Закладка угольной шахты в Илионе начата была весьма энергично, но пока мало что предвещало успех. Филип повел штольню в глубь горы, веря, что там должен пролегать угольный пласт. Ему казалось, что он знает, насколько глубока должна быть штольня, но никто не мог сказать этого точно. Некоторые шахтеры говорили, что, вероятно, придется прорыть гору насквозь - получится туннель, и его можно будет использовать для железной дороги. Так или иначе, в шахтерском лагере жизнь кипела ключом. Тут вырос целый поселок из дощатых и бревенчатых хижин, была здесь и кузница, и небольшая механическая мастерская, и походная лавка, снабжавшая рабочих всем необходимым. Филип и Гарри поставили себе просторную палатку и наслаждались вольной жизнью.
      Совсем не трудно выкопать яму в земле, если у вас достаточно денег, чтобы заплатить землекопам; но всякого, кто принимается за это, неизменно поражает - как много требуется денег, чтобы вырыть даже небольшую яму. Земля всегда неохотно отдает богатства, скрытые в ее недрах, пока не получит за них нечто равноценное, и если с нее спрашивают уголь, она, пожалуй, потребует золота взамен.
      Это был труд, волновавший всех, кто в нем участвовал. Штольня все глубже вгрызалась в скалу, и каждый день обещал стать золотым днем удачи: быть может, именно этот взрыв и обнаружит желанное сокровище!
      Работы продолжались неделю за неделей, под конец не только днем, но и ночью. Партии рабочих сменяли друг друга, и штольня с каждым часом, дюйм за дюймом, фут за футом, забиралась все глубже в гору. Филип был во власти неотступной тревоги и надежды. Каждый раз, как наступал день уплаты жалованья рабочим, он видел: деньги тают, а то, что шахтеры называют "приметами", все еще очень неопределенно.
      Жизнь, которую они вели, была очень по душе Гарри, чью беззаботную веру в успех ничто не могло поколебать. Он без конца какими-то ему одному понятными способами высчитывал вероятное направление пласта. Он вертелся среди рабочих с видом самого занятого человека на свете. Приезжая в Илион, он называл себя производителем работ и долгими часами сидел на веранде гостиницы в обществе хозяина-голландца, покуривая трубку и изумляя всех, кому не лень было слушать, рассказами о своей деятельности на постройке железной дороги в штате Миссури. Он советовал хозяину расширить гостиницу и прикупить несколько земельных участков в округе, - ведь цена на них, конечно, поднимется, как только найдут уголь. Он учил голландца смешивать в летнюю жару самые разнообразные пития для освежения, и счет его в гостинице все возрастал, а мистер Дузенгеймер созерцал этот счет, с удовольствием предвкушая оплату. Где бы ни появлялся Гарри Брайерли, повсюду он оказывался весьма полезным человеком, повсюду вносил бодрость и веселье.
      Лето было в разгаре. Филип постоянно сообщал мистеру Боултону, что работа идет полным ходом, - но и только; и не слишком весело было ему посылать в Филадельфию такие вести в ответ на вопросы, которые, как ему казалось, становились все тревожнее. Его и самого терзал страх, что все деньги выйдут прежде, чем найден будет уголь.
      В это время Гарри вызвали в Нью-Йорк на процесс Лоры Хокинс. Возможно, что понадобится и присутствие Филипа, писал ее защитник, но есть надежда, что суд будет отложен. Они все еще не получили важных свидетельских показаний, и он надеется, что судья не заставит их явиться на процесс неподготовленными. Есть много причин для отсрочки - причин, о которых, конечно, не упоминается, но как будто и нью-йоркский судья иной раз в состоянии их понять, потому он и обещает отложить дело по просьбе адвокатов, хотя просьба эта совершенно неосновательна с точки зрения широкой публики.
      Гарри поехал, но скоро вернулся. Процесс отложили. С каждой неделей, которую нам удается выиграть, сказал ученый юрист Брэм, наши шансы на успех возрастают. Народный гнев недолговечен.
      ГЛАВА XVIII
      ФИЛИП ЕДВА НЕ НАШЕЛ УГОЛЬ
      Солнце заблистало, но не надолго: блеснуло и скрылось*.
      ______________
      * В подлиннике по-русски (Прим. перев.).
      "Mofere ipa eiye na". - "Aki ije ofere li obbe"*
      ______________
      * "Я чуть не убил птицу". - "Из чуть жаркого не сделаешь" (йорубск.).
      - Нашли!
      Эта ошеломляющая весть раздалась среди глубокой ночи у входа в палатку, где крепким сном спал Филип, - и сон мигом слетел с него.
      - Что?! Где? Когда? Уголь? Покажите! Хорош ли? - сыпал он вопросами, наскоро одеваясь. - Гарри, проснись, друг! Прибывает транспорт с углем. Нашли, а? Ну-ка поглядим!
      Десятник опустил свой фонарь на землю и подал Филипу черный камень. Ошибки быть не могло: это был твердый блестящий антрацит, поверхность свежего излома сверкала при огне, точно полированная сталь. В глазах Филипа он затмил своим великолепием все алмазы мира.
      Гарри пришел в восторг, но Филип от природы был человек осторожный, и он спросил:
      - А вы уверены в этом, Роберте?
      - То есть в чем? Что это уголь?
      - Нет, что это главный пласт.
      - Да, пожалуй. Похоже, что это он и есть.
      - Вы с самого начала так думали?
      - Нет, этого не скажу. С самого начала не думали. Много примет было, но не все - нет, не все. Вот мы и решили еще разведать малость.
      - И что же?
      - Слой был довольно толстый, по виду вроде бы и пласт... по виду даже наверняка пласт. Вот мы и пошли по нему. Чем дальше, тем он лучше выглядит.
      - Когда вы на него наткнулись?
      - Часов в десять.
      - Значит, вы шли по нему часа четыре?
      - Да, часа четыре с лишком.
      - Ну, за четыре часа много пройти нельзя, верно?
      - Это да. Больше отбивали да дробили породу.
      - Что ж, похоже, что это и впрямь пласт, а все-таки примет не хватает...
      - Конечно, лучше бы они были, мистер Стерлинг, но мне случалось встречать на своем веку хорошие, богатые месторождения и без этих примет.
      - Что ж, и это хорошо.
      - Да знаете, есть богатые, солидные шахты - Юнион, Алабама, Блэк Могаук - и всюду на первых порах все выглядело в точности как здесь.
      - Ну что ж, как будто становится легче на душе. Думаю, мы его и в самом деле нашли. А про Блэк Могаук, помнится, и я слыхал.
      - Смело вам могу сказать, я-то верю, что мы нашли уголь. И рабочие тоже верят, а они народ опытный.
      - Ну-ка, Гарри, пойдем посмотрим, спокойней будет, - сказал Филип.
      Час спустя они возвратились довольные и счастливые.
      В эту ночь им больше не спалось. Они закурили трубки, положили на стол образчик угля - и он стал средоточием всех их мыслей и разговоров.
      - Разумеется, - сказал Гарри, - сюда надо будет провести железнодорожную ветку, а в гору - фуникулер.
      - Ну, теперь на это нетрудно будет достать денег. Мы могли бы хоть завтра выручить кругленькую сумму. На такой уголь, да в какой-нибудь миле от железной дороги, охотники всегда найдутся. Интересно, предпочтет Боултон продать шахту или захочет сам разрабатывать?
      - Наверно, разрабатывать, - сказал Гарри. - Должно быть, вся эта гора - сплошной уголь, надо было только до него добраться.
      - А может быть, это и не такой уж мощный пласт, - усомнился Филип.
      - А может, очень даже мощный. Сорок футов толщиной, пари держу! Я ведь тебе говорил. Я с первого взгляда понял, что тут дело стоящее.
      Потом Филип решил написать друзьям и сообщить, что наконец-то им всем повезло. Мистеру Боултону он написал короткое деловое письмо, стараясь сохранять самый спокойный тон. Они нашли уголь превосходного качества, но не могут еще сказать с полной уверенностью, каковы размеры пласта. Разведка продолжается. Написал он и Руфи, но хотя письмо его дышало жаром, то не был жар пылающего антрацита. Филипу не приходилось искусственно подогревать свое перо и раздувать пламень сердца, когда он принимался писать Руфи. Но надо признать, что никогда еще слова не лились так свободно, и он не отрывался от писания добрый час, дав полную волю разыгравшемуся воображению. Читая это письмо, Руфь заподозрила, что автор слегка помешался. И только дойдя до постскриптума, она поняла, откуда такая восторженность. Приписка гласила: "Мы нашли уголь".
      Новость эта оказалась как нельзя более кстати. Никогда еще мистеру Боултону не приходилось так туго. У него было с десяток прожектов, любой из них мог принести ему богатство, но все они чахли на полпути и в каждый требовалось вложить еще самую малость, чтобы не пропали те деньги, которые он в них уже вложил. Вся его недвижимость до последнего клочка была заложена и перезаложена, даже тот глухой пустырь, на котором вел свои розыски Филип и который не имел никакой рыночной ценности, если не считать обременявшего его долга.
      В тот день мистер Боултон вернулся домой рано, угнетенный и подавленный, как никогда.
      - Боюсь, что нам придется продать дом, - сказал он жене. - Для меня-то это не так тяжело, но я думаю о тебе и о детях...
      - Это еще не худшая из бед, - бодро ответила миссис Боултон. - Лишь бы ты избавился от долгов и от тревог, которые тебя совсем измучили, а жить мы можем где угодно. Ты же знаешь, что счастливее всего мы были в гораздо более скромном жилище.
      - Дело в том, Маргарет, что на меня свалились неприятности с Биглером и Смоллом - и как раз теперь, когда это для меня последняя капля. Они опять прогорели. Я должен был знать заранее, что так кончится: эти жулики - или дураки, уж не знаю, - ухитрились запутать меня на сумму втрое большую против того, что я обязался уплатить в первый раз. Обеспечение у меня на руках, но что толку? У меня нет денег, а без денег я ничего не могу сделать с контрактом.
      Руфь выслушала эту невеселую новость без большого удивления: она давно чувствовала, что они живут на вулкане и огненная лава может хлынуть в любую минуту. Руфь унаследовала отцовский деятельный ум и бесстрашную предприимчивость, но не отличалась столь сангвиническим темпераментом, который мешает таким неисправимым бодрячкам предвидеть препятствия или возможность неудачи. Еще девочкой она мало верила в бесчисленные отцовские затеи, которые вот-вот разрешат все его затруднения и сделают его Крезом. А становясь старше, она все больше удивлялась тому, что дела семьи как будто процветают, и не понимала, как при всех этих блестящих начинаниях они не остались нищими. Все-таки она была только женщина и не знала, как часто в деловом мире процветание - лишь мыльный пузырь, возникший из кредита и спекуляций: одна затея помогает удержаться другой, ничуть не лучшей, и все вместе непременно превратятся в совершенный хаос, в ничто, едва лишь хлопотливый ум, их породивший, потеряет способность хитрить и изобретать или какая-нибудь несчастная случайность вызовет внезапную панику.
      - Может быть, я еще стану опорой семьи, - сказала Руфь почти весело. Но когда мы снимем в городе домик, позволишь ты мне, отец, вывесить на двери табличку: "Доктор Руфь Боултон"? Ты ведь знаешь, миссис Лонгстрит прекрасно зарабатывает.
      - А кто заплатит за табличку, Руфь? - спросил мистер Боултон.
      Служанка принесла из конторы вечернюю почту. Мистер Боултон нехотя взял письма и не вдруг решился их распечатать. Он хорошо знал, что они ему несут: новые затруднения, новые настойчивые требования денег.
      - А, вот письмо от Филипа. Бедняга! Если его постигнет разочарование, для меня это будет не менее горько, чем моя собственная неудача. В молодости такое нелегко дается.
      Он вскрыл письмо. Лицо его просветлело, и он вздохнул с таким облегчением, что миссис Боултон и Руфь разом удивленно вскрикнули.
      - Читайте! - сказал он им. - Филип нашел уголь!
      Весь мир мгновенно преобразился. Для этого довольно было трех коротких слов. Всем бедам конец. Филип нашел уголь! Это означало избавление. Это означало богатство. Тяжести на сердце как не бывало, и все семейство, точно по мановению волшебного жезла, воспрянуло духом. Деньги, милые деньги! Прекрасный демон, ты воистину творишь чудеса! Руфь почувствовала, что теперь, когда Филип нашел уголь, она уже не столь значительное лицо в доме, и, быть может, это ее не слишком огорчило.
      На другое утро мистер Боултон встал, помолодев лет на десять. Он отправился в город и показал письмо на бирже. К подобным новостям его приятели всегда прислушивались весьма охотно. В них заново проснулся интерес к нему. Если известие подтвердится, Боултон опять станет на ноги. Он без труда добудет столько денег, сколько ему понадобится. Казалось, деньги стали вдвое доступнее, чем накануне. Мистер Боултон очень приятно провел день у себя в конторе и вернулся домой, обдумывая кое-какие новые планы и готовясь привести в исполнение кое-какие идеи, за которые он уже давно бы взялся, будь у него деньги.
      Филип провел этот день в не меньшем волнении. С рассветом его письма были отправлены на почту, в Илионе стало известно, что уголь найден, и рано поутру уже сошлась толпа нетерпеливых зрителей, жаждущих убедиться в этом собственными глазами.
      "Разведка" продолжалась неделю с лишком, днем и ночью, причем в первые четыре-пять дней "приметы" становились все более многообещающими, и телеграммы и письма постоянно извещали мистера Боултона о ходе событий. Но потом все переменилось, и с ужасающей быстротой надежды стали гаснуть. Под конец не осталось никаких сомнений в том, что великая находка представляет собою не пласт, а всего лишь жалкий одиночный пропласток.
      Филип совсем приуныл, больше всего угнетало его собственное легкомыслие: зачем он написал в Филадельфию, еще ничего толком не узнав и не проверив! А теперь приходится бить отбой. "Оказывается, это лишь пропласток, - писал он, - но все равно это добрый знак".
      Увы! Одни только добрые знаки никак не устраивали мистера Боултона, он не мог больше ждать. Быть может, будущее и сулит златые горы, но настоящее мрачно и беспросветно. Вряд ли есть такая жертва, которая спасет его от разорения. И все-таки жертву принести необходимо, и притом немедля, если уж он надеется спасти хоть какие-то крохи своего состояния.
      Надо отказаться от милого и уютного загородного дома. Это всего скорее даст наличные деньги. Дом этот он строил с такой любовью, так заботливо и щедро обставлял комнаты с мыслью об удобстве и вкусах каждого члена семьи, с таким увлечением разбивал парк, чтобы порадовать жену, - ведь жизнь вдали от городского шума, редкостные деревья и цветы, уход за садом, за газоном и оранжереями - ее страсть... Он надеялся, что, когда его не станет, его дети будут счастливо жить в этом доме еще долгие, долгие годы. И вот со всем этим надо расстаться.
      Жена и дочь мистера Боултона перенесли эту жертву много легче, чем он сам. Они даже заявили - таково женское лицемерие, - что после стольких лет жизни в глуши просто счастливы переехать в город (в августе-то месяце!), это, мол, в тысячу раз удобнее во всех отношениях; миссис Боултон уверяла, что избавиться от забот о таком большом хозяйстве для нее истинное облегчение, а Руфь напомнила отцу, что ей все равно в скором времени пришлось бы переехать в город.
      Мистеру Боултону полегчало - так становится легче кораблю с пробоиной в трюме, когда выбросят за борт самый ценный груз, - однако течь остановить не удалось. В сущности, столь благоразумный шаг не поддержал, а подорвал его кредит. Это окончательно убедило всех, что дела его плохи: ему было бы легче заручиться хоть какой-то поддержкой, если бы он не урезал себя, а пустился в новые спекуляции.
      Филип был в отчаянии и сильно преувеличивал свою долю вины в постигшем Боултонов несчастье.
      "Ты не должен так огорчаться! - писал ему мистер Боултон. - Ты не ускорил беду и не задержал ее, но ты ведь знаешь, что со временем сможешь нам помочь. Все равно беды было не миновать, если б ты и не начал рыть свою шахту. Это лишь капля в море. Продолжай работать. Я еще надеюсь, что не одно, так другое выручит меня. Как бы то ни было, не вздумай бросать шахту, пока есть хоть малейшие признаки угля".
      Увы, ничто не приходило на выручку. Напротив, пришли новые невзгоды. Когда выяснились размеры подстроенного Биглером мошенничества, мистер Боултон потерял всякую надежду выпутаться, - как честному человеку ему оставалось только одно: отказаться от всего своего имущества в пользу кредиторов.
      Наступила осень, а Филип все еще работал - с меньшим пылом, но все еще с надеждой на успех. Опять и опять его подбадривали добрые знаки - и снова и снова постигало разочарование. Скоро у него уже не будет возможности продолжать... а все, кроме него самого, считают, что он и так уже слишком долго копается в земле без всякого толку.
      Когда пришло известие о банкротстве мистера Боултона, работы, разумеется, прекратились. Рабочим дан был расчет, инструменты убраны, бодрый стук кирки и скрип тачки умолкли, и вокруг шахты воцарилось угрюмое запустение, свойственное всякому прогоревшему предприятию.
      Филип сидел среди этих развалин и готов был желать, чтобы они стали ему могилой. Как далека от него теперь Руфь, - а ведь теперь, наверно, она как никогда нуждается в нем! Как все переменилось там, в Филадельфии, в этом мирке, который до сих пор был для него воплощением счастья и благополучия!
      Он все еще верит, что здесь, в горе, есть уголь. И воображение рисует ему картину: он живет отшельником в лачуге подле штольни, с киркой и тачкой, одиноко роется в земле день за днем, год за годом, и вот он уже старый, седой, и вся округа знает его - старика с горы. Быть может, однажды - этот день непременно придет! - он наткнется на угольный пласт. Но что из того? Кто останется тогда в живых, чтобы порадоваться его находке? Да и порадуется ли он сам? Нет, человеку нужно богатство, пока он молод и мир не потерял для него своей прелести. Почему бы небесам не опрокинуть обычный порядок вещей? Пусть бы побольше людей начинало жизнь в богатстве и постепенно его растрачивало, и умирали бы они бедняками, когда деньги им все равно уже ни к чему...
      Гарри уехал. Ясно было, что его услуги на шахте больше не нужны. Он получил от дяди какие-то письма, которые не стал читать Филипу, - дядя настаивал, чтобы он поехал в Сан-Франциско наблюдать за работами в порту, которые велись по заказу правительства.
      Филипу пришлось подыскивать себе занятие. Подобно Адаму, он мог выбирать, весь мир открывался перед ним. Прежде чем пуститься в путь, он побывал в Филадельфии; горькое это было свидание, но и в горечи таилась сладость. Никогда еще Боултоны не бывали с ним так нежны; казалось, все они принимают к сердцу его неудачу ближе, чем собственное несчастье. И было в поведении Руфи - в том, чего она не таила и в том, чего не договаривала, нечто такое, что сделало бы героем и человека куда более заурядного, чем Филип Стерлинг.
      Вместе с прочим имуществом обанкротившегося мистера Боултона пошла с молотка и илионская земля, и Филип купил ее за сущие гроши, потому что никто, кроме него, не желал взять на себя хотя бы обязательства по закладной. Он ушел с распродажи хозяином этого участка и до возвращения домой в ноябре мог на досуге подсчитать, насколько беднее он стал, сделавшись землевладельцем.
      ГЛАВА XIX
      ТУПИК. ФИЛИП ВИДИТ ВЫХОД
      Pa eymdir strida a sorgfullt sinn, og svipur motgangs um
      vanga rida, og bakivendir per veroldin, og vellyst
      brosir ad pinum qvida; peink allt er knottott, og
      hverfast laetr, sa hlo i dag er a jmorgun graetr;
      Alt jafnar sig!
      Sigurd Peterson*.
      ______________
      * Когда тревога стучит в груди,
      И бороздят твои щеки слезы,
      И ни просвета нет впереди,
      И слышишь только одни угрозы
      Поверь: вся жизнь - круговорот,
      Все будет завтра наоборот,
      Время все уладит. - Сигурд Петерсон (исландск.).
      Не властен историк, пусть даже с наилучшими намерениями, распоряжаться по-своему ходом событий или заставлять героев своего повествования поступать мудро и добиваться успеха. Нетрудно видеть, как можно было бы все устроить лучше, чем получилось на самом деле: изменить немножко тут, самую малость там - и вся история предстала бы перед нами совсем иной, чем она есть.
      Если бы Филип избрал себе какую-нибудь обычную профессию или даже ремесло, он был бы теперь процветающим редактором, или добросовестным слесарем, или честным адвокатом, давно уже взял бы ссуду в банке, построил бы домик и теперь обставлял бы его для Руфи и для себя. Вместо этого он всего лишь инженер-любитель, живет у матери, злится и брюзжит на свою несчастливую судьбу, на людское бессердечие и бесчестность и думает только об одном: как бы ему добыть уголь из илионской горы.
      Если бы сенатор Дилуорти не посетил некогда Хоукай, семейство Хокинс и полковник Селлерс не ходили бы теперь на задних лапках перед конгрессом Соединенных Штатов, пытаясь соблазнить это безупречнее учреждение на одно из тех весьма выгодных его членам финансовых мероприятий, которые так трудно потом объяснить избирателям; и Лора не сидела бы в Гробнице, ожидая суда за убийство и всячески стараясь при помощи искусного адвоката замутить чистый родник судопроизводства в штате Нью-Йорк.
      Если бы Генри Брайерли взлетел на воздух при взрыве первого же парохода, на котором он плыл по Миссисипи, - а это очень легко могло случиться, - у него и у полковника Селлерса не возникло бы никаких идей насчет судоходства по Гусиной Протоке, а также и насчет земель Восточного Теннесси, - и теперь, вместо того чтобы уехать по весьма важным делам на побережье Тихого океана, он не застрял бы в Нью-Йорке только для того, чтобы выступить свидетелем по делу об убийстве, совершенном единственной женщиной, которую он сумел полюбить хотя бы вполовину того, как любил самого себя.
      Если бы мистер Боултон сказал Биглеру одно короткое слово "нет!", Алиса Монтегю могла бы провести эту зиму в Филадельфии, и Филип тоже гостил бы там (дожидаясь весны, когда можно будет возобновить работы в шахте); и Руфь не служила бы ординатором в Филадельфийской больнице и не надрывалась бы, работая сверх сил изо дня в день, чтобы хоть немного облегчить бремя, которое легло на плечи ее злополучного семейства.
      Все это очень прискорбно. Добросовестный историк, дойдя до этого места, обрисовав такую степень несчастья и страха перед будущим, имел бы право закончить свой рассказ словами: "После этого - хоть потоп!" Единственным утешением послужила бы ему мысль, что он не в ответе ни за своих героев, ни за ход событий.
      А самое досадное - что совсем небольшая сумма денег, разумно употребленная, облегчила бы тяготы и тревоги почти всех этих людей; но, видно, так уж устроен мир, что деньги труднее всего достать как раз тогда, когда они человеку всего нужнее.
      Малая доля того, что мистер Боултон по своему мягкосердечию отдал в недостойные руки, теперь вернула бы его семье известное благополучие и избавила бы Руфь от чрезмерного труда, для которого ей не хватало здоровья и сил; немного денег, и полковник Селлерс чувствовал бы себя князем; еще немного - и Вашингтон Хокинс не опасался бы за Лору: чем бы ни кончился судебный процесс, а уж он бы ее в конечном счете непременно вызволил! А будь немного денег у Филипа, он отомкнул бы каменные врата илионской горы и оттуда хлынули бы сверкающим потоком сказочные богатства. По этой скале надо было ударить золотым жезлом. Если бы только закон об университете в Буграх был принят, как изменились бы судьбы почти всех героев нашей истории! Даже Филип и тот ощутил бы его благодатное действие: ведь кое-что досталось бы и на долю Гарри, и на долю полковника Селлерса, - а разве оба они, люди предусмотрительные, не изъявили желания вложить капитал в илионскую шахту, как только счастье им улыбнется?
      Филип не устоял перед соблазном и съездил в Фолкил. Он не бывал у Монтегю с тех пор, как встретил у них Руфь, и ему хотелось посоветоваться со сквайром Монтегю о том, какое себе подыскать занятие. Он твердо решил не тратить больше времени, уповая на милость провидения, а взяться за любую работу, хотя бы даже, за неимением лучшего, учительствовать в Фолкилской семинарии или добывать съедобные ракушки на Хингэмском берегу. Быть может, зарабатывая свой хлеб в качестве учителя семинарии, он сможет одновременно изучать право в адвокатской конторе сквайра Монтегю.
      Нужно признать: не только сам Филип виноват, что он оказался в таком положении. В Америке немало молодых людей, его сверстников, с такими же возможностями и способностями, с тем же образованием, которые, в сущности, учились зря и не используют своих знаний, а живут как придется, в надежде неведомо каким образом, по милости неведомо какого счастливого случая вдруг выбраться на золотую дорогу, ведущую к богатству. Филип не был лентяем, бездельником; у него хватало и энергии и решимости самому пробивать себе дорогу. Но он родился в такое время, когда всех молодых людей охватил, точно лихорадка, дух спекуляции, и они надеялись преуспеть в этом мире, перескочив иной раз обычные ступени исстари установившегося порядка. В соблазнительных и ободряющих примерах недостатка не было. Повсюду вокруг Филипа были люди - вчерашние бедняки, ныне богачи, - внезапно достигшие завидного благоденствия путями и средствами самыми необычными и непредвиденными. Случись война, такой человек сделает карьеру, а пожалуй, и прославится. Он мог бы стать "железнодорожным королем", или политическим заправилой, или спекулянтом земельными участками, или одной из тех загадочных личностей, что пользуются бесплатным проездом на всех железных дорогах и пароходных линиях, снова и снова пересекают Атлантический океан, носятся день и ночь бог весть по каким спешным делам и зарабатывают огромные деньги. А может быть, думал иногда Филип, насмешливо улыбаясь, он кончит тем, что заделается страховым агентом и будет уговаривать людей страховать свою жизнь ради его выгоды.
      Едва ли Филип думал о том, насколько приятнее стало в Фолкиле оттого, что там теперь была Алиса. Он так давно знал ее, так к ней привык, что она как бы вросла в его жизнь; разумеется, приятно будет ее повидать, но не более того. Последнее время он вспоминал о ней, только вспоминая о Руфи, и вообще, вероятно, он думал об Алисе лишь по одной причине: ему казалось, что она сочувствует его любви и всегда готова слушать, когда он говорит о Руфи. Если его порой и удивляло, что сама Алиса ни в кого не влюблена и никогда не говорит о будущем, о замужестве, то это была лишь случайная, мимолетная мысль: казалось, любовь совсем не так уж необходима в жизни существа столь спокойного, уравновешенного, со столь богатым внутренним миром.
      Каковы бы ни были мысли самой Алисы, они остались неизвестны Филипу, так же как и летописцам этой правдивой истории; если девушка казалась не такой, какой была на самом деле, и несла бремя более тяжкое, нежели все остальные, потому что должна была нести его в одиночестве, - она только делала то же, что делают тысячи женщин, с героическим самоотвержением, какое и не снилось нетерпеливым, вечно недовольным мужчинам. Разве эти большие бородатые младенцы не заполнили всю литературу своими воплями, своими горестями и жалобами? И всегда у них жестокой, бессердечной, непостоянной и безжалостной оказывается прекрасная половина рода человеческого.
      - Так, значит, вы будете жить в Фолкиле и служить в окружном суде - и думаете найти в этом удовлетворение? - спросила Алиса, когда Филип изложил ей свою новую программу действий.
      - Пожалуй, не навсегда, - сказал Филип. - Может быть, потом я смогу получить практику в Бостоне или поеду в Чикаго.
      - А может быть, вас выберут в конгресс.
      Филип посмотрел Алисе в лицо - всерьез ли она говорит, не дразнит ли его? Но она была совершенно серьезна. Алиса принадлежала к числу тех провинциальных патриоток, которые верят, что в конгресс все еще выбирают именно тех, кто этого заслуживает.
      - Нет, - сказал Филип, - едва ли теперь человек может пройти в конгресс, не прибегнув к таким средствам и уловкам, которые сделали бы его недостойным звания конгрессмена; конечно, бывают и исключения; но, знаете ли, будь я юристом, я не мог бы заняться политикой, не повредив своему положению. Люди наверняка усомнились бы в моем бескорыстии и в чистоте моих намерений. Да что говорить, ведь если какой-нибудь член конгресса голосует честно и бескорыстно и отказывается, пользуясь своим положением, запустить руку в государственную казну, так об этом кричат по всей стране как о чуде!
      - Но, мне кажется, это благородное честолюбие - стремиться войти в конгресс и постараться исправить его, если он так уж плох, - стояла на своем Алиса. - Я не верю, что у нас царит такая развращенность, как в английском парламенте, если только в романах есть хоть капля правды; но даже и он как будто стал лучше.
      - Право, не знаю, с чего можно начать исправлять наш конгресс. Мне не раз случалось видеть, как умный, энергичный и честный человек выступает против безграмотного мошенника и терпит поражение. По-моему, если бы народ хотел, чтобы в конгрессе заседали достойные люди, таких бы и выбирали. Наверно, - с улыбкой прибавил Филип, - для этого в голосовании должны участвовать женщины.
      - Что ж, я охотно голосовала бы, если бы понадобилось. Ведь пошла бы я на войну и делала бы все, что только в моих силах, если бы иначе нельзя было спасти родину! - сказала Алиса с таким жаром, что Филип удивился, хоть и думал, будто хорошо ее знает. - Будь я мужчиной...
      Филип громко рассмеялся:
      - Вот и Руфь всегда говорит: "Будь я мужчиной..." Неужели все девушки хотят изменить своей половине рода человеческого?
      - Нет, - возразила Алиса, - мы только хотим изменить другую половину рода человеческого. Мы хотим, чтобы изменилось большинство молодых людей, а то их совсем не заботят вещи, о которых им следовало бы заботиться.
      - Ну, - смиренно сказал Филип, - кое что меня все же заботит например, вы и Руфь. Может быть, мне не следует о вас заботиться? Может быть, я должен думать только о конгрессе и обо всяких высоких материях?
      - Не дурите, Филип. Вчера я получила от Руфи письмо.
      - Можно мне почитать?
      - Нет, конечно. Но я боюсь, что она слишком много работает да еще очень тревожится за отца, и это плохо на ней отражается.
      - Как по-вашему, Алиса, - спросил Филип, движимый одним из тех эгоистических помыслов, которые нередко уживаются с самой неподдельной любовью, - Руфь и правда охотнее станет врачом, чем... чем выйдет замуж?