- Вы просто слепы, Филип! - воскликнула Алиса, встала и шагнула к двери; она говорила поспешно, словно против воли: - Ради вас Руфь не задумываясь даст отрубить себе правую руку.
      Филип не заметил, что щеки Алисы залила краска и голос дрожит: он думал только о чудесных словах, которые слышал от нее. И бедная девушка, верная своей привязанности и к нему и к Руфи, убежала в свою комнатку, заперлась там, бросилась на кровать и зарыдала так, словно сердце ее разрывалось. А потом начала молиться, чтобы отец небесный дал ей силы. А немного погодя успокоилась, встала, открыла ящик стола и достала из потайного уголка пожелтевший от времени листок бумаги. К нему был приколот засушенный листок - четверолистник клевера, тоже выцветший и пожелтевший. Алиса долго смотрела на этот наивный сувенир. Под листком было написано старательным почерком школьницы: "Филип, июнь 186..."
      Сквайр Монтегю от души одобрил предложение Филипа. Жаль, что он не начал изучать право сразу же по окончании колледжа, но и сейчас еще не поздно, а кроме того, теперь он уже немного знает жизнь и людей.
      - Но что же, - спросил сквайр, - вы, значит, хотите бросить свою землю в Пенсильвании? - Этот кусок земли, казалось ему, юристу-фермеру, жителю Новой Англии, сулил несметные богатства. - Там ведь прекрасный лес, и железная дорога совсем рядом?
      - Сейчас я никак не могу использовать эту землю. Придется ждать лучших дней.
      - А какие у вас основания предполагать, что там есть уголь?
      - Мнение самого знающего геолога, с каким я имел возможность посоветоваться, и мои собственные наблюдения над этим краем; и потом, мы ведь уже нашли небольшие пласты. Я уверен, уголь там есть. Когда-нибудь я его найду, это я знаю твердо. Только бы мне сохранить эту землю до тех пор, пока у меня будет достаточно денег, чтобы сделать еще одну попытку.
      Филип достал из кармана карту района с залежами угля и стал показывать: вот илионская гора, вот здесь он начал рыть штольню.
      - Разве не похоже, что тут есть уголь?
      - Да, похоже на то, - согласился сквайр, очень заинтересованный. Нередко мирный житель захолустья больше увлекается такими рискованными предприятиями, чем более искушенный делец, знающий, как они ненадежны. Просто поразительно, сколько священников Новой Англии в пору нефтяной лихорадки рискнули вложить свои сбережения в нефть. Говорят, маклеры с Уолл-стрит заключают массу мелких сделок по поручению провинциального духовенства, движимого, без сомнения, похвальным желанием облагородить нью-йоркскую биржу.
      - Мне кажется, риск не так уж велик, - подумав, сказал сквайр. - Один лес стоит больше, чем закладная; а если там есть еще и залежи угля, так это целое состояние. Хотите весной сделать еще попытку, Фил?
      Хочет ли он! Если бы получить хоть небольшую поддержку, он сам возьмется за кирку и тачку, станет питаться одним черствым хлебом. Только дайте ему еще раз попробовать!
      Вот как случилось, что осторожный старый сквайр Монтегю был вовлечен в рискованную затею нашего молодого героя, и покой его безмятежной старости нарушили тревоги и надежды на неслыханную удачу.
      - Разумеется, я этого хочу только ради мальчика, - говорил он. Старику не чужды были человеческие слабости: рано или поздно он должен был, как и всякий другой, "попытать счастья".
      Должно быть, женщины от природы лишены предприимчивости, потому-то они и не увлекаются, как мужчины, биржевыми спекуляциями и поисками ценных ископаемых. Только безнравственная женщина способна втянуться в какую бы то ни было азартную игру. И Алиса и Руфь не слишком радовались тому, что Филип вновь принимается за поиски угля.
      Но Филип ликовал. Он писал Руфи такие письма, как будто богатство уже у него в руках, а давящая тяжесть, нависшая над домом Боултонов, уже погребена в недрах угольной шахты. К весне он приехал в Филадельфию с вполне созревшим планом нового наступления. Ничто не могло устоять перед его восторженной верой в успех.
      - Филип приехал! Филип приехал! - кричали дети, словно в дом опять вошла большая радость. И эти слова, как припев, звучали в сердце Руфи, когда она отправлялась в утомительный больничный обход. А мистер Боултон, глядя на энергичное лицо Филипа и слушая его веселый, бодрый голос, впервые за долгие месяцы почувствовал, что мужество возвращается к нему.
      Руфь теперь окончательно отвоевала себе свободу действий, и не Филипу было вступать с нею в спор, ведь ее решимость и трудолюбие уже принесли плоды, а он еще неизвестно когда добьется удачи. Руфь была, как никогда, уверена в своей правоте и в том, что она может сама о себе позаботиться. И, пожалуй, за работой она не слишком прислушивалась к тайному голосу, что негромко пел внутри, радуя девичье сердце: "Филип приехал..."
      - Хорошо сделали, что приехали, - сказала она Филипу. - Я рада за папу. Вы ведь знаете, как папа на вас надеется. Папа думает, что женщине долго не выдержать, - прибавила она с той особенной улыбкой, которая всегда несколько озадачивала Филипа.
      - А вы не устаете иногда от этого постоянного напряжения? - спросил Филип.
      - Устаю? Ну, я думаю, все устают. Но это чудесно - быть врачом. А вы хотели бы, чтобы я надеялась не только на себя, Филип?
      - Д-да, пожалуй... - сказал Филип, нащупывая почву, можно ли высказать то, что у него на душе?
      - Ну, а вот сейчас на что я должна надеяться? - спросила Руфь не без язвительности, как показалось Филипу.
      - Конечно, на... - он не договорил, вдруг подумав, что при нынешнем положении дел он слишком ненадежная опора для кого бы то ни было и что эта девушка, уж во всяком случае, столь же независимый и самостоятельный человек, как и он.
      - Я не то хотел сказать, - начал он снова. - Но я люблю вас, вот и все. Неужели я для вас ничто? - Филип глядел почти с вызовом, как будто его слова должны были смести все хитроумные условности, бог весть почему обязательные между мужчиной и женщиной.
      Быть может, Руфь поняла это. Быть может, она поняла, что не следует заходить слишком далеко в своей теории о равенстве сил, которое должно предшествовать союзу двух сердец. Быть может, порою она чувствовала себя слабой, и в конце концов ей очень не хватало ласкового сочувствия и нежной заботы Филипа. Что бы ни было тому причиной - загадка, старая, как мир! она просто посмотрела на Филипа и тихо сказала:
      - Вы для меня - все!
      Филип порывисто сжал ее руки в своих и заглянул ей в глаза, а Руфь упивалась лучившейся в его взгляде нежностью, которой так жаждет женское сердце.
      - Филип! Иди сюда! - громко позвал маленький Эли, распахивая дверь настежь.
      И Руфь убежала к себе, и опять ее сердце пело - на этот раз громко, словно готовое разорваться от счастья: "Филип приехал!"
      Вечером Филип получил телеграмму от Гарри:
      "Суд начинается завтра".
      ГЛАВА XX
      ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ПРОЦЕДУРА В КОНГРЕССЕ.
      СЕЛЛЕРС СПРАВЕДЛИВО ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ОСКОРБЛЕННЫМ
      Mpethie ou sagar lou nga thia gawantou kone yoboul goube
      Wolof Proverb*.
      ______________
      * Если идешь на бал к воробьям, захвати для них зерен. - Волофская пословица.
      "Mitsoda eb volna a' te szolgad, hogy illyen nagy dolgot
      tselekednek?"
      Kiraiyok, II, k. 8, 13*.
      ______________
      * "Ну и ловок же твой слуга, ежели мог совершить такой подвиг!" "Короли", II, кн. 8, 13 (венгерск.).
      Декабрь 18.. года снова застал Вашингтона Хокинса и полковника Селлерса в Капитолии, на страже законопроекта об университете в Буграх. Вашингтон был в унынии, полковник - полон надежд. Вашингтона больше всего угнетала тревога за сестру.
      - Скоро начнется судебное разбирательство, - говорил он, - а стало быть, понадобится много денег, чтобы его направлять. Закон об университете на сей раз наверняка будет принят, и денег он принесет больше, чем достаточно, но вдруг они придут слишком поздно? Конгресс только еще приступает к работе, и надо опасаться проволочек.
      - Не знаю, - отвечал на это полковник, - может быть, ты отчасти и прав. Давай-ка прикинем, как пойдет предварительная процедура. Мне кажется, конгресс всегда старается действовать как можно правильнее со своей точки зрения. Большего и требовать нельзя. Первый подготовительный шаг, с которого всегда начинаются заседания конгресса, - это, так сказать, самоочищение. Потянут к ответу десятка два конгрессменов, а может быть, и сорок и пятьдесят, потому что они прошлой зимой поддержали какой-нибудь закон за взятку.
      - Неужели таких считают десятками? - удивился Вашингтон.
      - А что же? У нас свободная страна, всякий может выставить свою кандидатуру в конгресс и всякий может за него голосовать, - где же тут ждать от всех ангельской чистоты, это противно человеческой природе. Уж непременно в конгресс пройдут шестьдесят, или восемьдесят, или полтораста человек таких, которые ни капельки не похожи на переодетых ангелов, как выражается молодой журналист Хикс. Но это еще неплохо, даже очень неплохо. Если таков средний уровень, по-моему, нам не на что жаловаться. Даже в наше время, хотя народ и ворчит и газеты выходят из себя, в конгрессе есть еще очень приличное меньшинство, состоящее из честных и порядочных людей.
      - Помилуйте, полковник, но ведь если порядочные люди остаются в меньшинстве, они ничего хорошего не сделают!
      - Очень даже сделают.
      - Да как же?
      - Есть много способов, много разных способов.
      - Какие все-таки?
      - Ну... не знаю... на такой вопрос сразу не ответишь. Не на всякий вопрос можно отвечать не подумавши. Но приличное меньшинство безусловно может сделать много хорошего. Я в этом убежден.
      - Что ж, ладно. Допустим. Продолжайте насчет предварительной процедуры.
      - Я к тому и веду. Во-первых, как я уже говорил, потянут к ответу кучу конгрессменов, которые продавали свои голоса. На это уйдет месяц, не меньше.
      - Да, в прошлом году так оно и было. Пустая трата времени, вот что я вам скажу, а ведь народ платит этим людям, чтобы они работали, а не тратили время зря. И это очень некстати, когда ждешь, чтобы утвердили твой законопроект.
      - Очистить источник волеизъявления народного - значит тратить время зря? Очень странно, в первый раз слышу! Но если бы и так, все равно в этом повинно меньшинство, потому что большинство не интересуется чистотой нравов. Вот тут-то меньшинство и начинает мешать, - но опять-таки нельзя сказать, что оно не право. Ну-с, когда покончат с делами о подкупе, возьмутся за тех конгрессменов, которые за деньги добыли свои места в конгрессе. Это отнимет еще месяц.
      - Прекрасно, продолжайте. Две трети сессии мне уже ясны.
      - Потом они будут тянуть друг друга к ответу за всякие мелкие погрешности - к примеру, за продажу мест в Уэст-Пойнтском военном училище и прочее в том же роде, - пустячки, мелкие затеи ради карманных денег, и, пожалуй, о них лучше бы промолчать. Но ведь у нас конгресс не успокоится, пока не очистится до полной безупречности, - и это весьма похвально.
      - А долго она тянется, очистка от мелких грешков?
      - Да обычно недели две.
      - Стало быть, в каждую сессию конгресс два с половиной месяца из трех проводит в карантине и палец о палец не ударит? Отрадно слышать! Нет, полковник, бедной Лоре не будет никакой пользы от нашего законопроекта. Ее засудят раньше, чем конгресс хотя бы наполовину очистится от скверны. И потом, не кажется ли вам, что, когда всех нечистых депутатов изгонят, очень уж мало останется чистых, некому будет принимать решения?
      - Да я вовсе не говорил, что из конгресса кого-нибудь выгонят.
      - А разве никого не выгонят?
      - Не обязательно. В прошлом году разве выгнали? Никогда не выгоняют. Это не положено.
      - Тогда зачем же тратить всю сессию на дурацкое кривлянье с притягиванием к ответу?
      - Так принято. Таков обычай. Этого требует вся страна.
      - Тогда, значит, вся страна ничего не смыслит.
      - Совсем нет! Народ-то искренне думает, что кого-нибудь и вправду выгонят.
      - Ну, а если никого не выгонят, что тогда думает вся страна?
      - Все это так долго тянется, что под конец стране надоедает до смерти, и люди рады хоть какой-нибудь перемене. Но такое расследование не проходит даром. Оно оказывает прекрасное моральное воздействие.
      - На кого?
      - Ну... не знаю. На заграницу, надо полагать. На нас всегда обращены взоры других стран. В мире нет другой такой страны, сэр, где так укоренилась бы привычка преследовать продажность и взяточничество, как у нас. Нет на свете другой страны, где народные избранники так усиленно требовали бы друг от друга ответа, как наши, и занимались бы этим столько времени без передышки. Я полагаю, Вашингтон, в этом есть величие - служить образцом для всего цивилизованного мира.
      - Вы хотите сказать, не образцом, а примером?
      - Да это одно и то же, в точности то же самое. Всем ясно, что у нас в Америке если уж человек позволит себя подкупить, так ему потом солоно придется.
      - Черт возьми, полковник, вы же минуту назад сказали, что мы никогда никого не наказываем за всякие подлые делишки!
      - Боже правый! Но мы призываем их к ответу, так? Разве не ясно, что мы стремимся во всем разобраться и требуем, чтобы каждый давал отчет в своих поступках? Говорят тебе, это производит большое впечатление.
      - А, плевать на впечатление! Что они, наконец, делают там, в конгрессе? Чем занимаются? Вы-то прекрасно знаете, все это сплошной вздор. Вот растолкуйте мне, как они там действуют?
      - Действуют правильно, как надо, и никакой это не вздор, Вашингтон, совсем не вздор. Назначают комиссию по расследованию, и эта комиссия в течение трех недель выслушивает показания, и все свидетели одной стороны под присягой показывают, что обвиняемый продал свой голос за деньги, или за акции, или еще за что-нибудь. Потом встает обвиняемый и заявляет, что, может быть, ему что-то такое и вручали, но в ту пору у него в руках перебывало много денег, и данного случая он не помнит, по крайней мере не припоминает достаточно ясно. Так что, понятно, преступление остается недоказанным, - и так и говорится в приговоре. Обвиняемого не осуждают и не оправдывают. Просто говорят: "Обвинение не доказано". Репутация обвиняемого оказывается несколько подмоченной, в глазах народа конгресс очистился, все довольны, и никто особенно не пострадал. Наша парламентская система не сразу достигла совершенства, зато теперь в целом мире нет ей равных.
      - И эти дурацкие нескончаемые расследования никогда ни к чему не приводят. Да, вы правы. Я думал, может быть, вы смотрите на вещи не так, как все. По-вашему, наш конгресс мог бы осудить за что-нибудь дьявола, если бы дьявол был конгрессменом?
      - Милый мальчик, не надо, чтоб из-за этих прискорбных проволочек у тебя возникло предубеждение против конгресса. Не нужно таких резких слов, ты выражаешься совсем как газеты. Конгресс подвергал своих членов ужасным карам, ты же знаешь. Когда судили мистера Фэйрокса и целая туча свидетелей доказала, что он виноват в... ну, ты и сам знаешь, в чем, и его собственные признания подтвердили, что он таков и есть, - как тогда поступил конгресс? То-то!
      - Ну, как же они там поступили?
      - Ты сам знаешь, Вашингтон. Довольно ясно намекнули, что Фэйрокс чуть ли не пятнает честь конгресса, потом подождали, поразмыслили - и вскорости, десяти дней не прошло, взяли и швырнули Фэйроксу в лицо резолюцию, в которой так прямо и говорилось, что конгресс не одобряет его поведения! Теперь ты сам видишь!
      - Да, ужасно, что и говорить... Если бы удалось доказать, что он вор, поджигатель, развратник, детоубийца и осквернитель могил, его, пожалуй, лишили бы депутатских прав на целых два дня.
      - Ну конечно, Вашингтон! Конгресс мстителен, сэр, конгресс грозен и суров. Когда уж он пробудится, он пойдет на все, чтобы отстоять свою честь.
      - Ох, какая это пытка - ждать! Опять мы проговорили целое утро и, по обыкновению, ни к чему не пришли. Все одно и то же, когда примут наш законопроект, неизвестно, а суд над Лорой уже на носу. Просто хоть ложись да помирай.
      - Умереть и бросить "герцогиню" на произвол судьбы? Нет, это никуда не годится! Полно, не надо так говорить. Все кончится хорошо, вот увидишь.
      - Никогда этого не будет, полковник, ничего у нас не выйдет. У меня такое предчувствие. С каждым днем меня все больше одолевает отчаяние, с каждым днем уходят силы. Надеяться не на что, вся жизнь - одно мученье. Я так несчастен!
      Полковник заставил его подняться и, взяв под руку, начал ходить с ним по комнате. Добрый старый фантазер хотел бы утешить Вашингтона, но не знал, как и подступиться. Он начинал и так и эдак, но все это были напрасные попытки: им не хватало убедительности, внутреннего жара; все ободряющие слова оставались пустыми словами - он не мог вложить в них душу. Он уже не мог, как бывало в Хоукае, неизменно гореть оживлением и надеждой. Порою губы его начинали дрожать и голос срывался.
      - Не падай духом, мой мальчик, - сказал он, - не падай духом. Все еще переменится, мы дождемся попутного ветра. Уж я-то знаю!
      Будущее представилось ему в столь розовом свете, что он всплакнул; потом так громоподобно высморкался, что только чудом уцелел его носовой платок, и сказал весело, почти уже прежним своим тоном:
      - Господи помилуй, какой все это вздор! Ночь не длится вечно, за нею непременно настанет утро. Нет розы без шипов, как сказал поэт, - эти слова всегда придают мне бодрости, хотя я никогда не видел в них смысла. Однако все их повторяют и все ими утешаются. Хоть бы уж придумали что-нибудь новенькое. Ну полно, выше голову! Какой-то выход всегда найдется. Никто не посмеет сказать, что Бирайя Селлерс... Войдите!
      Посыльный принес телеграмму. Полковник схватил ее и торопливо пробежал глазами.
      - Я же говорил! Никогда не падай духом! Процесс отложен до февраля, и мы еще успеем спасти нашу девочку. Бог ты мой, что за адвокаты в Нью-Йорке! Дай им только денег на расходы и какое-то подобие предлога, и они ухитрятся получить отсрочку для всего на свете, кроме разве золотого века. Ну, теперь опять за дело, сынок! Процесс наверняка затянется до середины марта; конгресс заканчивает свою работу четвертого марта. Дня за три до конца сессии они покончат с предварительной процедурой и возьмутся за дела государственные. Тогда наш проект будет принят за сорок восемь часов, и мы телеграфом переведем миллион долларов присяжным - то бишь, адвокатам, - и присяжные вынесут заключение, что тут имело место "непреднамеренное убийство на почве временного помешательства" или что-нибудь в этом роде, что-нибудь в этом роде. Теперь наверняка все будет хорошо. Слушай, что с тобой? Чего ты пригорюнился? Будь мужчиной!
      - Ох, полковник, я слишком привык к несчастьям, к неудачам и разочарованиям, и теперь малейшая добрая весть меня сбивает с ног. Все было так безнадежно плохо, что добрую весть я просто не в силах перенести. Это чересчур хорошо, чтоб быть правдой. Разве вы не видите, что сделали со мной невзгоды? Волосы мои седеют, и я столько ночей не спал. Хоть бы уж все это кончилось и мы могли отдохнуть! Хоть бы уж лечь и забыть обо всем! И пусть бы это был просто сон, который прошел, и не вернется, и не потревожит нас больше. Я смертельно устал!
      - Бедный мальчик, не надо так говорить. Выше голову! Нас ждут лучшие дни. Не отчаивайся. Лора опять будет с тобой, и Луиза, и матушка, и целое море денег... а потом ты можешь уехать хоть на край света, если пожелаешь, и забыть об этом окаянном городе. И, ей-богу, я поеду с тобой! Поеду, честное слово! Выше голову! А я побегу, - надо сообщить друзьям добрые вести.
      Он крепко пожал Вашингтону руку и хотел уже идти, но тот в порыве признательности и восхищения удержал его.
      - Вы прекраснейший, благороднейший человек, полковник Селлерс! Другого такого я не встречал! Если бы весь народ знал вас, как знаю я, вы бы не оставались в безвестности, вы заседали бы в конгрессе!
      Радость на лице полковника угасла, он опустил руку на плечо Вашингтона и молвил сурово:
      - Я всегда был другом вашей семьи, Вашингтон, и, кажется, всегда старался в меру своего разумения поступать с тобой прямо и честно, как мужчина с мужчиной. И мне кажется, никогда в моем поведении не было ничего такого, что дало бы тебе право так меня оскорбить.
      Он повернулся и медленно вышел, оставив пристыженного Вашингтона в совершенном смятении. Не сразу Вашингтон собрался с мыслями. "Да ведь, честное слово, - подумал он наконец, - я хотел только сказать ему приятное! Право же, ни за что на свете не хотел бы я его обидеть!"
      ГЛАВА XXI
      МОРАЛЬНОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ
      В ПОДДЕРЖКУ ЗАКОНА ОБ УНИВЕРСИТЕТЕ
      Aucune chose au monde est plus noble et plus belle.
      Que la sainte ferveur d'un veritable zele.
      Le Tartuffe, a. 1, sc. 6*.
      ______________
      * Нет страсти прекрасней своей чистотой,
      Чем истинной веры пыл святой. - "Тартюф", акт 1, сц. 6 (франц.).
      В беседе время быстро протекло:
      Старик умел занять своих гостей,
      И речь его блистала, как стекло.
      "Королева фей".
      Il prit un air benin et tendre,
      D'un Laudale Deum leur preta le bon jour,
      Puis convia le monde au fraternel amour!
      Roman du Renard (Prologue)*.
      ______________
      * Прочтя Laudate Deum, хитрый Лис
      Умильно пожелал всем доброго здоровья:
      "Живите все, как я, - с надеждой и любовью". - "Роман о Лисе", Пролог (франц.).
      Тоскливо тянулась неделя за неделей. В конгрессе еще продолжалась "предварительная процедура"; вся жизнь Селлерса и Вашингтона стала унылой неизвестностью, и томительное ожидание, возможно, разбило бы их сердца, если бы не освежающее разнообразие, которое вносила изредка в их существование поездка в Нью-Йорк на свидание с Лорой. Стоять на часах в Вашингтоне или где бы то ни было еще - довольно скучное занятие в мирное время, а два друга только тем и занимались, что стояли на часах; от них требовалось одно: всегда быть под рукой и наготове, если возникнет какая-либо срочная надобность. Делать больше нечего, все хлопоты закончены, это всего лишь вторая зимняя сессия конгресса, и во время нее с законопроектом может произойти только одно: он будет принят. Разумеется, палата должна проделать всю работу заново, но ведь конгрессмены остались те же, и уж они позаботятся о том, чтобы дело было сделано. О сенате можно не беспокоиться - в этой инстанции сенатор Дилуорти сумеет рассеять все сомнения. В сущности, ни для кого в столице не секрет, что две трети сенаторов только и ждут минуты, когда им представят на рассмотрение законопроект об университете в Буграх и можно будет за него проголосовать.
      Этой зимой Вашингтон Хокинс уже не принимал участия в развлечениях столичного "сезона". Он утратил интерес к подобным удовольствиям; теперь его угнетали заботы. Сенатор Дилуорти сказал ему, что ожидающему кары приличествует смирение и лишь на одном пути страждущее сердце может обрести совершенный мир и покой. Слова эти нашли отклик в душе Вашингтона, и это отразилось на его лице.
      С той минуты молодого Хокинса можно было видеть в обществе сенатора Дилуорти чаще, чем в обществе полковника Селлерса. Председательствуя на собраниях поборников трезвости, сей государственный муж усаживал Вашингтона в первом ряду, отведенном для важных священнослужителей, которые придавали вес собранию и прибавляли пышности президиуму. Среди лысых почтенных персон молодой человек был особенно заметен. Выступая на этих собраниях, сенатор нередко заговаривал о том, сколь приятно видеть, что один из самых богатых и блестящих любимцев высшего света отказался от суеты и легкомысленных развлечений и с великим благородством и самоотвержением отдает свои таланты и богатства ради спасения злополучных собратий своих от позора и нищеты в земной жизни и от вечного раскаяния в жизни будущей, - все это производило большое впечатление на слушателей. На молитвенных собраниях сенатор всегда проводил Вашингтона под руку по приделу и усаживал его на видное место; ораторствуя с кафедры, упоминал о нем в тех лицемерных выражениях, которые употреблял, быть может, бессознательно и принимал, вероятно, за истинную веру, - и еще разными способами старался привлечь к Вашингтону общее внимание.
      Он водил его на благотворительные вечера в пользу негров, индейцев и всяких язычников, населяющих дальние страны. То и дело ставил Вашингтона в пример ученикам воскресных школ и призывал идти по его стопам.
      Во всех подобных случаях сенатор мельком упоминал о бесчисленных благотворительных начинаниях, кои его пылкий юный друг намерен осуществить, как только будет принят закон об университете в Буграх, ибо закон этот даст ему достаточно средств, чтобы облегчить жизнь несчастных собратий среди всех народов во всех краях земли. Так мало-помалу Вашингтон вновь оказался во внушительной роли льва, - но теперь это был лев, который бродил по мирным полям веры и трезвенности и уже не забирался в сверкающее царство высшего света. Таким образом, могучее нравственное воздействие должно было склонить людей в пользу законопроекта; влиятельнейшие сторонники стекались под его знамя; энергичнейшие враги его признавали, что бороться долее бесполезно, - они молчаливо покорились, хотя день битвы еще и не наступил.
      ГЛАВА XXII
      ПРЕДВЫБОРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
      ДИЛУОРТИ В МИРНОЙ ОБИТЕЛИ
      К заветной цели вечно устремлен,
      Любые средства в ход пускает он
      Уловки всякие, и лесть, и звон металла.
      Он знал, что иначе он будет обречен,
      А так его спасенье ожидало:
      Не страшен овод тем, в ком он оставил жало!
      "Королева фей"
      Selon divers besoins, il est une science
      D'etendre les liens de notre conscience,
      Et de rectifier le mal de l'action
      Avec la purete de notre intention.
      Le Tartuffe, a. 4, sc. 5. *.
      ______________
      * В нужде приходится, и это вам не в новость,
      Со многим примирять встревоженную совесть
      И возмещать все зло свершенных дел лихих
      Хотя бы чистотой намерений своих. - "Тартюф", акт 4, сц. 5 (франц.).
      Сессия конгресса подходила к концу. Сенатор Дилуорти решил съездить на Запад, пожать руки избирателям - пусть поглядят на своего избранника. Законодательное собрание штата, которое должно вновь избрать его в сенат Соединенных Штатов, уже собралось на очередную сессию. Мистер Дилуорти не сомневался, что будет вновь избран, но, как человек осторожный и трудолюбивый, полагал, что если поездка даст случай убедить еще нескольких членов законодательного собрания штата отдать ему свои голоса, то ее стоит предпринять. Закон об университете наверняка пройдет, за него опасаться нечего, в бдительном присутствии сенатора более нет надобности. А вот в законодательном собрании штата есть человек, с которым требуется бдительность - человек, по мнению сенатора Дилуорти, ограниченный, неуживчивый, вечно всем недовольный, упорно сопротивляющийся всяким реформам, прогрессу - и ему, Дилуорти! Сенатор опасался, что человек этот подкуплен и за деньги пойдет войной на него, а в его лице - на благополучие Соединенных Штатов и их политическую чистоту.
      - Если бы этот Нобл хотел принести в жертву только меня одного, сказал мистер Дилуорти в своей краткой речи на обеде, данном в его честь несколькими почитателями, - я охотно принес бы мою политическую карьеру на алтарь процветания моего дорогого штата, я был бы рад и счастлив отказаться от нее. Но, прикрываясь мною, как плащом, чтобы скрыть свои тайные намерения, он через меня хочет нанести удар в самое сердце моего любимого штата, - и тогда во мне пробуждается лев и я говорю: "Вот я стою, покинутый и одинокий, но я не отступлю и не дрогну, трижды вооруженный моей священной верой! И тот, кто приблизится, злоумышляя против прекрасной обители, уповающей на меня, ее защитника, пройдет, только переступив через мой труп!"
      Далее он сказал, что, будь этот Нобл просто человеком порядочным, но заблуждающимся, он, Дилуорти, мог бы это снести; но если означенный Нобл преуспеет в своих злодейских замыслах нечистыми путями, при помощи подкупа, это опорочит весь штат, нанесет неизмеримый ущерб нравственности населения, - и вот этого он, Дилуорти, уже не потерпит; общественную нравственность должно оберечь от скверны. Он сам вызовет на бой этого Нобла, будет спорить с ним, убеждать его, взывать к его порядочности.
      Прибыв на место, Дилуорти убедился, что его друзья ничуть не пали духом, твердо стоят за него и исполнены отваги. Нобл тоже действует энергично, но обстоятельства против него, и он почти не приобрел сторонников. При первом же удобном случае мистер Дилуорти послал за Ноблом, в полночь встретился с ним и стал убеждать его исправиться; он умолял его приходить еще и еще, и тот приходил. Наконец однажды, в три часа пополуночи, Дилуорти отпустил его и, проводив, сказал себе: "Ну, теперь у меня гора с плеч! Да, гора с плеч!"
      И сенатор решил, что пришло время позаботиться о душе народа. Он появлялся в церкви, играл главенствующую роль на молитвенных собраниях, всячески поощрял общества трезвости; осчастливил своим присутствием кружки, в которых дамы благотворительности ради занимались шитьем, и даже изредка сам брался за иголку и делал стежок-другой на коленкоровой рубахе, предназначавшейся для какого-нибудь непросвещенного язычника Южных морей, и этим приводил в восхищение дам, в чьих глазах одеяние, удостоенное сенаторского прикосновения, становилось чуть ли не святыней. Сенатор трудился на уроках закона божьего, и ничто - ни болезнь, ни непогода, ни усталость - не могло помешать ему явиться в воскресную школу. Он даже проделал утомительное путешествие - долгих тридцать миль в тряском дилижансе, - с готовностью выполняя просьбу жалкого поселка Кэтлвил: дать возможность ученикам воскресной школы поглядеть на него.
      Все население Кэтлвила собралось на почтовой станции встречать важного гостя; горели два костра, на кузнечной наковальне выбивали торжественную дробь: ведь сенатор Соединенных Штатов - едва ли не божество в глазах людей, за всю свою жизнь не видавших никого могущественнее окружного судьи. Сенатор Соединенных Штатов внушал им благоговейный страх, точно таинственный великан из сказки.
      На другой день, за добрых полчаса до начала занятий в воскресной школе, перед Кэтлвилской церковью было уже полно народу: все скотоводы и фермеры, сколько их было на пять миль в окружности, сошлись сюда со своими чадами и домочадцами, горя нетерпением взглянуть на великого человека: ведь он побывал в столице, своими глазами видел президента Соединенных Штатов и даже разговаривал с ним! Он видел памятник Джорджу Вашингтону и, может быть, даже потрогал его руками!