, гнев и обида ушли куда-то, словно муть, унесенная чистым ручьем. Осталось только горячее желание послужить князю-Солнышку, быть ему полезным.

— С поклоном я к тебе пришел, светлый княже! — Явор поклонился сначала князю, потом тысяцкому Вышене. — И к тебе, воеводо-батюшко! Речам таким гладким я не обучен, да меч в руках держать умею. Засиделся я в Белгороде. Возьми меня в поход, княже-Солнышко! Как я воеводе служил, он скажет, а как тебе послужу — сам увидишь.

Владимир Святославич помедлил, оглядывая его рост, сложение и лицо. Даже его ближняя дружина, случалось, несла потери и нуждалась в пополнении.

— Возьми его, княже! — сказал воевода Ратибор. — Я сего молодца с отроческих годов знаю, воин он добрый!

— Он побратим мой, княже, — сказал его сын Ведислав, взглядом подбадривая Явора. — Я за него как за себя ручаюсь. Возьми его.

Князь Владимир переводил взгляд с одного говорившего на другого, и ему нравились их речи. В Яворе Владимир видел крепость тела и твердость духа, он понравился князю и тем, что не побоялся схватиться с Дунаем, и тем, что так быстро остыл от гнева. В походе на такого кметя можно положиться, и князь готов был благосклонно отнестись к его просьбе.

— Ну, ежели твой побратим, Ведиславе, стало быть, славного рода кметь! — сказал он сыну Рати-бора и перевел взгляд на Вышеню. — А ты что скажешь, воеводо? Отдашь мне сего молодца?

— Не отдам! — решительно отрезал Вышеня и с непреклонным видом покрутил головой. — Все здесь твое, хочешь — бискупа Никиту забирай, а Явора не отдам. Чего в чуди будет — Бог весть, а у нас тут степь под боком — сам ведаешь. Стены у нас крепкие, тебе спасибо, да без воев не надежнее будут плетня осинового. Не гневайся, не для себя держу молодца, а ради покоя земли русской!

Князь Владимир помедлил, в раздумье постучал пальцами по резному подлокотнику кресла. Он видел непреклонность Вышени и не хотел с ним ссориться — ведь на этого человека он оставлял Белгород, а за ним и Киев.

— И девицы здешние заплачут по нем горько! — подал голос Светлояр Зови-Гром, Владимиров сотник. — Воеводская дочка птицей с верхних сеней спорхнула — заступить его от Дунаевых попреков!

Киевляне заулыбались, Вышеня нахмурился. Князь Владимир тоже усмехнулся, чело его разгладилось, он принял решение. Ради дружбы с Вышеней приходилось отказаться от Явора, но он жалел об этом только краткий миг. Да, Явор пригодился бы ему в походе, но и здесь, на рубеже вечно беспокойной степи, сильный и умелый воин тоже не будет лишним. И светлый князь понимал это лучше, чем кто-либо другой.

— Не пускает тебя воевода! — сказал он Явору и развел руками. — А я его не обижу, через его голову не возьму. Да ты не кручинься и обиды не держи. Я свою дружину в трудный поход веду, да и вы здесь остаетесь не на солнышке греться. Откуда, думаешь, у Переяславца ураз на щеке — печенеги оставили, Родоманова орда прошлым летом под Васильевой. Мы уходим, а вы здесь остаетесь, от печенегов Русь беречь. И не всякий на это годен, для сего дела немалая удаль нужна, оружия сила и духа крепость. Надобен ты здесь, Яворе, и место тебе здесь. Не для обиды говорю — надобен ты здесь. Уразумел?

Никто вокруг больше не улыбался. Вышеня хмурился, недовольный тем, что чуть было не лишился лучшего десятника. Даже Дунай сделался серьезен, в его голубых глазах было понимание. Явор помедлил, глядя в глаза светлого князя, как в священное пламя, и молча поклонился в ответ. Слова князя-Солнышка возродили его гордость, утвердили за ним честь не меньшую, чем за теми, кто идет покорять неведомые земли. И Явор был благодарен Владимиру — за то, что светлый князь отказал ему в просьбе, исполнения которой он совсем недавно так горячо желал.

Народился новый месяц, счастливый для всякого начинания, и князь Владимир объявил день выступления в поход. У Явора за прошедшие дни полегчало на сердце. Отказ тысяцкого отпустить его, горячее заступничество Сияны, доверие и добрые слова князя заслонили несправедливые упреки раздосадованной Медвянки, вернули ему порушенную гордость. Явор снова знал, что в Белгороде он нужен, что здесь уважают его. Вот если бы еще об этом знала Медвянка… Медвянки он больше не видел — отец не пускал ее со двора, а сам Явор к Надеже не заходил. Он хотел бы и вовсе забыть о ней, но десять раз на дню она безо всякого повода приходила ему на ум. Стараясь отвлечься, Явор усердно исполнял не только свои, но и множество чужих дел, съездил на охоту со Светлояром и Рагдаем, прыгнул на загривок кабану, так что даже оба рыкаря подивились его смелости… Но едва Явор вытер лоб, как тут же ему подумалось: видела бы его сейчас Медвянка, так не сказала бы, что ему милы тараканы за печкой. Видно, приворожила она его, если даже кабаном ее из мыслей не выбить!

За день до ухода войска к Явору явился княжеский отрок: князь Владимир звал Явора на пир в палату к своей ближней дружине и заверил, что местом он не будет обижен.

— Ты расскажи после, как и что! — кричали знакомцы Явору, когда он шел через пирующий двор к гриднице.

Явор охотнее остался бы в сенях и на гульбищах, где сидели его товарищи из белгородской дружины, но князю ведь не откажешь. Протолкавшись через сени, тоже уставленные столами, Явор шагнул через порог гридницы. В первый миг он не узнал хорошо знакомую палату — так изменила ее роскошь и богатство сегодняшнего убранства. Явору показалось даже, что он попал прямо в золотую гридницу Перунова Ирья, где бог-Громовик пирует со своими братьями и дружиной из всех славнейших витязей прошлого. И светлым солнцем, так изменившим все вокруг, был здесь князь Владимир Красно Солнышко. Сегодня он был одет в длинное нарядное платье из плотного блестящего византийского шелка — пурпурного, как подобает высшему земному властителю, с вытканным узором в виде желто-белых крылатых зверей. Золотое шитье платья, золотой пояс, золотая гривна на груди, алая шапка, отороченная черным соболем, делали князя ослепительно прекрасным и величественным — само красно Солнце в зените озаряло сиянием гридницу.

Угощенье здесь было богаче. На серебряных блюдах лежали жареные лебеди, даже бобры — редкое и очень вкусное кушанье; горами были навалены пироги из белой муки с мясом и рыбой, в больших горшках испускали белый пар каши из лучшего пшена с медом, сливками, изюмом, мочеными ягодами. Прямо на полу посередине на огромном, как ладья, медном блюде лежал целиком зажаренный тур — добыча Рагдая на вчерашней охоте, с позолоченными рогами, украшенный зеленью и свежими цветами. Целые бочки медов стояли у концов каждого стола, а возле них кравчие с большими черпаками. Возле княжеского стола стояли бочонки с дорогим греческим вином, и отроки каждому гостю подносили его долю перед тем, как князь или кто-то из его ближних воевод поднимет кубок.

Проводить князя в поход приехали многие киевские бояре, посадники из ближних городов со своими семьями и дружинами. В первый миг Явор растерялся: он знал свое место за столом тысяцкого Вышени, а где ему сесть теперь? Лезть выше положенного Явор не стремился, но и ниже своего достоинства сидеть не хотел.

Тысяцкий указал ему место сразу после сотника Велеба, — еще вчера он сидел пониже. Вышеня еще сам не понял, то ли ему сердиться на Явора за то, что тот хотел от него уйти, то ли гордиться, что его десятник так обласкан князем. И больше он склонялся к последнему — он понял причину просьбы Явора и уважал стремление воина в ратное поле.

Но едва Явор окинул глазами гридницу, прикидывая, как бы пройти к указанному месту, как крепкая рука с дружеским задором хлопнула его по плечу. Обернувшись, Явор увидел Дуная.

— А, друже Яворе! — радостно, словно родного брата встретил, кричал Переяславец. — А я-то уж думаю, чего ты так припозднился, не держит ли тебя в сенях какой чурбан бесталанный, хотел уж на выручку бежать! — Дунай закатился смехом и потянул Явора за свой стол. — Иди, иди к нам! Не поссоришься — не помиришься, не помиришься — не подружишься, а с кем подерусь, с тем после и подружусь, верно, Гремиславе? — Дунай толкнул локтем своего товарища.

— Вестимо, у тебя все не как у людей, — со спокойной дружеской снисходительностью ответил Гремислав.

Дунай рассмеялся, словно его похвалили. Видя рядом оживленного, разговорчивого Дуная и невозмутимого, полного достоинства Гремислава, трудно было поверить в их тесную дружбу.

Явор усмехнулся и сел рядом с Дунаем. Теперь, получив основания уважать белгородского десятника, Переяславец был весел и дружелюбен. Слово князя для него было свято, да и сам он предпочитал тех, кто мог дать ему отпор, — с такими было веселее. Весь вечер он не закрывал рта, рассказывал о Киеве, о прежних походах, удивлялся, как это они с Явором не встретились в прошлом году под Васильевой, хотя оба там были. Отвлекался он только на то, чтобы подмигнуть какой-нибудь девушке с другой стороны стола.

Только Сияну Дунай искал глазами напрасно — ее не было в гриднице.

— Не пойду! Ни за что не пойду! — твердила она в ответ на все уговоры матери и няньки и трясла головой. — Не выйду, шагу из горницы не ступлю, пока киевские здесь!

Ей представлялось невозможным показаться на глаза кому-нибудь из тех, кто видел, как она чуть ли не лезла в драку с киевским кметем. Как ее угораздило только? И сильнее всего ее смущала память о голубых, ясных, удивленно-радостных глазах Дуная. То и дело они сами собой вставали перед ее взором, и словно тихая молния пробивала ее насквозь, кровь приливала к щекам, ей хотелось закрыть лицо руками и спрятаться куда-нибудь от стыда. Ясноликая Лада, богиня-любовь, впервые заглянула ей в лицо своим жарким взором, и юная душа Сияны была в смятении. Но в этом она не хотела признаться ни матери, ни няньке, ни даже Медвянке. Ну, гложет быть, Медвянке, только не сейчас, потом.

Медвянка тоже была здесь, сидя вместе с отцом за столом белгородской знати. Отрок с воеводского двора, пришедший вчера звать Надежу на пир, передал, что и дочь его светлый князь будет рад видеть у себя в гостях. Надежа снова встревожился. Вспомнил-таки светлый князь! Не сказать ли Медвянку больной — подальше от беды? В отчаянии Надежа пошел посоветоваться с волхвом Обережей.

— Пусти ее, пусти! — уверенно посоветовал ему старик. — Залаз невелик — у князя теперь не забавы на уме. А побывать на пиру ей на пользу пойдет. Пусть поглядит твоя горлинка, что как она ни хороша, а и покраше ее найдутся на свете!

Волхву Надежа верил и принял его совет. Последние слова Обережи особенно ему понравились — своей дочери он только еще и желал, что поменьше гордости да доброго жениха!

Медвянка, услышав об отцовском решении, сначала возликовала, а потом смутилась. Собственные наряды казались ей недостаточно хороши для княжьего пира, и она упросила мать сходить к Сияне. Сияна одолжила ей одну из своих верхних рубах, из блестящего византийского шелка, золотисто-желтую, расшитую по оплечью и рукавам желтым янтарем с Варяжского моря. К волосам и лицу Медвянки этот наряд очень шел, она чувствовала себя красивой, но все же робела. Ведь на княжьем пиру будут такие именитые гости — как же не заробеть дочери старшины из порубежного города!

Попав за стол в палату, видя вокруг себя пестрое собрание Владимировых гостей, Медвянка совсем растерялась и сидела тихо. Поблизости от столь именитых людей она едва смела поднять глаза. И вид Явора, сидящего в таком почете за дружинным столом, да еще рядом с Дунаем, так смущал ее, что она лишь раз-другой посмела бросить беглый взгляд в их сторону. Никогда еще Надежа не видел свою дочь такой тихой, молчаливой, скромно опустившей глаза. Даже гриди и молодые боярские сыновья ее не занимали, весь ее игривый задор угас среди этого шума и великолепия. Женщины из семей посадников и воевод, из киевской знати, казались Медвянке дивными птицами, сверкающими радужно-шелковым опереньем и самоцветами уборов. Заметней всех была Путятина дочь Забава, прозванная Жар-Птицей. Ей было всего шестнадцать лет, но своей красотой она славилась на всю Русь и сейчас служила лучшим украшением гридницы, сияя золотой косой, белым румяным лицом, красным шелком одеяния, золотым самоцветным венцом с жемчужными подвесками, который Путята восемь лет назад привез из Корсуни. Разве равняться с нею Медвянке? Даже на княжичей, о которых столько думала раньше, она теперь едва глянула.

Епископ Никита благоразумно не явился на прощальный пир, и его присутствие не мешало княжеской дружине отметить начало нового похода по обычаю, установленному с древности. Воеводы поднимали кубки во славу небесных братьев-воинов, Яровита, Перуна и Трояна, среди которых каждый воин имел своего особого покровителя, и гридница дружно кричала славу им. Старшая Владимирова дружина была крещена вместе с ним самим почти десять лет назад, гриди младшей — при поступлении, но крест на шее не мог разом изменить привычные представления людей, выросших с именами богов-воителей в сердце.

За семнадцатилетнее киевское княжение Владимира Красна Солнышка о его дружине было сложено столько песен и слав, сколько иному князю не услыхать и за сорок лет. Желая подбодрить старых и новых соратников перед походом, князь побуждал своих бояр и воев вспоминать и рассказывать. Князь позвал гусляров, чтобы они старыми славами поддержали дух молодых воинов, и первый гусляр запел песню о походе князя Олега Вещего на Цареград.

Никто из ныне живущих не мог помнить этого похода, и за давностью лет любое чудо казалось возможным. Как наяву гридям виделись ладьи со звериными мордами на носах, быстро катящиеся по полю на колесах, а над ними цветные крылья парусов, украшенные солнечными ликами и туго наполненные ветром. А потом дань — сверкающие монеты и украшения, кубки, чаши, резные ларцы, литые светильники, пестрые шелка, богато изукрашенное оружие, бочки с вином, добрые кони… И каждый из слушавших песню верил в это чудо и гордился мощью своего племени, способного сотворить небывалое.

Первого певца сменил другой, воспевавший князя Игоря Старого.

— Нам ли не быть с победою — наши боги нас укрепят! — выкрикнул Берковец, едва гусляр окончил. Герой хорватского похода был уже сильно хмелен, в одной руке он держал чашу с медом, а другой опирался на плечо товарища, но удали его хмель не убавил. — Как и предки наши — умрем мы, а назад не поворотимся! И ничего нас не страшит, потому как в руках мы Перуновых! Сам Яровит нас щитом укрывает, Перун копьем наши дороги прямит, Троян секирою наших ворогов крушит! Тебе, Солнышко наше, пью сию чашу, за честь и удачу твою на все времена!

Берковец одним махом выпил свою чашу и грохнул ее об пол. Все пили следом за ним, кричали, князь Владимир, довольный удалой речью, подарил Берковцу серебряную чашу с чеканкой.

Гости князя Владимира одобрительно кричали, стучали чашами, клялись не посрамить памяти князей-воинов и их дружины. Ведь сколько силы и славы в прошлом русской земли, любого ворога одолеет она и до скончания веков будет могуча и славна!

Только жена тысяцкого Вышени, боярыня Зорислава, вздохнула украдкой.

— Что невесела? — спросила ее соседка, жена Ратибора. — Твой-то сокол с тобою остается. Или добычи жалеешь?

— Чем еще за ту добычу платить придется? — ответила Зорислава. — Слыхала я от отца про Святославовы походы. Князь на греков ходил, а печенеги той порой — на Киев. А толку было что? Кости тех воев давно в земле, а где золото их — одни боги весть. Только духи их в Перуновом Ирье сими песнями тешатся. Теперь опять вот воевать наладились, а свой дом без обороны оставляют.

— Что делать, матушко! — Боярыня Явислава вдруг тоже вздохнула. — И мне мало радости в сем пиру. Мужа и сына, видишь, в поход провожаю, а внука встречать буду.

— Откуда же?

— Из рук Матери Макоши! Невестке моей к исходу травеня срок родить, а Ведислав-то когда еще воротится да узнает, кого ему боги дали, сынка ли, дочку ли…

— Ну, дай вам боги внуков здоровых! — пожелала ей Зорислава. — И им, чай, ратных дел достанется немало!

Гости были во хмелю, беседа уже не вязалась, гусляры сами сели угощаться, им на смену заиграли гудошники. Победитель ятвягов Светлояр Зови-Гром пошел плясать со своим побратимом Рагдаем древнюю воинскую пляску, которой еще деды дедов тешили богов перед началом похода и призывали удачу. Это был древний обряд, ритуальный танец-поединок, и движения его шли из битвы, только были яснее, красивее, слаженнее. Все в гриднице хлопали в лад, притопывали, молодые завидовали ловкости и удали двух прославленных витязей.

Забава недолго смогла усидеть за столом. Едва лишь побратимы кончили свой танец, она мигом выпорхнула в круг. Навстречу ей выскочил Дунай — вечный ее соратник и соперник в плясках, и все вокруг радостно загомонили, ожидая красивого и зажигательного зрелища. Теперь танец был не поединком, а предсвадебным обхаживанием невесты, но не серый селезень ходил возле уточки, а огненный сокол вился округ жар-птицы. Ловкость и красота их танца била в глаза, как острие копья, красно-золотые рукава Забавы летали, как жертвенное пламя. Белгородские женщины, наслушавшись всякого про Путятину дочку, во все глаза смотрели на нее, но не могли не признать, что едва ли ей сыщется равная на всей Киевщине.

Даже сам князь, веселый, с ярко-голубыми блестящими глазами на покрасневшем от выпитого лице, не удержался и вышел из-за стола. Теперь два сокола бились за жар-птицу, но Дунай очень скоро признал себя побежденным и вышел из круга, размашисто утирая лоб — ничуть, впрочем, не взмокший. Его со смехом хлопали по плечам, а он вовсе не был огорчен поражением — своему князю он без обиды уступил бы любую девицу не только в пляске, но и на самом деле. Яровит всегда ищет себе вождя, который укажет ему путь, вождя, за которого он с восторгом отдаст свою жизнь. Дунай нашел своего Перуна еще десять лет назад и на службе ему был стократ счастливее всех полновластных правителей.

А уж кто больше всего радовался исходу их поединка, так это сама Забава. Заря разлилась по щекам, глаза заблестели молниями. Как все молодые гриди восхищались ею, так Забава восхищалась князем; с детства она преклонялась перед ним, как перед самим солнцем, и его единственного из всех на свете мужчин считала достойным любви. Сейчас, когда за ней не следили скрытно-зоркие глаза княгини Анны, волна счастья и воодушевления несла Забаву на гребне; так искрились ее глаза, так плясала в ней каждая жилочка, что и самого Перуна она свела бы с ума.

А Медвянке не хотелось теперь плясать, веселая игра гудков, рожков и трещоток не радовала ее. Здесь-то ей не удастся встать в середину круга и заставить всех восхищаться собой. Медвянка смотрела на Забаву, невольно любуясь ею и остро, горестно сознавая ее превосходство. Как красива была Путятина дочь, как нарядна и ловка, как горда своей статью, родом и богатыми уборами! Кто перед ней Медвянка, дочка ремесленного старосты из сторожевого городка, — почти ничто. Медвянка не привыкла чувствовать себя хуже кого-то и оттого переживала унижение особенно тяжело. Она бросила взгляд в сторону Явора: а он что поделывает? Рядом с ним сидел теперь светловолосый витязь в синей шелковой рубахе, расшитой серебром, с красной вставкой на груди, — Ведислав Ратиборич. Он убеждающе говорил что-то Явору, положив руку ему на плечо.

— О чем это они? — невольно вслух спросила пораженная Медвянка.

— Кто? — Вереха услышал ее возглас и проследил за взглядом девушки. — Да Явор с Ратиборичем побратимы, я так слыхал, они с отроческих лет дружатся.

Медвянка отвернулась со стыдом и досадой. Побратим Ратиборова сына — вот уж чего она не ждала! И это Явор, которого она чуть ли не трусом назвала! Медвянка уже жалела, что пошла на этот пир, — он принес ей больше смущения и огорчения, чем радости. Теперь ей хотелось только, чтобы князь с дружиной скорее ушел и в Белгороде все стало по-прежнему.

Дотемна бояре, гриди и отроки плясали в палате, а народ во дворе и на площади детинца перед княжескими воротами. На весь Белгород разносились звуки рожков и трещоток, песни, смех, плесканье ладоней, удалые и веселые крики. Веселье, как огонь, гонит прочь беды и напасти — в это твердо верили славяне, оттого так много песен и плясок провожает славянина во всем земном пути от колыбели до могилы. Чем горячее веселье, тем удачнее будет предстоящее дело, — и в теплый свежий вечер месяца травеня белгородцы сделали все, что могли, желая князю удачного похода.

Через день на самой заре большая княжеская дружина выступала в поход. Рассвело рано, прохладный утренний ветерок тянул из близкой степи свежие запахи растущих и расцветающих трав. Старик Обережа сам вывел из конюшни светло-серого, почти белого, княжеского жеребца под нарядным красным седлом и с золочеными звоночками и бляшками на сбруе. Сотни глаз на широком дворе следили, не заденет ли конь порога, — это было бы дурным знаком перед ратной дорогой. Но конь вышел легко, и сотни радостных криков разорвали тишину: боги благословляют новый поход. Отроки приняли повод из рук старика и повели коня к крыльцу, где ждал его светлый князь. Детские кинулись выводить своих коней, в мелькании их красных плащей двор казался охваченным пламенем.

Привычным ровным порядком ближняя княжеская дружина выезжала из детинца. Весь Белгород наполнился топотом сотен ног и копыт, конским ржаньем, звоном оружия.

Мирное население Белгорода тоже поднялось спозаранку и вышло проводить князя с дружиной. Наряженные, как на праздник, ремесленники Окольного города с семьями, жены и дети уходящих гридей, растревоженные сборами в поход и прощаньем, толпились на улицах, у ворот и на стене крепости, приветственно кричали, махали руками и шапками, тянулись, стараясь еще хоть раз увидеть своих среди дружинных рядов. Кто-то надеялся на будущую добычу, но больше семьи уходящих желали снова увидеть своих родичей живыми.

«Свете мой светлый, соколе мой ясный, куда ты от меня отлетаешь, на кого меня и малых наших детушек покидаешь? » — то там, то здесь принимались причитать женщины.

А дети шумными стайками бежали следом за полками, стараясь разглядеть своих отцов и убедиться, что отец — среди всех первый!

Лучше всех, конечно, выглядели гриди-детские. До битв было еще далеко, но для проводов князь велел им надеть шеломы и кольчуги. Дорогие и прочные доспехи сверкали на солнце стальной чешуей, и ближняя дружина Владимира казалась волшебным полком морских витязей, которых премудрый князь-чародей умел вызывать из моря для обороны своего города. И каждый из бегущих следом и сидящих на тынах мальчишек, даже те, которым по малолетству еще не полагалось и штанов, с восторгом и завистью разглядывал их коней и оружие. И каждый отчаянно мечтал скорее вырасти, стать таким же сильным, уйти в Киев и наняться на службу к прославленному князю Владимиру-Солнышку, ходить с ним в походы за добычей и славой!