Твен Марк
      Таинственный незнакомец
      Перевод А.Старцева
      {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
      ГЛАВА I
      Шел месяц май 1702 года. Австрия была оторвана от всего мира и погружена в сон. В Австрии все еще царило средневековье, - казалось, ему не будет конца. Иные даже считали, пренебрегая счетом текущего времени, что, если судить по состоянию умственной и религиозной жизни в нашей стране, она еще не вышла из Века Веры. Это говорилось в похвалу, не в укор, так всеми и принималось и даже служило предметом тщеславия. Я отлично помню эти слова, хоть и был маленьким, и помню, что они доставляли мне удовольствие.
      Да, Австрия была оторвана от всего мира и погружена в сон, а наша деревня спала крепче всех, потому что была в самом центре Австрии. Она мирно почивала в глубоком одиночестве, среди холмов и лесов. Вести из окружающего мира не достигали ее, не смущали ее грез, и она была счастлива. Прямо перед деревней протекала река, медлительные воды которой были украшены отраженными в ней облаками и тенями барж, груженных камнем. За деревней лесистые кручи вели к подножью высокого утеса. С утеса, хмурясь, глядел огромный замок, стены и башни которого были увиты диким виноградом. За рекой, милях в пяти левее деревни, тянулись густо поросшие лесом холмы, рассеченные извилистыми лощинами, куда не заглядывал луч солнца. Справа, где утес поднимался высоко над рекой, между ним и холмами, о которых я веду речь, лежала обширная равнина, усеянная крестьянскими домиками, прячущимися в тени раскидистых деревьев и фруктовых садов.
      Весь этот край на многие мили кругом искони принадлежал владетельному князю с очень трудно запоминаемым именем. Княжеская челядь поддерживала в замке образцовый порядок, однако ни князь, ни его семейство не приезжали к нам чаще, чем раз в пять лет. Когда они приезжали, казалось, что прибыл сам господь бог в блеске своей славы. Когда же они покидали нас, воцарялась тишина, подобная глубокому сну после разгульного празднества.
      Для нас, мальчишек, наш Эзельдорф был раем. Ученьем нас не обременяли. Нас учили, что прежде всего надо быть добрым католиком, почитать деву Марию, церковь и святых мучеников; обожать царствующего монарха, говорить о нем почтительным шепотом, обнажать голову, завидя его портрет, твердо знать, что он милостивей, дарующий нам пропитание и покой на земле, и что мы рождены в этот мир с единственной целью проливать для него пот и кровь и, если понадобится, отдать жизнь за него. Это - главное. Знать остальное считалось необязательным и даже не очень желательным. Священники говорили нам, что наука ни к чему простым людям: она порождает в них недовольство своей судьбой; судьба же их уготована господом богом, а бог не любит того, кто ропщет.
      Все это было истинно, им сказал это сам епископ.
      [...] Отец Адольф был рьяным, усердным и громогласным священнослужителем и к тому же старался быть у начальства на хорошем счету, потому что метил в епископы. Всегда он шпионил, все знал и о своих и о чужих прихожанах, был распущен, недобр и большой сквернослов; но вообще, как полагали у нас в Эзельдорфе, не так уж плох. Он был не лишен талантов, например, был отменным оратором, умел ловко ввернуть словечко так, что все хохотали, иной раз бывал грубоват, как считали его противники, но этим у нас, деревенских, мало кто не грешил. Он командовал в деревенской управе; с помощью всяческих хитростей проводил свои планы; и те, кого он там прижимал, поносили его за спиной, честили "деревенским бугаем", "исчадием ада" и другими обидными прозвищами. Тут уж ничего не поделаешь. Замешался в политику, значит стоишь нагишом в осином гнезде.
      [...] Очень хорош был отец Адольф, когда хоронили покойника. Если, конечно, не перехватывал лишнего, а в самый раз, столечко, чтобы чувствовать себя на высоте своего священного сана. Было на что поглядеть, когда он шел по деревне во главе похоронной процессии меж двух коленопреклоненных рядов своих прихожан, одним глазом следя, чтобы певчие прямо держали мигавшие желтым пламенем в солнечном свете свечи, а другим в то же время поглядывая, не торчит ли какой остолоп на пути процессии в шляпе. Тогда он срывал с остолопа его дурацкую шляпу, шлепал его этой шляпой, как следует, по глупой башке и рычал на него:
      - Как ты, скотина, ведешь себя перед лицом господа бога!
      Еще он был очень деятелен, когда кто-нибудь по собственной воле пресекал свою жизнь. Он строго следил, чтобы светская власть поступала согласно закону, чтобы семью погубившего себя человека выгнали бы из дома на улицу, конфисковали бы все их пожитки и положенную долю отдали бы в пользу церкви. И он снова был на посту, когда в полночь самоубийцу предавали земле на перекрестке дорог, не для того, понятное дело, чтобы его отпевать, самоубийцу не отпевают, вы знаете, а для того, чтобы лично проверить, хорошо ли его пригвоздили колом, как это положено.
      Еще он был очень хорош, возглавляя процессию, когда нас постигала чума, когда в золотом ковчеге выносили мощи святого покровителя нашей деревни, взывали к пресвятой деве и возжигали ей свечи, чтобы мор поскорее окончился.
      Каждый год он участвовал и в церемонии на мосту, 9 декабря, в День Умилостивления Дьявола. У нас замечательный каменный мост с пятью арками, и ему семьсот лет. Дьявол выстроил его за одну ночь. Настоятель монастыря подрядил его для этой работы, и это было совсем нелегко, потому что Дьявол сказал, что он строил мосты для монахов во всех странах Европы, и всегда его надували; если его надуют и здесь, то больше с христианами он дела иметь не будет.
      Он строил мосты при одном непременном условии, что первый, кто пройдет по мосту, станет его добычей (все знали, конечно, что дьявол имеет в виду христианскую душу). Но поскольку в контракте об этом сказано не было, они пускали на мост осла или курицу, словом, кого-нибудь без души, и дьявол всегда оставался ни с чем. На сей раз он лично вписал в договор "христианин", так что лазейки не стало. То, что я говорю, не какая-нибудь легенда, а исторический факт; я сам читал договор, и не раз; его выносят в процессии на мосту в День Умилостивления Дьявола; заплатив десять грошей, вы можете взглянуть на него и вам отпустится тридцать три ваших греха; отпущение грехов было всем по карману в те времена, кроме совсем уже нищих; то было достойное время, но оно миновало и, говорят, навсегда.
      Итак, договор был подписан, но настоятель сказал, что сегодня и завтра мост ему не понадобится. Однако же будет нужен к концу недели. А в монастыре лежал при смерти старый монах, и настоятель велел доложить ему, как только монаху станет совсем худо. К полуночи 9-го декабря ему доложили, что монах умирает, и настоятель призвал к себе дьявола и приказал строить мост. Всю ночь, пока шла работа, настоятель и братия молились, чтобы у умирающего осталось довольно сил пройти по мосту - но никак не более того. Молитва была услышана и вызвала большое волнение в небесных сферах; все небесное воинство слетелось к рассвету к тому месту, где строился мост, сонмы и сонмы ангелов. Умиравший монах, шатаясь, проковылял по мосту и, как только сошел с него, рухнул на землю замертво. Ангелы подхватили его бессмертную душу и улетели с ней в рай, смеясь и ликуя. А одураченный дьявол снова остался ни с чем.
      Он был вне себя от досады и обвинил настоятеля в нарушении заключенного с ним договора. - Где же мой христианин? - вопрошал он. - Вот он твой христианин, но он мертвый, - отвечал настоятель, после чего все монахи во главе с настоятелем устроили празднество, делая при том вид, что хотят утешить и умилостивить пострадавшего дьявола; на самом же деле насмехаясь над ним и только усугубляя его досаду. Кончилось тем, что он их всех обругал, поднял бурю с громом и молнией и с бурей умчался. Но когда он летел, то острием на конце хвоста задел за замковый камень и сорвал его с места. Так камень и остался лежать все эти столетия как память о том, что случилось. Я видел его тысячу раз; такое свидетельство покрепче, чем писанный документ, - ведь документ, если он не составлен священником, может быть ложным. И каждый год 9-го декабря мы повторяем это шуточное Умилостивление Дьявола в память о праведном замысле настоятеля, уберегшего от врага христианскую душу.
      Возможно, встречаются и получше священники, чем был наш отец Адольф, но в общине не помнили ни одного, кто внушал бы своим прихожанам такое почтение и страх. Дело в том, что он не боялся дьявола. Я не знаю другого христианина, о котором я мог бы это сказать с такой твердой уверенностью. По этой причине все боялись отца Адольфа. Каждый из нас понимал, что простой смертный не станет вести себя так отважно и самоуверенно. Никто не потворствует дьяволу, все осуждают его, но делают это без дерзости, с долей почтения. Отец же Адольф честил дьявола всеми словами, какие попадались ему на язык, так что невольного слушателя охватывал трепет. Бывало и так, что он отзывался о дьяволе насмешливо и с презрением, и люди крестились тогда и спешили скорее прочь, боясь, как бы с ними не приключилось чего худого. Что ни толкуй, дьявол ведь тоже святой, раз о нем говорится в Библии, а раз это так, его имя тоже не следует называть всуе.
      Если уж все говорить, отец Адольф не раз встречался с дьяволом лично и вступал с ним в борьбу. Отец Адольф сам об этом рассказывал, не делая из этого тайны. И он говорил правду; по крайней мере одно из его столкновений с дьяволом подтверждалось вещественным доказательством. В пылу разгоревшейся ссоры он однажды бесстрашно запустил во врага чернильницей, и поныне в том месте, где она ударилась в стенку, в его кабинете осталась чернильная клякса.
      Ту же историю рассказывал про себя Лютер, но кто же поверит ему, еретику и лжецу. Сам папа сказал, что Лютер солгал про это.
      Другой наш священник был отец Питер, и мы все очень любили и жалели его. Епископ отрешил его от исполнения священных обязанностей, когда пошел слух, будто он кому-то сказал, что бог добр и милостив и когда-нибудь сжалится над своими детьми. Подобные речи, конечно, ужасны, но ведь не было твердого доказательства, что он такое сказал. Да и непохоже совсем это было на отца Питера, доброго, кроткого и нелживого человека, всегда учившего нас с кафедры всему, что требует церковь. Правда, никто не настаивал, что он сказал это с кафедры; тогда каждый бы слышал эти слова и мог бы их подтвердить. Говорили, будто преступная мысль была высказана им в частной беседе, но подобное обвинение легко возвести ведь на каждого.
      Отец Питер свою вину отрицал, но что толку. Отец Адольф хотел занять его место в церкви и под присягой показал, что он лично слышал, как отец Питер говорил племяннице эти слова. Слышал, стоя у них под дверью. А подслушивал он потому, что этого требовали интересы святой церкви.
      Тщетно Маргет отрицала обвинение и умоляла епископа верить ей и не навлекать на ее старого дядю нужду и бесчестие. Епископ не пожелал ее слушать. Отец Адольф давно уже делал все, чтобы очернить отца Питера. Епископ же восхищался отвагой отца Адольфа, уважал его за то, что он лично схватился с дьяволом, и доверял каждому его слову. Поскольку же против отца Питера было только одно показание, епископ не стал отлучать его вовсе от церкви, но лишил на неопределенный срок сана. Вот уже два года отец Питер не выполняет священных обязанностей, и паства его теперь вся у отца Адольфа.
      Нелегко дались эти годы старику священнику и Маргет. Раньше все их любили и искали их общества, но с немилостью епископа все тотчас же переменилось. Иные из прежних друзей совсем перестали видеться с ними, другие стали холодны и неразговорчивы. Когда случилось это несчастье, Маргет как раз исполнилось восемнадцать лет. Это была прелестная девушка и умница, какой не отыщешь во всей деревне. Она обучала игре на арфе, и заработанных денег хватало ей на платья и другие расходы. Но теперь ученицы одна за другой ушли от нее; когда в деревне устраивались вечеринки и танцы, ей забывали передать приглашение; молодые люди перестали ходить в их дом - все, кроме Вильгельма Мейдлинга, а его визиты не имели большого значения. Опозоренные и всеми покинутые, священник и его племянница загрустили, пали духом - солнце больше не светило к ним в окна. А жить становилось труднее. Одежда поизносилась, каждое утро надо было думать, на что купить хлеб. И вот наступил решительный день: Соломон Айзеке, который ссужал им деньги под залог их старого дома, известил отца Питера, что завтра наутро тот должен либо вернуть ему долг, либо уходить прочь из дому.
      ГЛАВА II
      Мы трое всегда были вместе, чуть ли не с колыбели. Мы сразу полюбили друг друга, наша дружба крепла год от году. Николаус Бауман был сыном главного судьи. Отец Сеппи Вольмейера был владельцем большого трактира под вывеской "Золотой олень"; сад при трактире со старыми раскидистыми деревьями спускался к самому берегу реки, а там была пристань с прогулочными лодками. Я, третий, Теодор Фишер, был сыном церковного органиста, который также дирижировал деревенским оркестром, обучал игре на скрипке, сочинял музыку, служил сборщиком податей, выполнял обязанности причетника, - словом, был деятельным членом общины и пользовался всеобщим уважением.
      Окрестные холмы и леса были знакомы нам не хуже, чем живущим в них птицам. Каждый свободный час мы проводили в лесу или же купались, удили рыбу, бегали по льду замерзшей реки или катались на санках по склону холма.
      В княжеском парке редко кому разрешалось гулять, но мы проникали туда потому, что мы были в дружбе со старейшим из замковых слуг, Феликсом Брандтом, и часто вечерком мы отправлялись к нему, чтобы послушать его рассказы о старых временах и необычайных происшествиях, выкурить трубку - он научил нас курить - и выпить чашечку кофе. Феликс Брандт много воевал и был при осаде Вены{355}. Когда турок разбили и погнали прочь, среди захваченных трофеев оказались мешки с кофе, и пленные турки объяснили ему, на что годятся эти кофейные зерна, и научили изготовлять из них приятный напиток. С тех пор Брандт всегда варил кофе, пил его сам и удивлял им людей несведущих. Если погода была ненастная, старик оставлял нас у себя на ночлег. Под раскаты грома и сверкание молний он вел свой рассказ о привидениях и всяческих ужасах, о битвах, убийствах и жестоких ранениях, а в его маленьком домике было так тепло и уютно.
      Брандт черпал свои рассказы главным образом из собственного опыта. Он повстречал на своем веку немало привидений, ведьм и волшебников, а однажды, заблудившись в горах в страшную бурю, наблюдал в самую полночь при вспышке молний, как Дикий Охотник, яростно трубя в рог, промчался по небу, а за ним по разорванным тучам неслась его призрачная свора. Приходилось ему видеть и инкуба{355} и вампира, который сосет кровь у спящих, тихо овевая их крылами, чтобы они не пробудились от рокового забвения.
      Старик учил нас, что не надо пугаться ничего сверхъестественного. Призраки, говорил он, не причиняют вреда и бродят просто потому, что они одиноки, несчастны и ищут сочувствия и утешения. Постепенно и мы освоились с этой мыслью и даже спускались вместе с ним по ночам в подземелье замка, посещаемое привидениями. Призрак появился только один раз, прошел мимо нас еле видимый, бесшумно пронесся по воздуху и исчез. Мы даже при этом не дрогнули - так воспитал нас старик Брандт. Он рассказывал после, что этот призрак иногда приходит к нему по ночам, будит его ото сна, прикасаясь к лицу липкой холодной рукой, но не причиняет ему никакого вреда, - просто ищет сочувствия. Самое же удивительное, что Брандт видел ангелов, настоящих ангелов с неба, и беседовал с ними. Они были без крыльев, одеты в обычное платье, выглядели в точности как обыкновенные люди и так же ходили и разговаривали. Никто бы вообще не принял их за ангелов, если бы они не творили чудес, которых простой смертный, конечно, творить не может, и не исчезали вдруг неведомо куда, пока вы с ними беседовали, что тоже превышает силы смертного человека. Ангелы не были унылыми или сумрачными, подобно призракам, - напротив, были веселыми и жизнерадостными.
      Однажды майским утром, после затянувшихся допоздна рассказов старого Брандта, мы поднялись с постели, сытно позавтракали вместе с ним, а потом, перейдя мост влево от замка, забрались на поросшую лесом вершину холма, наше излюбленное местечко. Там мы растянулись в тени на траве, намереваясь отдохнуть, покурить и еще раз обсудить диковинные рассказы старика, произведшие на нас сильное впечатление. Но мы не могли раскурить трубку, потому что по забывчивости не захватили с собой кремня и огнива.
      Немного погодя из леса показался юноша, он подошел к нам, сел рядом и заговорил с нами дружеским тоном. Мы не отвечали, - чужие люди заходили к нам редко, и мы их побаивались. Пришелец был хорош собой и нарядно одет, во всем новом. Лицо его внушало доверие, голос был приятен. Он держался непринужденно, с удивительной простотой и изяществом и был совсем непохож на застенчивых и неуклюжих молодых людей из нашей деревни. Нам хотелось завязать с ним знакомство, но мы не знали, с чего начать. Я вспомнил о трубке и подумал, что было бы славно дать покурить незнакомцу. Но тут же я вспомнил, что у нас нет огня, и мне стало обидно, что план мой нельзя выполнить. А он бросил на меня оживленный довольный взгляд и сказал:
      - Нет огня? Это - пустое. Сейчас я добуду.
      Я был так удивлен, что не мог ничего ответить: ведь я ни слова не произнес вслух. Он взял трубку и подул на нее. Табак затлелся, и голубой дымок спиралью поднялся кверху. Мы вскочили с места и пустились бежать: ведь то, что произошло, было сверхъестественно. Мы отбежали недалеко, и он убедительным тоном стал просить нас вернуться, дал честное слово, что не причинит нам никакого вреда, сказал, что ему хочется подружиться с нами и побыть в нашем обществе. Мы застыли на месте. Мы были вне себя от удивления и любопытства. Нам хотелось вернуться, но мы не решались. Он продолжал уговаривать нас, как и раньше, спокойно и рассудительно. Когда мы увидели, что наша трубка цела и ничего дурного не приключилось, мы успокоились, а потом, когда любопытство возобладало над страхом, двинулись осторожно назад, шаг за шагом, готовые в любую минуту вновь искать спасения в бегстве.
      Он старался рассеять нашу тревогу и делал это умело. Когда с вами говорят так просто, так вдумчиво и ласково, опасения и робость уходят сами собой. Мы снова прониклись доверием к нему, завязалась беседа, и мы были счастливы, что нашли подобного друга. Когда стеснение наше совсем прошло, мы спросили, где он научился своему поразительному искусству, и он сказал, что нигде не учился, что от рождения наделен этой силой, да и другими способностями.
      - А что ты еще умеешь?
      - Да многое, всего не перечислишь.
      - Ты покажешь нам? Пожалуйста, покажи! - закричали мы дружно.
      - А вы не убежите?
      - Нет, честное слово, нет! Пожалуйста, покажи. Ну, покажи!
      - С удовольствием, но смотрите - не забудьте своего слова.
      Мы подтвердили, что не забудем, и он подошел к луже, набрал воды в чашку, которую сделал из листика, подул на нее и, перевернув чашку вверх дном, вытряхнул из нее застывший кусок льда. Мы глядели изумленные и очарованные, нам уже не было страшно, мы были очень довольны и попросили его показать нам еще что-нибудь. Он согласился, сказал, что угостит нас сейчас фруктами и чтобы мы назвали все, что хотим, не смущаясь тем, настала пора для этих фруктов или же нет. Мы закричали хором:
      - Апельсин!
      - Яблоко!
      - Виноград!
      - Ищите в карманах, - сказал он; и правда, каждый нашел в кармане то, чего пожелал. Фрукты были самого лучшего качества; мы съели их, и нам захотелось еще, но мы не решились сказать это вслух.
      - Поищите в карманах, - снова сказал он, - и все, чего вы ни пожелаете, все там будет. Не нужно просить. Пока вы со мной, ваше дело только желать.
      Так все и было. Никогда еще с нами не случалось ничего столь удивительного и заманчивого. Хлеб, пирожки, конфеты, орехи - чего ни пожелай, все у тебя в кармане. Сам он не ел ничего, а только беседовал с нами и развлекал нас новыми чудесами. Он слепил из глины маленькую игрушечную белочку, и она взбежала по дереву и, усевшись на суку, стала цокать по-беличьи. Тогда он слепил собаку величиной чуть побольше мыши, и та загнала белку на самый верх дерева и стала бегать вокруг с громким лаем, как самая заправская собака. Потом погнала белку дальше в лес и побежала вслед, пока обе не скрылись в чаще. Он слепил из глины птиц, пустил их на волю, и, улетая, птицы запели.
      Набравшись, наконец, храбрости, я спросил его, кто он такой.
      - Ангел, - спокойно ответил он, выпуская еще одну птицу, хлопнул в ладоши, и птица опять улетела.
      Благоговейный ужас охватил нас при этих словах; мы снова были в смятении. Но он сказал, чтобы мы не тревожились: ангелов бояться не надо, и подтвердил, что питает к нам самые добрые чувства. Он продолжал беседовать с нами все так же естественно и непринужденно, а сам мастерил в это время фигурки мужчин и женщин с палец величиной. Кукольный народец тут же принялся за работу. Они расчистили и выровняли клочок земли на поляне в два-три квадратных ярда и стали возводить славный маленький замок. Женщины замешивали известковый раствор и носили его по строительным лесам в ведрах, держа их на голове, как это делают работницы у нас в деревне, а мужчины возводили высокие стены. Не меньше пятисот этих куколок сновали взад и вперед, трудились что было сил, отирали пот со лба, словно настоящие люди. Это было так притягательно - глядеть, как пятьсот крошечных человечков строят замок, камень за камнем, башню за башней, как здание растет и обретает архитектурные формы. Страх наш снова прошел, и мы от души наслаждались. Мы спросили его, можно ли и нам смастерить что-нибудь, он сказал: "Разумеется", и велел Сеппи слепить несколько пушек для замковых стен. Николаусу - нескольких алебардщиков в шлемах и латах, а мне кавалеристов верхом на конях. Отдавая свои приказы, он назвал нас по имени, но при том не сказал, откуда он знает, как нас зовут. Тогда Сеппи спросил, как зовут его, и он спокойно ответил:
      - Сатана.
      Подставив щепку, он поймал на нее маленькую женщину, которая свалилась с лесов, и, поставив ее на место, сказал:
      - Экая дурочка, ступает назад и не глядит, что у нее за спиной.
      Имя, которое он произнес, нас поразило; пушки, алебардщики, лошади выпали у нас из рук и рассыпались на куски. Сатана засмеялся и спросил, что случилось.
      Я сказал:
      - Ничего не случилось, но это странное имя для ангела.
      Он спросил, почему я так думаю.
      - Как почему? Ты ведь знаешь?.. Это его имя.
      - Что же тут такого? Он мой родной дядя.
      Он произнес это очень спокойным тоном, но у нас захватило дух и сердце заколотилось в груди. Словно не замечая нашего волнения, он поднял алебардщика и другие игрушки, починил их и вернул нам назад со словами:
      - Неужели вы не знаете? Ведь он тоже был раньше ангелом.
      - Правда! - сказал Сеппи. - Я не подумал об этом.
      - До падения ему было чуждо всякое зло.
      - Да, - сказал Николаус, - он был безгрешным.
      - Мы из знатного рода, - сказал Сатана, - благороднее семейства не отыскать. Он единственный, кто согрешил.
      Трудно сейчас передать, как все это было для нас интересно. Когда вы сталкиваетесь с чем-либо столь необычайным, захватывающим, изумительным, некий трепет и вместе с тем ликование охватывает нас с головы и до пят. Вами владеет мысль: неужели вы живы и все это видите в самом деле? Вы не в силах оторвать изумленного взгляда, губы у вас сохнут, дыхание прерывается, но вы не променяете это свое ощущение ни на что другое на свете. Мне очень хотелось спросить его кое о чем, вопрос был уже на кончике языка и удержаться мне было трудно, но я боялся, что покажусь ему слишком дерзким. Сатана отложил в сторону почти законченную фигурку быка, улыбнулся, глядя на меня, и сказал:
      - Не вижу в том ничего особенно дерзкого, а если бы и увидел, то простил бы тебя. Ты хочешь знать, встречался ли я с ним? Миллионы раз. В младенчестве - мне не исполнилось тогда и тысячи лет - я был одним из двух маленьких ангелов нашего рода и нашей крови (кажется, так у вас принято выражаться), которых он особенно отличал. И так продолжалось все восемь тысяч лет (по вашему счету времени), вплоть до его падения.
      - Восемь тысяч лет?
      - Да.
      Он повернулся теперь к Сеппи и продолжал свою речь, как бы в ответ на вопрос, который был на уме у Сеппи.
      - Это верно, я выгляжу юношей. Так оно и должно быть. Наше время протяженнее вашего, и нужно немало лет, чтобы ангел стал взрослым.
      Мне захотелось задать ему новый вопрос, и он повернулся ко мне и сказал:
      - Если считать по-вашему, мне шестнадцать тысяч лет.
      Потом он посмотрел на Николауса и сказал:
      - Нет. Его падение не затронуло ни меня, ни остальных членов нашего рода. Только он, в честь кого я был назван, вкусил от запретного плода и соблазнил им мужчину и женщину. Мы же, другие, греха не ведаем и согрешить не способны. Мы беспорочны и такими останемся навсегда. Мы...
      Двое крохотных рабочих повздорили. Еле слышными, как писк комара, голосками они препирались и сыпали бранью. Замелькали кулаки, полилась кровь, и вот они оба сцепились не на жизнь, а на смерть. Сатана протянул руку, сжал обоих двумя пальцами, раздавил, отбросил их в сторону, отер с пальцев кровь носовым платком и продолжал свою речь:
      - Мы не творим зла и чужды всему злому, потому что не ведаем зла.
      Слова Сатаны удивительным образом расходились с его поступком, но мы в тот момент не заметили этого, настолько нас поразило и огорчило бессмысленное убийство, которое он совершил. Это было самое доподлинное убийство, и оно не имело ни объяснения, ни оправдания, - ведь маленькие человечки не сделали ему ничего дурного. Нам было очень горько, мы полюбили его, он казался нам таким благородным, таким прекрасным и милосердным. У нас не было сомнения, что он действительно ангел. И вот он совершил эту жестокость и упал в наших глазах, а мы так гордились им.
      Между тем он продолжал беседовать с нами, словно ничего не случилось, рассказывал о своих странствиях, о том, что он наблюдал в огромных мирах нашей солнечной системы, разбросанных в необъятных пространствах вселенной, о жизни населяющих их бессмертных существ, и рассказы его увлекали, захватывали, завораживали нас, уводя от разыгравшейся перед нами печальной сцены. Между тем две крохотные женщины разыскали искалеченные тела своих убитых мужей и стали оплакивать их, причитая и вскрикивая. Рядом коленопреклоненный - стоял священник, скрестив руки на груди и читая молитву. Сотни соболезнующих друзей толпились вокруг, со слезами на глазах, сняв шапки и склонив обнаженные головы. Сначала Сатана не обращал на все это никакого внимания, но потом его стал раздражать жужжащий звук молитв и рыданий. Он протянул руку, поднял тяжелую доску, служившую нам сиденьем на качелях, бросил ее на землю в том месте, где столпились маленькие люди, и раздавил их, как мух. Сделав это, он продолжал свой рассказ.
      Ангел, убивающий священника! Ангел, который не ведает, что есть зло, и хладнокровно уничтожает сотни беззащитных, жалких людей, не сделавших ему ничего дурного! Мы едва не лишились чувств, когда увидели это страшное дело. Ведь ни один из этих несчастных, кроме священника, не был подготовлен к кончине; никто из них не был ни разу у мессы и даже не видел ни разу церкви. И мы трое были тому свидетелями, убийство произошло на наших глазах! Долг наш - сообщить о том, что мы сидели, и дать делу законный ход.
      Но он по-прежнему вел свой рассказ, и роковая музыка его голоса вновь чаровала нас. Забыв обо всем, мы внимали его речам, и были снова исполнены любви к нему, и были снова его рабами, и он снова мог делать с нами все, что захочет. Мы были вне себя от того, что мы вместе с ним, что мы созерцаем небесную красоту его глаз, и от малейшего прикосновения его руки счастье и блаженство разливалось по нашим жилам.
      ГЛАВА III
      Незнакомец побывал всюду и видел все, он все узнал и ничего не забыл. То, что другому давалось годами учения, он постигал мгновенно; трудностей для него просто не было. А когда он рассказывал, картины оживали перед глазами. Он присутствовал при сотворении мира; он видел, как бог создал первого человека; он видел, как Самсон потряс колонны храма и обрушил его на землю{362}; он видел смерть Цезаря{362}; он рассказывал о жизни на небесах; он видел, как грешники терпят муки в раскаленных пучинах ада. Все это вставало перед вами, словно вы сами при том присутствовали и глядели собственными глазами, и вас невольно охватывал трепет. Он же, как видно, только лишь забавлялся. Видение ада - толпы детей, женщин, девушек, юношей, взрослых мужчин, стонущих в муках, моля о пощаде, - кто в силах взирать на это без слез? Он же оставался невозмутимым, словно глядел на игрушечных мышей, горящих в бенгальском огне.
      Всякий раз как он заговаривал о жизни людей на земле и об их поступках, даже самых великих и удивительных, мы испытывали словно неловкость, потому что по всему его тону было заметно, что он считал все, что касается рода людского, не заслуживающим никакого внимания. Можно было подумать, что речь идет просто о мухах. Один раз он сказал, что хотя люди тупые, пошлые, невежественные, самонадеянные, больные, хилые и вообще ничтожные, убогие и никому не нужные существа, он все же испытывает к ним некоторый интерес. Он говорил без гнева, как о чем-то само собой разумеющемся, как если бы речь шла о навозе, о кирпичах, о чем-то неодушевленном и совсем несущественном. Видно было, что он не хотел нас обидеть, но все же мысленно я укорил его в недостаточной деликатности.
      - Деликатность! - сказал он. - Я говорю вам правду, а правда всегда деликатна. То, что вы называете деликатностью, - вздор. А вот и наш замок готов. Ну как он вам нравится?
      Как мог он нам не понравиться! Глядеть на него было одно удовольствие. Он был так красив, так изящен и так удивительно продуман во всех деталях, вплоть до флажков, развевающихся на башнях. Сатана сказал, что теперь надо установить пушки у всех бойниц, расставить алебардщиков и построить конницу. Наши солдатики и лошадки никуда не годились, мы были еще неискусны в лепке и не сумели слепить их как следует. Сатана признался, что хуже он не встречал. Когда он оживил их прикосновением пальца, на них невозможно было без смеха смотреть.