- Нет, не то. Я уже полгода готов ехать куда угодно. По правде говоря, Гарри, мне порядком надоело пробиваться туда, куда меня не пускают, и я готов поплыть по течению и посмотреть, куда меня вынесет. Будем считать, что это сама судьба: все так нежданно-негаданно.
      Оба молодых человека, теперь уже одинаково увлеченные ожидающим их приключением, дошли до Уолл-стрит, где помещалась контора дядюшки Генри, и переговорили обо всем с этим бывалым дельцом. Дядюшка давно знал Филипа, ему понравилось искреннее увлечение молодого человека, и он согласился испытать его на строительстве железной дороги. С той стремительностью, с какой все делается в Нью-Йорке, было решено, что на следующий день утром они отправляются вместе со всеми остальными на Запад.
      По пути домой наши искатели приключений купили несколько книг по разным вопросам техники, прорезиненные костюмы, которые, как им казалось, должны понадобиться в незнакомых, но, вероятно, сырых краях, и множество других никому не нужных вещей.
      Всю ночь Филип укладывал вещи и писал письма: он не хотел предпринимать такой важный шаг, не сообщив о нем друзьям. "Если даже они меня и не одобрят, - думал он, - я все-таки выполнил свой долг". Счастлива юность, в одну минуту и по первому слову готовая собраться и отправиться хоть на край света!
      - Кстати, - окликнул Филип приятеля, занимавшего соседнюю комнату, где этот Сент-Джо?
      - Где-то в Миссури, на границе штата, кажется. Можно посмотреть по карте.
      - Зачем нам карта! Скоро мы его увидим собственными глазами. Я просто боялся, что это слишком близко к дому.
      Прежде всего Филип написал большое письмо матери, полное любви и радужных надежд. Он не хочет надоедать ей скучными подробностями, но недалек тот день, когда он вернется к ней, скопив небольшое состояние и обретя еще нечто такое, что будет ей радостью и утешением в старости.
      Дяде он сообщил, что поступил на службу в одну нью-йоркскую фирму и едет в Миссури, чтобы принять участие в кое-каких земельных и железнодорожных операциях, которые помогут ему узнать мир и, возможно, положат начало его карьере. Он знал, как обрадуется дядя, услышав, что он наконец решил посвятить себя какому-то практическому делу.
      Последней, кому написал Филип, была Руфь Боултон. Может статься, он никогда больше не увидит ее: он едет навстречу неведомой судьбе. Ему хорошо известно, чем грозит жизнь на границе - дикие нравы пограничных селений, скрывающиеся в засаде индейцы, губительная лихорадка. Но если человек способен за себя постоять, ему нечего бояться. Можно ли ему писать ей и рассказывать о своей жизни? Если ему улыбнется удача, то тогда - кто знает... Если же нет и ему не суждено вернуться, то, быть может, это и к лучшему - как знать... Но ни время, ни расстояние не изменят его чувств к ней; он не прощается, а говорит только "до свиданья".
      Мягкое весеннее утро едва брезжило, дымка ожидания еще висела над набережными большого города, и жители Нью-Йорка еще не садились завтракать, когда наши молодые искатели приключений направились к вокзалу Джерси-сити, где кончается линия, идущая от озера Эри; здесь им предстояло начать свой долгий извилистый путь на Запад, по дороге, пролегавшей, по словам одного писателя былых времен, по расколотым шпалам и лопнувшим рельсам.
      ГЛАВА XIII
      ПОЛКОВНИК СЕЛЛЕРС ПРИВЕТСТВУЕТ
      МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ В СЕНТ-ЛУИСЕ
      What ever to say he toke in his entente
      his langage was so fayer & pertynante
      yt semeth vnto manys herying
      not only the worde, but veryly the thing.
      Caxton's, Book of Curtesye*
      ______________
      * О чем бы он ни вздумал говорить
      так ярко вел он рассуждений нить,
      что многим слушавшим казалось: перед ними
      не слова, а предмет, вещь, а не просто имя. - Кэкстон.
      "Книга изящного обхождения" (староангл.).
      В числе тех, с кем наши путешественники отправились на Запад, находился Дафф Браун, знаменитый железнодорожный подрядчик и посему не менее знаменитый конгрессмен; плотно сложенный и чисто выбритый, веселый и жизнерадостный бостонец, обладатель массивного подбородка и низкого лба, он был человеком весьма приятным, если только вы не становились ему поперек дороги. Помимо железнодорожных, Браун имел государственные подряды на строительство таможенных зданий и судоремонтных верфей от Портленда до Нового Орлеана и ухитрялся выколачивать из конгресса столько субсидий и ассигнований, что камень, поставляемый им на строительство, обходился государству на вес золота.
      Вместе с ним ехал и Родни Шейк, ловкий нью-йоркский маклер, фигура одинаково заметная как в церкви, так и на бирже; то был щеголеватый и обходительный делец, без которого не обходилось ни одно рискованное предприятие Даффа Брауна, где требовались решительность и натиск.
      Вряд ли наши путешественники могли бы найти более приятных спутников, людей, более охотно отрекающихся от всех ограничений строгой пуританской морали и более готовых добродушно и снисходительно принимать мир таким, каков он есть. Любая роскошь была доступна: денег хватало на все, и ни у кого не возникало сомнения, что так будет продолжаться и впредь и что скоро каждый без особого труда разбогатеет. Даже Филип быстро поддался общему настроению, а что касается Гарри, то он и не нуждался в подобном стимуле: говоря о деньгах, он всегда оперировал только шестизначными цифрами. Этому милому юноше богатство казалось столь же естественным состоянием, как большинству людей - бедность.
      Очень скоро старшие из путешественников открыли то, что рано или поздно открывают все едущие на Запад: а именно, что вода там плохая. К счастью, у них, по-видимому, были предчувствия на этот счет, и у всех оказались с собой фляжки с бренди, с помощью которого они улучшали местную воду; надо полагать, что только боязнь отравиться заставляла их экспериментировать на всем протяжении пути, ибо они ежечасно спасали свою жизнь, смешивая содержимое фляжек с опасной жидкостью, называемой водой. Позже Филип понял, что трезвость, неуклонное соблюдение воскресных обычаев и солидность манер являются чисто географическими обычаями, которые люди не часто берут с собой, покидая родной дом.
      Наши путешественники пробыли в Чикаго достаточно долго, чтобы убедиться, что здесь они могли бы нажить состояние в какие-нибудь две недели, но стоило ли тратить на это время? Запад куда привлекательнее: чем дальше они уедут - тем ближе богатство. По железной дороге они добрались до Альтона; здесь, решив посмотреть реку, они пересели на пароход, который доставил их в Сент-Луис.
      - Ну разве не здорово?! - воскликнул Генри, выпорхнув из парикмахерской и переступая по палубе мелкими шажками: раз, два, три, раз, два, три. Он был побрит, завит и надушен с обычной для него изысканностью.
      - Что здорово? - спросил Филип, глядя на унылые, однообразные просторы, по которым, кряхтя и фыркая, пробирался содрогающийся всем корпусом пароход.
      - Как что? Да все это! Это же грандиозно, поверь моему слову! От этого я бы не отказался, даже если бы мне через год гарантировали сто тысяч долларов наличными.
      - Где мистер Браун?
      - В салоне. Играет в покер с Шейком и тем длинноволосым типом в полосатых штанах, который вскарабкался на борт, когда трап был уже наполовину убран. А четвертым у них этот детина - делегат в конгресс от Запада.
      - У этого делегата довольно-таки внушительный вид; посмотри на его черные лоснящиеся бакенбарды: настоящий вашингтонский деятель! Ни за что бы не подумал, что он сядет играть в покер.
      - Он говорит, что это маленькая послеобеденная партия со ставками в пять центов, просто ради интереса.
      - Так или иначе, ни за что бы не подумал, что член конгресса станет играть на пароходе в покер, да еще при всех.
      - Чепуха, надо же как-то убить время. Я и сам попытался сыграть, но куда мне против таких китов. Делегат - тот прямо как будто в твои карты глядит. Готов держать пари на сто долларов, что, когда его территория оформится, он мигом пробьется в сенат. У него хватит нахальства.
      - Во всяком случае, - добавил Филип, - откашливается он со всей сосредоточенностью и вдумчивостью истинного государственного мужа.
      - Гарри, - сказал Филип после минутного молчания. - Для чего ты надел охотничьи сапоги? Ты что, собираешься добираться до берега вброд?
      - Я их разнашиваю.
      Истинная же причина заключалась в том, что Гарри нарядился в костюм, который он считал самым подходящим для поездки в необжитые края, и теперь являл собой нечто среднее между бродвейским щеголем и лесным бродягой. Синеглазый, розовощекий, с шелковистыми бакенбардами и вьющимися каштановыми волосами, он походил на красавца, только что сошедшего со страниц модного журнала. В это утро он надел мягкую фетровую шляпу, короткий сюртук с закругленными полами и низко вырезанный жилет, под которым виднелась белоснежная сорочка; талию его стягивал широкий ремень, а голенища до блеска начищенных сапог из мягкой кожи поднимались выше колен и держались на шнурках, привязанных к ремню. Беспечный Гарри прямо-таки упивался блеском этой великолепной обуви, облегающей его стройные ноги; он уверял Филипа, что в прериях такие сапоги являются лучшей защитой против гремучих змей, так как змеи никогда не жалят человека выше колен.
      Когда наши путники покидали Чикаго, вокруг простирался еще почти зимний пейзаж; когда же они сошли на берег в Сент-Луисе, стоял настоящий весенний день: пели птицы, в городских скверах цвели персиковые деревья, наполняя воздух сладким ароматом, а шум и суета из конца в конец набережной создавали атмосферу возбуждения, вполне созвучную радужным надеждам наших молодых людей.
      Вся компания направилась в отель "Южный", где великого Даффа Брауна хорошо знали; он был такой важной персоной, что даже дежурный портье держался с ним почтительно. Должно быть, наибольшее почтение вызывала в нем та вульгарно-хвастливая манера держаться и та наглость, какие появляются у людей "больших денег", - качества, приводившие портье в восхищение.
      Молодым людям понравились и отель и город; город показался им "ужасно" вольным по своим нравам и "ужасно" гостеприимным. Их, жителей восточных штатов, здесь многое поражало. Во-первых, курили тут прямо на улице; все, нимало не смущаясь, "пропускали глоточек", когда у них появлялось на то желание или когда кто-нибудь их угощал; причем никому, по-видимому, не приходило в голову, что эту привычку надо скрывать или как-то оправдывать. Вечером, когда Филип и Гарри пошли прогуляться, они заметили, что многие сидят на крылечке, чего в северных городах никогда не увидишь; тротуары перед некоторыми гостиницами и ресторанами были заставлены стульями и скамейками. "На парижский манер", - сказал Гарри; и в эти теплые весенние вечера здесь собиралось множество людей; они сидели и беспрерывно курили, а в воздухе носился звон бокалов и стук бильярдных шаров. Восхитительно!
      Гарри сразу же обнаружил, что его костюм бывалого лесовика здесь не понадобится и, чтобы не ударить лицом в грязь перед местными щеголями, ему пришлось призвать на помощь все ресурсы своего гардероба. Но это не имело особого значения, так как при любых обстоятельствах не одежда украшала Гарри, а он - ее. Поскольку предполагалось, что им придется задержаться в городе, Гарри заявил Филипу, что не намерен терять времени даром. И он остался верен своему слову. Каждый трудолюбивый человек вдохновился бы, глядя, как этот молодец встает, тщательно одевается, не спеша завтракает, спокойно выкуривает сигару и затем с серьезным, деловым видом и с безупречной бодростью направляется в свою комнату, чтобы, как он сам выражался, "поработать".
      Там Гарри снимал сюртук, развязывал галстук, закатывал рукава рубашки, поправлял перед зеркалом свои кудри, вынимал технический справочник, готовальни, чертежную бумагу и миллиметровку, раскрывал таблицу логарифмов, разводил тушь, затачивал карандаши, закуривал сигару и усаживался за стол "спрофилировать участок пути", всерьез считая, что он овладевает тайнами инженерного искусства. Половину дня он тратил на всякие приготовления, так ни разу и не решив ни одной технической задачи и не имея ни малейшего представления о "профилировании" и логарифмах. Свой рабочий день он заканчивал в полной уверенности, что "сегодня славно поработал".
      Вскоре Филипу стало ясно, что где бы Гарри ни находился - в номере гостиницы или в палатке, - он всюду оставался самим собой. В лагере полевой партии он тщательно одевался в самый изысканный костюм, который имелся в его распоряжении, начищал высокие сапоги, раскладывал перед собой чертежи и, если кто-нибудь на него смотрел, проводил час-другой за "работой", тихонько напевая и хмуря брови; и если к тому же за ним наблюдала толпа местных ротозеев, он получал истинное удовлетворение.
      - Понимаешь ли, - сказал он Филипу как-то утром, располагаясь "работать" в номере отеля вышеописанным способом, - я хочу овладеть теорией этого дела, чтобы иметь возможность проверять наших инженеров.
      - А я-то думал, ты сам собираешься стать инженером? - вопросительно заметил Филип.
      - Ну уж нет, меня на эту удочку не поймаешь. Есть игра более стоящая. Браун и Шейк получили, или скоро получат, в свое полное распоряжение всю линию Солт-Лик - Пасифик, а это - сорок тысяч долларов за милю пути по ровной местности, с приплатой за выемку твердого грунта, причем твердый грунт будет почти всюду, можешь мне поверить. Кроме того, в их распоряжение поступает каждый второй участок земли вдоль железнодорожной линии. Тут пахнет миллионами. Я договорился с ними, что буду субподрядчиком по строительству первых пятидесяти миль пути. Неплохое дельце, уж будь уверен!
      - Знаешь, что ты будешь делать, Филип? - продолжал Гарри в порыве великодушия. - Если мне не удастся сделать тебя своим компаньоном, то ты поедешь с инженерами. Застолби первый же участок, намеченный под строительство станции, купи у фермера землю, прежде чем он пронюхает что-нибудь, и мы с тобой заработаем на этом хоть сотенку. Я ссужу тебе деньги, а ты потом сможешь продавать участки. Для начала Шейк обещал дать мне заработать десять тысяч долларов на этом деле.
      - Но это же большие деньги!
      - Подожди, скоро и ты привыкнешь к таким деньгам. Я ехал сюда не ради какой-нибудь безделицы. Мой дядюшка хотел, чтобы я остался на Востоке и поступил в Мобильскую таможню, взяв на себя ведение дел в Вашингтоне; он говорит, что ловкий парень может нажить себе на этом состояние, но я решил рискнуть и приехал сюда. Я не говорил тебе, что Бобетт и Фэншо предлагали мне должность секретаря с окладом в десять тысяч долларов в год?
      - Почему же ты не согласился? - спросил Филип, для которого оклад в две тысячи показался бы до его путешествия на Запад целым богатством.
      - Почему не согласился? Я предпочитаю работать на свой страх и риск, с самым невозмутимым видом ответил Гарри.
      Через несколько дней после того как они поселились в "Южном", Филип и Гарри познакомились с весьма приятным джентльменом, которого они и раньше встречали в коридорах отеля и с которым иногда обменивались словечком-двумя. Походил он на делового человека и, очевидно, был важной птицей.
      Джентльмен сам позаботился о том, чтобы случайный обмен репликами превратился в более солидную форму знакомства. Как-то вечером он встретил друзей в холле, спросил у них, который час, и добавил:
      - Прошу прощенья, джентльмены! Вы впервые в Сент-Луисе? Так-так! Вероятно, из восточных штатов? Конечно, конечно! Я и сам родом оттуда - из Вирджинии. Зовут меня Селлерс, Бирайя Селлерс. Да, кстати: из Нью-Йорка, говорите? Как раз недели две тому назад я познакомился с несколькими джентльменами из вашего же штата; очень известные люди, политические деятели, вы их, несомненно, знаете. Дайте-ка вспомнить, дайте вспомнить... Странно, но их фамилии почему-то вылетели у меня из головы. Я точно знаю, что они из вашего штата, так как немного позже мой старый друг, губернатор Шэкльби, помнится, сказал мне... превосходный человек, этот губернатор, один из достойнейших сынов нашего отечества, - так вот он сказал: "Полковник, как вам понравились нью-йоркские джентльмены? Мало таких людей встретишь на белом свете, полковник Селлерс", - так он и сказал; да, да, он говорил: "нью-йоркские", это я твердо помню. А вот фамилий их никак не могу вспомнить. Но это не важно. Вы остановились здесь, джентльмены? В "Южном"?
      Собираясь ответить, молодые люди сначала хотели назвать своего нового знакомого "мистером", но когда настала их очередь говорить, они невольно назвали его "полковником".
      Они подтвердили, что живут в "Южном", и сказали, что, по их мнению, это очень хороший отель.
      - Да, да, "Южный" недурен. Сам-то я останавливаюсь в старинном аристократическом "Плантаторском". Мы, южане, не любим изменять своим привычкам, знаете ли. Я всегда останавливаюсь там, когда приезжаю сюда из Хоукая, - моя плантация в Хоукае, немного дальше на север. Вам следует побывать в "Плантаторском".
      Филип и Гарри оба заявили, что с удовольствием посетят некогда столь знаменитый отель.
      - Вот где, наверное, было весело, - сказал Филип, - когда дуэли происходили прямо за табльдотом и пули летали над обеденным столом.
      - Можете мне поверить, сэр, - это необычайно приятная гостиница. Пройдемтесь немного?
      И все трое зашагали по улицам Сент-Луиса. Всю дорогу полковник болтал в самой непринужденной и дружеской манере, с той откровенностью и чистосердечием, которые располагают к доверию.
      - Да, я сам родом из восточных штатов, вырос там, но хорошо знаю Запад. Это великий край, джентльмены. Самое подходящее место для молодых людей с отважной душой! Стоит только нагнуться, чтобы поднять с земли целое состояние! Да, да, нагнуться и поднять, - здесь оно лежит прямо под ногами. Мне чуть ли не каждый день приходится отказываться от богатейших возможностей просто потому, что я слишком занят. Все время уходит на управление собственным имением. Так, значит, вы здесь впервые? Приглядываетесь, с чего начать?
      - Да, пока приглядываемся, - ответил Гарри.
      - Вот мы и пришли. Вы, наверное, предпочитаете посидеть на воздухе, а не идти в мои апартаменты? Я также. С чего начать, говорите? - Глаза полковника засверкали. - Так, так... Все в нашем краю только начинается; единственное, чего нам не хватает для его развития, - это капитала. Уложите рельсы, и на землю сразу появится спрос. У подножья трона господня нет земель богаче тех, что лежат на запад отсюда. Будь мой капитал свободен, я бы вложил его в эти земли и вырастил миллионы долларов.
      - Ваш капитал, я полагаю, вложен главным образом в плантацию?
      - Частично, сэр, частично. Сюда я приехал в связи с одной небольшой операцией. Так, пустячок, ничего особенного. Кстати, джентльмены, простите меня за вольность, но в это время я обычно...
      Полковник сделал паузу, но поскольку его знакомые никак не реагировали на достаточно ясный намек, он решил пояснить свои слова:
      - Я стараюсь придерживаться определенного часа: в нашем климате иначе нельзя.
      Поскольку и это откровенное проявление гостеприимных порывов полковника осталось непонятым, он вежливо проговорил:
      - Джентльмены, не хотите ли вы что-нибудь выпить?
      Полковник повел молодых людей на Четвертую улицу, в ресторан, расположенный на первом этаже, и там они приобщились к местным обычаям.
      - Не это, - заявил полковник бармену, который привычным движением подвинул к ним бутылку скверного, явно кукурузного виски, будто другого заказа он и не ожидал, - не это! - И полковник махнул рукой. - Вон ту бутылочку отарда, прошу вас. Да, да! Никогда не пейте спиртных напитков низкого качества, джентльмены, особенно по вечерам да еще в здешнем климате! Вот это другое дело. Ваше здоровье!
      Гостеприимный полковник, выпив свою порцию виски и пробормотав, что это не совсем то, "когда у человека свой винный погреб, он поневоле становится немного придирчивым", - заказал сигары. Однако те, что предложил бармен, не удовлетворили полковника; он жестом велел убрать их и принести гаванские сигары какого-то особого сорта: каждая в отдельной упаковке.
      - Я курю только эту марку, джентльмены; они немного дороже, но вы скоро поймете, что в здешнем климате лучше не экономить на сигарах, а курить те, что получше.
      Поделившись с ними столь ценными сведениями, полковник с удовлетворенным видом закурил ароматную сигару и небрежным жестом сунул два пальца в правый карман жилета. Однако там ничего не оказалось; на лице полковника появилась легкая тень недовольства, и он перенес пальцы в левый карман жилета. Не найдя ничего и там, он огляделся с самым серьезным и раздосадованным видом, обеспокоенно похлопал рукой сперва по правому карману брюк, потом по левому и воскликнул:
      - Бог ты мой, какая досада! Бог ты мой, как это неприятно! В жизни со мной ничего подобного не случалось. Я где-то оставил бумажник. Постойте, кажется какая-то бумажка все-таки нашлась. Нет, черт побери, это только квитанция.
      - Позвольте мне, - проговорил Филип, видя, как расстроился полковник.
      Филип вытащил кошелек, но полковник заявил, что об этом не может быть и речи, и пробормотал что-то бармену насчет "следующего раза". Однако этот поставщик веселящего зелья никак не реагировал на его слова, и Филипу все же выпала честь расплатиться за дорогостоящий "глоточек". Полковник многословно извинился и заявил, что за ним остается право угостить молодых людей "в другой раз, в другой раз".
      Затем он пожелал своим друзьям спокойной ночи, и скоро они исчезли из виду, но Бирайя Селлерс и не подумал возвращаться в "свои апартаменты" в "Плантаторском"; вместо этого он направился в дальний квартал города, где жил на квартире у приятеля.
      ГЛАВА XIV
      В ФИЛАДЕЛЬФИИ. ПЕРВОЕ
      ПОЯВЛЕНИЕ РУФИ БОУЛТОН
      Pulchra duos inter sita stat Philadelphia rivos;
      Inter quos duo sunt millia longa viae.
      Delawar hic major, Skulkil minor ille vocatur;
      Indis et Suevis notus uterque diu
      Hic plateas mensor spatiis delineat; aequis,
      Et domui recto est ordine juncta domus.
      T.Makin*.
      ______________
      * Стоит Филадельфия в блеске своей красоты
      Между двух рек, разделенных пространством в две мили.
      Побольше река - Делавар, а поменьше - Скалкилом
      зовется;
      Индейцам и свевам известны они издавна.
      Широкие улицы здесь проложены ровно и прямо,
      Прямыми рядами дома прижались друг к другу вдоль улиц.
      Т.Мэйкин (лат.).
      Vergin era fra lor di gia matura
      Verginita, d'alti pensieri e regi,
      D'alta belta; ma sua belta non cura,
      О tanta sol, quant' onesta sen fregi.
      Tasso*.
      ______________
      * Чистыми мыслями, строгостью нрава,
      Зрелой красой эта дева блистала.
      Скромность и честь - ее добрая слава
      Вместо нарядов ее украшала. - Тассо (итал.).
      Письмо, которое Филип Стерлинг написал Руфи Боултон, перед тем как пуститься на Запад в поисках счастья, застало ее в доме отца в Филадельфии. Это был один из самых приятных пригородных домов этого гостеприимного города, по своей территории одного из крупнейших городов мира, который давно стал бы центром нашей страны, если бы не помеха в виде кэмденамбойских песков, отрезавших его от Атлантического океана. Филадельфия движется к процветанию медленно, но верно; на ее гербе можно было бы изобразить черепаху - ту самую неторопливую, но зато восхитительно вкусную черепаху, которая превращает обед филадельфийца в королевское пиршество.
      Быть может, виновата была весна, но в то утро Руфь казалась несколько встревоженной и не могла найти себе места ни в доме, ни в саду. Ее сестры ушли в город показывать гостям, приехавшим из провинции, Индепенденс-Холл, колледж Джирарда, Фэрмаунтовские фонтаны и парк - четыре достопримечательности, не увидев которых ни один американец не может умереть спокойно даже в Неаполе. Но Руфь призналась, что она устала от этих достопримечательностей, так же как и от Монетного двора. Она устала и от многого другого. В то утро она попыталась сесть за рояль, немного поиграла, спела простую песенку приятным, хотя и чуть резким голосом, а потом уселась у открытого окна и принялась читать письмо Филипа.
      О чем думала она, глядя поверх зеленой лужайки и деревьев на Челтонские холмы? О Филипе? Или о том мире, который он помог ей открыть своим вторжением в ее жизнь, скованную условностями и традициями? О чем бы она ни думала, по выражению ее лица было видно, что она предается не праздным мечтам. Потом она взяла в руки книгу - какой-то труд по медицине и, судя по всему, восемнадцатилетней девушке он должен был казаться не более занимательным, чем свод законов; однако вскоре лицо ее просияло, и она настолько увлеклась чтением, что не заметила, как на пороге появилась ее мать.
      - Руфь!
      - Да, мама? - с легким оттенком нетерпения отозвалась Руфь, отрывая взгляд от книги.
      - Мне бы хотелось поговорить с тобой о твоих планах на будущее.
      - Ты же знаешь, мама, я не могла больше оставаться в Уэстерфильде. Я там задыхалась. Эта школа годится только на то, чтобы засушивать все молодое.
      - Я знаю, - произнесла Маргарет Боултон, и на лице ее появилась тревожная улыбка, - тебя раздражает та жизнь, которую ведут Друзья. Но чего ты сама хочешь? Откуда такая неудовлетворенность?
      - Если ты настаиваешь, мама, то я скажу. Я хочу выбраться из этого стоячего болота.
      Посмотрев на Руфь с болью и упреком, миссис Боултон заметила:
      - Тебя и так ни в чем не ограничивают. Одеваешься ты по своему вкусу, гуляешь где вздумается, ходишь в любую церковь, какая тебе по душе, и занимаешься музыкой. Вчера только у меня была дисциплинарная комиссия из Общества: у нас в доме рояль, - а это нарушение устава.
      - Надеюсь, ты объяснила старейшинам, что за рояль ответственность несем мы с отцом, а ты даже не входишь в комнату, когда кто-нибудь играет, хоть и очень любишь музыку. К счастью, отец уже вышел из Собрания, и к нему они не могут применить дисциплинарные меры. Я слышала, как отец рассказывал дяде Эбнеру, что в детстве его так часто пороли за привычку свистеть, что теперь он решил вознаграждать себя при каждом удобном случае.
      - Ты очень удручаешь меня, Руфь, - и ты, и твои новые знакомые. Превыше всего я желаю тебе счастья, но ты стала на опасный путь. Отец согласен, чтобы ты поступила в мирскую школу?
      - Я еще не спрашивала его, - ответила Руфь; по тому, как она взглянула на мать, легко было понять, что Руфь принадлежит к числу тех волевых натур, которые привыкли сперва принимать решение сами, а потом заставлять других соглашаться.
      - Ну а когда ты получишь образование и тебя уже не будет удовлетворять общество твоих друзей и образ жизни твоих предков, чем займешься ты тогда?
      Руфь совершенно спокойно посмотрела матери прямо в глаза и тем же ровным голосом ответила:
      - Мама, я собираюсь изучать медицину.
      На мгновение Маргарет Боултон чуть не утратила свою обычную невозмутимость.
      - Ты - изучать медицину? Такая слабая, хрупкая девочка, как ты, изучать медицину? Неужели ты думаешь, что выдержишь хоть полгода? А лекции, а анатомический театр? Ты подумала об анатомическом театре?
      - Мама, - все так же спокойно проговорила Руфь. - Я обо всем подумала. Я убеждена, что выдержу и клиники, и анатомический театр, и все остальное. Ты думаешь, что у меня недостанет мужества? И почему мертвецов нужно бояться больше, чем живых?
      - Но у тебя же не хватит ни здоровья, ни сил, дитя. Ты не вынесешь тяжелых условий. Ну, хорошо, предположим, ты изучишь медицину, - что потом?
      - Буду практиковать.
      - Здесь?
      - Здесь.
      - В этом городе, где так хорошо знают тебя и твоих родных?
      - Отчего же нет? Только бы ко мне пошли больные.
      - Я надеюсь, что ты по крайней мере дашь нам знать, когда вздумаешь открыть прием? - ответила миссис Боултон, и в голосе ее послышались нотки сарказма, к которому она прибегала крайне редко. Вслед за тем она встала и вышла из комнаты.
      Руфь продолжала сидеть неподвижно; на лице ее появилось напряженное выражение, щеки горели. Итак, тайное стало явным. Она вступила в открытую борьбу.
      Экскурсанты вернулись из города в полном восторге. Существовало ли когда-нибудь в Греции здание, которое может сравниться с колледжем Джирарда? Где и когда для бедных сирот строили такую великолепную каменную громаду? Подумайте, крыша покрыта вытесанными из камня плитами толщиной в восемь дюймов! Руфь спросила у своих восторженных друзей, захотели ли бы они сами жить в таком мавзолее, в огромных залах и комнатах которого каждый звук отдается громким эхом и в котором не найти ни одного уютного уголка? Если бы сами они были сиротами, хотели бы они жить в древнегреческом храме?
      А Брод-стрит! Разве это не самая широкая и не самая длинная улица в мире? У нее действительно нет конца, и даже Руфь признавала (для этого она была в достаточной мере дочерью Филадельфии), что улицам не полагается иметь ни конца, ни края, ни даже каких-либо архитектурных украшений, на которых мог бы отдохнуть утомленный глаз.
      Но ничто так не потрясло гостей, как великолепные витрины улицы Каштанов и лавки Восьмой улицы. Куда там святому Джирарду или Брод-стрит, куда там всем чудесам Монетного двора и славе Индепенденс-Холла, где тени наших предков все еще сидят, подписывая декларацию! Дело в том, что провинциальные родственницы приехали в Филадельфию, чтобы посетить Ежегодное Собрание, и едва ли светские дамы делали столько покупок и так готовились к премьере в опере, как кузины Руфи к этому религиозному событию.
      - Ты пойдешь на Ежегодное Собрание, Руфь? - спросила ее одна из кузин.
      - Мне нечего надеть, - осмотрительно ответила Руфь. - Но если ты хочешь поглядеть на новые шляпки, самые что ни на есть ортодоксальные по цвету и форме, советую тебе посетить Собрание на Арк-стрит. Если ты хоть в чем-нибудь отступишь от принятого там цвета и формы, это сразу будет замечено. Мама потратила уйму времени, пока нашла в магазинах материю нужного оттенка для новой шляпки. Сходи туда, обязательно сходи. Но все равно никого красивее нашей мамы ты там не увидишь.
      - А ты не пойдешь?
      - Зачем это мне? Я была там много раз. И уж если идти на Собрание, то я предпочитаю старую тихую молельню в Джермантауне, где окна всегда открыты настежь и можно смотреть на деревья и слушать шорох листвы. На Ежегодном Собрании на Арк-стрит всегда такая давка, а когда выходишь, то у обочины тротуара обычно выстраивается вереница щеголей, которые только и делают, что таращат на тебя глаза. Нет, на Арк-стрит я всегда чувствую себя не в своей тарелке.