Он выскочил из дому и бегом пустился по улице. Но незнакомец исчез. Никто не знал, откуда он прибыл и куда уехал. Хокинс медленно возвращался домой и с тоской, уже без всякой надежды искал глазами незнакомца; чем тяжелее становилось у него на сердце, тем дешевле оценивал он свою землю. Дойдя наконец до порога собственного дома, он готов был уступить ее всю целиком за пятьсот долларов: двести наличными и остальное тремя годовыми взносами, без каких бы то ни было процентов.
      Грустное общество собралось на следующий вечер у очага Хокинсов. Все дети, кроме Клая, были дома. Мистер Хокинс сказал:
      - Кажется, мы совсем на мели, Вашингтон. Мы безнадежно запутались. У меня уже не хватает сил. Не знаю, куда пойти, что делать; никогда еще я не был в таком безвыходном положении, никогда будущее не казалось мне таким беспросветным. Посмотри, сколько ртов надо прокормить. Клай уже уехал на заработки; боюсь, что ненадолго нам придется расстаться и с тобой, сынок. Но только ненадолго: земля в Теннесси...
      Он умолк, почувствовав, что краснеет. На минуту воцарилось молчание, и затем Вашингтон - теперь это был двадцатидвухлетний долговязый юнец с мечтательными глазами - сказал:
      - Если бы полковник Селлерс приехал за мной, я не прочь пожить у него, пока земля в Теннесси не будет продана. С тех пор как он переехал в Хоукай, он все время приглашает меня к себе.
      - Боюсь, что ему трудно будет приехать за тобой, Вашингтон. Из того, что я слышал, - конечно, не от него самого, а от других, - его дела немногим лучше наших, да и семья у него тоже большая. Он, пожалуй, сможет подыскать тебе какое-нибудь занятие, но лучше уж ты попытайся добраться до него сам. Тут всего тридцать миль.
      - Но как это сделать, отец? Туда даже дилижансы не ходят.
      - А если бы и ходили, то за проезд нужно платить. Дилижанс ходит из Суонси, это в пяти милях отсюда. Но дешевле добраться туда пешком.
      - Тебя там наверняка знают, отец. И, конечно, согласятся подвезти меня в долг, ведь это совсем недалеко. Почему бы тебе не написать и не попросить их об этом?
      - А почему бы тебе самому не написать, Вашингтон? Ведь ехать-то тебе, а не мне... Кстати, чем ты собираешься заняться в Хоукае? Может быть, додумаешь до конца способ изготовления матовых стекол?
      - Нет, сэр. Это изобретение меня больше не интересует. Я уже почти догадался, как надо изготовлять такие стекла, но с ними столько хлопот, что мне надоело возиться.
      - Вот этого-то я и боялся, сынок. А как насчет куриного корма? Ты ведь, кажется, собирался придумать такой корм, от которого менялся бы цвет яичной скорлупы?
      - Да, сэр. И мне почти удалось найти нужный состав, но куры от него почему-то дохнут; так что пока я отложил это дело, хотя, возможно, еще вернусь к нему, когда разузнаю, как лучше изготовлять нужную смесь.
      - И какие же у тебя теперь планы? Или никаких?
      - Есть, даже целых три или четыре. Все они неплохие и вполне осуществимы, но требуют ужасно много возни и, кроме того, денег. Зато, конечно, как только земля будет продана...
      - Эмилия, ты как будто хотела что-то сказать?
      - Да, сэр. Если вы не против, я могу поехать в Сент-Луис. Все-таки еще одним ртом меньше. Миссис Бакнер давно зовет меня.
      - А на какие деньги, дитя мое?
      - Она, наверное, вышлет, если вы ей напишете. А возврата долга она бы подождала до...
      - Ну, послушаем, что скажет Лора.
      Эмилия и Лора были примерно одного возраста - обеим еще не исполнилось восемнадцати лет. Эмилия, хорошенькая голубоглазая блондинка, была по-детски застенчива. Лора, напротив, казалась более зрелой и горделивой, черты ее лица были удивительно правильными и изящными, а белизна кожи оттенялась темными глазами и волосами; назвать ее хорошенькой было бы неверно - она была по-настоящему красива.
      - Я тоже поеду в Сент-Луис, сэр, - сказала Лора. - Я найду способ добраться туда. Я пробью себе дорогу. И я найду способ позаботиться не только о себе, но и сделать что смогу для остальных.
      Она проговорила эти слова величественно, как принцесса. Миссис Хокинс любовно посмотрела на нее и улыбнулась, но в ее ответе слышался ласковый упрек:
      - Значит, одна из моих девочек хочет оставить нас и зарабатывать себе на жизнь? Тебе нельзя отказать в мужестве, доченька, но будем надеяться, что до этого дело не дойдет.
      Глаза девушки засияли любовью. Она выпрямилась, сложила белые руки на коленях и застыла, подобно великолепному айсбергу. Собака Клая высунула из-под стола коричневый нос, желая обратить на себя внимание, и получила его. Виновато тявкнув, она снова укрылась под столом; айсберг остался холоден и равнодушен...
      Незадолго перед тем судья Хокинс написал Клаю, прося его приехать и принять участие в домашнем совете. Клай приехал на следующий вечер после только что описанной сцены, и вся семья восторженно встретила его. Он привез столь необходимую помощь, около двухсот долларов, отложенных им за полтора года труда.
      Словно луч солнца прорвался сквозь тучи, и всей семье, не привыкшей унывать, показалось, что этот луч сулит им ясные небеса.
      На другое утро все весело хлопотали, собирая Вашингтона в дорогу, все, кроме самого Вашингтона, который сидел в стороне погруженный в мечты. Когда наступила минута прощанья, стало особенно ясно, как все любят его и как неохотно расстаются с ним, хотя в прежние, школьные годы его уже не раз провожали в Сент-Луис. Они привычно, как нечто само собой разумеющееся, взяли на себя всю тяжесть сборов; им даже в голову не приходило, что и он мог бы принять в них участие. И, тоже как нечто само собой разумеющееся, Клай пошел и нанял лошадь с телегой, а когда все прощальные слова были сказаны, взвалил на телегу пожитки Вашингтона и повез изгнанника в Суонси.
      Там он оплатил его проезд в дилижансе, усадил и помахал ему вслед рукою. Затем вернулся домой и отчитался перед семьей, как исполнительный комитет перед законодательным собранием.
      Несколько дней Клай оставался дома. Он много раз обсуждал с матерью денежные дела семьи и беседовал с отцом на ту же тему, правда, только один раз. Клай обнаружил в нем большие и горестные перемены: постоянные превратности судьбы сделали свое дело, каждая новая неудача подрывала силы и угнетала дух его отца, а последнее бедствие, казалось, окончательно убило в нем все чаяния и надежды; он уже не вынашивал никаких проектов, не строил никаких планов - жизнь доконала его. Выглядел он усталым и измученным. Он поинтересовался успехами Клая и его видами на будущее и, убедившись, что дела у сына идут неплохо, а в будущем, надо полагать, пойдут и того лучше, легко примирился с мыслью, что отныне Клай будет опорой ему и семье.
      - Не забывай справляться, как там наш бедный Вашингтон, - сказал он, присматривай за ним, Клай, и помогай ему чем можешь.
      Все младшие члены семьи тоже, по-видимому, сразу забыли свои горести и готовы были признать Клая своим новым кормильцем. Не прошло и трех дней, как в доме воцарились мир и покой. Деньги Клая - те сто восемьдесят - сто девяносто долларов, которые он привез с собой, - сотворили чудо. Все были веселы и беззаботны, как будто получили целое состояние. Хорошо еще, что деньгами распоряжалась миссис Хокинс, а то они очень быстро пришли бы к концу.
      На погашение самых срочных денежных обязательств Хокинса потребовалась лишь небольшая сумма, так как он всегда до смерти боялся влезать в долги.
      Когда Клай, распрощавшись с домашними, отправился снова трудиться, он уже отдавал себе полный отчет в том, что с этого дня семья отца перешла на его попечение; однако он не позволял себе огорчаться, ибо считал, что отец всю жизнь любовно и не скупясь заботился о нем и что теперь, когда неудачи сломили его, помогать ему должно быть не тягостно, а отрадно. Младших детей растили и воспитывали белоручками. Их не научили заботиться о себе; им и сейчас не приходило в голову, что пора об этом подумать.
      Девушкам ни при каких обстоятельствах не позволили бы зарабатывать себе на жизнь: Хокинсы - южане в их жилах течет благородная кровь, и если бы кто-нибудь из их семьи, не считая, конечно, Лоры, высказал подобную мысль, его попросту сочли бы сумасшедшим.
      ГЛАВА VII
      ПОЛКОВНИК СЕЛЛЕРС СТРОИТ ПЛАНЫ ОБОГАЩЕНИЯ
      Via, Pecunia!* Пусть она бежит,
      Погибнет, сгинет - я верну ее,
      Найду беглянку в старой винной бочке!
      Осадок, ополоски вин иль пива
      Родят ее мне вновь! Вы ж, сэр, чеканьте
      Ее из пыли или паутины,
      Растите шерсть на скорлупе яичной
      Или овес на косточках бараньих
      Авось она вернется!
      Бен Джонсон
      ______________
      * Прочь, корысть! (лат.)
      Дилижанс, увозивший Вашингтона со всеми его пожитками и надеждами, под веселое дуденье рожка мчался по улицам Суонси, и полгорода любовалось этим зрелищем из окон или дверей. Но как только дилижанс выехал за городскую черту, он сбавил ход и до следующего поселка тащился еле-еле; у околицы рожок снова весело задудел, и экипаж с грохотом понесся мимо домов. Это повторялось каждый раз, когда дилижанс подъезжал или отъезжал от очередной почтовой станции. Недаром в те времена дети вырастали уверенные, что дилижансы всегда бешено мчатся и что рожок всегда весело трубит. Впрочем, они также верили, что пираты бросаются в бой в своих лучших, "воскресных", одеждах, с черным флагом в одной руке и с пистолетом в другой, - на картинках пиратов изображали именно так; однако, по мере того как годы наделяли их холодной житейской мудростью, иллюзии рассеивались. Дети узнавали, что дилижанс - это просто жалкое, неуклюжее сооружение, которое тащится по бесконечным пустынным дорогам, а пираты - когда они попадаются не на картинках, а в жизни - всего лишь оборванные и нисколько не романтичные бродяги.
      Под вечер дилижанс въехал в Хоукай с подобающей скоростью и торжественным грохотом, что было вполне понятно и уместно, ибо для центрального Миссури Хоукай мог считаться вовсе не таким уж маленьким городком. Усталый и проголодавшийся Вашингтон выбрался из экипажа и распрямил затекшие ноги, ломая голову над тем, что делать дальше. И тут же облегченно вздохнул: в конце улицы показался полковник Селлерс, - не прошло и минуты, как он, запыхавшись, подбежал к станции.
      - Рад тебя видеть, Вашингтон, - заговорил он, - просто счастлив видеть тебя, мой мальчик, да хранит тебя бог! Письмо твое получил. Поджидал тебя. Слышал почтовый рожок, но не мог сразу бежать - разговаривал с одним человеком; он затеял грандиозное дело, хочет, чтобы я вложил в него кое-какой капитал, и, поверь мне, я мог бы найти ему худшее, гораздо худшее применение. Нет, нет, оставь свой багаж в покое, сейчас я все улажу. Эй, Джерри, ты не занят? Ну так взвали на спину это сокровище и ступай за мной. Идем, Вашингтон. Боже, как я рад тебя видеть! Жена и дети ждут тебя не дождутся. Да они тебя и не узнают, так ты вырос! Надеюсь, дома все здоровы? Вот и хорошо, рад слышать. Мы все собирались съездить повидаться с вами, но уж очень много дел, и все они не из тех, которые можно кому-нибудь передоверить. Так и откладываешь поездку со дня на день. А какие в этих краях возможности! Господи боже мой, здесь деньги можно загребать лопатой! Вот мы и пришли, вот тут и обретается династия Селлерсов. Сваливай все на крыльцо, Джерри. Чернее его нет негра во всем Миссури, Вашингтон, но сердце у него доброе, - он славный малый, этот Джерри! Ты, наверное, ждешь свои десять центов, Джерри? Правильно: всякий, кто работает на меня... Всякий, кто... Не в тот карман полез я, что ли? Всякий, кто... Куда это мой кошелек запропастился? Всякий... Ничего не понимаю! А, вспомнил! Я его забыл в банке, и убей меня бог, если я не оставил там же свою чековую книжку; недаром Полли говорит, что мне нужна нянька. Ну ладно, дай ка мне десять центов, Вашингтон, если у тебя есть...
      Спасибо. А теперь беги, Джерри, а то когда ты рядом, сумерки наступают на полчаса раньше! Неплохая шутка, а? Совсем неплохая! Вот он, Полли! Дети, Вашингтон приехал! Только не проглотите его за один присест, оставьте немного на ужин! Добро пожаловать, мой мальчик! Добро пожаловать в дом, который почитает за честь принять сына лучшего из людей, живущих на земле. Сай Хокинс всегда был мне хорошим другом, и, полагаю, я вправе говорить, что если только мне представлялся случай привлечь его к выгодному дельцу, я привлекал его с радостью и охотой. Ведь это я устроил ему сделку с сахаром. Все было задумано великолепно, жаль только, что мы передержали сахар дольше, чем нужно!
      Так оно и было - именно стремление "придержать" и разорило партнеров. Самым печальным во всей этой истории было то, что никогда прежде они не теряли столько денег: в тот год Селлерс сбыл в Новом Орлеане партию мулов с большой прибылью, в тот раз ему сопутствовала настоящая удача. Самым разумным, конечно, было бы не впутываться в торговлю сахаром, а вернуться домой и по-прежнему заниматься мулами. Селлерс же, погнавшись за двумя зайцами, упустил обоих.
      Иначе говоря, в ожидании высоких цен он придерживал сахар до тех пор, пока, можно сказать, не упустил его, продав по самой низкой цене. Эта катастрофа, фигурально выражаясь, убила осла, который снес золотое яичко (надо надеяться, что образное выражение это будет понято правильно). Селлерс вернулся домой бодрым, но с пустыми карманами, а торговля мулами перешла в другие руки. После этого шериф описал имущество Хокинсов и продал его с молотка, а убитые горем Хокинсы стали свидетелями того, как дядя Дэн и его жена перешли к работорговцу. Тот угнал их далеко на юг, и больше Хокинсы никогда не видели своих верных негров. Они чувствовали себя так, будто это их собственную плоть и кровь продали на чужбину.
      Кирпичный "особняк" Селлерса - двухэтажный дом с мезонином, выстроенный в более изящном стиле, чем все соседние, - очень понравился Вашингтону. Рой маленьких Селлерсов торжественно повел Вашингтона в гостиную, а родители шли сзади, обняв друг друга за талию.
      Все семейство было одето скромно, даже бедно; по всему было видно, что платье уже основательно послужило им, хотя и сейчас оставалось чистым и опрятным. Цилиндр полковника потерял весь ворс и лоснился от постоянной чистки, однако сохранил нечто такое, что заставляло верить, будто его только что принесли из магазина. Остальные предметы туалета полковника тоже потеряли ворс и лоснились, но и они выглядели так, будто весьма довольны собой и снисходительно сочувствуют всякому другому платью.
      В комнате становилось темно, давала себя знать вечерняя прохлада. Селлерс сказал:
      - Снимай пальто, Вашингтон, подсаживайся поближе к печке и устраивайся поудобней. Считай, что ты под родным кровом, мой мальчик! Сейчас в печке запылает огонь. Зажги лампу, Полли, душенька, и нам сразу станет весело. Я так рад тебя видеть, Вашингтон, словно ты целых сто лет пропадал, а сейчас нашелся!
      Полковник сунул спичку в маленькую, жалкую печурку и подпер кочергой дверцу, петли которой давно вышли из строя. Вделанный в дверцу небольшой квадратик слюды тускло засветился. Миссис Селлерс зажгла дешевую лампу под аляповатым абажуром, отчего мрак почти рассеялся, и все уселись поближе к свету, включив и печурку в свой тесный дружеский круг.
      Дети тормошили Селлерса, карабкались на него, ласкали, и он в ответ тоже осыпал их ласками. Детские мордашки, руки и ноги скрывали полковника от взоров окружающих, но сквозь гомон и смех все же пробивался его голос: речь Селлерса текла непрерывной струей, неутомимо и жизнерадостно; его кошечка-жена сидела рядом и, не отрываясь от вязанья, слушала мужа со счастливым и гордым видом, словно внимала оракулу или слову божьему и вкушала благодарной душой хлеб жизни. Детишки понемногу затихли, собрались вокруг отца и, опершись локтями на его колени, ловили каждое слово, будто из уст его неслась музыка небесных сфер.
      Вся обстановка комнаты состояла из старой волосяной кушетки необычайно унылого вида, нескольких поломанных стульев, столика, на котором стояла лампа, и покалеченной печурки. На полу не было ковра, а предательские четырехугольные пятна на стене, выделявшиеся кое-где на фоне выцветшей краски, говорили о том, что некогда здесь висели картины. Никаких безделушек и украшений в доме не было, если не считать украшением часы, которые, отбивая время, ошибались не меньше чем на пятнадцать ударов, а стоило стрелкам дойти до двадцати двух минут любого часа, как они непременно сцеплялись и продолжали дальнейший путь уже вместе.
      - Замечательные часы! - проговорил Селлерс, вставая, чтобы завести их. - Мне за них предлагали... Э, да ты просто не поверишь, сколько мне предлагали за них. Когда старый губернатор Хейджер встречает меня, он всякий раз говорит: "Что же вы, полковник! Назначайте наконец свою цену! Я от ваших часов не отступлюсь". Но боже мой, это все равно что продать жену! Однажды я... Т-с-с! Они начинают бить! Прошу публику соблюдать тишину! Их все равно не перекричишь, приходится набираться терпения и ждать, пока они не выскажутся до конца. Так вот, как я уже говорил, однажды... Тише, они снова начинают - девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двад... Ага, вот и все. Однажды я, значит, говорю старому судье... Ну, ну, бейте себе на здоровье, не обращайте на меня внимания! Как тебе нравится их бой, Вашингтон? Сочный, гулкий! Он и мертвого разбудит. Спать? Нет, брат, это то же самое, что пытаться заснуть на фабрике, где изготовляют громы небесные! Ты только послушай! Теперь они пробьют сто пятьдесят раз подряд, не меньше. Других таких часов не сыщешь во всем подлунном мире!
      Слова Селлерса несколько утешили Вашингтона, так как нескончаемый звон действовал на него угнетающе, хотя всему семейству Селлерсов он доставлял, по-видимому, только удовольствие, и чем усерднее часы, по выражению хозяина, "давали жару" и чем невыносимее становился трезвон, тем в больший восторг приходило семейство полковника. Когда наконец наступила тишина, миссис Селлерс обратила к Вашингтону сиявшее наивной гордостью лицо и сказала:
      - Часы достались ему от бабушки.
      Она это так произнесла и так при этом посмотрела, что ясно было - от Вашингтона ждут удивления и восхищения, и потому он сказал первое, что пришло в голову:
      - Неужели?
      - Да, да! Правда, папа? - воскликнул один из близнецов. - А мне она была прабабушкой, и Джорджу тоже; правда, папа? Мы-то ее никогда не видели, а сестрица видела, когда была совсем маленькой; правда, сестрица? Она ее видела раз сто! Прабабушка была ужасно глухая, а сейчас она уже умерла; правда, папа?
      И тут началось настоящее вавилонское столпотворение: все дети заговорили разом, стараясь сообщить Вашингтону все, что знали о покойнице; и беспорядок скоро принял устрашающие размеры, но никто не думал подавлять его или даже осуждать; однако первый близнец скоро перекричал остальных детей и стойко держался один против всех:
      - А теперь это наши часы, и внутри у них всякие колесики и еще такая штучка, которая трепыхается, как только они начинают бить; правда, папа? Прабабушка умерла, когда почти никого из нас еще и в помине не было; она была баптисткой Старой Школы, и у нее было полным-полно бородавок... спросите у папы, если не верите. А еще у нее был дядя, лысый и припадочный. Нам-то он не дядя; не знаю, кем он нам приходился - каким-нибудь родственником, наверно; папа его видел тысячу раз, - правда, папа? А у нас был теленок, который ел яблоки и жевал кухонные полотенца, а если вы останетесь здесь, то увидите столько похорон! Правда, сестрица? А вы когда-нибудь видели пожар? Я-то видел. Однажды мы с Джимом Терри...
      Но тут заговорил Селлерс, и столпотворение прекратилось. Полковник принялся рассказывать о грандиозном предприятии, в которое собирался вложить кое-какой капитал и по поводу которого к нему приезжали советоваться банкиры из самого Лондона; и скоро он уже строил сверкающие пирамиды из долларов, а Вашингтон, покоренный его волшебным красноречием, мало-помалу начал чувствовать себя богачом. Однако холод все сильнее давал себя знать. Вашингтон уселся как можно ближе к печке, но, несмотря на то, что слюдяная дверка продолжала мягко и спокойно светиться, он не мог убедить себя, что ощущает хоть немного тепла. Он попытался пододвинуться еще ближе, задел кочергу, и дверца свалилась на пол. И тут он сделал необычайное открытие: оказалось, что печка пуста, в ней нет ничего, кроме горящей сальной свечи!
      Бедняга готов был провалиться сквозь землю. А полковник растерялся только на мгновение и тут же снова обрел голос:
      - Моя собственная идея, Вашингтон, великолепнейшая вещь, скажу я тебе. Обязательно напиши о ней отцу, - только не забудь. Я тут как-то прочел несколько отчетов европейских научных обществ, мне их высылает один из моих друзей, граф Фужье - чего только он не присылает мне из Парижа! - он, знаешь ли, очень высокого мнения обо мне, этот Фужье... И вдруг вижу: Французская Академия, исследуя свойства тепла, пришла к выводу, что оно не проводник, или что-то в этом роде, и поэтому, вполне естественно, должно оказывать пагубное влияние на людей с легко возбудимой нервной системой, особенно склонных к ревматизму. Храни тебя бог, мальчик! Я в одну минуту понял, что со всеми нами творится, и тут же сказал: долой все огни из печек! Не желаю я подвергать себя медленной пытке и верной смерти, нет, сэр! Человеку нужно не само тепло, а лишь видимость тепла, - вот в чем моя идея. Осталось только придумать, как претворить ее в жизнь. Пораскинул я мозгами, поломал голову пару деньков, и вот вам - пожалуйста! Ревматизм? В нашем доме теперь так же невозможно заболеть ревматизмом, как заставить заговорить мумию. Печка со свечой внутри и прозрачная дверца - вот что спасло мою семью! Не забудь же написать отцу, Вашингтон. И подчеркни, что это моя идея. Полагаю, я ничуть не тщеславнее других, но ведь вполне естественно, что, сделав такое открытие, человек ищет признания своих заслуг.
      Посиневшими от холода губами Вашингтон проговорил, что непременно напишет, но в глубине души решил, что ни при каких обстоятельствах не станет поощрять подобное безумие. Он пытался убедить себя, что это изобретение полезно для здоровья, в чем более или менее преуспел, - но так и не сумел понять, что лучше: в добром здравии помереть от холода или заболеть ревматизмом.
      ГЛАВА VIII
      ВАШИНГТОН ХОКИНС В ГОСТЯХ
      У ПОЛКОВНИКА СЕЛЛЕРСА
      Whan ре borde is thynne, as of seruyse,
      Nought replenesshed with grete diuersite
      Of mete & drinke, good chere may then suffise
      With honest talkyng...
      "The Book of Curtesye"*.
      ______________
      * Коль стол не ломится от яств и серебра
      И нет вина, чтоб душу веселить,
      То потчуй гостя с ночи до утра
      Беседой честной... - "Книга изящного обхождения" (староангл.).
      Маммон. Идемте, сэр. И в Novo Orbe* мы
      Сойдем на берег. Перу перед вами
      Богатый край! Там - золотые копи,
      Офир, открытый древле Соломоном.
      Бен Джонсон, Алхимик.
      ______________
      * В Новом Свете.
      Ужин в доме полковника Селлерса поначалу мог показаться далеко не роскошным, но при более близком ознакомлении становился все лучше и лучше. Иначе говоря, то, что Вашингтон с первого взгляда принял за низменный заурядный картофель, оказалось сельскохозяйственным продуктом, вызвавшим у него благоговейный трепет, ибо выращен он был в каком-то заморском княжеском огороде, под священным надзором самого князя, который и прислал его Селлерсу; лепешки были из кукурузной муки, а кукуруза эта произрастала в одном-единственном, избранном уголке земного шара, и раздобыть такую кукурузу могли только избранные; бразильский кофе, сперва показавшийся Вашингтону отвратительной бурдой, приобрел более приятный вкус и аромат после того, как гость, следуя совету Селлерса, стал пить его маленькими глотками, дабы по достоинству оценить напиток, - ведь недаром этот кофе из личных запасов одного бразильского аристократа... как, бишь, там его... Язык полковника, словно волшебный жезл, превращал сушеные яблоки в инжир и воду в вино с такой же легкостью, с какой он мог превратить любую лачугу во дворец, а нынешнюю нищету - в грядущие богатства.
      Вашингтон лег спать в холодную постель в комнате, где даже ковра на полу не было, а проснулся утром во дворце; во всяком случае, он оставался дворцом, пока Вашингтон протирал глаза и вспоминал, где он находится; но потом дворец исчез, и юноше стало ясно, что зажигательные речи полковника навеяли на него волшебный сон. Накануне он устал и потому проснулся поздно, войдя в гостиную, он сразу заметил, что старой волосяной кушетки уже нет, а за завтраком полковник небрежно швырнул на стол долларов семь бумажками, пересчитал их, промолвил, что наличные у него кончаются и надо бы заглянуть в банк, и снова сунул деньги в бумажник с безразличным видом человека, привыкшего к крупным суммам. Завтрак был ничуть не лучше ужина, но полковник заговорил и постепенно превратил его в восточное пиршество. Наконец он сказал:
      - Я намерен позаботиться о тебе, мой мальчик. Вчера я подыскал для тебя одно местечко, но сейчас речь не о нем. Это просто для начала, на кусок хлеба с маслом - только и всего! Нет, когда я говорю, что намерен позаботиться о тебе, я имею в виду совсем другое. Я собираюсь открыть перед тобою такие перспективы, по сравнению с которыми этот заработок покажется жалким пустяком. Я помогу тебе нажить столько денег, что ты не будешь знать, куда их девать. Когда мне что-нибудь подвернется, ты должен быть здесь, поблизости. У меня уже наклевываются грандиозные комбинации, но я пока помалкиваю, - опытный игрок никогда лишнего не сболтнет, чтобы никто не догадался, какие у него козыри на руках и с какой карты он пойдет. Всему свое время, Вашингтон, всему свое время. Ты еще увидишь. Намечается неплохое дельце с кукурузой. Кое-кто из моих нью-йоркских приятелей уговаривает меня вступить в долю: скупить весь урожай на корню, а потом диктовать свои цены рынку, - очень неплохая штука, скажу я тебе. И нужны-то сущие пустяки: всего каких-нибудь два - два с половиной миллиона. Я им еще ничего не обещал; да и к чему спешить: чем я равнодушнее, тем сильнее хочется им меня заполучить. Есть у меня на примете и кое-что покрупнее: насчет свиней. Наши люди незаметно действуют (последняя фраза прозвучала весьма внушительно), шныряют везде и всюду, договариваются с фермерами по всему Западу и Северо-Западу, контрактуют поголовье свиней; другие посредники потихоньку ведут переговоры с предпринимателями. А когда мы приберем к рукам всех свиней и все бойни - фью! - тогда денег будет столько, что и на трех пароходах не увезешь! Я уже все изучил, подсчитал шансы за и против; и хотя я пока еще качаю головой и, на первый взгляд, колеблюсь и взвешиваю, я твердо решил: если удастся обойтись капиталом в шесть миллионов долларов, то денежки надо ставить именно на эту лошадку! Да что говорить, Вашингтон: каждому ясно, что денег тут целый Атлантический океан со всеми его бухтами и заливами в придачу. Но есть у меня кое-что и покрупнее этого, крупнее, чем...
      - Что вы, полковник, куда же еще крупнее! - воскликнул Вашингтон, у которого загорелись глаза. - Как бы я хотел взяться с вами вместе хоть за какое-нибудь из ваших грандиозных начинаний. Будь у меня только деньги! Обидно чувствовать себя связанным по рукам и ногам, скованным, раздавленным проклятой нищетой, когда перед тобой открываются такие блестящие возможности! Что может быть хуже бедности? Только не бросайте эти великолепные дела, полковник; даже я вижу, что они сулят богатство. Не бросайте их ради других, может быть, более заманчивых, но на самом деле более рискованных. На вашем месте я бы держался за них. Эх, если бы отец был сейчас таким, как прежде! Я бы обязательно вызвал его сюда. Такого случая у него никогда в жизни не было. Нет, полковник, ничего лучшего вы не найдете, это просто невозможно.
      Мягкая сочувственная улыбка заиграла на лице полковника, и он перегнулся через стол с видом человека, который сейчас "откроет тебе глаза", и притом сделает это легко и просто.
      - Послушай, Вашингтон, мой мальчик, все эти дела сущие пустяки. Они только кажутся крупными, да и то лишь новичку; а для человека, привыкшего к широкому размаху, они - пшик! Конечно, ими можно заняться часок-другой на досуге, когда под рукой нет ничего лучшего, и пустить в ход капитал, который пока не находит себе применения, в ожидании чего-либо настоящего, но... Слушай меня внимательно, я объясню тебе, что такое "настоящее дело", как понимаем его мы, старые дельцы. Вот, например, предложение Ротшильдов, - это, конечно, между нами...
      Вашингтон нетерпеливо закивал головой, а его горящие глаза говорили: "Да, да, я все понимаю, продолжайте!"
      - ...Я ни за что не хочу, чтобы о нем стало известно. Они предлагают мне вместе с ними втихомолку - их человек приезжал сюда недели две тому назад, - вместе с ними втихомолку (тут голос Селлерса снизился до многозначительного шепота) скупить сто тринадцать банков в штатах Огайо, Индиана, Кентукки, Иллинойс и Миссури - те, что занимаются аферами; сейчас бумаги этих банков обесценены, их можно приобрести в среднем за сорок четыре процента номинала, - так вот, скупить их, а потом вдруг взять и выпустить кота из мешка. Фью-у-у! Тут их бумаги одним махом подскочат в цене, да как! До самых небес! Прибыль от этой операции будет сорок миллионов и ни долларом меньше! (Красноречивая пауза - Вашингтон должен прочувствовать все великолепие открывающейся перед ним картины.) А ты говоришь о свиньях! Дорогой мой, наивный мой мальчик, ведь после этого нам остается только посиживать на крылечке и торговать банками оптом и в розницу, словно спичками!
      Вашингтон, у которого захватило было дух, обрел наконец голос.
      - Да это же просто поразительно, - заговорил он. - Почему моему отцу ни разу не представился такой случай? А я... Я ничего не могу сделать! Счастье улыбается мне на каждом шагу и дразнит меня. Я никак не поймаю его, и мне приходится лишь смотреть, как другие пожинают чудесные плоды.
      - Ничего, Вашингтон, не расстраивайся. Я помогу тебе. Таких предложений сколько угодно. У тебя много денег?
      Мысли Вашингтона были еще так полны миллионами, что он невольно покраснел, когда ему пришлось признаться, что все его достояние восемнадцать долларов.
      - Ну ничего, не отчаивайся. Другим приходилось начинать с меньшего.