Когда она вышла из кареты, сердце ее забилось быстрее и глаза вспыхнули торжеством: улица была полна народу, Лора с трудом пробралась к дверям! Наконец она оказалась в комнате за сценой, сбросила накидку и подошла к зеркалу. Она осмотрела себя со всех сторон - все хорошо, ее наряд безупречен. Она пригладила волосы, поправила брошь, браслет, и все время в ее сердце пела радость, а лицо так и сияло. Кажется, целую вечность не была она так счастлива! Нет, нет, никогда в жизни она не была так счастлива, так благодарна судьбе... В дверях показался мистер Гриллер. Она махнула рукой, отгоняя его, как докучную муху.
      - Не мешайте мне, - сказала она. - Я не хочу, чтобы вы меня представляли слушателям. И не бойтесь, ровно в восемь я буду на месте.
      Он послушно исчез. Лора не сводила глаз со своих часов. Нетерпение снедало ее, казалось, секундная стрелка тащится по кругу не быстрей черепахи. Наконец настало решающее мгновение, и Лора, высоко держа голову, царственной походкой вышла на сцену. Взору ее представилась...
      ...ярко освещенная зияющая пустота - во всем огромном зале не было и сорока человек! Лишь кое-где на скамьях попарно и в одиночку сидели, развалясь, какие-то грубые, неотесанные мужчины да десять - двенадцать еще более грубых женщин.
      Сердце Лоры замерло, ноги подкосились, сияющее лицо померкло. Минута тишины - и все эти люди загоготали, замяукали, засвистали ей навстречу. Шум и гам нарастал, оглушая Лору, ей в лицо выкрикивали гнусные оскорбления. Какой-то подвыпивший субъект поднялся на ноги и швырнул в нее чем-то; он промахнулся, но "снаряд" забрызгал стоявший рядом стул, и это вызвало взрыв хохота и общее бурное одобрение. Лора была ошеломлена, силы изменяли ей. Шатаясь, она добралась до выхода и в комнате за сценой почти упала на диван. Вбежал Гриллер и готов был кинуться к ней с расспросами, но она протянула руки, и слезы брызнули у нее из глаз.
      - Ни слова! - взмолилась она. - Увезите меня, ради бога, увезите меня из этого ужасного места! Всю жизнь так - неудачи, разочарования, несчастья... вечно несчастья, вечно неудачи! Что я сделала, за что судьба меня так преследует! Увезите меня отсюда, умоляю, заклинаю вас!
      На улице ее сразу затолкали, толпа бурлила и выкрикивала грубые ругательства, потом с улюлюканьем и ревом хлынула за каретой; со всех сторон неслись насмешки, брань, некоторые даже швыряли вслед чем попало. Камень с треском пролетел сквозь спущенную шторку и ударил Лору в лоб; ее так сильно оглушило, что она уже ничего больше не сознавала и не помнила, как кончилось это паническое бегство.
      Много времени прошло, пока она наконец очнулась и увидела, что она у себя в гостиной, лежит на полу подле дивана, а кругом ни души. "Наверно, я дошла до дивана и села, а уж потом упала без чувств", - подумала Лора. Она поднялась с трудом; в комнате было холодно, руки и ноги у нее совсем застыли. Она зажгла газовый рожок и поискала глазами зеркало. Оно отразило неузнаваемое, чужое лицо - старое, измученное, все в крови. Стояла уже глубокая ночь, вокруг была мертвая тишина. Лора села, облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
      Опять ей вспомнилось прошлое, и она залилась слезами. Ее гордость была сломлена, и мужество покинуло ее. Памяти не на чем было отдохнуть, - лишь к отрочеству она вернулась с нежностью и сожалением; она медлила расстаться с этими годами, с единственной короткой порой, когда над нею не тяготело проклятие. Опять Лора видела себя двенадцатилетней девочкой, в первом нежном очаровании едва распускающегося цветка; она так любила ленты, любила наряжаться изящно и со вкусом, дружила с пчелами и мотыльками и сама походила на веселую яркую бабочку; она верила в сказочных фей, вела таинственные беседы с полевыми цветами, хлопотала с утра до ночи, поглощенная милыми пустяками, для нее столь же важными, как для императоров и дипломатов все их великие головоломные дела. Тогда она была чиста и безгрешна и не знала, что такое горе; мир был полон солнца, а сердце ее полно песен. Такою она была - и вот что с ней сталось!
      - Если бы мне умереть! - сказала Лора вслух. - Если б вернуться назад, хоть на час снова стать той прежней девочкой, взять за руку отца, увидеть вокруг родные лица, как тогда, в далекие светлые дни... а потом умереть! Боже, я смирилась, во мне нет больше гордыни, упрямое сердце мое исполнено раскаяния, - сжалься надо мной!
      Раннее весеннее утро, заглянув в комнату, осветило неподвижную фигуру: она по-прежнему сидела облокотясь на стол, скрывая лицо в ладонях. Проходили часы, солнце озаряло дорогой наряд, сверкало в драгоценных камнях; настали сумерки, потом в небе зажглись звезды, но она все не шевелилась; луна застала ее на том же месте, окружила, как рамой, тенью оконного переплета, залила потоком медвяных лучей; наконец тьма поглотила ее, а потом ее увидел новый тусклый рассвет; часы шли, близился полдень, и все еще ничто не нарушало неподвижности и тишины.
      Но вот хозяева гостиницы забеспокоились; сколько ни стучали - ответа не было, и тогда решились взломать дверь.
      Следствие установило, что смерть последовала от болезни сердца, мгновенно и без мучений. Вот и все. То была просто болезнь сердца.
      ГЛАВА XXX
      ВАШИНГТОН ХОКИНС НАЧИНАЕТ НОВУЮ ЖИЗНЬ
      Han ager ikke ilde som veed at vende*.
      ______________
      * Тот возница хорош, который умеет поворачивать (датск.).
      Wanna unyanpi kta. Niye de kta, he?
      Iapi Oaye, vol. I, no. 7*.
      ______________
      * Итак, в путь! Готовы ли вы? - "Йапи Оайи", т. I, No 7. (На языке индейцев сиу (дакота.))
      С годами Клай Хокинс после долгой борьбы поддался беспокойному духу нашего века и нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и постепенно, в интересах своей торговли, забирался все дальше на Запад. В конце концов уже в Австралии он решил оставить бродячую жизнь, осесть в Мельбурне - и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом. Но его жизнь остается за пределами нашей повести.
      На деньги, которые посылал Клай, и существовали Хокинсы после смерти отца и до недавнего времени, когда Лора, столь успешно подвизавшаяся в столице, смогла взять на себя долю заботы о семье. Когда начались ее злоключения, Клай как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где тщетно пытался привести в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим его агентом, и потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись, не прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас же ехать в Америку и, если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и нежно ее любил. Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить их без хозяйского глаза значило бы разориться окончательно; поэтому он распродал все в убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь до Сан-Франциско. Приехав туда, он понял из газет, что суд над Лорой подходит к концу. В Солт-Лейк-Сити последние телеграммы сообщили о ее оправдании; Клай был безмерно благодарен судьбе, радостное волнение не давало ему уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь он направился прямо в Хоукай, и встреча его с матерью, с братьями и сестрами была веселой и безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме.
      Но едва они успели расцеловаться и поздравить друг друга с благополучным окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть о жалком конце Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье, что рядом был Клай, который утешал ее как мог и взял на себя все труды и заботы главы семьи.
      Вашингтону Хокинсу не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот возраст, когда мужчина достигает расцвета сил, который мы называем зрелостью, но короткое пребывание в столице раньше времени состарило его. Когда началась последняя сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась первая седина; она стала заметней с того дня, как Лору объявили убийцей; все больше и больше седел он в пору последующего томительного ожидания, затем - после крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в сенате и рухнула его верная опора - Дилуорти. А спустя несколько дней, когда он с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре, волосы его были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника, отпевавшего ее.
      Неделю спустя он сидел с полковником Селлерсом в номере на двоих, который они снимали теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне. Полковник Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру, где они ютились, то "резиденцией", то "апартаментами". Новехонький сундук в парусиновом чехле, помеченном буквами Дж.В.X., стоял у двери, перетянутый ремнями и готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми же инициалами. По соседству стоял еще сундучок - какая-то музейная древность, обтянутая телячьей кожей, потертая и исцарапанная; на крышке медными гвоздиками набиты были буквы Б. и С.; сверху лежали переметные сумы, которые, обладай они даром речи, многое могли бы порассказать из истории Америки прошлого века. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать из угла в угол, потом хотел сесть на старый сундук.
      - Постой, что ты делаешь! - воскликнул полковник. - Ну вот, так-то лучше, для этого есть стул. Другого такого сундука мне не достать. Я думаю, такого больше не сыщешь во всей Америке.
      - Это, пожалуй, верно, - согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться.
      - Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете.
      - А правнуки его еще живы? - Слова были шутливые, но голос Вашингтона прозвучал устало и невесело.
      - Ну, не знаю, как-то не задумывался... Но все равно, если и живы, им не сделать такого сундука; никто этого не сумеет, - с простодушной убежденностью сказал полковник Селлерс. - Жена не любит, когда я беру его с собой в дорогу, она всегда говорит, что его непременно украдут.
      - Почему?
      - Как это почему? Да ведь сундуки всегда крадут!
      - Ну, не всякие же.
      - Такие, уж конечно, крадут. Это не простой сундук, это большая редкость.
      - Охотно верю.
      - Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай?
      - Право, не знаю. А зачем?
      - Послушай, Вашингтон, я сроду не слыхал ничего подобного. О чем ты тут толкуешь? Ты только вообрази: ты - вор, под боком стоит вот этот самый сундучок, и никто за ним не смотрит, - неужели же ты его не стащишь! Нет, ты только скажи - неужели ты бы его не украл?
      - Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене... не знаю, может быть, я его и взял бы, но какое же это воровство?
      - То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством?
      - Когда присваивают чужое имущество.
      - Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот сундук?
      - А он в хорошем состоянии?
      - В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий.
      - И нигде не протекает?
      - Протекает? Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем воду?
      - Ну а... а вещи не вываливаются из него, когда... когда он стоит на месте?
      - Черт побери, Вашингтон, да ты надо мной смеешься! Что на тебя сегодня нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи на милость?
      - Сейчас все объясню, старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я совсем не потому так быстро собрался и хочу ехать с вами, что пришла телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы.
      - Вот это хорошо! А что она пишет?
      - Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие.
      - Поздравляю, сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как, бишь, там говорит пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит тебя счастливым человеком!
      - Будем надеяться. Генерал Босуэл почти разорен. Когда строили железную дорогу до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не так возражает против зятя-бедняка.
      - То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси...
      - Забудьте про землю в Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест окончательно и бесповоротно.
      - Да нет же! Неужели ты хочешь сказать...
      - Много лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как благословение своим детям, и она...
      - Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил...
      - ...и она оказалась проклятием всей его жизни, и никогда никто не оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия...
      - Надо признать, тут есть доля правды...
      - Проклятие пало на меня, когда я был еще ребенком, и преследовало меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня...
      - О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила...
      - Я рос в уверенности, что нас ждет богатство, и никогда не пытался трудом зарабатывать свой хлеб.
      - И это верно... но ведь ты...
      - Годами я гонялся за богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все мы давно жили бы в достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы, если бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье.
      - Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу...
      - А вместо этого мы страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я любил отца, я чту его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но мне горько, что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал неверный путь. Теперь я начну жизнь сначала. Хорошая, добросовестная, честная работа - вот с чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не оставлю в наследство никакой земли в Теннесси!
      - Слова, достойные мужчины, сэр, достойные настоящего мужчины! Руку, сынок! И помни, если тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала!
      - Вот как?
      - Да, сэр. Я повидал достаточно, чтоб понять, в чем моя ошибка. Адвокатура - вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки мои, что за человек этот Брэм! Замечательный человек, сэр! Вот это голова! А как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары, которые я нанес в своей речи к присяжным...
      - В какой речи? Вы же просто были свидетелем.
      - Да, для профанов, конечно, - профаны видели во мне только свидетеля. Но я-то знал, когда я просто даю кое-какие сведения, а когда хитро и обдуманно наношу удар суду. И уж поверь, они тоже это знали, мои доводы были неотразимы, и они всякий раз им поддавались! И Брэм тоже это понимал. Я улучил минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды, и он шепнул мне на ухо: "Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга, сэр; но ради меня - ни слова об этом!" А потом говорит: "Вот что я вам скажу, полковник Селлерс, вам надо заняться адвокатурой, сэр, это ваша стихия". И твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое дно, просто золотое дно! У меня будет практика в Хоукае, потом в Джефферсоне, потом в Сент-Луисе, потом в Нью-Йорке! В столице всего западного мира! Взбираемся все выше, выше и достигаем кресла в Верховном суде. Бирайя Селлерс - председатель Верховного суда Соединенных Штатов, сэр! Человек с положением на веки веков! Вот как примерно я себе представляю будущее, сэр, - и это ясно, как день, как ясное солнышко!
      Вашингтон почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у него опять стало унылое, и он глубоко задумался, стоя у окна и устремив куда-то в пространство невидящий взгляд.
      В дверь постучали, почтальон подал письмо. Оно было из Обэдстауна, Восточный Теннесси, и адресовано Вашингтону Хокинсу. Вашингтон вскрыл конверт. В немногих строках его уведомляли, что ему следует уплатить за текущий год налог на семьдесят пять тысяч акров земельных угодий, принадлежавших покойному Сайласу Хокинсу в Теннесси; деньги должны быть внесены не позднее чем через два месяца, в противном случае, как предусмотрено законом, земля будет продана с аукциона в уплату налога. К уведомлению был приложен счет на сто восемьдесят долларов - за землю в Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы.
      Вашингтон стоял в нерешимости. Самые противоречивые мысли мелькали, сменяя одна другую. По старой привычке, хотелось еще немного дольше сохранить за собою эту землю, не упускать ее, в последний раз попытать счастья. Как в лихорадке, он метался по комнате, раздираемый сомнениями. Потом остановился, вынул бумажник и пересчитал деньги. Двести тридцать долларов - вот и все, больше у него нет ни гроша.
      "Сто восемьдесят из двухсот тридцати... - соображал он. - Остается пятьдесят... хватит, чтобы добраться до дому... Платить или не платить?.. Хоть бы кто-нибудь решил за меня!
      Он все еще держал в руке раскрытый бумажник, в бумажнике лежал маленький конверт - письмо Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он решился.
      - Пусть эта земля пойдет с молотка в уплату налога, - сказал он, - и пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких!
      Он распахнул окно, порвал счет в клочки, и их подхватило ветерком; Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду.
      - Чары разрушены! - сказал он. - Всю жизнь над нами тяготело проклятие, но теперь ему конец! Едем!
      Подъехал фургон; пять минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись на сундуки, два друга уже катили в этом тряском экипаже на вокзал; полковник всю дорогу пытался петь "В родную гавань мы плывем" - слова-то он знал хорошо, но мелодия в его исполнении была жестоким испытанием для слушателей.
      ГЛАВА XXXI
      СЧАСТЬЕ ЕЩЕ УЛЫБНЕТСЯ. НЕЖДАННАЯ РАДОСТЬ
      Gedi kanadiben tsannawa*.
      ______________
      * Заслуженная награда ждет терпеливого. (На языке канури.)
      La xalog, la xamaih mi-x-ul nu qiza u quial gih, u quial
      agabi
      "Rabinal-Achi"*.
      ______________
      * Неужели напрасно, неужели без всякой пользы провел я здесь столько дней, столько ночей! - "Рабинал-Ачи". (На языке киче.)
      Дела Филипа Стерлинга шли все хуже и хуже. Будущее представлялось ему в самом мрачном свете. Слишком долго труды Филипа оставались бесплодными, и мужество начало ему изменять; а главное, надежда на успех угасала с каждым днем - это было совершенно ясно. Туннель углубился далеко в гору и уже миновал то место, где, по всем расчетам, должен бы залегать угольный пласт, если он вообще там есть. И теперь с каждым новым футом туннель, кажется, уводит его все дальше от цели.
      В иные минуты Филип тешил себя надеждой, что он ошибся, определяя угол, под которым пласт, пересекавший долину, должен врезаться в гору. Тогда он отправлялся в ближайшую шахту, еще раз доставал карту месторождения, заново определял возможное направление пласта - и всякий раз убеждался, что его туннель уже прошел ту точку, где он должен был пересечь пласт, и все меньше и меньше оставалось надежды. Его рабочие уже давно не верили в успех, и Филипу нередко случалось слышать их разговоры о том, что никакого угля в этой горе не добудешь.
      Десятники и рабочие соседних шахт, как и многочисленные видавшие виды бездельники из соседнего поселка, то и дело заявлялись в туннель, и их приговор был всегда одинаково безжалостен: "Никакого угля тут нет". Иногда Филип принимался обдумывать все с самого начала, пытаясь понять, в чем же секрет, потом шел в туннель и расспрашивал рабочих, не появились ли признаки пласта. "Нет, - неизменно отвечали ему, - нет". Он брал с собой кусок породы, выйдя наружу, тщательно его рассматривал и говорил себе: "Это известняк, он содержит лилиевидные остатки кораллов - в этой породе должен быть уголь!" Потом со вздохом отбрасывал его: "Ничего это не значит. Там, где есть уголь, непременно залегает известняк с остатками таких окаменелостей, но отсюда вовсе не следует, что там, где есть эта порода, непременно есть и уголь. Этого еще мало... Конечно, есть один признак совершенно безошибочный... Вот его-то мне и недостает".
      Несколько раз за последний месяц он спрашивал себя: "Неужели я просто фантазер? Да, наверно. Все теперь гоняются за призрачным счастьем, все хотят, чтобы богатство свалилось с неба, и никто не желает наживать его в поте лица. Так не годится, нужно дать людям расчет и заняться каким-нибудь честным трудом. Нет здесь никакого угля. Какой же я был дурак! Надо с этим кончать".
      Но решиться на это он не мог. За такими мыслями обычно следовало еще полчаса мучительного раздумья, потом он вставал, расправлял плечи и говорил: "А все-таки уголь здесь есть, и я не отступлюсь. Изрою всю гору, но не сдамся, пока жив!
      Филипу и в голову не приходило попросить у сквайра Монтегю еще денег. Ведь у него теперь только один шанс из тысячи найти уголь, а потому нечестно было бы просить денег, и очень глупо поступил бы Монтегю, если бы дал их.
      У Филипа было три смены рабочих. И вот однажды, уплатив им за неделю, он убедился, что денег у него больше нет. Он не мог позволить себе влезть в долги и дал людям расчет. Немного погодя они явились к нему в хижину, где он сидел как воплощенное отчаяние, подперев голову руками и упершись локтями в колени. Один из рабочих выступил вперед.
      - Мистер Стерлинг, - сказал он. - Когда Тим подвернул ногу и провалялся целую неделю, вы платили ему половину жалованья, и это здорово поддержало его семью. И вообще, когда кому из нас приходилось туго, вы всегда помогали чем могли. Вы поступали с нами по справедливости, а мы тоже люди и сразу видим настоящего человека. От этой горы мы толку не ждем, но когда в человеке столько упорства, это мы уважаем. Уж, кажется, всё против вас, - а вы, знай, гнете свое. Черт меня подери, да неужто мы не остались бы с вами до самого конца, будь у нас хоть какой-нибудь харч! Так все ребята говорят. Вот мы и решили напоследок еще попытать счастья. Поработаем еще три дня; если ничего не найдем, не спросим с вас никакой платы. Вот это мы и пришли сказать.
      Филип был тронут. Будь у него деньги на "харч" на три дня, он принял бы великодушное предложение шахтеров, но теперь он, конечно, не мог уступить им в благородстве и мужественно отказался. Потом пожал им всем руки и, оставшись один, вновь предался безрадостным думам. А рабочие все же отправились в туннель и "попытали счастья напоследок". Они проработали целый день; потом заглянули к Филипу попрощаться и ушли, так и не сумев ничем его порадовать.
      Назавтра Филип продал все инструменты, оставил себе только два-три комплекта; кроме того, он продал на слом одну из опустевших хижин вместе со всей домашней утварью; на эти гроши можно купить еды и продолжать работу в одиночку. В конце дня, одевшись похуже, он отправился в туннель. Там он зажег свечу и стал ощупью продвигаться вперед. Странное дело: из глубины слышится стук кирки или бура... а вот и огонек блеснул... Да это Тим!
      - Я нанялся на "Золотой вереск", - сказал ему Тим, - дней через десять мне приступать, а пока поработаю здесь. Надо же что-нибудь делать, и потом я вам должен - вы ведь давали мне деньги, когда я хворал.
      - Ничего вы мне не должны, - сказал Филип.
      Но Тим стоял на своем.
      - Ну, вот что, - сказал Филип, - у меня есть немного еды. Будем работать, пока она не кончится.
      Со следующего дня Филип работал буром, а Тим киркой. Вначале Филипу не терпелось увидеть результат каждого взрыва: не успеет дым рассеяться, а он уже тут как тут. Но всякий раз перед ним была все та же пустая порода, и под конец он уже почти равнодушно ждал взрыва и мало интересовался результатом. Он просто из упрямства продолжал тянуть лямку, не надеясь больше на успех.
      Тим оставался с ним до тех пор, пока не пришло время ему уходить на "Золотой вереск", и тщетность их трудов удручала его, кажется, не меньше, чем Филипа. Когда он ушел, Филип продолжал сражаться с судьбой в одиночку; он работал изо дня в день, но дело шло медленно, и порой ему казалось, что он не подвигается ни на шаг.
      Однажды под вечер он кончил бурить шпур, над которым трудился уже больше двух часов; очистил его, засыпал порох и вставил запал, потом заполнил шпур землей и мелким щебнем, как следует утрамбовал все это, поднес к запалу свечу и побежал. Вскоре раздался глухой взрыв, и Филип машинально повернул было назад, чтобы посмотреть, что получилось, но вдруг остановился в раздумье.
      "Бесполезно, - сказал он себе. - Это просто смешно. Ну, найду я уголь... опять какой-нибудь жалкий пропласток, от которого все равно толку никакого..."
      Он уже шел к выходу из туннеля.
      "Я побежден, - думал он. - Ни денег, ни припасов... Ничего не поделаешь, надо бросить эту затею... Столько напрасного труда! Но нет, я не побежден! Я заработаю еще денег, вернусь сюда - и тогда посмотрим, чья возьмет! Да, но на это могут уйти годы, долгие годы..."
      Выйдя из туннеля, он сбросил куртку, опустился на камень и долго смотрел на заходящее солнце, на поросшие лесом горные хребты, словно катящиеся волна за волной в расплавленное золото заката.
      Что-то происходило у самых его ног, но он этого не замечал. Он глубоко задумался, и думы его становились все мрачнее. Потом он поднялся, бросил взгляд на далекую долину, и мысли его приняли новый оборот.
      "Чудесный край! Как там хорошо! Но там, внизу, совсем не то, что здесь. Ну что ж, пойду домой укладываться - больше делать нечего".
      И Филип медленно пошел к своей хижине. На полпути он вспомнил о куртке, хотел было вернуться, но тут же улыбнулся и зашагал дальше - такое старье вряд ли понадобится ему в цивилизованном обществе. Пройдя еще немного, он вспомнил, что в кармане остались нужные бумаги, и, с досадой махнув рукой, повернул обратно, нашел куртку и надел ее.
      Пройдя шагов десять, он вдруг остановился как вкопанный. Мгновение он так и стоял, как бы пытаясь поверить чему-то и не смея. Потом потрогал рукой плечо, спину - и обмер. Лихорадочно схватился за полу куртки и весь задрожал. Сорвал с себя куртку, быстро глянул на нее, швырнул в сторону и кинулся назад к штольне. Отыскал то место на земле, где прежде лежала куртка; пришлось низко нагнуться - в сумерках трудно было что-нибудь разглядеть; потом, чтобы окончательно убедиться, приложил руку к земле - и на пальцы его набежала струйка воды.
      - Господи! Наконец-то!
      Он зажег свечу и побежал в штольню. Там он подобрал кусок породы, выброшенный последним взрывом.
      - Вот этой-то глины мне и надо было! Где она, там и уголь!
      С великим усердием Филип работал киркой еще долго после того, как совсем стемнело, и, когда наконец побрел домой, он твердо знал, что он обладатель угольного пласта, самого настоящего, мощностью в семь футов.
      На шатком столе в своей хижине он увидел желтый конверт, в каких доставляют телеграммы. Филип вскрыл его, прочитал телеграмму, скомкал и бросил на пол.
      В телеграмме стояло:
      "Руфь тяжело больна".
      ГЛАВА XXXII
      РУФЬ ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ
      Alaila pomaikai kaua, ola na iwi iloko о ko kaua mau ia
      elemakule*.
      ______________
      * Тогда оба мы будем счастливы и дети наши будут покоить нашу старость (гавайск.).
      gildag22.gif*
      ______________
      * И будет он тебе в старости утешением и опорой (сирийск.).
      Вечером Филип пришел на Илионский вокзал. Весть о его удаче опередила его, и, пока он ждал поезда, его окружила толпа любопытных; градом сыпались вопросы. Счастливец, этакое богатство! Уж теперь-то сомневаться нечего!
      Как только Филипу повезло, он сразу оказался важной персоной, речи его имели глубокий смысл и каждый взгляд был исполнен значения. Ведь слово владельца богатых угольных копей ценится на вес золота, и самую пустую его фразу люди повторяют как откровение.
      Филипу хотелось остаться одному. Его удача казалась ему в эту минуту просто насмешкой, злой шуткой судьбы, которая предлагает роскошные яства человеку, лишенному аппетита. Ведь он стремился к успеху прежде всего ради Руфи, а теперь, в час его торжества, она, может быть, умирает.
      - Все в точности, как я ковориль, мистер Стерлинг, - твердил Филипу владелец илионской гостиницы. - Я ковориль Джейку Смиту: уш этот-то своего добьется, провалиться мне на этом месте.
      - Вам бы надо было войти в долю, мистер Дузенгеймер, - отвечал Филип.
      - Ваша правда, я и сам оп этом потумываль. Да все моя старуха: коворит, не лезь, не твоя сабота. Ну, я и не полез. И остался на бобах. А как мистер Прайерли, он разве сюта польше не приедет?
      - А что?
      - Та ведь сколько пыло выпито пива и трукого прочего, у меня все саписано, и счет тавно его ждет.
      Эта ночь казалась Филипу бесконечной, он не находил покоя. В другое время мерное покачивание вагона убаюкало бы его, а перестук колес и рев железного чудовища только весело напоминал бы ему, что все хорошо и скоро он будет у цели. Теперь же это были недобрые и пугающие звуки; да и поезд, казалось, ползет, как черепаха. И не только ползет, но еще и останавливается на каждом шагу и стоит, неподвижный, застывший, в зловещей тишине. "Не случилось ли чего-нибудь? - думал Филип тревожно. - Нет, кажется, это просто станция. А может быть, тут есть телеграф?" И он настороженно прислушивался: что если сейчас откроется дверь и проводник окликнет его и подаст телеграмму с роковым известием?
      Как долго стоит поезд! И как медленно трогается он с места и снова идет сквозь ночь, качаясь, пыхтя и скрипя.
      Время от времени Филип отдергивал штору и смотрел в окно. Поезд тащился у подножия лесистых гор, и небо над ними было мрачное, зловещее. Вот и Саскеханна в лунных бликах... Вот долина, и на ней молчаливые домики; их обитатели сейчас мирно спят, без тревог, без волнений. Вот промелькнула церковь, кладбище, мельница, поселок; и вдруг, ни на секунду не замедляя ход, поезд храбро полез по эстакаде в гору, и вот он уже карабкается по ее вершине, а внизу, на глубине ста футов, пенится и бурлит быстрый горный поток.
      Что ждет его утром? Может быть, в эту самую минуту, когда он летит к Руфи, ее нежная душа улетает в иные дали, куда он не может за нею последовать? Полный самых мрачных предчувствий, Филип наконец забылся тревожным сном. В его ушах стоял шум, словно бурлящий поток в половодье рвался из берегов; казалось, сейчас он все затопит - и Филип отчаянно боролся, и уже ощущал дыхание смерти; и вдруг подле него оказалась Руфь, вся в белом, с ангельски светлым лицом; сияя улыбкой, она указывала на небо и говорила: "Пойдем!" Он вскрикнул и проснулся - поезд с грохотом проносился по мосту, а за окном брезжил рассвет.