освещения. Ларри. Ну какой смысл давать таким людям землю? Они слишком беспомощны,
      слишком бедны, слишком невежественны. Где им бороться с нами! Это все
      равно, что подарить герцогство бродячему трубочисту. Бродбент. Да, мистер Киган. У этого края блестящее будущее - может быть,
      индустриального центра, может быть, курорта; сейчас еще трудно сказать.
      Но в этом будущем вашим Хаффиганам и Доранам нет места, беднягам! Киган. А может быть, у него совсем нет никакого будущего. Вы об этом
      подумали? Бродбент. О нет, этого я не боюсь. Я верю в Ирландию, мистер Киган. Глубоко
      верю. Киган. А мы - нет. У нас нет веры; только пустое бахвальство и пустая спесь
      - и еще более пустые воспоминания и сожаленья. О да, вы имеете право
      считать, что если у этой страны есть будущее, то оно принадлежит вам,
      ибо наша вера умерла и наши сердца смирились и охладели. Остров
      мечтателей, которые пробуждаются от своих мечтаний в ваших тюрьмах;
      критиканов и трусов, которых вы покупаете и заставляете себе служить;
      разбойников, которые помогают вам грабить нас, чтобы потом самим
      разворовать то, что вы награбили. Бродбент (его раздражает такой неделовой взгляд на вещи). Да, да. Но,
      знаете, то же самое можно сказать о любой стране. Суть не в этом, а в
      том, что на свете есть только две вещи - успех и неуспех, и два сорта
      людей - те, у кого есть деловая хватка, и те, у кого ее нет. И
      совершенно неважно, ирландцы они или англичане. Я приберу ваш городишко
      к рукам не потому, что я англичанин, а Хаффиган и компания - ирландцы,
      а потому, что они простофили, а я знаю, как взяться за дело. Киган. А вы подумали о том, что будет с Хаффиганом? Ларри. Э, мы ему дадим какую-нибудь работу и платить будем, наверно, больше,
      чем он сейчас выручает. Бродбент (с сомнением). Вы думаете? Нет, нет. Сейчас уже становится
      невыгодно брать на работу людей старше сорока лет, даже в качестве
      чернорабочих, а это, вероятно, единственное, на что Хаффиган способен.
      Нет, пусть лучше уезжает в Америку или в колонии, бедный старик. Он
      отработал свое, это сразу видно. Кяган. Бедная, обреченная душа, с такой дьявольской хитростью запертая в
      невидимых стенах. Ларри. Неважно, что будет с Хаффиганом. Он все равно скоро умрет. Бродбент (шокирован). Ах, нет, Ларри. Не будьте таким бессердечным. Это
      жестоко по отношению к Хаффигану. Не будем жестоки к потерпевшим
      крушение. Ларри. Э! Какое это имеет значение, где окончит свои дни дряхлый,
      бесполезный старик и есть ли у него миллион фунтов в банке или только
      койка в работном доме. Идут в счет только молодые, способные люди.
      Истинная трагедия Хаффигана в том, что юность его была растрачена
      бесплодно, что ум его остался неразвитым, что он до тех пор возился со
      свиньями и копался в грязи, пока сам не обратился в свинью и комок
      грязи, а вместо души у него остался один скверный характер, от которого
      нет житья ни ему самому, ни окружающим. Пусть умирает поскорей, а наше
      дело позаботиться о том, чтобы у нас больше не было таких, как он.
      Молодая Ирландия должна извлечь из этого урок, а не повод для еще новых
      бесплодных сожалений. Пусть ваш синдикат... Бродбент. Ваш тоже, дружище. Вы ведь тоже, кажется, пайщик. Ларри. Хорошо, пусть будет мой. У нашего синдиката нет совести; все ваши
      Хаффиганы, и Дуланы, и Дораны значат для него не больше, чем кучка
      китайских кули. Он использует ваши патриотические бредни и вожделения,
      чтобы получить над вами политический контроль в парламенте, и проделает
      это с таким же цинизмом, как если бы закладывал кусочек сыра в
      мышеловку. Он будет рассчитывать, и организовывать, и привлекать
      капиталы, а вы будете трудиться на него, как муравьи, и утешаться тем,
      что наймете на свои гроши какого-нибудь демагога или газетного писаку и
      он тиснет в своей газетке статью или выдержку из речи, в которой будет
      обличать нашу бессовестность и нашу тиранию и восхвалять ваш ирландский
      героизм, - то есть поступите точь-в-точь, как Хаффиган, который
      когда-то заплатил пенс колдунье, чтобы она навела порчу на корову Билли
      Байрна. И в конце концов синдикат выколотит из вас дурь и вколотит в
      вас немного энергии и здравого смысла. Бродбент (теряя терпение). Ларри! Почему не говорить просто о простых вещах,
      без всех этих ирландских преувеличений и краснобайства? Наш синдикат
      вполне респектабельная организация, в состав которой входят самые
      уважаемые люди с солидным общественным положением. Мы возьмем Ирландию
      в руки и, поставив все по-деловому, научим ирландцев деловитости и
      самопомощи на основе здравых либеральных принципов. Вы согласны со
      мной, мистер Киган? Киган. Сэр, я готов даже голосовать за вас. Бродбент (искренне тронутый, горячо пожимая ему руку). Вы в этом не
      раскаетесь, мистер Киган, даю вам слово. Сюда потекут деньги; мы
      повысим заработную плату, мы создадим здесь культурные учреждения
      библиотеку, политехнические курсы - не дающие прав, конечно,
      гимнастический зал, клуб для игры в крикет, может быть школу живописи.
      Я обращу Роскулен в город-сад, а Круглую башню мы отделаем и
      реставрируем. Киган. И наше место пыток станет таким же чистеньким и аккуратненьким, как
      самое чистое и аккуратное место, какое мне известно в Ирландии, а
      именно - дублинская тюрьма. Что ж, пожалуй, лучше голосовать за
      толкового дьявола, который знает свое дело и свою цель, чем за
      бестолкового патриота, у которого нет ни своего дела, ни своей цели. Бродбент (натянуто). "Дьявол" - несколько сильное выражение при данных
      обстоятельствах, мистер Киган. Киган. Но не в устах человека, который верит, что наш мир - это ад. Впрочем,
      если это выражение вас обижает, я согласен его смягчить и назвать вас
      просто ослом.
      Ларри бледнеет от злости.
      Бродбент (краснея). Ослом? Киган (кротко). Не принимайте это за оскорбление; ведь это говорит
      помешанный, который считает осла своим братом - и каким еще честным,
      полезным и верным братом! Осел, сэр, самое деловитое из всех животных,
      здравомыслящее, выносливое, дружелюбное, когда вы обращаетесь с ним как
      со своим ближним; упрямое лишь тогда, когда вы с ним жестоки, и
      комическое только в любви, которая заставляет его испускать ослиные
      крики, и в политике, которая побуждает его кататься на спине посреди
      дороги и поднимать пыль безо всякой надобности. Ведь вы не станете
      отрицать в себе наличие этих добродетелей и этих привычек? Бродбент (добродушно). Боюсь, знаете ли, что все-таки стану. Киган. Тогда, быть может, вы признаете за собой единственный ослиный порок? Бродбент. Посмотрим. Какой это порок? Киган. Тот, что все свои добродетели - всю свою деловитость, как вы это
      зовете, - он расточает на то, чтобы творить волю своих жадных хозяев,
      вместо того чтобы творить божью волю, скрытую в нем самом. Он очень
      деловит на службе Маммоне, могуч во зле, неистов в разрушении и
      героичен в неправедности. Но он приходит к нам травить наши луга, не
      подозревая, что земля, которой касаются его копыта, - святая земля.
      Ирландия, сэр, и в добре и во зле не похожа ни на какую другую страну
      под солнцем; никто не может ступать по ее земле и дышать ее воздухом
      и не измениться, к добру или к худу. Она с равным совершенством
      производит два рода людей: святых и предателей. Ее называют островом
      святых; но за последние годы справедливо было бы называть ее островом
      предателей, ибо урожай негодяев в нашей стране - это отборное зерно в
      мировой жатве мерзости. Но когда-нибудь Ирландию будут ценить не по
      богатству ее минералов, а по доблести ее сынов; и тогда мы посмотрим. Ларри. Мистер Киган, если вы намерены разводить сантименты на тему об
      Ирландии, я с вами распрощаюсь. Это мы всегда умели; а еще ловчей мы
      умели доказывать, что всякий, кто ирландец, тот осел. Не скажу, чтобы
      это было очень умно или очень вежливо. Нашему синдикату это не
      помешает; а молодую Ирландию заинтересует гораздо меньше, чем евангелие
      успеха, проповедуемое моим другом. Бродбент. Да, успех - это главное. Деловитость, мистер Киган, как вы
      совершенно правильно отметили. Я нисколько не обижаюсь на ваши
      насмешки, но в основном Ларри прав. Мир принадлежит людям дела. Киган (с утонченной иронией). Я получил по заслугам, джентльмены. Но
      поверьте, я готов отдать должное вашей деловитости и вашему синдикату.
      Вы оба, как я слышал, в высшей степени дельные гражданские инженеры; и
      не сомневаюсь, что поле для гольфа будет наглядным свидетельством ваших
      успехов в этом искусстве. Мистер Бродбент с большим успехом пройдет в
      парламент, - а этого и святой Патрик не сумел бы, будь он сейчас жив.
      Вы, может быть, даже вполне успешно построите отель, если найдете
      достаточно дельных каменщиков, плотников и слесарей, в чем я
      сомневаюсь. (Оставляя иронический тон и мало-помалу впадая в интонацию
      проповедника, обличающего грехи.) Когда ваш отель прогорит...
      Бродбент, несколько смущенный, вынимает сигару изо рта.
      ...ваши английские деловые навыки помогут вам успешно провести
      ликвидацию. Вы успешно реорганизуете предприятие, а затем с блестящим
      успехом ликвидируете вторичное банкротство.
      Бродбент и Ларри переглядываются, ибо приходится допустить, что либо
      священник сам прожженный финансист, либо он вдохновлен свыше.
      Вы успешно отделаетесь от первоначальных пайщиков, после того как
      успешно их разорите; и в конце концов с большим успехом приобретете
      отель в собственность по два шиллинга за фунт. (Все более сурово.)
      Кроме этих успешных операций, вы не менее успешно предъявите ко
      взысканию ваши закладные (укоризненный его перст поднимается сам собой)
      и вполне успешно выгоните Хаффигана в Америку, а Барни Дорану с его
      грубиянством и сквернословием найдете успешное применение в роли
      надсмотрщика над вашими белыми рабами. А затем (тихо и горько), когда
      этот мирный, заброшенный край обратится в кипящий котел, где мы все
      будем выбиваться из сил, добывая для вас деньги, а на ваших
      политехнических курсах нас будут обучать, как это делать с наибольшим
      успехом, а ваша библиотека затуманит мозги тем, кого пощадят ваши
      винокуренные заводы, а наша Круглая башня будет реставрирована и
      пускать в нее станут по билетам ценою в шесть пенсов и устроят при ней
      буфет и парочку аттракционов для развлечения посетителей, тогда, без
      сомнения, ваши английские и американские акционеры весьма успешно
      растратят деньги, которые мы для них добудем, на травлю лисиц и охоту
      за фазанами, на операции рака и аппендицита, на чревоугодие и карточную
      игру; а то, что у них останется, вы употребите на создание новых
      земельных синдикатов. Четыре греховных столетия миру грезился этот
      вздорный сон об успехе; и конца еще не видно. Но конец придет. Бродбент (серьезно). Это глубоко верно, мистер Киган, глубоко верно. И
      изложено с блестящим красноречием. Вы напомнили мне покойного Раскина
      великий человек, знаете ли. Я вам сочувствую. Поверьте, я целиком на
      вашей стороне. Не смейтесь, Ларри; когда-то Шелли был моим любимым
      поэтом. Не будем изменять мечтам нашей юности. (Выпускает облако
      сигарного дыма, которое уплывает за гребень холма.) Киган. Ну что, мистер Дойл? Чем эти английские сантименты лучше наших
      ирландских? Мистер Бродбент проводит жизнь, безуспешно восхищаясь
      мыслями великих людей и весьма успешно служа корыстолюбию низких
      охотников за наживой. Мы проводим жизнь, успешно издеваясь над ним и
      ровно ничего не делая. Кто из нас имеет право судить другого? Бродбент (снова занимает место справа от Кигана). Нельзя ничего не делать. Киган. Да. Когда мы перестаем делать, мы перестаем жить. Так что же нам
      делать? Бродбент. Ну то, что под руками. Киган. То есть сооружать площадки для гольфа и строить отели, чтобы привлечь
      сотни бездельников в страну, которую работники покидают тысячами,
      потому что это голодная страна, невежественная и угнетенная страна? Бродбент. Но, черт побери, бездельники перегоняют деньги из Англии в
      Ирландию! Киган. Так же, как наши бездельники в течение стольких поколений перегоняли
      деньги из Ирландии в Англию. Что же, спасло это Англию от нищеты и
      унижения, худших, чем все, что мы здесь испытали? Когда я впервые
      отправился в Англию, сэр, я ненавидел ее. Теперь я ее жалею.
      Воображение Бродбента не в силах охватить эту ситуацию:
      ирландца, жалеющего Англию; но так как в эту минуту
      гневно вмешивается Ларри, Бродбент отказывается от
      дальнейших попыток найти достойный ответ и снова
      принимается за сигару.
      Ларри. Много ей будет пользы от вашей жалости! Киган. В счетных книгах, которые ведутся на небе, мистер Дойл, сердце,
      освобожденное от ненависти, значит, быть может, больше, чем земельный
      синдикат с участием англизированных ирландцев и гладстонизированных
      англичан. Ларри. Ах, на небе! На небе, может быть, и так. Я там никогда не бывал. Вы
      мне не скажете, где оно находится? Киган. Могли бы вы сегодня утром сказать, где находится ад? А теперь вы
      знаете, что он здесь. Не отчаивайтесь в попытках отыскать небо; оно,
      может быть, так же близко от нас. Ларри (иронически). На этой святой земле, как вы ее называете? Киган (со страстным гневом). Да, на этой святой земле, которую такие
      ирландцы, как вы, обратили в страну позора. Бродбент (становится между ни ми). Тише, тише! Не начинайте ссориться. Ах вы
      ирландцы, ирландцы! Опять как в Баллихули?
      Ларри пожимает плечами иронически и вместе раздраженно,
      делает несколько шагов вверх по откосу, но тотчас
      возвращается и становится по правую руку от Кигана.
      (Конфиденциально наклоняется к Кигану.) Держитесь за англичанина,
      мистер Киган; он здесь не в чести, но он, по крайней мере, способен
      простить вам то, что вы ирландец. Киган. Сэр! Когда вы говорите мне об ирландцах и англичанах, вы забываете,
      что я католик. Мое отечество не Ирландия и не Англия, а все великое
      царство моей церкви. Для меня есть только две страны - небо и ад;
      только два состояния людей - спасение и проклятие. Находясь сейчас
      между вами двумя - англичанином, столь умным при всей своей глупости, и
      ирландцем, столь глупым при всем своем уме, - я, по невежеству моему,
      не могу решить, который из вас более проклят. Но я был бы недостоин
      своего призвания, если бы не принял равно в свое сердце и того и
      другого. Ларри. Что во всяком случае было бы дерзостью с вашей стороны, мистер Киган,
      ибо ваше одобрение ни тому, ни другому не нужно. Какое значение имеет
      вся эта болтовня для людей, занятых серьезным практическим делом? Бродбент. Я с вами не согласен, Ларри. Я считаю, что чем чаще высказываются
      такие мысли, тем лучше: это поддерживает моральное настроение общества.
      Вы знаете, я сам мыслю достаточно свободно в вопросах религии; я готов
      даже признаться, что я - о да, я скажу, что ж, я не боюсь, - что я
      приближаюсь по своим взглядам к унитарианству. Но если бы в
      англиканской церкви было хоть несколько таких священнослужителей, как
      мистер Киган, я бы немедленно к ней присоединился. Киган. Слишком большая честь для меня, сэр. (Обращаясь к Ларри, с пастырским
      смирением.) Мистер Дойл, я виноват в том, что, сам того не желая,
      возбудил в вас против себя недобрые чувства. Простите меня. Ларри (он нисколько не тронут и по-прежнему враждебен). Я с вами не
      церемонился и не требую церемоний от вас. Ласковые речи и ласковые
      манеры дешево стоят в Ирландии; приберегите их для моего друга, на
      которого они производят такое сильное впечатление. Я-то знаю им цену. Киган. Вы хотите сказать, что не знаете им цены. Ларри (сердито). Я сказал то, что хотел сказать. Киган (кротко, оборачиваясь к англичанину). Видите, мистер Бродбент, я
      только ожесточаю сердца моих земляков, когда пытаюсь им проповедовать;
      врата адовы все еще одолевают меня. Разрешите с вами попрощаться. Лучше
      мне бродить в одиночестве возле Круглой башни и грезить о небе.
      (Начинает подниматься по холму.) Ларри. Да, да! Вот оно самое! Вечные грезы, грезы, грезы! Киган (останавливаясь и в последний раз обращаясь к ним). В каждой грезе
      заключено пророчество; каждая шутка оборачивается истиной в лоне
      вечности. Бродбент (задумчиво). Как-то раз, когда я был ребенком, мне приснилось, что
      я попал на небо.
      Ларри и Киган оба в изумлении смотрят на него.
      Так что-то вроде зала, повсюду голубой атлас, и все благочестивые
      старушки нашего прихода сидели там рядком, словно во время
      богослужения. А на другом конце, на амвоне, маячил какой-то господин
      довольно устрашающего вида. Мне там не понравилось. А на что похоже
      небо в ваших снах? Киган. В моих снах - это страна, где государство - это церковь, и церковь
      это народ; все три едины. Это общество, где работа - это игра, а игра
      это жизнь; все три едины. Это храм, где священник - это молящийся, а
      молящийся - это тот, кому молятся; все три едины. Это мир, где жизнь
      человечна и все человечество божественно; все три едины. Короче говоря,
      это греза сумасшедшего. (Поднимается по холму и исчезает из виду.) Бродбент (дружелюбно глядя ему вслед). Какой закоренелый церковник и какой
      закоснелый консерватор! Любопытная фигура. Здесь он будет вроде местной
      достопримечательности. Не хуже, чем Раскин или Карлейль. Ларри. Да. Много было толку от их болтовни! Бродбент. Нет, нет, Ларри! Они образовали мой ум, они бесконечно повысили
      мое моральное настроение. Я искренне благодарен Кигану - я стал другим
      человеком под его влиянием; и гораздо лучшим, уверяю вас. (С искренним
      энтузиазмом.) Я чувствую сейчас, как никогда, что был совершенно прав,
      решив посвятить свою жизнь Ирландии. Скорей идем выбирать место для
      нашего отеля.
      КОММЕНТАРИИ
      Ирландец Шоу написал десяток пьес и все - об англичанах. Известность, которой он достиг в начале XX в., побудила его соотечественников обратиться к нему с просьбой написать пьесу для Ирландского литературного театра (предшественника прославленного "Эббитиэтр" - Театра Аббатства в Дублине). Инициатива исходила от ирландского поэта У. Б. Йитса. Идея увлекла Шоу, и он в 1904 г. написал "Другой остров Джона Булля". Как известно, Джон Булль (Джон Бык) - нарицательное имя для обозначения Англии и англичан. "Другим островом Джона Булля" была Ирландия, входившая тогда в состав Британской империи.
      Когда Йитс познакомился с произведением Шоу, он не принял его к постановке. Отказ был обоснован тем, что, с одной стороны, пьеса якобы недостаточно сценична, а, с другой - трудна для еще не слишком опытных актеров молодого ирландского театра. Тогда пьесу поставил X. Гренвилл-Баркер в лондонском театре "Ройал Корт". Премьера состоялась 1 ноября 1904 г. Успех "Другого острова Джона Булля" был необыкновенным. Произошло событие, не часто случавшееся в театре: премьер-министр посетил спектакль в сопровождении лидеров оппозиции, и было заказано специальное представление для короля Эдуарда VII, состоявшееся в резиденции премьера на Даунинг стрит, 10. Англичане обладают чувством юмора, а их политические деятели не прочь посмеяться не только на досуге, но даже в парламенте, что, впрочем, не влияет на ход дел. Английская политика в отношении Ирландии после высочайших просмотров не изменилась.
      Пьеса была возобновлена в 1912 г. в лондонском театре "Кингсуэй", а затем гастролеры показали ее, наконец, в Дублине, где она тоже имела успех, несмотря на мнение У. Б. Йитса о ее несценичности. Что касается английских спектаклей, то их успех был чрезвычайно велик. Отдельные реплики актеров в постановке 1912 г. вызывали бурную реакцию зрителей и аплодисменты во время представления. В связи с этим Шоу даже написал для театра "Кингсуэй" специальное обращение к публике, раздававшееся вместе с программой: "Надеюсь, вы не сочтете меня неблагодарным и невежливым, если я вам скажу, что, сколько бы вы ни хлопали после того, как опустился занавес, мне будет мало, но ваши аплодисменты во время представления только бесят меня, - они портят удовольствие от пьесы и вам и мне". [Мander R. and Mitchenson J. Theatrical companion to Shaw, p. 96.]
      Что же вызвало такую остроту реакции публики? Шоу затронул в пьесе один из самых больных вопросов английской и ирландской общественно-политической жизни. Еще в XVII в. Англия покорила Ирландию и превратила ее в свою колонию. Страну намеренно держали в состоянии экономической отсталости. В то время как Англия превратилась в первую промышленную державу мира, Ирландия оставалась аграрной страной, крестьянство которой влачило нищенское существование. На протяжении XVIII и XIX вв. ирландские патриоты мужественно, но безуспешно пытались отвоевать независимость. Пьеса Шоу попала в вечно накаленную атмосферу англо-ирландских отношений.
      Протест ирландского народа не всегда находил выражение в прямой политической форме. Освободительные стремления проявились в возникновении культурно-художественного движения, получившего название Ирландского Возрождения. Оно пыталось воскресить самобытные национальные обычаи, все, связанное с прошлым некогда свободной Ирландии.
      С этим движением ирландской интеллигенции Шоу решительно расходился. Характер разногласий становится ясным из предисловия, которое Шоу написал для издания пьесы (1906). "Подобно большинству людей, заказывавших мне пьесы, У. Б. Йитс получил больше, чем просил", - шутил Шоу, а далее уже без иронии пояснял: "Духу неогэлльского (то есть ирландского) движения, стремящемуся к созданию новой Ирландии, согласно своему идеалу, моя пьеса не соответствует, так как беспощадно изображает реальность старой Ирландии". [Shaw B. The prefaces. L., 1965, p. 441.]
      В то время как деятели Ирландского Возрождения романтически идеализировали традиции древней Ирландии, Шоу заявил, что преклонение перед национальной отсталостью противоречит интересам ирландского народа. Он сознавал, что ирландский национализм с его крайностями был реакцией на британский гнет. "Здоровая нация не сознает своей национальности так же, как здоровый человек не ощущает своих костей, - писал Шоу в предисловии к пьесе. - Но если нация угнетена, люди не могут думать ни о чем другом, как только о том, чтобы избавиться от гнета. Они не станут слушать никаких реформаторов, философов, проповедников до тех пор, пока их национальные требования не будут удовлетворены. Никаким, даже самым важным делом они не станут заниматься, так как озабочены только задачей объединения и освобождения страны.
      Вот почему Ирландия останется в застое, пока не завоюет самоуправление (гомруль), то есть независимость". [Ibid., p. 457.]
      Государство, обладающее более высоким уровнем цивилизации, по мнению Шоу, не имеет морального права господствовать над отсталыми народами. "Демонстрировать достоинства правления чужеземцев, иногда даже выглядящие убедительными, так же бесполезно, как доказывать, что искусственные зубы, стеклянный глаз, серебряная трубка для дыхания, патентованные протезы вместо ног лучше, чем настоящие органы тела". [Shaw В. The prefaces, p. 441.]
      Вместе с тем Шоу считал, что национальное движение, не ставящее себе иных целей, кроме освобождения от иностранного ига, ограничено. "Нет большего несчастья для нации, чем националистическое движение, являющееся ответом на подавление нации. Покоренные народы не участвуют во всемирном прогрессе, ибо озабочены лишь тем, как избавиться от своего национализма, добившись национального освобождения". [Ibid., p. 442.]
      Если в предыдущих пьесах Шоу уделял значительное внимание построению занимательного действия, то в "Другом острове Джона Булля" фабула сведена к минимуму. На первый план выдвинуты характеры.
      Центральные персонажи пьесы англичанин Томас Бродбент и ирландец Ларри Дойл, по замыслу Шоу, призваны воплощать типичные черты своей нации. Но это живые характеры, отличающиеся своеобразием и противоречивыми чертами. Бродбент, конечно, деловит; таким именно традиционно представляли себе англичанина ирландцы. Но практицизм Бродбента сочетается со смелым прожектерством, обнаруживающим в нем богатое воображение. Ему свойственно увлекаться, и он быстро обнаруживает эту черту. Вместе с тем в нем есть простодушие, благожелательность, готовность пойти навстречу неизвестности. По складу личности и воззрениям он либерал. Обладая рядом несомненно положительных качеств, Бродбент тем не менее смешон. Этот веселый и жизнерадостный хлопотун является одной из главных, если не самой главной комической фигурой пьесы. В глазах Шоу он комичен главным образом потому, что не способен трезво смотреть на действительность. Комментируя созданный им образ, Шоу, однако, писал, что ирландцы напрасно будут смеяться над этим "нелепейшим из англичан", ибо, при всех его странностях и причудах, "он преуспеет там, где ирландца постигнет неудача". Настойчивость, с какой Бродбент стремится к поставленной цели, дает ирландцам образец, как надо добиваться своего.
      В глазах англичан Бродбент, как полагает Шоу, тоже должен выглядеть фигурой карикатурной, но соотечественники смотрят на него иначе, чем ирландцы. Их потешает серьезность, с какой Бродбент относится к политической шумихе буржуазной демократии. Англичане считали, что своими успехами фирма Бродбент и Дойл обязана англичанину; ирландцы, наоборот, видели причину успеха в достоинствах Дойла. "Я же, - писал Шоу, - считаю, что оба вместе достигли большего успеха, чем если бы действовали врозь. Не претендуя на то, что я в таких вопросах разбираюсь лучше других, я считаю, что главным вкладом Бродбента в дело были сила, самодовольство, убежденность в правильности существующих порядков и бодрая уверенность, которую придают всем здоровякам деньги, комфорт и хорошее питание; а главным вкладом Дойла были свобода от иллюзий, способность смотреть фактам в лицо, острота ума, легко ранимая гордость человека с богатым воображением, выбившегося из нужды, несмотря на враждебность общества".
      Таким образом, у Шоу практичный англичанин оказывается в некотором роде романтиком, а ирландец, которому как раз и надлежало, согласно общепринятому мнению, быть романтиком, предстает как человек трезвой и даже скептической мысли. Мы видим, следовательно, что в обрисовке двух главных персонажей Шоу применил свой излюбленный метод парадокса.
      Томас Бродбент и Ларри Дойл вполне живые люди, но они также образы драмы идей, фигуры, предназначенные воплощать в пьесе конфликт разных понятий о жизни. При этом они далеки от того, чтобы казаться схематическими воплощениями типов англичанина и ирландца. Они становятся особенно живыми, благодаря неподражаемому юмору Шоу, который не боится ставить свои персонажи в смешные положения; слабости его героев не меньше, чем их достоинства, возбуждают симпатии зрителей.
      Вокруг главных фигур Шоу создал ряд персонажей, которые как бы низводят все разговоры об Ирландии с высот абстракции на землю. Перед нами не носители тех или иных национальных качеств, а характеры, написанные сочными реалистическими красками.
      Таков рыжий ирландец Тим Хаффиган с потертой, но еще несколько благообразной внешностью, позволяющей, по словам Шоу, принять его за сельского учителя. Он тут же обнаруживает и свою склонность к алкоголю, и умение вытягивать деньги из простака Бродбента. Первый ирландец, появляющийся в пьесе, по манерам и говору похож на ирландцев, как их было принято изображать на английской сцене. Но дальше выступают персонажи другого склада.
      Хитрый юноша Патси притворяется дурачком; притворство служит ему для того, чтобы вводить в заблуждение других, особенно англичан. Жизнерадостный толстяк священник Демпси стал духовным лицом отнюдь не из набожности, но и не ради карьеры. Священничество для него - хороший способ устроить бездеятельное существование с достаточным доходом за счет щедрот прихожан. Корнелий Дойл - земельный агент, получающий нищенский доход со своего дела, потому что он католик и патриот, тогда как богатые землевладельцы округа по большей части протестанты и из-за религиозных разногласий не вступают с ним в коммерческие отношения.
      Скептические суждения Ларри Дойла о его родине получают подтверждение в том, какими предстают перед нами обитатели Роскулена, местечка, куда приезжают Бродбент и Дойл. Мы видим мелких людишек с ничтожными интересами, безнадежно погрязших в тине бездумного существования. Над всеми возвышается Питер Киган, человек яркий и необыкновенный. Он не носит пасторской одежды, но он в подлинном смысле слова духовное лицо, в отличие от отца Демпси, полностью разделяющего низменные житейские интересы среды, духовным пастырем которой ему надлежало бы быть. Кигану чужды предрассудки захолустных ирландцев, и он скорбит о том, что его соотечественники утратили нравственную силу и стойкость. Он правильно видит причину деградации в том, что чужеземный гнет растлевает души ирландцев. Практикам и деловым людям Бродбенту и Дойлу в образе Кигана противопоставлено стремление обрести утраченные идеалы и веру. Речь идет не об официальной религии, а о некоем религиозно-мистическом освящении духовных ценностей жизни.
      Если в начале пьесы идейный конфликт сосредоточен на различии мнений и темпераментов "идеалиста" Бродбента и "реалиста" Дойла, то, по мере приближения к финалу, возрастает значение другого мотива. Киган вносит в идейный конфликт пьесы новую ноту, с неожиданной силой звучащую под конец, когда поэт-проповедник говорит: "Мое отечество не Ирландия и не Англия, а все великое царство моей церкви.