Филип тотчас кинулся в отель "Южный", где все еще царило величайшее волнение и из уст в уста передавались тысячи самых разных и фантастических версий случившегося. Очевидцы, снова и снова повторяя рассказ о виденном, превратили его в весьма драматическую сцену и приукрасили ее всем, что только могло сделать ее пострашнее. А те, кто совсем ничего не видел, пустились сочинять. Жена полковника сошла с ума, говорили они. Дети вбежали в гостиную и, попадав на пол, перепачкались в отцовской крови. По словам портье, он в первую же минуту по глазам посетительницы понял, что она замышляет убийство. У кого-то, кто встретился с нею на лестнице, пошел мороз по коже. Некоторые полагали, что Брайерли - соучастник преступления: это он подговорил женщину убить его соперника. Иные говорили, что убийца держалась уж слишком спокойно и безразлично, - должно быть, она не в своем уме.
      Филип узнал, что и Гарри и Лору отвезли в городскую тюрьму, и отправился туда; но его к ним не пустили. Так как он не был газетным репортером, ему не разрешили в этот вечер увидеться с кем-нибудь из них, но караульный офицер стал расспрашивать его и подозрительно осведомился, кто он такой. Возможно, утром ему и разрешат поговорить с Брайерли.
      Последние выпуски вечерних газет сообщили о результатах следствия. Случай был достаточно ясен для присяжных, и, однако, им пришлось долго заседать, выслушивая препирательства врачей. Доктор Пшик утверждал, что убитый скончался от последствий ранения в грудную клетку. Доктор Дуб столь же решительно утверждал, что причиной смерти явилось ранение в область живота. Доктор Пляс высказал мнение, что смерть последовала от совокупности обеих ран, а также, возможно, и от других причин. Он расспросил официанта о том, завтракал ли полковник Селби, что именно он ел и был ли у него аппетит.
      В конце концов следствие вернулось к тому бесспорному факту, что полковник Селби мертв, что (как признают врачи) любая из полученных им ран могла оказаться причиной смерти, - и вынесено было заключение, что он умер от огнестрельных ран, причиненных выстрелами из револьвера, находившегося в руках Лоры Хокинс.
      Утренние газеты так и пестрели крупными заголовками и изобиловали подробностями убийства. Отчеты вечерних газет оказались всего лишь первыми каплями этого оглушительного ливня. События излагались в самых драматических тонах, заполняя столбец за столбцом. Тут были очерки биографического и исторического порядка. Были длиннейшие отчеты специальных корреспондентов из Вашингтона, подробно описывалась жизнь и деятельность Лоры в столице и перечислялись имена всех мужчин, с которыми, по слухам, она была близка; описаны были особняк сенатора Дилуорти, и семья сенатора, и комната Лоры в его доме, и как выглядит сам сенатор, и что он сказал. Много писали о красоте Лоры, о ее талантах, о ее блестящем положении в обществе, и о ее сомнительном положении в обществе. Было также напечатано интервью с полковником Селлерсом и другое - с Вашингтоном Хокинсом, братом убийцы. Одна газета поместила длинную корреспонденцию из Хоукая о том, в какое волнение повергнут этот мирный уголок и как там приняли ужасную весть.
      Были опрошены все причастные к случившемуся. Печатались отчеты о беседах с портье отеля, с посыльным, с официантом, со всеми свидетелями, с полисменом, с хозяином отеля (который подчеркнул, что в его отеле никогда еще не случалось ничего подобного, хотя у него постоянно останавливаются сливки южной аристократии) и с вдовой полковника - миссис Селби. Были тут и чертежи и рисунки, показывающие, как произошло убийство, и вид отеля и улицы, и портреты действующих лиц.
      Имелись три подробнейших и совершенно не схожих между собою показания врачей относительно ран, полученных полковником Селби, составленные в столь ученых выражениях, что никто не мог их понять. Печатались ответы Гарри и Лоры на бесчисленные вопросы корреспондентов; имелось также заявление Филипа, ради чего репортер поднял его ночью с постели, хотя Филип просто догадаться не мог, каким образом репортер его отыскал.
      Если некоторым газетам не хватало материала, чтобы написать о случившемся достаточно длинно, они восполняли пробел энциклопедически основательной и разносторонней информацией о других случаях убийства, в том числе при помощи огнестрельного оружия.
      Заявление Лоры было далеко не полным, в сущности отрывочным, - на девять весьма ценных замечаний репортера приходилось одно замечание Лоры, да и то бессвязное, как многозначительно отмечал сам репортер. Но, по-видимому, Лора объявила, что она жена Селби или была когда-то его женой, что он бросил ее и изменил ей, и она хотела поехать за ним в Европу.
      - Что побудило вас застрелить его, мисс Хокинс? - спросил репортер.
      - Разве я застрелила его? - только и сказала в ответ Лора. - Разве говорят, что я его застрелила?
      И больше не произнесла ни слова.
      Из этого убийства сделали сенсацию. Весь город только о нем и говорил. Каждое новое сообщение тщательно изучалось, о взаимоотношениях действующих лиц велись оживленные споры, и выдвинутые газетами десятки различных теорий о мотивах преступления обсуждались на все лады.
      За ночь хитроумное электричество разнесло по проводам весть во все концы континента и за океан, - и во всех городах и селениях страны, от берегов Атлантики до Аляски, и вдоль всего Тихоокеанского побережья, и даже в Лондоне, в Париже и Берлине миллионы и миллионы людей в то утро повторяли имя Лоры Хокинс; а его обладательница - когда-то кроткая девочка, вчера еще прекрасная королева вашингтонских гостиных - сидела, дрожа от холода, на железной койке в сырой и темной камере Гробницы.
      ГЛАВА XVI
      ЛОРА В ГРОБНИЦЕ
      - Mana qo c'u x-opon-vi ri v'oyeualal, ri v'achihilal!
      ahcarroc cah, alicarroc uleu! la quitzih varal in camel,
      in zachel varal chuxmut cah, chuxmut uleu!
      "Rabinal-Achi"*.
      ______________
      * "Отвагой и силой я ничего не достиг! Увы, услышьте меня, земля и небо! Неужели я должен умереть, должен умереть здесь, между небом и землей!" - "Рабинал-Ачи". (На языке киче.)
      Прежде всего Филип постарался извлечь Гарри из Гробницы. В первый же день он добился разрешения увидеться с другом в присутствии тюремщика и убедился, что наш герой изрядно пал духом.
      - Никогда не думал, что попаду в такое место, - пожаловался Гарри. Это неподходящее место для порядочного человека, тут понятия не имеют о том, как надо обращаться с джентльменом. Ну что это за пища! - И он указал Филипу на тюремный обед, к которому так и не притронулся. - Говорят, я задержан в качестве свидетеля, а я провел ночь среди головорезов и жуликов. Хорош я буду свидетель, если поживу месяц в такой компании.
      - Нет, ты мне скажи, что за нелегкая понесла тебя в Нью-Йорк с Лорой? - спросил Филип. - Чего ради ты с нею поехал?
      - Как чего ради? Это она хотела, чтобы я поехал. Я ничего не знал про этого проклятого Селби. Она сказала, что у нее там дела, связанные с законом об университете. Я понятия не имел, зачем она меня тащит в этот чертов отель. Она, наверно, знала, что все южане там останавливаются, и рассчитывала найти там своего Селби. Ох, до чего я жалею, что не послушал тебя! Теперь меня газеты так пропечатают, как будто я сам убил человека. Она сущий дьявол, эта Лора. Видел бы ты, как она была мила со мной. Экий я осел!
      - Ну, я не намерен злословить о бедняге, когда она сидит в тюрьме. Но прежде всего надо тебя отсюда вытащить. Во-первых, я привез с собой ее записку к тебе, а кроме того, говорил с твоим дядей и объяснил ему начистоту, как было дело. Он скоро будет здесь.
      Дядя приехал, прибыли и друзья Гарри, и весь день так наседали на высшее начальство, что Гарри выпустили, обязав по первому требованию явиться в качестве свидетеля. Едва тюрьма скрылась за углом, Гарри, верный себе, мгновенно воспрянул духом и настоял на том, чтобы угостить Филипа и всех приятелей поистине королевским ужином у Дельмонико, - выходка, быть может, простительная, если подумать, какое он испытывал облегчение, - и проделал он все это с обычной своей неугомонной щедростью. Гарри заказал ужин, и, пожалуй, излишне упоминать, что по счету уплатил Филип.
      Ни тому, ни другому не хотелось и пытаться посетить в этот день Лору, и она не видела ни души, если не считать репортеров, пока ее не навестили брат и полковник Селлерс, примчавшиеся из Вашингтона.
      Они нашли Лору в камере, в верхнем ярусе женского отделения. Камеры здесь были несколько просторнее, чем в мужском отделении, - примерно восемь на десять футов, может быть, немного длиннее. И пол и стены - все каменное, потолок сводчатый. Узкое, точно щель, оконце в своде пропускало свет, и только через него проникал в камеру свежий воздух; когда оно было открыто, сюда без помехи попадал и дождь. Тепло шло только из коридора, когда дверь туда приоткрывали, в самой же камере стоял пронизывающий холод, а в это время года было еще и сыро. Выбеленная и опрятная, она все же слегка отдавала особым тюремным запахом; всю обстановку составляла узкая железная койка с соломенным тюфяком, покрытая не слишком чистыми одеялами.
      Когда надзирательница ввела полковника Селлерса в камеру, он не совладал с собой - слезы потекли по его щекам, и голос дрожал так, что полковник едва мог говорить. Вашингтон не в силах был вымолвить ни слова; он глядел то на сестру, то на несчастных арестанток, проходивших по коридору, и взгляд его выражал безмерное отвращение. Одна Лора оставалась спокойной и сдержанной, хотя ее, пожалуй, и тронуло горе обоих друзей.
      - Ты здесь удобно устроилась, Лора? - выговорил наконец полковник.
      - Как видите, - ответила она. - Не могу сказать, чтоб уж очень удобно.
      - Ты зябнешь?
      - Замерзаю. Каменный пол прямо как лед. Когда ступишь на него, пробирает до костей. Приходится сидеть на постели.
      - Бедняжка! Бедняжка! А кормят сносно?
      - Я не голодна. Мне ничего не хочется. А это я есть не могу.
      - О господи! - сказал полковник. - Какой ужас! Но не падай духом, дорогая, не падай духом! - И голос его оборвался.
      - Нет, мы не покинем тебя, - продолжал он потом. - Мы все для тебя сделаем. Я знаю, ты не хотела его убить. Это, конечно, был приступ безумия, знаешь, или что-то в этом роде. Ты прежде ничего такого не делала.
      Лора слабо улыбнулась:
      - Да, правда, что-то в этом роде. Налетело, как вихрь. Он был негодяй, вы ведь ничего не знаете.
      - Я предпочел бы сам его убить - на дуэли, по всем правилам. Жаль, что не убил. Но ты не горюй. Мы тебя вызволим - достанем лучшего защитника; нью-йоркские адвокаты все могут, я читал о таких случаях. А теперь надо устроить тебя поудобнее. Мы привезли кое-что из твоего платья. Что еще тебе нужно?
      Лора сказала, что ей хотелось бы получить простыни для постели, коврик, чтобы можно было не становиться на каменный пол, и пусть ей присылают приличную еду; и хорошо бы несколько книг, бумагу и чернила, если здесь позволяют писать. Полковник и Вашингтон обещали доставить все что нужно и затем горестно простились, - судя по всему, куда больше опечаленные положением преступницы, чем она сама.
      Уходя, полковник пообещал надзирательнице, что если она немного позаботится о Лоре, она на этом ничего не потеряет; а стражу, выпускавшему их, сказал покровительственно:
      - У вас солидное заведение, оно делает Нью-Йорку честь. У меня тут друг... мы с вами еще увидимся, сэр.
      На другой день в газетах появились еще кое-какие сведения из жизни Лоры, расцвеченные и раздутые репортерским красноречием. Некоторые из них бросали зловещий свет на прошлое полковника Селби и рисовали Лору прекрасной мстительницей за поруганную честь; другие же изображали Лору навязчивой любовницей и кровожадным зверем. Нанятые для Лоры адвокаты, едва успев повидаться со своей подзащитной, положили конец ее встречам с репортерами, но это не помешало, а скорее способствовало появлению то здесь, то там новых газетных заметок, рассчитанных на то, чтобы вызвать сочувствие к бедной девушке.
      Не обошлось без "морали", которую выводили из случившегося крупнейшие газеты; каждая толковала событие на свой лад, и Филип сохранил три или четыре вырезки, которые ему особенно понравились. Позднее он часто читал их вслух своим друзьям и просил угадать, из какой газеты сделана каждая вырезка. Одна статья, отличавшаяся простотой стиля, начиналась так:
      "История никогда не повторяется, но калейдоскопически пестрые картины живописного настоящего порою как бы состоят из осколков древних преданий. Вашингтон - не Коринф, и Лаис, прекрасная дочь Тимандры, быть может, и не была предшественницей восхитительной Лоры из плебейского рода Хокинсов, но ораторы и государственные мужи, покупавшие благосклонность одной, были, должно быть, столь же неподкупны, как наши республиканские деятели, которых ныне наставляют, как любить и как голосовать, нежные уста деятельницы вашингтонских кулуаров; и, возможно, современная Лаис никогда не покинула бы столицу, найдись там хоть один американский Ксенократ, который устоял бы перед ее чарами. Но тут сходство кончается. Лаис, бежавшая с юным Гипостратом, была убита женщинами, что завидовали ее очарованию, а Лора, бежавшая в свою Фессалию с юным Брайерли, убивает другого своего любовника и мстит за все обиды, нанесенные представительницам ее пола".
      В другой газете редактор начал свою статью не с таких лирических красот, но с не меньшей силой. Закончил же он так:
      "До прекрасной, неотразимой и демонической Лоры Хокинс и до беспутного полковника разбитой армии, пожавшего лишь то, что он посеял, нам нет дела. Но когда поднимается занавес над этой ужасной трагедией, мы мельком заглядываем в жизнь нашей столицы при нынешнем правлении - и зрелище это не может не вызвать у нас глубокой тревоги за судьбы нашей республики".
      Третья газета рассуждала на ту же тему в ином тоне. В статье говорилось:
      "Наши неоднократные предсказания сбылись. Мы не раз указывали на то, сколь широко распространились в высших кругах американского общества пагубные идеи, - и вот еще одно наглядное тому подтверждение. Самое имя нашего города стало звучать укором. Быть может, мы хотя бы отчасти помогаем предотвратить окончательное его падение, решительно обличая Великие Мошенничества; наперекор всему, мы и впредь будем утверждать, что пора восстановить в правах попираемые законы, охраняющие человеческую жизнь, чтобы человек по крайней мере среди бела дня мог ходить по улицам или переступать порог общественных зданий, не рискуя получить пулю в лоб".
      Четвертая газета начинала так:
      "Исчерпывающая полнота, с которой мы сегодня утром сообщаем нашим читателям все подробности убийства полковника Селби Лорой Хокинс, является чудом современной журналистики. Все дальнейшие расследования едва ли смогут дополнить нарисованную нами картину. Это - старая, как мир, история. Красивая женщина хладнокровно застрелила своего неверного любовника; и, несомненно, со временем мы узнаем, что если она и не совсем безумна, то, во всяком случае, действовала в состоянии так называемого "временного помешательства".
      Можно без преувеличения сказать, что первые газетные вести о разыгравшейся трагедии вызвали едва ли не всеобщую ярость и озлобление против заключенной в Гробнице преступницы, и сообщения о ее красоте лишь разжигали негодование. Выходило так, что на свою красоту и на свой пол она и рассчитывала, бросая вызов закону, - и все горячо надеялись, что закон ее покарает.
      Но у Лоры были и друзья, и в их числе люди весьма влиятельные. Она знала слишком много тайн и, быть может, от нее зависело слишком много репутаций. Кто возьмется судить о мотивах людских поступков? В самом деле, почему бы нам и не пожалеть женщину, чья блестящая карьера так внезапно оборвалась несчастьем и преступлением? Тем, кто хорошо знал Лору в Вашингтоне, могло показаться невероятным, что столь обворожительная женщина замышляла убийство, и, возможно, они охотно прислушивались к чувствительным разговорам о временном помрачении ума - следствии несчастной любви.
      Сенатор Дилуорти, разумеется, был сильно потрясен, но исполнен снисхождения к грешнице.
      - Все мы в некий час предстанем перед богом и будем нуждаться в милосердии, - сказал он. - Лора, живя в моем доме, была примерной особой приветливой, ласковой, правдивой; быть может, она чересчур любила веселье и не слишком часто ходила в церковь, но она была женщиной строгих правил. Возможно, в ее жизни имели место события, о которых мне ничего не известно, но она не дошла бы до такой крайности, если бы оставалась в здравом уме.
      К чести сенатора надо сказать, что он искренне хотел помочь Лоре и ее родным в час этого тяжкого испытания. Лора и сама была не без средств, ибо в Вашингтоне деятель кулуаров зачастую более удачлив, нежели проситель, и вполне могла окружить себя роскошью, чтобы смягчить суровость тюремной жизни. Деньги помогли и родным перебраться поближе к ней, и кто-нибудь из них каждый день ее навещал. Нежные заботы матери, ее детски откровенное горе и непоколебимая вера в невиновность дочери трогали даже нью-йоркских тюремщиков, привычных к душераздирающим сценам.
      Миссис Хокинс кинулась к дочери, как только получила деньги на дорогу. У нее не нашлось для Лоры ни слова упрека - лишь нежность и жалость. Она ничего не могла поделать со страшной реальностью: Лора убила человека; но ей было довольно того, что при первой же встрече Лора сказала: "Я сама не знала, что делаю, мама". Она сняла квартирку по соседству с Гробницей и посвятила всю себя заботам о Лоре, словно та и вправду была ей родной дочерью. Если бы ей только позволили, она не выходила бы из тюрьмы ни днем ни ночью. Она была уже стара и слаба здоровьем, но испытание, казалось, придало ей новые силы.
      Трогательный рассказ о том, как старушка опекает Лору, о ее душевной простоте и набожности тоже вскоре попал в газеты и, вероятно, вызвал еще больше сочувствия у публики, уже начинавшей понимать, как трагична судьба этой погибшей женщины. У нее, несомненно, были сторонники, полагавшие, что если на одной чаше весов находится ее преступление, то на другую следует положить все зло, которое ей причинили, и до нее разными путями доходили знаки этого сочувствия. К ней приходили посетители, ей присылали в подарок цветы и фрукты, и от этого немного веселее становилось в ее суровой и мрачной камере.
      Лора не пожелала видеть ни Филипа, ни Гарри. Филип вздохнул с облегчением; он думал, что ей уж конечно будет совестно встретиться с ним после того, как она нарушила данное ему обещание; Гарри же, все еще не совсем равнодушный к чарам Лоры, был расстроен этим отказом и счел его бессердечным. У него, разумеется, больше не может быть ничего общего с подобной женщиной, сказал он Филипу, но он должен увидеться с нею.
      Филип, желая удержать приятеля от какого-нибудь нового легкомысленного шага, уговорил его ехать вместе в Филадельфию: ему так нужна помощь Гарри на шахте в Илионе!
      Делу Лоры был дан законный ход. Ей предъявили обвинение в убийстве с заранее обдуманным намерением, и она должна была оставаться под арестом до летней судебной сессии. Двух известнейших нью-йоркских адвокатов пригласили ее защищать, и подготовке к защите эта исполненная решимости женщина отдавала теперь все свое время, причем мужество ее возрастало по мере того, как она советовалась со своими адвокатами и разбиралась в методах уголовного судопроизводства в штате Нью-Йорк.
      Однако ее очень угнетали вести из Вашингтона. Конгресс был распущен на каникулы, и ее законопроект не успел пройти в сенате. Теперь нужно ждать следующей сессии.
      ГЛАВА XVII
      МИСТЕР БИГЛЕР СПАСЕН,
      А МИСТЕР БОУЛТОН ЗАЛЕЗАЕТ В ДОЛГИ
      Что мы ни делаем - нам всё не впрок,
      Как будто черт мешать нам дал зарок.
      Трудись мы даже больше во сто крат,
      Дохода нет - лишь множество затрат.
      Чосер.
      Не moonihoawa ka aie.
      Hawaiian Proverb*
      ______________
      * Долги - ядовитая змея. - Гавайская пословица.
      Плохая выдалась зима для фирмы "Пеннибеккер, Биглер и Смолл". Обычно эти знаменитые подрядчики-строители выручали во время сессии законодательного собрания в Гаррисберге больше денег, чем приносила им вся их летняя работа, а вот эта зима оказалась бесплодной. Биглер не мог понять, почему так случилось.
      - Понимаете ли, мистер Боултон, - сказал он однажды при Филипе, - у нас прямо почва уходит из-под ног. Видно, на политику больше нечего надеяться. Мы-то рассчитывали в этом году поживиться при переизбрании Саймона. Но вот его опять выбрали, и я еще не видал человека, который бы от этого хоть что-нибудь выгадал.
      - То есть он избран, хотя никому ничего не платил, - так, что ли? спросил Филип.
      - Ни гроша, насколько я знаю, ни гроша ломаного, - с досадой повторил мистер Биглер. - Надуть весь штат, вот как я это называю. И как это проделано, хоть убейте - не пойму. Не упомню, когда еще в Гаррисберге было так туго с деньгами.
      - Неужели выборы обошлись без всяких комбинаций? Ни подряда на строительство железной дороги, ни плана новых рудников?
      - Может, что и было, да я ничего про это не знаю, - сказал Биглер, с отвращением мотнув головой. - Люди прямо говорят, что эти выборы обошлись без денег. Неслыханное дело!
      - А может быть, - предположил Филип, - тут все основано на том, что страховые общества называют "вкладом" или "обеспечением"? Тогда через некоторое время полис выдают на руки без дальнейших взносов.
      - Так, по-вашему, - с улыбкой сказал мистер Боултон, - щедрый и дальновидный политик может получить место в конгрессе и больше уже никак за это не платить?
      - Что ни говорите, - прервал Биглер, - а хитро проделано, черт их дери! Никак я этого не предвидел: я-то думал, у нас в руках верный барыш, а остались мы ни при чем. Нет, джентльмены, я буду добиваться реформы в этом деле. Если уж какое-то паршивое законодательное собрание штата будет само раздавать кресла в сенате Соединенных Штатов, так тут сам черт ногу сломит.
      Это прозвучало невесело, но не таков был мистер Биглер, чтобы его обескуражила одна-единственная неудача, и, столкнувшись с одним-единственным случаем видимой честности, он не утратил веры в человека. Он уже снова выплыл - или выплывет, - если только мистер Боултон поможет ему сняться с мели и продержаться в течение трех месяцев.
      - Нам подвернулся один выгодный подряд, - объяснил он Боултону, прямо скажем, крупно повезло. Мы заключили контракт на укладку патентованных добсоновских мостовых в городе Мобил. Вот поглядите.
      И мистер Биглер привел кое-какие цифры: контракт - столько-то, стоимость работы и материалов - столько-то, прибыль - столько-то. Через три месяца город должен будет уплатить компании триста семьдесят пять тысяч долларов, из них двести тысяч - чистая прибыль. Все это дело принесет компании самое малое миллион, а то и больше. В расчетах не может быть никакой ошибки: вот он, контракт. Мистер Боултон ведь и сам знает, сколько стоят материалы и во что станет работа.
      Мистер Боултон прекрасно знал по горькому опыту, что в расчетах всегда оказывается ошибка, когда их составляют Биглер или Смолл, и знал, что ему следует выставить подрядчика за дверь. Однако он продолжал слушать болтовню Биглера.
      Они хотят занять только пятьдесят тысяч, чтоб было с чем начать, а дальше уж город сам даст им средства. Мистер Боултон сказал, что у него нет таких денег. Но Биглер может занять от его имени! Мистер Боултон возразил, что он не вправе подвергать свою семью такому риску. Но ведь контракт можно переписать на его имя - обеспечение вполне достаточное, он разбогатеет, даже если потом и потеряет подряд. Притом Биглеру в последнее время так не везло, он просто не знает, к кому обратиться за помощью, как прокормить семью. Только дайте ему еще раз попытать счастья - и он наверняка станет на ноги. Он умоляет об этом.
      И мистер Боултон уступил. В подобных случаях он не умел отказывать. Если уж он по дружбе помог однажды человеку и тот его обманул, тем самым обманщик словно на веки вечные получал на мистера Боултона какие-то права. Однако у мистера Боултона не хватило духу сказать о своем поступке жене, ибо он знал, что если есть на свете человек более ненавистный его домашним, чем Смолл, то это - Биглер.
      - Филип сказал мне, - заметила в тот вечер миссис Боултон, - что у нас сегодня опять был этот Биглер. Надеюсь, у тебя больше не будет с ним никаких дел?
      - Биглеру очень не повезло, - с запинкой ответил мистер Боултон.
      - Ему всегда не везет, и ты всегда из-за него попадаешь в беду. Но на этот раз ты не стал его слушать?
      - Видишь ли, матушка, его семья сейчас в большой нужде, и я разрешил ему воспользоваться моим именем... но я получил надежное обеспечение. В самом худшем случае будет некоторая неловкость.
      Лицо у миссис Боултон стало серьезным и озабоченным, но она и не думала ни жаловаться, ни попрекать мужа; она знала, что означают слова "некоторая неловкость", но знала также, что тут ничего не поделаешь. Если бы мистер Боултон шел на базар, чтобы купить на последний и единственный доллар пропитание для своей семьи, первый встречный нищий без труда выпросил бы у него этот доллар. Миссис Боултон только спросила (и вопрос этот показывал, что она не более бережлива, чем ее муж, когда думает о тех, кто дорог ее сердцу):
      - Но достаточно ли ты отложил денег, чтобы Филип мог открыть свою шахту?
      - Да, я отложил как раз столько, сколько должна стоить закладка шахты и сколько мы можем позволить себе потерять, если угля там не окажется. Филип сам за всем проследит, ведь он равноправный партнер в предприятии, только что капитала не вложил. Он совершенно уверен в успехе. И если не ради себя, так ради Филипа я надеюсь, что его не ждет разочарование.
      Филип не мог не чувствовать, что в доме Боултонов все к нему относятся, как к родному, - все, кроме Руфи. Когда, оправившись после несчастного случая, он вернулся домой, мать старательно делала вид, что очень ревнует его к миссис Боултон, о которой, как и о Руфи, она без конца расспрашивала. За этой притворной ревностью она, без сомнения, старалась скрыть неподдельную боль и тоску, которую испытывает всякая мать, когда ее сын уходит в большой мир и сближается с новыми людьми. А для миссис Стерлинг, вдовы, жившей на скромный доход в массачусетской глуши, Филадельфия была городом, полным блеска и роскоши. Все его жители, казалось ей, благоденствуют и процветают, они поистине избранники судьбы. Кое у кого из ее соседей были в Филадельфии родные, и почему-то им казалось, что иметь родственников в Филадельфии - залог респектабельности. Миссис Стерлинг радовалась, что Филип живет и работает среди таких состоятельных людей, и была уверена, что никакая удача не будет для него чрезмерной и незаслуженной.
      - Итак, сэр, - сказала Руфь, когда Филип приехал из Нью-Йорка, - вы были участником настоящей трагедии. Я видела ваше имя в газетах. Что же, ваши западные друзья все такие, как эта женщина?
      - Мое участие в трагедии, - не без досады ответил Филип, - заключалось только в том, что я пытался помешать Гарри впутаться в скверную историю, и мне это не удалось. Он залез в ловушку, которую она ему расставила, и был за это наказан. Я хочу увезти его в Илион, посмотрю, сумеет ли он сосредоточиться на каком-то одном деле и бросить глупости.
      - Она и правда такая красивая, как пишут в газетах?
      - Не знаю, красота у нее своеобразная... она не похожа...
      - Не похожа на Алису?
      - Понимаете ли, она ослепительна; ее называли красивейшей женщиной в столице, - такая вызывающая, насмешливая, остроумная. Руфь, вы верите, что женщина может стать дьяволом?
      - С мужчинами это бывает, так почему бы и женщине не обернуться дьяволом? Но я таких еще не видала.
      - Так вот, Лора Хокинс очень к этому близка. Но страшно подумать о ее судьбе.
      - Как, неужели вы думаете, что женщину могут повесить? Неужели дойдет до такого варварства?
      - Я думал не об этом... сомневаюсь, чтобы присяжные нью-йоркского суда признали женщину виновной в преднамеренном убийстве. Но подумайте, что за жизнь ее ждет, если ее оправдают.
      - Да, ужасно, - задумчиво сказала Руфь. - Но хуже всего то, что вы, мужчины, не желаете, чтобы женщины чему-нибудь учились и честным трудом зарабатывали свой хлеб. Мы получаем такое воспитание, как будто нас всегда будут баловать и опекать и с нами не может случиться никакого несчастья. Вот и вы все, наверно, хотели бы, чтобы я сидела дома сложа руки и отказалась от своей профессии.
      - О нет, - серьезно сказал Филип. - Я уважаю вашу решимость. Но, Руфь, неужели вам кажется, что вы будете счастливее или сделаете больше добра, занимаясь медициной, чем если бы у вас был свой дом?
      - А что мне помешает иметь свой дом?
      - Да, пожалуй, ничто не помешает, только вас-то там никогда не будет: если у вас окажется хоть какая-то практика, вы день и ночь будете в бегах, - а тогда что же это за дом для вашего мужа?
      - А что за дом для жены, если муж вечно разъезжает где-то в своей докторской двуколке?
      - Ну, это несправедливо, сами понимаете. Домашний очаг создает женщина.
      У них нередко возникали такие споры. И Филип неизменно старался придать им личный характер. Он совсем уже собрался уехать на лето в Илион и мечтал перед отъездом услышать от Руфи хоть слово: ему так хотелось верить, что, может быть, когда-нибудь она полюбит его, - разумеется, когда он будет этого достоин, ведь сейчас он может предложить ей только жалкое, почти нищенское существование.
      - Я работал бы с гораздо большим жаром, - сказал он утром в день отъезда, - если б знал, что я вам не совсем безразличен, Руфь.
      Она опустила глаза; слабый румянец окрасил ее щеки, она не знала, что сказать. А Филип подумал, что ей незачем было опускать глаза, ведь она настолько меньше его ростом...
      - Илион настоящее захолустье, - продолжал он, как будто географическая справка была тут вполне уместна, - и у меня будет вдоволь времени подумать об ответственности, которую я на себя беру... - кажется, он просто не знал, как закончить эту фразу.
      Но Руфь подняла глаза, и в них светилось что-то такое, отчего сердце Филипа забилось быстрей. Она взяла его за руку и сказала серьезно и ласково:
      - Никогда не надо отчаиваться. Филип. - И добавила уже другим тоном: Вы ведь знаете, что летом я сдам экзамены и получу диплом, и если что-нибудь случится... в шахтах ведь бывают взрывы... вы можете послать за мною. Всего хорошего!