- Думаю, что на бумаге выстроить университет ничуть не труднее, чем семинарию, зато выглядит он намного солиднее, - глубокомысленно ответил Гарри.
      Сквайр засмеялся и сказал, что это совершенно верно. Почтенному джентльмену не понадобилось длинного разговора с полными надежд владельцами будущего города, он сразу понял, что такое Пристань Стоуна.
      Пока Филип подбирал слова, чтобы задать вопрос, казавшийся ему необычайно трудным, дверь неслышно отворилась, и вошла Руфь. Оглядев собравшихся, она с искрящимися глазами и веселой улыбкой подошла к Филипу и пожала ему руку. Она держалась так непринужденно, так искренне и сердечно, что наш герой Дальнего Запада вдруг почувствовал себя робким и неловким мальчишкой.
      На протяжении долгих месяцев мечтал он об этой встрече и сотни раз рисовал ее себе, но никогда не представлял именно такой. Ему думалось, что они встретятся неожиданно, например, когда она будет возвращаться после занятий домой или, ни о чем не подозревая, войдет в комнату, где он уже ждет ее; и тут она обязательно воскликнет: "Фил!" - и умолкнет и, может быть, покраснеет, а он, сдержанный, хотя и взволнованный встречей, ласково успокоит ее, выразительно возьмет за руку, а она робко поднимет на него глаза и после долгих месяцев разлуки, может быть, позволит ему... Боже! Сколько раз он мечтал об этой минуте и спрашивал себя, какой будет эта встреча! Но случилось то, чего он меньше всего ожидал: смутился он, а не она, да еще отчего - оттого, что его встретили сердечно и задушевно!
      - Мы слышали, что вы остановились в "Сассакусе", - заговорила Руфь. А это, наверное, ваш друг?
      - Прошу прощения, - кое-как выговорил наконец Филип, - да, это мистер Брайерли, о котором я вам писал.
      Руфь дружески поздоровалась с Гарри. Филип и не ждал иного отношения к своему другу, хоть его и задело, что она поздоровалась с ними обоими совершенно одинаково; Гарри же принял это за обычную дань, воздаваемую ему прекрасным полом.
      После расспросов, как они доехали и как им жилось на Западе, разговор стал общим; вскоре Филип обнаружил, что он беседует со сквайром о земельных участках, железных дорогах и на другие темы, на которых ему трудно было сосредоточиться, так как до его слуха доносились обрывки оживленного разговора между Руфью и Гарри; он слышал такие слова, как "Нью-Йорк", "опера", "прием", и понял, что Гарри дал волю своей фантазии и пустился в подробное описание светской жизни.
      Гарри знал все, что можно знать о театре, артистических уборных и закулисном мире (так, по крайней мере, говорил он сам); к тому же он знал довольно много опер и умел увлекательно рассказывать их сюжет, вскользь упоминая, что вот в этом месте вступает сопрано, а в этом бас, и тут же принимался напевать первые такты их арий: та-ра, та-ра, тим-там. Потом он давал понять, что совершенно не удовлетворен тем, как бас исполнял речитатив ("там внизу, средь трупов хладных"), и очень мило, с непринужденной легкостью разбирал всю оперу, между тем как не смог бы пропеть до конца ни одной арии даже под страхом смерти, - впрочем, если бы и попытался, то пропел бы непременно фальшиво, так как слуха у него не было. Но он обожает оперу, держит ложу и по временам заглядывает в нее, чтобы прослушать любимую сцену или встретиться со своими светскими друзьями. Если Руфь когда-нибудь приедет в Нью-Йорк, он будет счастлив отдать свою ложу ей и ее друзьям! Разумеется, Руфь была в восторге от его любезности.
      Когда она рассказала об этом Филипу, он лишь сдержанно улыбнулся и выразил надежду, что ей повезет и что, когда она приедет в Нью-Йорк, ложа не окажется уже отданной на этот вечер кому-нибудь другому.
      Сквайр уговаривал молодых людей остановиться у него и непременно хотел послать за их вещами в гостиницу; Алиса поддержала отца, но у Филипа были свои причины отказаться. Однако гости остались ужинать, а вечером Филип целый час беседовал с Руфью наедине, радуясь, что она, как и прежде, разговаривает с ним без всякого стеснения, рассказывает о своих планах и занятиях в Филадельфии, расспрашивает о его жизни на Западе и надеждах на будущее с неподдельным интересом, совсем как сестра; правда, это было не совсем приятно Филипу, ему хотелось бы услышать в ее тоне иные нотки. Но в мечтах и планах Руфи Филип не уловил даже намека на то, что она как-то связывает свое будущее с ним, тогда как сам он не мог и шагу ступить без мысли о Руфи и все его планы так или иначе касались ее; ничто не удовлетворяло его, если она не была к этому причастна. Богатство, доброе имя имели для него цену лишь в той мере, в какой они что-то значили для Руфи; иногда ему казалось, что, не живи Руфь на земле, он сбежал бы в какой-нибудь забытый богом и людьми уголок и доживал бы там свои дни в полном одиночестве.
      - Я надеялся, - говорил Филип Руфи, - сделать первый шаг на железной дороге и заработать хотя бы столько, чтобы можно было вернуться на Восток и заняться чем-нибудь, что мне больше по вкусу. Жить на Западе мне бы не хотелось. А вам?
      - Я как-то не задумывалась об этом, - ничуть не смутясь, ответила Руфь. - Одна девушка, окончившая нашу семинарию, уехала в Чикаго, и у нее там довольно большая практика. Я еще не знаю, куда поеду. Мама будет в ужасе, если я стану разъезжать по Филадельфии в докторской двуколке.
      Филип рассмеялся, представив себе эту картину.
      - А теперь, после приезда в Фолкил, вам так же хочется этого, как прежде?
      Филип и не подозревал, что попал не в бровь, а в глаз: Руфь сразу задумалась, сможет ли она лечить тех молодых людей и девушек, с которыми познакомилась в Фолкиле. Однако она не хотела признаваться даже самой себе, что ее взгляды на будущую профессию хоть сколько-нибудь переменились.
      - Нет, здесь, в Фолкиле, я не собираюсь практиковать; но должна же я чем-то заняться, когда кончу курс. Почему бы не медициной?
      Филипу хотелось объяснить ей почему; но если сама Руфь этого еще не поняла, то всякие объяснения бесполезны.
      Гарри всегда чувствовал себя одинаково уверенно - поучал ли он сквайра Монтегю тому, как выгодно вкладывать капитал в штате Миссури, толковал ли о развитии судоходства на реке Колумба, о проекте более короткого железнодорожного пути от Миссисипи до Тихого океана, разработанном им и еще кое-кем в Нью-Йорке; потешал ли миссис Монтегю рассказами о своих поварских подвигах в лагере; или рисовал перед мисс Алисой забавные контрасты между жизнью в Новой Англии и на границе, откуда он приехал.
      В обществе Гарри трудно было соскучиться: когда ему изменяла память, на помощь приходило воображение, и он рассказывал свои истории так, будто и сам в них верил - впрочем, возможно так оно и было. Алисе он показался очень занятным собеседником, и она с таким серьезным видом внимала его вымыслам, что он увлекся и хватил через край. Даже миллионер не сумел бы более непринужденно намекнуть в разговоре о своей холостяцкой квартире в городе и фамильном особняке на берегу Гудзона.
      - Странно, - заметила Алиса, - что вы не остались в Нью-Йорке и предпочли подвергнуть себя всем тяготам жизни на Западе.
      - Дух приключений! - ответил Гарри. - Я устаю от Нью-Йорка. Кроме того, мне надо было проследить за ходом кое-каких операций, участником которых я невольно оказался. Только на прошлой неделе в Нью-Йорке настаивали, чтобы я поехал в Аризону, - там наклевывается крупное дело с алмазами. Но я сказал: "Нет, в спекуляциях я не участвую. У меня свои дела в Миссури"; да и пока Филип там, я его ни за что не оставлю.
      Когда друзья возвращались в тот вечер в гостиницу, Филип, пребывавший отнюдь не в лучшем настроении, не выдержал:
      - Какого черта ты сегодня так расхвастался, Гарри?
      - Расхвастался? - воскликнул Гарри. - Я просто хотел, чтобы вечер прошел приятнее. А потом, я так или иначе когда-нибудь сделаю все, о чем говорил. Не все ли равно, в каком времени и наклонении я употребил какой-то там глагол? Говорил же мне дядюшка только в прошлую субботу, что я с таким же успехом могу отправляться в Аризону искать алмазы? Уж если производить впечатление, то лучше хорошее, чем плохое.
      - Чепуха. Скоро ты дойдешь до того, что сам будешь верить в свои выдумки.
      - Вот увидишь! Когда мы с Селлерсом добьемся ассигнования, я покажу тебе и квартиру в городе, и дом на Гудзоне, и ложу в опере.
      - Боюсь, что они будут похожи на плантацию полковника Селлерса в Хоукае. Ты когда-нибудь там был?
      - Ну, не сердись, Фил! Она просто прелесть, эта малютка. Почему ты раньше не говорил мне о ней?
      - Кто это "просто прелесть"? - чуть не зарычал Филип; такой оборот разговора пришелся ему совсем не по душе.
      - Миссис Монтегю, конечно, кто же еще?
      И Гарри остановился, чтобы закурить, и некоторое время молча попыхивал сигарой.
      На этом размолвка кончилась, так как Гарри никогда не помнил зла и полминуты, а Филип был слишком благоразумен, чтобы продолжать сердиться из-за пустяков; к тому же ведь это он пригласил Гарри в Фолкил.
      Молодые люди прожили в городке целую неделю, каждый день бывали в доме Монтегю и принимали участие в обычных для Фолкила зимних развлечениях. Как друзья Руфи и семейства Монтегю, они, естественно, получали приглашения на званые вечера, а Гарри, со своей природной щедростью, дал небольшой ответный ужин без особых затей: просто танцы в гостинице и легкая закуска с прохладительными напитками. Все это стоило немалых денег Филипу, которому пришлось оплатить счет.
      Не прошло и недели, как характер Руфи предстал перед Филипом в новом свете. Его удивило, что она способна так увлекаться пустыми забавами фолкилского "света". Ему почти не удавалось серьезно поговорить с нею. Около нее вечно порхал какой-нибудь мотылек, а когда Филип всем своим поведением показывал ей, что ему это не нравится, она беззаботно смеялась и принималась вышучивать его серьезность; она утверждала, что он становится слишком мрачным и необщительным. В сущности, ему приходилось больше разговаривать с Алисой, и он не пытался скрыть от нее свою тревогу. Впрочем, он мог бы и не говорить этого Алисе: она сама видела все, что происходит, и достаточно хорошо знала свою половину рода человеческого, чтобы понимать, что лишь время может помочь Филипу.
      - Руфь - хорошая девушка, Филип; она ничуть не изменила своим убеждениям и целям, но разве вы не видите, что она только сейчас обнаружила, как приятно повеселиться? Мой вам совет: не показывайте вида, что вас это задевает.
      В свой последний вечер в Фолкиле друзья были в гостях у Монтегю, и Филип надеялся, что на этот раз он увидит Руфь в другом настроении. Но ничуть не бывало: она была веселее прежнего, а в глазах и смехе ее таилось что-то опасно-проказливое.
      - Проклятье! - пробормотал Филип. - Она совсем голову потеряла!
      Ему хотелось поссориться с нею, выбежать из дома с самым трагическим видом и, может быть, даже блуждать по полям где-то далеко-далеко и там подставить свое пылающее чело прохладному звездному дождю, совсем как в романах, - но ничего из этого не вышло. Руфь, как это бывает с женщинами, совершенно не чувствовала себя виноватой и очаровывала Филипа больше чем когда-либо скромным кокетством и многозначительными недомолвками. Один раз, укоризненно перебив его гневную тираду, она даже сказала ему "ты", и сердце его отчаянно забилось, так как он впервые услышал от нее это милое слово.
      Неужели ее и правда привлекала bonhomie* и веселая самоуверенность Гарри? Весь вечер они оживленно болтали, и время летело для них стремительно и незаметно. Руфь пела для Гарри, и не кто иной, как он, переворачивал ей ноты и время от времени, когда считал, что это произведет должное впечатление, сам подпевал басом. Да, вечер прошел очень весело, и Филип был от души рад, когда все кончилось, - в том числе и затянувшееся прощание с семейством Монтегю.
      ______________
      * Добродушие (франц.).
      - До свидания, Филип! Доброй ночи, мистер Брайерли! - донесся до них звонкий голос Руфи, когда они шли по аллее; и Филип подумал, что Руфь не его имя назвала последним.
      ГЛАВА XXIII
      ФИЛИП И ГАРРИ ЗА РАБОТОЙ
      Ты видишь ли тот узкий путь,
      Бегущий средь шипов и пней?
      То - Добродетели Тропа,
      Хоть редко спросит кто о ней.
      А вон - широкий торный путь,
      Что средь лугов цветистых вьется:
      То Путь Порока и Греха,
      Хоть он Дорогой в Рай зовется.
      Томас Рифмач.
      В Нью-Йорк Филип и Гарри прибыли в совершенно разном расположении духа. Гарри искрился весельем. Его ожидало письмо от полковника Селлерса, настаивавшего на том, чтобы Гарри поехал в Вашингтон и встретился там с сенатором Дилуорти. Прошение уже у него. Оно подписано всеми мало-мальски значительными людьми Миссури и будет подано буквально со дня на день.
      "Я бы поехал сам, - писал полковник, - но я сейчас занят изобретением новой водяной осветительной системы для таких городов, как Сент-Луис; достаточно в любом месте присоединить мою машину к водопроводным трубам, как тотчас начнется разложение воды на составные части; город будет залит потоками света; и все это не будет стоить ни цента, кроме стоимости самой машины. Осветительная часть у меня почти готова, но я хочу приспособить машину для отопления и приготовления пищи, а также для стиральных и гладильных аппаратов. Это будет великое изобретение, но пока я его совершенствую, все же не следует упускать из виду и наше ассигнование".
      Гарри привез нескольким членам конгресса письма от собственного дядюшки и от мистера Даффа Брауна, которые имели обширные связи в обеих палатах, где их хорошо знали как крупных предпринимателей, не жалеющих сил на благо общества, и притом - на языке того времени - знающих толк в таких добродетелях, как "сложение, деление и молчание".
      Сенатор Дилуорти сам огласил прошение в сенате, добавив от себя, что лично знаком с теми, кто подписал его, и что они действительно заинтересованы в развитии своего края; однако он верит, что своекорыстного интереса здесь нет и что все они, насколько ему известно, люди честные и добропорядочные. Ему приятно видеть в списке подписавших прошение имена многих цветных граждан штата Миссури, да и всякий друг человечества, конечно, возрадуется, узнав, что эта столь недавно освобожденная раса вполне сознательно участвует в разработке природных богатств своей родины. Он предлагает, чтобы прошение было передано на рассмотрение соответствующей комиссии.
      Представляя своего юного друга некоторым влиятельным депутатам, сенатор Дилуорти рекомендовал его как человека, хорошо знающего все, что касается линии Солт-Лик - Пасифик, и как одного из инженеров, производивших съемку на реке Колумба, после чего он оставлял собеседников, давая Гарри возможность демонстрировать свои карты и планы и объяснять связь между государственным казначейством, городом Наполеоном и принятием законов, способствующих процветанию страны.
      Гарри поселился в доме сенатора Дилуорти. Вряд ли можно было найти хоть одно общественно полезное начинание, к которому сенатор не проявлял бы интереса. Его дом был открыт для всех, кто трудился на ниве борьбы за полное воздержание от алкогольных напитков, и он постоянно посещал собрания Поборников трезвости. В воскресной школе при церкви, где сам он состоял прихожанином, он вел в одном из классов занятия по закону божьему и даже предложил Гарри взять себе класс на время, пока тот живет в Вашингтоне; мистер Вашингтон Хокинс уже вел занятия в той же школе. Однако после того как Гарри спросил, нельзя ли дать ему класс молодых девиц, сенатор больше не вспоминал о своем предложении.
      Что касается Филипа, то он, по правде говоря, отнюдь не был в восторге ни от своих перспектив на Западе, ни от людей, с которыми ему пришлось там столкнуться. Железнодорожные подрядчики не скупились на заманчивые, но весьма неопределенные обещания. Филип не сомневался, что в Миссури действительно можно разбогатеть, но для себя лично он не видел более верного способа добывать средства к существованию, чем овладеть той профессией, которую он так легкомысленно выбрал. За лето он далеко продвинулся по пути практического изучения инженерного дела; благодаря своему упорству и старанию он сумел стать в какой-то мере полезным человеком. Подрядчики часто советовались с ним по вопросам профиля той или иной местности, о возможной стоимости пути и характере необходимых работ.
      И все же Филип понимал, что, если он хочет приобрести имя или состояние в качестве инженера, ему еще нужно многому поучиться, - и к его чести надо сказать, что это его не пугало. Пока Гарри в Вашингтоне распинался перед членами высшего законодательного органа страны и знакомился с сенатскими кулуарами, Филип с присущей ему энергией и целеустремленностью день и ночь изучал теорию и практику своего дела и постигал тайны постройки железных дорог. В ту пору он написал для журнала "Плуг, станок и наковальня" несколько статей по вопросам прочности материалов и особенно о строительстве мостов. Они вызвали такой интерес, что их перепечатал английский технический журнал. Во всяком случае, статьи подняли Филипа в глазах его друзей-подрядчиков, ибо почти все практики испытывают суеверное благоговение перед печатным словом и хотя слегка презирают чужие таланты, но охотно используют их.
      Филип послал журналы со своими статьями отцу Руфи и еще некоторым людям, чье доброе мнение он высоко ценил, но не позволил себе почить на лаврах. Напротив, он так усердно продолжал свои занятия, что, когда настало время возвращаться на Запад, он уже чувствовал себя достаточно подготовленным, хотя бы в теории, чтобы стать начальником одного из строительных участков.
      ГЛАВА XXIV
      ГОРОД ВАШИНГТОН
      Cante-teca. Iapi-Waxte otonwe kin he cajeyatapi nawahon;
      otonwe wijice hinca keyapi se wacanmi.
      Toketu-kaxta. Han, hecetu; takuwicawaye wijicapi ota hen
      tipi*.
      ______________
      * Кристиан. Я слышал о городе, который зовется Сладкоречье; помнится, мне говорили, что в нем собраны несметные сокровища.
      Бай-Эндз. Да, я могу это подтвердить; у меня там много богатой родни (на языке индейцев сиу (дакота)).
      Для выросшего в провинциальной глуши Вашингтона Хокинса столица великой республики была совершенно новым миром. Сент-Луис был больше, но если и появлялись в нем новые жители, то приезжали они только из близлежащих городков и поселков и потому так походили друг на друга, будто были членами одной семьи. В Вашингтон же люди съезжались со всех концов света, и смена лиц, обычаев и мод была здесь поистине нескончаема. Вашингтону Хокинсу никогда не приходилось бывать в сент-луисском "свете", он ничего не знал о жизни состоятельных граждан и ни разу не заглядывал в их дома. Поэтому все, что касалось современных удобств и роскоши, было для него чудесным откровением.
      Город Вашингтон представляет интерес для каждого из нас. И чем чаще мы туда приезжаем, тем все больше нового и интересного открываем в нем для себя. Но, может быть, читатель еще не бывал в Вашингтоне? Так слушайте же. Вы приезжаете туда или вечером - причем так поздно, что до утра вы уже не сможете ничего сделать или увидеть; или утром - так рано, что вы поневоле отправляетесь в отель поспать часок-другой, пока солнце лениво перебирается через океан. Приехать же в какой-нибудь другой, более удобный промежуточный час невозможно, так как ключи от единственной двери, через которую можно попасть в город или уехать из него, находятся в руках железнодорожной компании, а уж она-то всегда сумеет позаботиться о том, чтобы вы не своевольничали. Вы приезжаете в Вашингтон в довольно хорошем настроении, ибо от Балтимора до столицы всего тридцать восемь миль и вас успели оскорбить всего три раза (при условии, что вы ехали не в спальном вагоне, там среднее количество оскорблений несколько выше): первый раз в Балтиморе, где вам компостировали билет; второй раз - когда вы хотели войти в вагон "только для дам", не подозревая, что такие вагоны существуют; и третий раз - когда вы спросили у проводника, в котором часу поезд прибудет в Вашингтон.
      Вы выходите из вокзала на тротуар, и на вас, щелкая кнутами перед самым вашим носом, набрасывается целая ватага извозчиков. Вы садитесь в сооружение, по непонятным причинам называемое в столице "экипажем", и удивляетесь, почему сей экипаж все еще ездит по городу, а не стоит в музее: у нас сохранилось так мало древностей, и нам не делает чести, что мы так плохо бережем то немногое, чем еще можем похвастаться. Наконец вы приезжаете в отель... но здесь из простого милосердия лучше опустить занавес, ибо, вы, конечно, приехали не в тот отель, в какой нужно! Ведь вы новичок в городе, и ваша ошибка вполне понятна. Из ста девятнадцати отелей Вашингтона только один хороший, а все остальные плохие. Но и этот прославленный и популярный отель - худший из всех, когда-либо существовавших в истории.
      Итак, вы приехали. Зима. Ночь. Когда поезд остановился, шел снег. Когда вы подъезжали к отелю, снег шел вперемежку с дождем. Когда вы ложились спать, дождь шел уже сам по себе. Ночью ударил мороз и подул сильный ветер, который снес с крыш несколько печных труб. Утром, когда вы проснулись, стоял густой туман. Когда же вы в десять часов закончили свой завтрак и вышли погулять, солнце ярко светило, воздух был свеж и ароматен: а грязь и лужи - нескончаемы и непроходимы. Климат Вашингтона отличный, надо только привыкнуть к нему.
      Вам, конечно, хочется осмотреть город; посему вы берете зонтик, шубу и веер и отправляетесь в путь. Скоро вы уже осваиваетесь с расположением наиболее выдающихся достопримечательностей. Прежде всего вы замечаете декоративные архитектурные украшения на фронтоне широко раскинувшегося белоснежного дворца, верхняя часть которого выступает над кущей деревьев; высокий изящный белый купол со статуей венчает дворец и красиво вырисовывается на фоне голубого неба. Здание это - Капитолий. Досужие языки сообщат вам, что по первоначальным подсчетам оно должно было стоить двенадцать миллионов долларов и что правительству удалось построить его, уложившись всего в двадцать семь миллионов.
      Вы останавливаетесь позади Капитолия, чтобы полюбоваться видом поистине превосходным. Вам сразу становится ясно, что Капитолий стоит на краю плоской возвышенности, доминируя над всей окружающей местностью; его фасад смотрит на превосходную площадку для строительства большого города, смотрит, но ничего не видит... Причина же заключается в том, что, как только был принят закон о перестройке здания Капитолия, владельцы земельных участков подняли цены до таких нечеловеческих высот, что простые смертные предпочли спуститься пониже и построить город на топком болоте, позади этого храма свободы; и посему величественный фасад здания - с его массивной колоннадой, изящно раскинувшимися портиками, живописными скульптурными группами и широкими лестницами, сбегающими волнами белого мрамора к подножию дворца, - глядит ныне на жалкие пустыри, среди которых кое-где виднеются дешевые пансионы для приезжих.
      Итак, вы отмечаете, что вам приходится любоваться видом, стоя не впереди, а позади Капитолия. И, кстати, даже не с воздушных высот купола, так как попасть туда можно, только пройдя сквозь огромную ротонду, и тогда вам неминуемо придется осмотреть исторические фрески и барельефы, - а за какие грехи должны вы переносить такие страдания? Кроме того, вам, может быть, придется пройти через старое здание, - и тут уж вам никак не избежать необходимости лицезреть мистера Линкольна, обращенного в камень некоей молодой скульпторшей всего за десять тысяч долларов; и может статься, что вы примете мраморную декларацию об освобождении, которую он держит в вытянутой руке и глубокомысленно разглядывает, за сложенную пополам салфетку, и, судя по его позе и выражению лица, вы еще, чего доброго, подумаете, что ему не нравится, как она выстирана. А дело вовсе не в этом. Никто не знает, что с ним такое происходит на самом деле, но все смотрят на него и от души сочувствуют ему. Так или иначе, в купол вам не следует подниматься ни при каких обстоятельствах, ибо сделать это и не увидеть фресок - невозможно, - а почему вы обязаны интересоваться произведениями, которые искусство породило в состоянии белой горячки?
      Капитолий несомненно величественное и очень красивое здание как снаружи, так и внутри, но осматривать его сейчас нет никакой необходимости. И все же, если вам непременно хочется подняться в купол, поднимайтесь, что с вами поделаешь! С высоты купола вы бросаете общий взгляд на живописные водные просторы, поблескивающие слева от вас, и видите то парус на воде, то больницу для умалишенных на берегу; вдали, за рекой, на небольшой возвышенности раскинулся приземистый желтый храм; ваш взор, затуманенный набежавшей слезой, с любовью останавливается на нем, ибо вы вспоминаете безвозвратно минувшее детство и сделанные из помадки и патоки торты-Парфеноны - высшее счастье и блаженство тех дней. Вдали, но уже по эту сторону реки, почти у самой воды, над грязью (или - по общепринятой терминологии - над священной землей) высится памятник Отцу Отечества*. Сооружение это очень похоже на заводскую трубу с обломанной верхушкой. За его верхнюю часть все еще цепляется скелет полусгнивших лесов; по преданию, дух Вашингтона часто спускается посидеть на стропилах и насладиться символом уважения к нему, воздвигнутым соотечественниками в знак безмерной благодарности. Говорят, памятник будет достроен когда-нибудь, но к тому времени преклонение перед Вашингтоном вознесет его еще выше, и он будет известен уже не как Отец, а как Пра-Прадедушка Отечества. Памятная "заводская труба" возвышается на фоне мирного сельского пейзажа, пронизанного безмятежным покоем. В бинокль вы сможете разглядеть коровники у самого ее подножия, и довольных овечек, щиплющих вместо травы гальку, которой много на этих пустынных пространствах, и утомленных свиней, вкушающих отдохновение под священной сенью трубы.
      ______________
      * Прозвище Джорджа Вашингтона.
      С трудом вы отрываетесь от этого зрелища и смотрите вниз. Перед вами открывается широкая Пенсильвания-авеню, которая тянется от Капитолия на целую милю, а то и больше и, наконец, упирается в чугунную решетку, установленную перед серой гранитной громадой с колоннами. Это здание Казначейства - сооружение, которое сделало бы честь любой столице. Но зато о магазинах и гостиницах, выстроившихся вдоль этого широкого проспекта, и говорить не стоит, такие они убогие, жалкие и грязные. За Казначейством виднеется большой белый сарай, расположенный на обширном, но весьма неприглядном участке. Здесь живет президент. Сарай и снаружи достаточно уродлив, но это пустяки по сравнению с его внутренним убранством. Единственное, что глаз ваш отметит внутри этого дома, если он и сейчас остался таким, каким был всегда, - это доведенную до математического совершенства безвкусицу и унылое однообразие.
      Прямо перед вами и справа от вас открывается вид на весь город. Это длинные кварталы дешевых кирпичных домишек, среди которых кое-где вздымается более или менее величественное архитектурное сооружение - обычно какое-нибудь правительственное учреждение. Если к тому времени, когда вы спуститесь вниз, снег еще не весь растает, вы, гуляя по Вашингтону и осматривая его улицы, будете изумлены явной близорукостью отцов города: ведь стоит только развести грязь чуточку пожиже, и улицы сразу превратятся в удобные каналы.
      Порасспрашивайте местных жителей, и вы обнаружите, что в Вашингтоне на каждый квадратный акр земли приходится больше гостиниц и пансионов, чем в любом другом городе Соединенных Штатов. Если вы попросите хозяйку одного из этих пансионов приютить вас, она окинет вас суровым взором и спросит, не являетесь ли вы членом конгресса. И, возможно, шутки ради вы ответите утвердительно. Тогда она тут же заявит вам, что свободных мест нет. А когда вы покажете ей ее собственное объявление в утренней газете, она, уличенная и пристыженная, будет стоять перед вами и старательно делать вид, что краснеет. Из чистой вежливости вы должны притвориться, что ей это удалось, после чего она покажет вам комнаты и даже позволит выбрать одну из них, но заставит уплатить вперед. Это вам в наказание за то, что вы прикинулись членом конгресса. Если бы вы сразу объявили себя частным лицом, один ваш чемодан мог бы служить достаточным залогом за комнату и стол. А если вы проявите любопытство и спросите, в чем же дело, то, может статься, ваша хозяйка окажется достаточно злонравной и объяснит вам, что личность и собственность члена конгресса не подлежат аресту или задержанию и что она сама не раз со слезами наблюдала, как народные избранники преспокойно отправлялись из ее дома в свои штаты, увозя в качестве сувениров неоплаченные счета. И если вы проживете в Вашингтоне несколько недель, то, пожалуй, падете так низко, что поверите каждому ее слову.
      В Вашингтоне вы, разумеется, ухитряетесь все увидеть и все разузнать. Одним из первых и самых удивительных ваших открытий будет то, что в Вашингтоне чуть ли не каждый встречный и уж наверняка всякий, кто находится на государственной службе, - начиная от самого высокопоставленного чиновника и кончая уборщицей, которая моет полы в министерских коридорах, ночным сторожем и чернокожим боем, следящим за чистотой казенных плевательниц - обладает Политическим Влиянием. Если вам не удастся склонить к себе слух какого-нибудь сенатора или конгрессмена, начальника бюро или руководителя департамента и уговорить его употребить свое "влияние" в вашу пользу, вы не сможете получить в Вашингтоне даже самую ничтожную должность. Сами по себе все ваши способности, достоинства и знания без необходимого "влияния" окажутся бесполезным бременем. Население Вашингтона состоит почти целиком из государственных служащих и лиц, их обслуживающих. Таких служащих тысячи, они съехались сюда из всех уголков страны и получили местечки благодаря посредничеству (правильнее было бы сказать - приказу) одного из сенаторов или представителей от своего родного штата. Странно было бы вдруг узнать, что какая-нибудь девушка захватила в одной из великих общественных кормушек должность, оплачиваемую суммой в три или четыре доллара в неделю, без поддержки того или иного политического вельможи, а просто потому, что она достойная, способная и честная дочь свободной страны, в которой "все равны, независимо от их звания и положения". Произойди что-нибудь подобное, Вашингтон был бы ошеломлен. Если вы, допустим, член конгресса (не примите это за оскорбление), и один из ваших избирателей, полный невежда, не желающий докучать себе изучением чего бы то ни было и неспособный заработать себе на пропитание, станет приставать к вам и просить о помощи, то решитесь ли вы сказать ему: "Послушайте, друг мой, будь вы годны хоть на что-нибудь, вы еще могли бы поступить на службу в другом месте, но здесь нет, ни в коем случае"?