Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Из 'Автобиографии'

ModernLib.Net / История / Твен Марк / Из 'Автобиографии' - Чтение (стр. 27)
Автор: Твен Марк
Жанр: История

 

 


      Я, бывало, играл паузой, как ребенок игрушкой. Среди рассказов, которые я, разъезжая по свету, читал в пользу кредиторов мистера Уэбстера, было три или четыре таких, где паузы играли важную роль, и я их удлинял или укорачивал, смотря по надобности, и испытывал большое удовольствие, когда пауза была точно отмерена, и некоторое огорчение - когда ошибался. В негритянской сказке с привидениями "Золотая рука" одна из таких пауз встречается как раз перед заключительной фразой. Когда я выдерживал паузу именно столько, сколько следует, последняя фраза производила потрясающий эффект; если же пауза была короче или длиннее хотя бы на одну пятимиллионную дюйма, то публика за эту бесконечно малую долю секунды успевала опомниться от глубоко захватившей ее страшной сказки, предугадать развязку и подготовиться к ней, - и дело кончалось провалом.
      В моей коротенькой биографии, которую написала Сюзи, рассказывается о том, как я читал эту страшную сказку молоденьким студенткам Вассарского колледжа; бедняжка Сюзи сама всегда боялась этой сказки, но на этот раз она собрала все свои силы и твердо решила, что ни за что не испугается; однако все ее приготовления не помогли ей: когда рассказ дошел до своего кульминационного пункта, по ее словам, - "все девушки вскочили как один человек", а это доказывает, что я выдержал паузу именно столько, сколько нужно.
      В рассказе "Старый дедушкин баран" тоже имеется пауза: она следует за определенной фразой, и когда мы совершали кругосветное турне, миссис Клеменс вместе с Кларой терпели добровольные мучения, просиживая целые вечера только для того, чтобы наблюдать за публикой, когда дело доходило до этой паузы; они считали, что по ее действию на публику можно безошибочно судить об интеллектуальном уровне аудитории. Я держался другого мнения, но не в моих интересах было об этом говорить. Если пауза была выдержана правильно, эффект был обеспечен; если же пауза была короче или длиннее на одну пятимиллионную дюйма, смеялись умеренно, взрыва не получалось. В рассказе "Старый дедушкин баран" это как раз то место, где обсуждается вопрос, случайно ли свалился ирландец на прохожего, или по воле провидения. Если по воле провидения и если единственной целью тут было спасти ирландца, то зачем же понадобилось принести в жертву прохожего? "Ведь там была собака? Почему же он не свалился на собаку? Почему собака для этого не годилась? Потому что собака увидала бы, что он валится". Последняя фраза и была та самая, которой ждало мое семейство. Пауза после этой фразы была абсолютно необходима для всякой аудитории, ибо ни один человек, как бы сообразителен он ни был, не может в одно мгновение оценить новый и чуждый для него логический ход, кажущийся на первый взгляд почти непогрешимым, ход, согласно которому собаку нельзя считать подходящим орудием для спасения ближнего, особенно там, где требуется самопожертвование, ибо она слишком равнодушна к подвигам благочестия и слишком усердно соблюдает собственные интересы, чтобы воспринять повеление свыше.
      18 октября 1907 г.
      [ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]
      Вчера произошли два колоссальных исторических события - события, отголоски которых будут в течение многих веков звучать в лабиринтах времен, события, которые не исчезнут из памяти людей до тех пор, пока они не перестанут писать свою историю. Вчера компания "Маркони"{393} впервые передала по беспроволочному телеграфу сообщения через Атлантику - прямо с одного берега на другой; и в этот же самый день президент Соединенных Штатов в четырнадцатый раз вспугнул находящегося на расстоянии трех миль медведя. Когда медведь наткнулся на стоящую в ожидании толпу собак, егерей, шталмейстеров, камергеров, маркитантов, поваров, судомоек, наездников добровольческого кавалерийского полка, пехоты и артиллерии, он, по привычке, переплыл на противоположный берег пруда и скрылся в лесу, президент, по своему обыкновению, находился где-то далеко, где именно никто не знал. Пока одна половина толпы наблюдала за тем местом, куда скрылся медведь, другая, трубя в рога, галопом помчалась рыскать по штату Луизиана в поисках великого охотника. Почему они совсем не прекратили охоту на медведя и не начали охотиться на президента? Он единственный из этой парочки, кого никак нельзя найти, когда он нужен.
      Вскоре президента обнаружили, навели на след, и он вместе с собаками промчался несколько миль по лесу, но потом бросил это дело, потому что преподобный доктор Лонг, "факир природы", пришел и заявил, что это след коровий. Таков печальный исход мощного предприятия. Сегодня его превосходительство отбывает в Вашингтон, где займется дальнейшей разработкой своего плана: с помощью линейных кораблей провоцировать Японию на войну{393}. Многие мудрые люди утверждают, будто цель этого плана состоит, наоборот, в том, чтобы принудить Японию к миру. Но я думаю, что он хочет войны. Он как-то раз участвовал в перестрелке при Сан-Хуан-Хилл и покрыл себя столь пышной славой, что с тех пор никак не может перестать похваляться своими подвигами. Помню, как однажды, на завтраке у Брандера Мэтьюза, где присутствовало несколько мужчин, он три или четыре раза заводил разговор о Сан-Хуан-Хилл, несмотря на все попытки здравомыслящих людей поговорить о чем-нибудь более интересном. Мне кажется, что президент во многих отношениях явно безумен, особенно когда дело касается войны и славных военных подвигов. Мне кажется, что он жаждет большой войны, дабы эффектно сыграть роль главного генерала и главного адмирала и войти в историю как единственный монарх нового времени, который одновременно занимал обе эти должности.
      Вчера станции Маркони на обоих берегах Атлантики обменялись посланиями общим объемом в пять тысяч слов со скоростью от сорока до пятидесяти слов в минуту. Это событие мирового значения. Семь лет назад я видел мистера Маркони в Лондоне в обществе сэра Хайрема Максима{393}; в то время он был уверен, что настанет день, когда он сможет без промежуточных станций передавать через океан сообщения по беспроволочному телеграфу, но лишь немногие разделяли эту уверенность. Я рад, что встречался и беседовал с профессором Морзе{393}, с Грэхемом Беллом, Эдисоном{393} и с другими людьми, которые увенчали величественное здание современной материальной цивилизации. Ни в Англии, ни в Америке не было никакого шума вокруг вчерашнего великого события; время для этого наступит позднее, как было с телеграфом Морзе.
      Я помню взрыв изумления и восторга, охвативший весь земной шар в 1858 году, когда по телеграфному кабелю, проложенному под поверхностью океана, было передано первое сообщение через Атлантику. Это событие не казалось вероятным, напротив - оно казалось совершенно невероятным, но нам пришлось в него поверить и постепенно к нему привыкнуть и приспособиться; потом, как это обычно бывает с такими важными открытиями, оно вскоре стало будничным. Это было в год великой кометы{394} - самого выдающегося из всех небесных скитальцев, какие появлялись в небесах при жизни нынешнего поколения. Комета испускала удивительный поток белого света, света настолько яркого, что казалось, он может отбрасывать тени, - однако, хотя он, несомненно, мог их отбрасывать, нет необходимости искать тому доказательств; достаточным доказательством служит хотя бы то, что в любое время ночи при этом свете можно было читать газету. В то время я был учеником лоцмана, и много ночей подряд это ослепительное сияние помогало мне коротать одинокую вахту в рулевой рубке. Много раз я читал газету при ярком свете, который струился от этого изумительного исследователя сверкающих архипелагов мирового пространства.
      Пройдет немного времени, и Маркони, подобно Морзе, дождется своего триумфа. Мне не посчастливилось присутствовать при триумфе Морзе, но я помню, какую это произвело сенсацию. Старый, согбенный годами Морзе, весь в звездах, лентах и крестах, которые были поднесены ему в знак уважения крупнейшими научными обществами и венценосными правителями мира сего, сидел на сцене Музыкальной академии, где собралось несколько тысяч человек, и при помощи телеграфного ключа отправлял через материки и океаны послания монархам и городам, разбросанным по всему земному шару. Я пропустил это грандиозное событие, но надеюсь присутствовать при его повторении, когда за ключом будет сидеть Маркони.
      21 октября 1907 г.
      [ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]
      Увы, президент все-таки добрался до этой коровы! Если только это была корова. Некоторые утверждают, что это был медведь - настоящий медведь. Они - очевидцы, но все они служат в Белом доме и состоят на жалованье у великого охотника, а когда свидетель находится в таком положении, его показания весьма сомнительны. То обстоятельство, что сам президент думает, будто это был медведь, ничуть не ослабляет, а лишь укрепляет сомнения. Он когда-то был довольно скромным человеком, но в его представлении так давно сместились все масштабы, что все его дела - большие и малые - кажутся ему колоссальными.
      Он безусловно искренне верит в то, что это был медведь, но количество косвенных улик, доказывающих, что это была корова, слишком велико. Животное вело себя так, как вела бы себя корова; от начала до конца оно действовало именно так, как действовала бы корова, попавшая в беду; оно даже оставило за собой коровий след - как поступает всякая корова, когда она расстроена или, во всяком случае, когда она знает, что ее преследует президент Соединенных Штатов, - в надежде, видите ли, возбудить его сострадание и, быть может, думая, что он сохранит ей жизнь из уважения к ее полу, беспомощности и заведомой безобидности. Обратившись в бегство, она вела себя так, как вела бы себя всякая насмерть перепуганная корова, преследуемая президентом Соединенных Штатов и целой сворой лающих псов; когда силы ее иссякли и она уже не могла двигаться дальше, она поступила так, как поступила бы на ее месте всякая отчаявшаяся корова, остановившись на открытой лужайке в пятьдесят футов шириной, она, обливаясь слезами, смиренно взглянула на президента Соединенных Штатов и с немым красноречием сдающегося на милость победителя существа сказала: "Сжальтесь, сэр, и пощадите меня. Я одна, а вас много; у меня нет иного оружия, кроме моей беспомощности, вы же ходячий арсенал; мне грозит неминуемая гибель, вы же находитесь в полной безопасности - словно в воскресной школе. Сжальтесь, сэр, нет ничего геройского в убийстве измученной коровы".
      Вот сенсационные заголовки, возвещающие об удивительных, достойных бульварного романа подвигах:
      РУЗВЕЛЬТ РАССКАЗЫВАЕТ О ПОЕЗДКЕ НА ОХОТУ
      "Съели всю дичь, кроме дикой кошки, но и та спаслась лишь чудом.
      Плавал, невзирая на аллигаторов.
      Ринулся в заросли камыша за медведем и после меткого выстрела сжимал в объятиях проводников".
      Вот оно - после меткого выстрела он сжимал в объятиях проводников. В этом - весь президент; прожив полсотни лет, он все еще остается четырнадцатилетним мальчишкой, который обожает пускать пыль в глаза: он вечно сжимает в объятиях что-нибудь или кого-нибудь, если вокруг стоит толпа, которая глазеет на объятия и завидует обнимаемым. Взрослый человек подоил бы корову и отпустил ее, но этот мальчишка должен непременно убить ее и прослыть героем. В отчете говорится: "Медведь, застреленный президентом, был убит в четверг; свидетелями меткого выстрела были Алекс Эннолдс и один из Маккензи".
      Эти имена навеки войдут в историю - вместе с деянием, которое отнимет немалую долю славы у двенадцати подвигов Геркулеса{396}. Показания свидетелей: "Они утверждают, что президент вел себя в высшей степени по-спортсменски".
      Весьма возможно. Всякий знает, что значит держаться по-спортсменски, без эпитетов, употребляемых для усиления; но никому из нас не известно, что значит "в высшей степени по-спортсменски", потому что нам никогда еще не приходилось встречаться с такой преувеличенной формой спортсменского поведения. По всей вероятности, данное спортсменское поведение было не намного более спортсменским, чем поведение Геркулеса; вполне возможно, что этот эпитет чисто эмоциональный и объясняется надеждой на повышение жалованья. Погоня за испуганным существом продолжалась три часа, и описание ее читается как завлекательная глава из бульварного романа, но на сей раз это глава, содержащая описание на редкость жалких подвигов.
      В итоге все заслуги на стороне коровы, и ни одной - на стороне президента. Когда несчастная загнанная тварь не могла двигаться дальше, она обернулась и, гордо бросив вызов своим врагам и своему убийце, доблестно встретилась с ними лицом к лицу. Находящийся на безопасном расстоянии Геркулес пустил ей пулю в самое сердце, но, даже и умирая, она боролась, значит, там все-таки имел место геройский подвиг. Вторая пуля положила конец этой трагедии, и Геркулес был настолько опьянен восторгом перед самим собой, что сжимал в объятиях своих слуг и заплатил одному из них двадцать долларов за комплимент. Но мое резюме слишком бледно, пусть это событие войдет в историю, разукрашенное всеми цветами радуги:
      "Медведь, застреленный президентом, был убит в четверг; свидетелями меткого выстрела были Алекс Эннолдс и один из Маккензи. Они утверждают, что президент вел себя в высшей степени по-спортсменски. Собаки гнались за медведем в течение трех часов, и все это время президент следовал за ними. Когда они наконец приблизились на расстояние голоса, президент спешился, сбросил куртку и ринулся в заросли камыша. Всего двадцать шагов отделяло его от зверя. Собаки, предводительствуемые Рауди, любимицей президента, быстро приближались.
      Когда медведь остановился, чтобы оказать сопротивление гончим, президент выпустил из своего ружья роковую пулю прямо в жизненные центры зверя. Медведь, собрав последние силы, кинулся на собак. Тогда президент всадил между лопаток медведя еще одну пулю, которая перебила зверю хребет. Вскоре подоспели другие охотники, и президент так радовался своему успеху, что заключал в объятия каждого из своих спутников. Эннолдс сказал: "Мистер президент, вы не новичок".
      В ответ мистер Рузвельт дал Эннолдсу двадцатидолларовую кредитку.
      Вчера охота длилась недолго, ибо собаки наткнулись на стадо диких кабанов, еще более свирепых, чем медведи. Одна из лучших собак была убита диким вепрем.
      Охотники, в том числе и президент, ежедневно плавали в озере.
      "Вода была очень теплая, - сказал он, - и я не боялся аллигаторов, как некоторые другие".
      Геркулесу кажется замечательным все, что он делает; когда другие проявляют небрежность и то там, то сям пропускают какую-нибудь достойную восторженного комментария деталь, он восполняет пробел самолично. Мистер Эннолдс упустил случай: если бы он внимательно следил за происходящим, он мог бы сам сказать комплимент насчет аллигатора и получил бы за него еще одну двадцатку.
      1 ноября 1907 г.
      [ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]
      Это очень странный кризис. Он не похож ни на какой другой кризис в истории нашей страны. Кризис, к которому мы привыкли, - это буря, ураган, циклон, сметающий на своем пути все ценности и разрушающий производство, подобно тому как циклон вырывает с корнем леса и оставляет от городов беспорядочные груды развалин. Но теперешний кризис - это нечто новое; это тихий, бесшумный, полузадушенный кризис; он не вызывает ни шума, ни истерик, ни вспышек безумия; он не похож на бурю, это скорее мор или паралич, - как будто деловая жизнь нашего восьмидесятимиллионного народа внезапно остановилась и все в изумлении и страхе праздно опустили руки. Обстановка напоминает какую-то мощную машину, с которой соскочил приводной ремень, но под действием прежнего толчка, ныне ставшего губительным, она все еще продолжает работать вхолостую. В финансовом мире не произошло ни одного значительного банкротства. Не было ни взрывов, ни раскатов грома, ни землетрясений; нет ничего, кроме страшной гнетущей тишины и насыщенной мрачными предчувствиями атмосферы.
      Слова "временное увольнение" стали настолько распространенными, что просто навязли в зубах. То один, то другой, то третий огромный концерн временно увольняет одну, две или три тысячи человек, и это дает нам возможность судить об условиях, создавшихся во множестве крупных предприятий страны; однако существует гораздо более распространенное и губительное временное увольнение, о котором не пишут в газетах. Это временное увольнение происходит под спудом во всех концах страны; это сокращение одного служащего из каждых троих, занятых в скромных мелких фабриках и мастерских по всей Америке; это временное увольнение исчисляется не тысячами, как на предприятиях-гигантах, а сотнями тысяч, которые в сумме дают миллионы; по сравнению с ним временное увольнение в крупных компаниях - просто жалкий пустяк и безделица. Семьи, нанимавшие четверых слуг, теперь обходятся тремя; семьи, нанимавшие двоих слуг, обходятся одним; а семьи, у которых была одна служанка, обходятся вообще без прислуги. Приходящая гувернантка, воспитывавшая шестерых детей, потеряла троих воспитанников, а гувернантка, воспитывавшая троих детей, потеряла всех своих воспитанников; конторских служащих - мужчин и женщин - увольняют пачками; в стране не осталось ни одной отрасли торговли или промышленности, которая не сократила бы свой объем и не поставила под угрозу хлеб насущный одного или целой тысячи семейств. Везде и всюду царит уныние, и виновником его является мистер Рузвельт.
      На прошлой неделе нам грозил огромный всеобъемлющий крах. Не разразился он только лишь потому, что "разбойники-миллионеры", которых президент так любит поносить, чтобы снискать аплодисменты галерки, вмешались и остановили разорение. Мистер Рузвельт быстро приписал эту честь себе, и имеются все основания полагать, что наш одурманенный народ считает это действительно его заслугой. Крупные финансисты спасли все значительные банки и кредитные общества в Нью-Йорке, за исключением кредитного общества "Никербокер". Это общество не имело друзей и вынуждено было временно приостановить платежи, причем его обязательства - главным образом вклады составляют около сорока двух миллионов. Вследствие временной приостановки платежей никто ничего не потеряет, однако двадцать две тысячи вкладчиков будут в той или иной степени испытывать неудобства. В течение недели Совет Болтунов этого общества колебался, пытаясь придумать способ спасти своих акционеров от обложения. Разумеется, я непременно должен был оказаться вкладчиком единственного концерна, попавшего в беду, - такова уж моя судьба. У меня там вклад в пятьдесят одну тысячу долларов. Я оскорблен и искренне сочувствую тому молодому человеку, который...
      Кажется, я уже говорил об этом Молодом Христианине много лет назад в одной из глав этой "Автобиографии", точно не помню. Дело было так. Однажды в воскресенье я должен был выступить на собрании нескольких Христианских Ассоциаций Молодых Людей{400} в театре Маджестик. Мы с моей секретаршей вошли в здание через служебный вход, уселись в ложе и с удивлением озирали расстилавшиеся перед нами бесконечные ряды пустых скамеек. Секретарша тотчас же направилась к главному входу узнать, в чем дело. Не успела она выйти из зала, как туда, словно волны прибоя, ворвались толпы Молодых Христиан. С трудом прокладывая себе путь сквозь этот поток, секретарша добралась до главного входа. К этому времени театр был уже полон, а конная и пешая полиция отражала атаки оставшихся на улице толп Молодых Христиан, которые стремились прорваться в помещение. Наконец полиции удалось закрыть двери. На улице остался один-единственный человек - так уж непременно всегда бывает. Ему удалось было просунуться в закрывающуюся дверь, но рослый полицейский оттеснил его назад. Молодой человек понял, что все пропало. Обуреваемый обидой и возмущением, он с минуту не находил слов, а потом сказал: "Я семь лет был примерным членом Христианской Ассоциации Молодых Людей и ни разу не получил за это никакой награды, и вот опять это проклятое невезение, черт бы его побрал!" Я хоть и не такой богохульник, но вполне понимаю этого молодого человека и глубоко ему сочувствую.
      2 декабря 1907 г.
      [ЭНДРЬЮ КАРНЕГИ{400}]
      Вчера я получил письмо для Эндрью Карнеги, который как раз справляет свое семидесятилетие с помощью друзей, и я поехал в город передать ему это письмо, предварительно предупредив его по телефону, что приеду в середине дня. Я приехал в его дворец вскоре после трех и передал письмо; затем мы удалились в комнату, которую он называет своим "уютным уголком", чтобы поболтать, пока я буду ждать мистера Брайса, британского посланника, - он должен был с кем-то повидаться, но просил меня подождать, так как скоро вернется. Я охотно согласился, ибо много лет встречаюсь с мистером Брайсом, главным образом за его гостеприимным столом в Лондоне, и всегда не только уважал и почитал его, но также благоговел перед ним. Прождав час, я убедился, что дальше ждать бесполезно, но этот час не пропал даром, ибо Эндрью Карнеги за все то долгое время, что я его знаю, всегда представлял собой интересный объект для изучения, а вчера он, как всегда, был на высоте.
      Если бы я хотел кратко охарактеризовать мистера Карнеги, я назвал бы его Человек Без Утайки. Он ничем не отличается от прочих представителей рода человеческого, с тою лишь разницей, что прочие представители пытаются утаить свою истинную сущность и им это удается, тогда как Эндрью пытается утаить свою сущность, но ему это не удается. Вчера он был в ударе и все время разоблачал себя, казалось, сам того не сознавая. Я не могу взять на себя смелость заявить, что он этого не сознавал. "Казалось" - пожалуй, более подходящее выражение. Он всегда говорит только на одну-единственную тему - о самом себе. Не то чтобы он упражнялся в автобиографическом жанре; не то чтобы он рассказывал вам, как он - одинокий, бедный юноша мужественно боролся за существование в чужой стране; не то чтобы он рассказывал вам о настойчивости и упорстве, с какими он умножал свои богатства, преодолевая препятствия, которые наверняка сломили бы всякого другого человека, находящегося в подобном положении; не то чтобы он рассказывал вам, как он наконец достиг вершины своих честолюбивых стремлений и сделался повелителем двадцати двух тысяч человек и обладателем одного из трех самых гигантских состояний своего времени, - нет, что касается этих успехов, то вы едва ли найдете человека столь же скромного; он почти никогда даже мимолетно не упоминает о них; и тем не менее, как я уже сказал, его излюбленная тема, единственная тема, которой он страшно интересуется в данный момент, то есть в тот момент, когда он находится в обществе, - это он сам. Я уверен, что на эту тему он способен заговорить самого себя до смерти, если только вы будете сидеть и слушать.
      Но каким образом он превращает самого себя в свою тему? Вот каким. Он бесконечно, беспрерывно и неустанно говорит о тех знаках внимания, которые ему оказывают. Иногда это существенные знаки внимания, но чаще всего они весьма незначительны; но все равно - ни один знак внимания не остается незамеченным, и он любит упиваться ими. Его друзья с ужасом замечают, что, беспрестанно добавляя новые знаки внимания к своему списку, он никогда не вычеркивает из этого каталога ни одного старого, залежалого знака, чтобы освободить место для более свежих. Он выкладывает перед вами полный и подробный список, и вы должны принять его целиком, включая последние поступления, если на это хватит времени и если вы это переживете. Это самое тяжкое испытание из всех, какие я знаю. Он - новоявленный "старый моряк"{402}; совершенно невозможно отвлечь его от этого излюбленного предмета, - в изнеможении и отчаянии вы пытаетесь отвлечь его всякий раз, когда вам представляется возможность, но эти попытки никогда не удаются: он использует ваше замечание как предлог для того, чтобы снова вернуться к своей теме.
      Года два назад Гилдер (из "Сенчюри") и я приехали к мистеру Карнеги по одному делу, связанному с генералом Карлом Шурцем{402}, который в то время был тяжело болен. Мы условились посетить вместе с мистером Карнеги семью Шурца - он его ближайший сосед, - после чего наша миссия была окончена, и мы хотели удалиться. Но не тут-то было. В своем кабинете мистер Карнеги носился от фотографии к фотографии, от автографа к автографу, от одной книги с авторской надписью к другой, жужжа над ними, словно упоенная счастьем колибри, ибо каждый из этих предметов представлял собой комплимент мистеру Карнеги. Некоторые из этих комплиментов стоили того, чтобы их хранить и помнить, но некоторые совершенно того не стоили; некоторые были знаками искреннего восхищения человеком, который щедрой рукой раздавал миллионы долларов на "библиотеки Карнеги", тогда как другие были явными знаками почтения к его денежному мешку; но каждый из них был для него источником радости, и он, захлебываясь от восторга, говорил о них, расписывал их и распространялся о них.
      Одним из этих сувениров было стихотворение, сочиненное рабочим из Шотландии. Это недурное литературное произведение весьма музыкально воспевало славные деяния Эндрью. Оно было написано на шотландском диалекте, и Эндрью прочитал его нам, и прочитал хорошо, - так хорошо, что ни один человек, родившийся за пределами Шотландии, ровно ничего не мог понять. Затем он рассказал нам о том, как король Эдуард{410} нанес ему визит в замке Скибо в Шотландии. Мы уже раньше слышали, как он читает это стихотворение и рассказывает о визите короля, но мы были обречены на то, чтобы и впоследствии еще много раз услышать, как он читает это стихотворение и рассказывает об этом визите. Когда сей предмет был явно исчерпан, мы надеялись ускользнуть, но этому не суждено было сбыться. Он водил нас из одной комнаты в другую, заставляя заходить в каждую под предлогом того, что там находится нечто достойное нашего внимания; однако там неизменно оказывалось все то же - либо золотая шкатулка, в которой хранилась Хартия вольностей города Лондона, Эдинбурга, Иерусалима или Иерихона; либо большая фотография, изображающая всех литейщиков, которых он вспоил, вскормил и сделал миллионерами (эту фотографию они ему преподнесли, заодно устроив в его честь банкет); либо это оказывались полки - мы вынуждены были их осмотреть, - набитые сверху донизу присланными со всех концов света заявлениями с просьбой учредить "библиотеку Карнеги"; либо это было то, се, пятое, десятое или черт знает что еще в форме какого-нибудь распроклятого знака внимания, который был когда-то ему оказан. Но самым раздражающим во всем этом было следующее: ему ни на секунду не приходило в голову, что все эти знаки внимания большей частью были данью его деньгам, а вовсе не ему самому.
      Он купил себе славу и заплатил за нее наличными; он тщательно обдумал и подготовил эту славу; он устроил так, чтобы его славное имя не сходило с уст грядущих поколений. Он искусно, ловко и надежно обеспечил осуществление своих планов и добьется того, чего хотел. Каждый город, поселок или деревня на земном шаре может получить публичную библиотеку на следующих неизменных условиях: когда заявитель соберет половину необходимой суммы, Карнеги предоставит вторую половину, а на здании библиотеки должно быть на вечные времена начертано его имя.
      В течение последних шести - восьми лет он ежегодно затрачивал на это дело шесть или семь миллионов долларов. Он продолжает это до сих пор; по планете уже разбросано множество "библиотек Карнеги", и он все время вносит добавления в их список. После его смерти наверняка окажется, что он отложил огромную сумму, годовые проценты с которой должны до скончания времен использоваться на учреждение "библиотек Карнеги". Я уверен, что через три или четыре столетия мировая сеть "библиотек Карнеги" будет значительно гуще, чем сеть церквей. Это весьма дальновидный план, и он внушит многим уверенность в том, что Карнеги - человек дальновидный во многих других, более важных вопросах. Я не сомневаюсь, что он обладает дальновидностью в великом множестве мелких вопросов, - такой дальновидностью обладают флюгеры или ловкие спекулянты, такая дальновидность помогает человеку, правильно высчитав уровень воды, входить в гавань с приливом, выходить из нее с отливом, постоянно оставаясь на гребне волны, тогда как другие, не менее умные люди, которые, однако, привержены скорее принципам, нежели выгоде, непременно сядут на мель.
      Весьма возможно, хотя и маловероятно, что Карнеги думает, будто публика считает его библиотечный план проявлением широкой и бескорыстной благотворительности, тогда как на самом деле публика ничего подобного не считает. Публика благодарна мистеру Карнеги за его библиотеки и рада видеть, что он тратит свои миллионы на такое полезное дело, но она не обманывается относительно его мотивов. Это происходит не потому, что публика умна, - ибо публика отнюдь не умна, - а лишь потому, что предубеждение публики против мистера Карнеги мешает ей обмануться в мотивах Карнеги. Публика обманулась в мотивах президента Рузвельта, когда он издал противозаконный приказ 78, но это произошло потому, что публика была охвачена восторгом перед нашим маленьким кумиром. Даже глупые люди, не входящие в святую республиканскую общину, знали, что приказ 78 - попросту налет мастеров по подкупу избирателей на государственное казначейство. Было бы несправедливо утверждать, будто мистер Карнеги жертвует деньги всего лишь с целью приобретения славы. Он не раздает сколько-нибудь крупные суммы, не имея в виду создать рекламу, - но можно привести примеры, когда требуемое признание преходяще и быстро предается забвению.
      Однако вернемся ко вчерашнему посещению мистера Карнеги в его дворце. Одно из его первых замечаний было весьма характерно - характерно в следующем отношении: в нем упоминалось о новом знаке внимания, который он получил; характерно также и в следующем отношении: он без всяких церемоний притянул этот знак за уши, даже не утруждая себя поисками удобного предлога.
      Он сказал: "Я был в Вашингтоне и виделся с президентом". Затем он добавил с тем заученным и испытанным небрежным видом, какой принимают люди, собираясь констатировать факт, которым они гордятся, но не желают этого показать: "Он просил меня приехать".
      Я знал, что он это скажет. Если верить Карнеги, то он никогда не ищет общества великих мира сего, - великие мира сего всегда ищут его общества. Он рассказал мне об этой беседе.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30