Xотчкис, разом обмякнув, без сил опустился в кресло и разразился потоком отрывочных слов и бессвязанных предложений; смысл их не всегда был ясен, но основная идея понятна. Она сводилась к тому, что по обычаю, привитому воспитанием и средой, он часто говорил о Сатане с легкостью, достойной сожаления; но это был обычный пустопорожний разговор, и говорилось все для красного словца, без всякого злого умысла; по правде говоря, многое в личности Сатаны вызывало у него безмерное восхищение, и если он не говорил об этом открыто, так то досадная оплошность, но с сей минуты он намерен смело заявить о своих взглядах, и пусть себе люди болтают, что хотят, и думают, что угодно.
      Мальчик прервал его спокойно и учтиво:
      — Я им не восторгаюсь.
      Теперь Хотчкис прочно сел на мель; он так и замер с открытым ртом и не мог произнести ни слова; ни одна здравая мысль не приходила на ум. Наконец он решился осторожно прозондировать почву и начал вкрадчивым улещающим тоном:
      — Ну, вы сами понимаете, это в природе вещей: будь я, положим, дьяволом, славным, добрым, почтенным дьяволом, и будь у меня отец — славный, добрый, почтенный дьявол, и к нему относились бы с предубежденностью — возможно, несправедливой, или, по крайней мере, сильно раздутой…
      — Но я не дьявол, — невозмутимо молвил мальчик.
      Хотчкис не знал, куда глаза деть, но в глубине души почувствовал облегчение.
      — Я… э… э… так сказать, догадывался. Я… я… разумеется, не сомневался в этом, и хотя в целом… О боже милостивый, я, конечно, не могу тебя понять, но — слово чести — я люблю тебя теперь еще больше, еще больше. У меня так хорошо на душе, так спокойно, я счастлив Поддержи меня, выпей что-нибудь. Я хочу выпить за твое здоровье и за здоровье твоей семьи.
      — С удовольствием. А вы съешьте что-нибудь, подкрепитесь. Я покурю, если вы не возражаете, мне это нравится
      — Конечно, но и ты поешь, разве ты не голоден?
      — Нет, я никогда не чувствую голода.
      — Это правда?
      — Да.
      — Никогда, никогда?
      — Да, никогда.
      — Очень жаль Ты многое теряешь Ну, а теперь расскажи мне о себе, пожалуйста
      — Буду рад, ведь я прибыл на землю с определенной целью, и, если вы заинтересуетесь этим делом, вы можете быть мне полезны.
      И за ужином начался разговор.
      — Я родился до грехопадения Адама.
      — Что-о?
      — Вы, кажется, удивлены Почему?
      — Потому, что твои слова застигли меня врасплох. И потому, что это было шесть тысяч лет тому назад, а тебе на вид около пятнадцати.
      — Верно, это и есть мой возраст — в дробном исчислении.
      — Тебе всего пятнадцать, а ты уже…
      — Я пользуюсь нашей системой измерения, а не вашей.
      — Как прикажешь тебя понимать?
      — Наш день равняется вашей тысяче лет.
      Хотчкис преисполнился благоговения. Лицо его приобрело сосредоточенное, почти торжественное выражение Поразмыслив немного, он заметил:
      — Навряд ли ты говоришь это в прямом, а не в переносном смысле.
      — Да, в прямом, а не в переносном. Минута нашего времени — это 41 2/3 года у вас, по нашему исчислению времени мне пятнадцать, а по вашему мне без каких-то двадцати тысяч пять миллионов лет.
      Хотчкис был ошеломлен. Он покачал головой с безнадежным видом.
      — Продолжай, — покорно сказал он. — Мне это не постичь, это для меня — астрономия.
      — Разумеется, вы не можете постичь такие вещи, но пусть это вас не волнует: измерение времени и понятие вечности существуют лишь для удобства, они не имеют большого значения. Грехопадение Адама произошло всего неделю тому назад.
      — Неделю? Ах, да, вашу неделю. Это ужасно, когда время так сжимается! Продолжай!
      — Я жил в раю, я, естественно, всегда жил в раю; до прошлой недели там жил и мой отец. Но я увидел, как был сотворен ваш маленький мир. Это было интересно — и мне, и всем другим небожителям. Сотворение планеты всегда волнует больше, чем сотворение солнца, из-за жизни, которая появится на ней. Я видел сотворение многих солнц, многих еще неведомых вам солнц, расположенных так далеко в глубинах вселенной, что свет их еще долго не дойдет до вас; но вот планеты — они мне нравились больше, да и другим тоже; я видел сотворение миллионов планет, и на каждой было Древо в райском саду, мужчина и женщина под его сенью, а вокруг них животные. Вашего Адама и Еву я видел всего лишь раз; они были счастливы и безгрешны. Их счастье продолжалось бы вечно, если б не проступок моего отца. Я читал об этом в Библии в школе мистера Фергюсона. Счастье Адама, оказывается, длилось меньше одного дня.
      — Меньше одного дня?
      — Я пользуюсь нашим исчислением времени, по вашему он жил девятьсот двадцать лет, и большую часть своей жизни — несчастливо.
      — Понимаю; да, это правда.
      — И все по вине моего отца. Потом был создан ад, чтобы адамову племени было куда деться после смерти.
      — Но оно могло попасть и в рай.
      — Рай открылся для людей позже. Два дня тому назад. Благодаря самопожертвованию сына бога, спасителя.
      — Неужели ада раньше не было?
      — Он был не нужен. Ни один Адам с миллиона других планет не ослушался и не съел запретный плод
      — Это странно
      — Отнюдь нет: ведь других не искушали
      — Как же так?
      — Не было искусителя, пока мой отец не отведал запретный плод и не стал искусителем: он ввел в соблазн других ангелов, и они вкусили запретный плод, а потом — Адама и эту женщину.
      — Как же твой отец решился отведать его?
      — В то время я не знал»
      — Почему?
      — Меня не было дома, когда это произошло, я отлучался на несколько дней и не слышал про отцовское горе, пока не вернулся; я сразу же отправился домой — обсудить с ним случившееся, но горе его было так свежо и жгуче, так нежданно, что он лишь стенал да сетовал на свою судьбу; вдаваться в подробности было для него невыносимо; я понял одно — когда он отважился вкусить запретный плод, его представление о природе плода было ошибочным
      — В каком смысле ошибочным?
      — Совершенно неправильным.
      — И ты тогда не знал, в чем ошибка?
      — Тогда не знал, а теперь, пожалуй, знаю. Он, возможно, даже наверняка, полагал, что суть плода в том, чтобы открыть человеку понятие добра и зла, и ничего больше, человеку, а не Сатане, великому ангелу: ему это было дано ранее. Нам всем было дано это знание — всегда. Что побудило отца самому испробовать плод, неясно; и я никогда не узнаю, пока он сам не расскажет, но ошибка его была в том…
      — Да, да, в чем же была ошибка?
      — Он ошибся, полагая, что умение различать добро и зло — все, что может даровать плод.
      — А он дал нечто большее?
      — Подумайте над высказыванием из Библии, где говорится: «Но человеку свойственно делать зло, как искрам устремляться вверх» . Это справедливо? Природа человека действительно такова? Я говорю о вашем человеке, человеке с планеты Земля'
      — Безусловно, верней и не скажешь.
      — Но это не относится к людям с других планет. Вот и разгадка тайны. Ошибка моего отца видна во всей своей наготе. Миссия плода не сводилась лишь к тому, чтобы научить людей различать добро и зло, — он передал вкусившим его людям пылкое, страстное, неукротимое стремление делать зло. «Как искрам устремляться вверх», иными словами, как воде бежать вниз с горы, — очень яркий образ, показывающий, что человек предрасположен к злу — бескомпромиссному злу, глубоко укоренившемуся злу, и ему несвойственно делать добро, так же как воде бежать в гору. О, ошибка моего отца навлекла страшное бедствие на людей вашей планеты. Она развратила их духовно и физически. Это легко заметить.
      — Она навлекла на людей и смерть.
      — Да, что бы под этим ни разумелось. Мне это не вполне понятно. Смерть напоминает сон. А вы, судя по всему, не выражаете недовольства сном. Из книг мне известно, что вы не чувствуете ни смерти, ни сна, но тем не менее боитесь одного и не боитесь другого. Это очень глупо. Нелогично.
      Хотчкис положил нож и вилку и принялся объяснять разницу между сном и смертью, как человек безропотно приемлет сон, но не может безропотно принять смерть, потому что… потому…
      Он обнаружил, что ему не так просто объяснить разницу, как он думал, и наконец, совсем запутавшись, Хотчкис сдался. Через некоторое время он предпринял новую попытку: заявил, что смерть и впрямь сон, но человеку не нравится, что это слишком долгий сон; тут Хотчкис вспомнил, что для спящего время не движется, и разницы между одной ночью и тысячелетием для него лично не существует.
      Но мальчик напряженно думал, не слышал его рассуждений и потому не заметил путаницы. Вскоре он убежденно заявил:
      — Суть перемены, которая произошла в человеке по вине моего отца, должна остаться: она вечна, но можно отчасти избавить человеческий род от бремени пагубных последствий, и я займусь этим. Вы мне поможете?
      Он обратился именно к тому человеку, к которому следовало обратиться с подобным предложением. Избавить род человеческий от бремени страданий было трудным и прекрасным делом и отвечало размаху и дарованиям Хотчкиса больше, чем любое другое, за какое он когда-либо брался. Он дал согласие с энтузиазмом, немедленно и пожелал, чтобы программа была разработана без проволочек. В глубине души Хотчкис безмерно гордился тем, что его связывают деловые отношения с настоящим ангелом, сыном дьявола, но всеми силами старался не выказать своего ликования.
      — Я еще не могу составить определенный план, — сказал мальчик. — Сначала я должен изучить ваш род. Безнравственность и страстное желание творить зло существенно отличают его от всех людей, которых я знал раньше. Это новый для меня род, и я должен досконально его изучить, а уж потом решать, как начинать и с чего начинать. В общих чертах наш план заключается в улучшении земной жизни человека: не нам беспокоиться о его будущей судьбе; она в более надежных руках.
      — Надеюсь, ты начнешь изучать человеческий род, не теряя времени?
      — Конечно. Идите спать, отдохните. Остаток ночи и завтрашний день я буду путешествовать по всему свету, знакомиться с жизнью разных народов, изучать языки и читать книги, написанные на этой планете на разных языках, а завтра вечером мы обсудим мои наблюдения. Но пока буря превратила вас в пленника. Хотите, вам будет прислуживать кто-нибудь из моих слуг?
      Заполучить собственного маленького дьяволенка! Прекрасная идея! Хотчкис так раздулся от тщеславия, что мог, того и гляди, лопнуть. Он рассыпался в благодарностях, потом спохватился:
      — Он же меня не поймет.
      — Он выучит английский за пять минут. Вы хотите кого-нибудь конкретно?
      — Мне бы хотелось иметь в услужении того очаровательного маленького плутишку, который замерз и уселся в камин.
      Мелькнуло что-то алое; перед Хотчкисом, улыбаясь, стоял дьяволенок; он держал под мышкой несколько школьных учебников, среди них — французско-английский словарь и курс стенографии по системе Питмена.
      — Вот он. Пусть работает днем и ночью. Он знает, для чего его прислали. Если ему понадобится помощь, он позаботится об этом сам. Свет ему не нужен, так что забирайте свечи и отправляйтесь на покой, а он пусть остается и занимается по учебникам. Через пять минут он сможет сносно объясняться по-английски на тот случай, если вдруг вам понадобится. За час он прочтет двенадцать — пятнадцать ваших учебников, освоит стенографию и станет хорошим секретарем. Он будет видимым или невидимым — как прикажете Дайте ему имя; у него уже есть имя, как, впрочем, и у меня, но вам не произнести ни одного из них. До свидания!
      Мальчик исчез.
      Хотчкис одарял своего дьяволенка всевозможными приятными улыбками, давая понять, как ему здесь рады, и думал. «Бедного плутишку занесло в холодные края; огонь потухнет, и он замерзнет. Как бы ему объяснить, чтоб он сбегал домой и погрелся, если замерзнет».
      Хотчкис принес одеяла и знаками объяснил дьяволенку, что это ему — завернуться; затем принялся бросать в огонь поленья, но дьяволенок быстро перехватил у него работу и показал, что он — мастер своего дела, и немудрено. Потом он сел в камин и принялся изучать книгу, а его новый хозяин взял свечку и пошел в спальню, размышляя, какое бы ему придумать имя, ведь у такого хорошенького дьяволенка и имя должно быть хорошее. И он назвал дьяволенка Эдвард Никольсон Хотчкис, в честь своего покойного брата.

      Утром мир был еще невидим; снег, похожий на порошок, по-прежнему сеялся, как из сита, но теперь бесшумно, потому что ветер стих. Дьяволенок явился на кухню, и перепуганные Рейчел и Джеф опрометью кинулись с этой вестью к хозяину. Хотчкис объяснил им суть дела и сказал, что вреда от дьяволенка нет — напротив, он может принести большую пользу, а принадлежит он удивительному мальчику, и тот его очень хвалил.
      — Так он тоже раб, масса Оливер? — спросила Рейчел.
      — Да.
      — Ну тогда в нем, понятно, не может быть особого вреда. Но он настоящий дьявол?
      — Настоящий.
      — Разве настоящие дьяволы бывают добрыми?
      — Говорю тебе: этот добрый. Нас ввели в заблуждение относительно дьяволов. О них ходит много невежественных слухов. Я хочу, чтобы вы подружились с дьяволенком
      — Как же нам с ним подружиться, масса Оливер? — спросил дядюшка Джеф. — Мы боимся его. Мы бы хотели с ним подружиться, потому что его боимся; коли он здесь останется, мы, понятно, постараемся; но уж как он прискакал на кухню, раскаленный докрасна, как уголья в печке, бог с вами, я бы и близко к нему не подошел. И все ж таки, коли он сам хочет подружиться, нам отнекиваться не пристало: бог его знает, чего он может натворить.
      — А что как ему тут придется не по нраву, масса Оливер? — любопытствовала Рейчел. — Что он тогда станет делать?
      — Да тебе вовсе нечего бояться, Рейчел, он по натуре добрый, и — больше того — он хочет нам помогать, я это знаю.
      — Но, масса Оливер, вдруг он возьмет да и порвет все псалтыри и…
      — Нет, он не порвет, он очень вежливый и обязательный, он сделает все, о чем бы его ни попросили.
      — Неужто сделает?
      — Я в этом убежден.
      — А что он умеет, масса Оливер? Он такой маленький, да и обычаи наши ему неизвестны
      — Все, что угодно. Разгребать снег, к примеру.
      — Бог ты мой, он и такое умеет? Да я первый согласен с ним подружиться, хоть сейчас.
      — И еще он может быть на посылках. Поручай ему, что хочешь, Рейчел.
      — Это очень кстати, масса Оливер, — сразу смягчилась Рейчел. — Сейчас его, конечно, никуда не пошлешь, а вот как снег сойдет.
      — Он выполнит твои поручения, я уверен, Рейчел; будь он здесь, я бы…
      Эдвард Никольсон Хотчкис был тут как тут! Рейчел и Джеф метнулись было к двери, но он преградил им путь. Дьяволенок улыбнулся своей радушной пламенной улыбкой и сказал:
      — Я все слышал. Я хочу подружиться с вами — не бойтесь. Дайте мне дело, я докажу.
      Некоторое время у Рейчел зуб на зуб не попадал, она едва переводила дух, кожа у нее из черной стала бронзовой; но, обретя дар речи, она произнесла:
      — Я тебе друг, клянусь, это чистая правда. Будь добр ко мне и к старине Джефу, голубчик, не обижай нас, не причиняй вреда, ради твоей матушки прошу.
      — Зачем же мне обижать вас? Дайте мне дело, и я докажу свою дружбу.
      — Да как тебя, детка, пошлешь по делу? Снег-то глубокий, того и гляди простудишься, при твоем-то воспитании. Но если б тебе довелось быть тут вчера вечером… Масса Оливер, я начисто забыла про сливки, а на завтрак вам нет ни капельки.
      — Я принесу, — вызвался Эдвард. — Ступайте в столовую, сливки будут на столе.
      Он исчез. Негры беспокоились: не знали, как понимать его слова. Теперь они снова опасались дьяволенка: должно быть, спятил, мыслимо ли в такую непогоду бегать по поручениям? Хотчкис развеял их страхи уговорами, они наконец решились зайти в столовую и увидели, как новый слуга безуспешно пытается приручить кошку; но сливки стояли на столе, и их уважение к Эдварду и его способностям сразу сильно возросло …