упругих под ногой дорогах, у этих темных трясин и седых от тумана
      камышей, на каменистых склонах, розовых от вереска! Нигде нет таких
      красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам. И грезы,
      грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые грезы, грезы!
      (Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин,
      не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение
      ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда не рождает в нем
      решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую способность
      смотреть в лицо действительности, приладиться к ней, подчинить ее,
      завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен, и
      (с горечью) быть "любезным с чужими", как уличная женщина. (Глядя через
      стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение!
      Он не понимает религии. Вдохновенный проповедник, который учит, что
      жизнь священна и что надо поступать по совести, уходит от него с
      пустыми руками; а нищий деревенский поп, который пичкает его
      евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы на
      лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон
      Ван Вохт сказал в девяносто восьмом году. Если вы хотите, чтобы он
      задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки
      и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн. Он не способен мыслить. Он не способен
      и работать. Он ни к чему не способен - только грезить, грезить; а это
      такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с
      ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая
      реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей
      голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях,
      лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь
      ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не
      герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и
      бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий
      постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный
      смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и
      сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь
      ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и
      издеваешься над ними - зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь
      сделать. И все время - смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная
      зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего
      на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос
      принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь
      смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим
      беспутством, как будто оно ставит тебя выше их. Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный
      лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль
      совершит чудеса под английским руководством. Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в
      улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для
      самых неотразимых проявлений вашего юмора? Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы
      думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле? Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве. Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное - это наше
      руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на
      службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они,
      постепенно развиваясь - в условиях полной свободы, - не дорастут до
      нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня
      понимаете? Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет. Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке.
      (Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь
      наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно
      выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно
      никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится?
      Просто-напросто к тому, что, когда вы жили в Ирландии, вы были еще
      очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство, и неприкаянность вы
      найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке. Вы смотрели на Ирландию
      глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со мной, вы
      увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о ней более выгодное
      представление. Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь
      я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так
      не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет
      свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и
      с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией. Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала из
      вас настоящего человека. Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в точку, Том, с
      истинно британским вдохновением! Бродбент. Вы хотите сказать - здравым смыслом? Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у гусака. Ни у
      одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет.
      Вы предпринимаете эту сентиментальную поездку по совершенно нелепым
      мотивам; и голова у вас полна политической шелухи, на которую не
      подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том вы
      умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной обо
      мне и о моем отце. Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце. Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер,
      всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду, потому что он католик, а
      помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда земельные суды
      снижают арендную плату и крупные владения благодаря новым земельным
      законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе нищим, если
      бы из сборщика арендной платы не превратился в сборщика взносов по
      долгосрочным земельным ссудам. А потом уже и сам приобрел крохотный
      участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому
      дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы
      сказали, Англия сделала настоящего человека. Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел... Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в
      Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное
      я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной
      упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я
      обязан больше, чем всем ирландцам на свете. Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны,
      Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это
      все-таки сплошной вздор. Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не
      перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все
      мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один
      нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна. Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас. Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане,
      либо принадлежат к деловому миру - тому, где ворочают большими делами.
      Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную
      часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе,
      что я - вот такой, как я есть, - возвращаюсь в Роскулен, в этот ад
      мелочей и однообразия! Что мне делать с мелким земельным агентом,
      который выколачивает свои пять процентов прибыли из крохотного клочка
      земли и крохотного домишка в ближнем провинциальном городке? О чем я
      буду с ним говорить? О чем он будет говорить со мной? Бродбент (скандализован). Но ведь это ваш отец! Вы его сын! Дойл. Ну и что из этого? Что бы вы сказали, если бы я предложил вам
      навестить вашего отца? Бродбент (с сыновним почтением). Я никогда не забывал свой сыновний долг и
      регулярно навещал отца, пока он не повредился в уме. Дойл (соболезнующе). Он сошел с ума? Вы мне не говорили. Бродбент. Он вступил в Лигу протекционистов. Он бы никогда этого не сделал,
      если бы разум его не помутился. (Начиная декламировать.) Он пал жертвой
      политических шарлатанов, которые... Дойл (перебивая). Иначе говоря, вы не видитесь с отцом потому, что у него
      другие взгляды, чем у вас, на свободную торговлю, а ссориться с ним вы
      не хотите. Ну а я и мой отец? Он националист и сторонник отделения
      Ирландии. Я химик-металлург, ставший гражданским инженером. Что бы ни
      думать о химии и металлургии, ясно одно: они не национальны. Они
      интернациональны. И наша с вами работа в качестве гражданских инженеров
      направлена к тому, чтобы соединять страны, а не разделять. Единственное
      политическое убеждение, которое можно почерпнуть из нашей работы, - это
      что государственные границы - досадная помеха, а национальные флаги
      вредная чушь. Бродбент (все еще расстраиваясь по поводу еретических взглядов мистера
      Чемберлена в области экономики). Только при наличии покровительственных
      пошлин... Дойл. Том, послушайте. Вам очень хочется произнести речь о свободной
      торговле; ну, так вы ее не произнесете: я вам не дам. Мой отец хочет
      превратить канал святого Георга в границу между Англией и Ирландией и
      поднять зеленый флаг на Колледж Грин, а я хочу сделать так, чтоб от
      Голуэя было три часа езды до Колчестера и двадцать четыре до Нью-Йорка.
      Я хочу, чтобы Ирландия была мозгом и воображением великого государства,
      а не островом Робинзона Крузо. А религиозные разногласия! Мой
      католицизм - это католицизм Карла Великого и Данте, с большой долей
      фольклора и современных научных взглядов, которые патер Демпси назвал
      бы бредом атеиста. А католицизм моего отца - это католицизм патера
      Демпси. Бродбент (проницательно). Я не хотел вас прерывать, Ларри, но, право же, все
      это чистейший вздор. Такие разногласия бывают в каждой семье - и
      ничего, как-то ладят. (Внезапно снова впадает в торжественность.)
      Конечно, есть вопросы, которые затрагивают самые основы морали, и тут я
      согласен, что даже близкое родство не может служить оправданием
      слабости или компромисса. Например... Дойл (нетерпеливо вскакивает с места и начинает ходить по комнате).
      Например, гомруль, Южная Африка, свободная торговля. Ну, так по этим
      вопросам я, наверно, тоже буду не согласен с отцом, как и с вами не
      согласен. Бродбент. Да, но вы ирландец, и они для вас не могут иметь такого значения,
      как для англичанина. Дойл. Как, даже гомруль?! Бродбент (стойко). Да, даже гомруль. Идеей гомруля мы обязаны не ирландцам,
      а нашему англичанину Гладстону. Право же, я склонен думать, что за всем
      этим у вас еще что-то кроется. Дойл (запальчиво). Что еще у меня кроется? Что я, по-вашему, обманываю вас,
      что ли? Бродбент. Не сердитесь, дружище. Я только подумал... Дойл. Что вы подумали? Бродбент. А вот несколько минут тому назад вы назвали имя, которого я до сих
      пор от вас никогда не слышал. Мисс Нора Рейли, если не ошибаюсь.
      Дойл круто останавливается и смотрит на него почти со
      страхом.
      Я не хочу быть нескромным, Ларри, это не в моих привычках, но скажите
      по совести, не в ней ли причина вашего нежелания ехать в Ирландию? Дойл (снова садится, побежденный). Томас Бродбент, я сдаюсь. Жалкий,
      суемудрый ирландец преклоняется перед избранником божьим
      англичанином. Человек, который может без тени улыбки изрекать такие
      суждения, как вот это ваше последнее - о гомруле и Гладстоне, очевидно
      величайший идиот в мире. А человек, который может тут же отмести в
      сторону все мои отговорки и проникнуть в самую суть моих побуждений,
      совершенно очевидно, гений. Но чтобы идиот и гений совмещались в одном
      и том же лице! Как это возможно? (Вскакивает.) Ага, понимаю! Я напишу
      об этом статью и пошлю ее в журнал "Природа". Бродбент (смотрит на него во все глаза). Да вы о чем, собственно? Дойл. Это очень просто. Вы знаете, что гусеница... Бродбент. Гусеница!!! Дойл. Да, да, гусеница. Слушайте внимательно, это новое и очень важное
      научное объяснение английского национального характера. Гусеница... Бродбент. Слушайте, Ларри, не будьте идиотом! Дойл (настойчиво). Я сказал гусеница, и я именно это и хотел сказать.
      Бродбент слабо пытается протестовать.
      Сейчас вы поймете. Гусеница, если живет на дереве, инстинктивно
      старается стать похожей на лист, для того чтобы и ее враги и ее добыча
      подумали, что это обыкновенный листок, и больше уже не обращали на нее
      внимания. Бродбент. Какая связь с английским национальным характером? Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну
      так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно
      старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих
      дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он
      такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и
      погружается в созерцание вызванных им самим образов.) Бродбент (с искренним восхищением). Вот видите, Ларри, а мне бы это никогда
      и в голову не пришло. У вас, ирландцев, прямо-таки блестящий ум.
      Конечно, все это страшный вздор, но какая остроумная мысль! Откуда вы
      только это берете! Вы непременно должны написать об этом статью; вам за
      нее заплатят. Если "Природа" не возьмет, я ее устрою в "Инженерный
      вестник", - я знаком с редактором. Дойл. Вернемся к делу. Надо вам рассказать о Норе. Бродбент. Нет, нет, это была бестактность с моей стороны. Я не должен был
      этого касаться. Дойл. Я все-таки расскажу. У Норы есть состояние. Бродбент (с живым интересом). Вот как! И большое? Дойл. Сорок в год. Бродбент. Сорок тысяч? Дойл. Нет. Просто сорок. Сорок фунтов. Бродбент (поражен). И это у вас в Роскулене называется состоянием? Дойл. В Роскулене, если у девушки есть приданое в пять фунтов, она и это
      считает состоянием. А сорок фунтов в год - это и в самом деле
      состояние; и Нора пользуется большим уважением в обществе в качестве
      богатой наследницы. Эти сорок фунтов не раз помогали моему отцу сводить
      концы с концами, когда ему приходилось туго. Мой отец был земельным
      агентом у ее отца. Когда он умер, она приехала к нам погостить и с тех
      пор живет у нас. Бродбент (слушает внимательно, начиная подозревать, что Ларри соблазнил
      Нору, и решив вывести его на чистую воду). С каких пор? Сколько вам
      было лет, когда она приехала? Дойл. Семнадцать. И ей было столько же. Будь она постарше и поумней, она не
      стала бы у нас жить. Мы провели вместе года полтора, пока я не уехал в
      Дублин учиться. Потом мы виделись, когда я приезжал домой на рождество
      и на пасху. Для нее это, должно быть, всякий раз было событие, хотя я
      тогда об этом, конечно, не думал. Бродбент. Вы были сильно увлечены? Дойл. По-настоящему - нет. У меня тогда было только две мысли в голове:
      первое - это чему-нибудь научиться; второе - удрать из Ирландии и
      как-нибудь применить свои знания на деле. Нора в счет не шла.
      Романтические чувства она во мне, пожалуй, вызывала, но такие же
      чувства вызывали во мне героини Байрона или старинная Круглая башня в
      Роскулене; и Нора значила не больше, чем они. Мне никогда не приходило
      в голову пересечь канал Святого Георга, чтобы повидаться с ней, или
      хотя бы высадиться в Куинстауне на обратном пути из Америки и вернуться
      в Лондон через Ирландию. Бродбент. Вы ей не говорили ничего такого, что дало бы ей повод думать, что
      она должна вас ждать? Дойл. Нет, никогда. Но она ждет меня. Бродбент. Почему вы знаете? Дойл. Она мне пишет письма в день своего рождения. Раньше она писала мне и в
      день моего рождения и посылала маленькие подарки. Но я это прекратил,
      уверил ее, что постоянно путешествую и посылки все равно пропадают в
      заграничных почтовых отделениях. Бродбент. Вы отвечаете на ее письма? Дойл. Не очень аккуратно. Но все-таки время от времени уведомляю, что
      получил их. Бродбент. Что вы испытываете, когда видите ее почерк на конверте? Дойл. Неловкость. Готов заплатить пятьдесят фунтов, только бы не получать
      этого письма. Бродбент (принимает строгий вид и откидывается на стуле, давая понять, что
      допрос окончен и заключение неблагоприятно для свидетеля). Гм! Дойл. Что означает ваше "гм"? Бродбент. Я знаю, конечно, что нравственный кодекс в Ирландии не таков, как
      в Англии. Но мы, англичане, считаем, что играть сердцем женщины в
      высшей степени непорядочно. Дойл. Вы хотите сказать, что англичанин посватался бы к другой, а Норе
      вернул бы ее письма и подарки с объяснением, что он ее недостоин и
      желает ей всяческого счастья? Бродбент. Даже это, может быть, лучше, чем неизвестность; бедная девушка
      наконец бы успокоилась. Дойл. Успокоилась? Ну, не знаю. Одно только могу вам сказать: Нора скорей
      согласится ждать, пока не умрет от старости, чем когда-нибудь спросит о
      моих намерениях или хоть снизойдет до намека на то, что они ее
      интересуют. Вы не знаете, что такое ирландская гордость. Из меня ее
      повытрясли здесь, в Англии, но Нора никогда не была в Англии, и если бы
      мне предоставили на выбор - оскорбить в ней эту щепетильность или
      ударить ее по лицу, я бы ударил ее по лицу, ни секунды не задумываясь. Бродбент (сидит, поглаживая колено и предаваясь размышлениям, по-видимому
      приятным). Право, это все очень трогательно. В этом есть особое
      ирландское обаяние. А в вас, Ларри, знаете, что самое плохое? Вы совсем
      не чувствуете ирландского обаяния. Дойл. Чувствую не хуже вас. Но это обаяние мечты. Живите в мечтах - и на вас
      отпечатлеется их обаяние; живите среди фактов - и на вас отпечатлеется
      их грубость. Хотел бы я жить в такой стране, где факты не были бы грубы
      и мечты не были бы нереальны! Бродбент (меняя позу и на страстность Дойла отвечая тоном глубокой
      убежденности; локти его упираются в стол, кулаки крепко сжаты). Не
      отчаивайтесь, Ларри, дружище. Сейчас положение очень печальное, но
      после ближайших выборов, увидите, будет большая перемена. Дойл (вскакивает). Подите вы, идиот! Бродбент (тоже встает, нисколько не обиженный). Ха, ха! Смейтесь, смейтесь!
      Увидим, кто был прав. Но об этом сейчас не стоит спорить. Так вот что,
      Ларри: хотите, чтобы я вам дал совет относительно мисс Рейли? Дойл (краснея). Нет, не хочу. Провалитесь вы с вашими советами! (Смягчаясь.)
      Ну ладно, советуйте! Бродбент. Видите ли, все, что вы мне о ней рассказали, производит самое
      благоприятное впечатление. Ее чувства сделали бы честь настоящей леди;
      и хотя не приходится закрывать глаза на тот факт, что в Англии при ее
      доходах она могла бы занять место только в самых низших слоях среднего
      класса... Дойл. Послушайте, Том. Кстати, вы мне напомнили. Когда будете в Ирландии, не
      вздумайте распространяться насчет среднего класса и хвастать, что к
      нему принадлежите. В Ирландии или вы джентльмен, или вы ничто. Если вы
      захотите сказать Норе дерзость, назовите ее паписткой; но если вы
      скажете ей, что она принадлежит к среднему классу, - ну, лучше б вам не
      родиться! Бродбент (неукротимо). Не бойтесь. Я знаю, что вы все до одного происходите
      от древних королей. (Снисходительно.) Я не так уж бестактен, как вы
      думаете, дружище. (Снова серьезным тоном.) Я нисколько не сомневаюсь,
      что мисс Рейли - истинная леди; и я от всего сердца советую вам поехать
      со мной и взглянуть на нее еще разок, раньше чем принимать
      окончательное решение. Кстати, есть у вас ее карточка? Дойл. Карточки прекратились после того, как ей исполнилось двадцать пять
      лет. Бродбент (сокрушенно). Ах да, понятно. (С чувством, строго.) Ларри, вы
      отвратительно поступили с бедной девушкой. Дойл. Бог мой! Если б она только знала, что двое мужчин так о ней
      разговаривают!.. Бродбент. Ее бы это оскорбило? Конечно, конечно. Нам должно быть стыдно,
      Ларри. (Все более и более увлекаясь новой мыслью.) Знаете, у меня
      предчувствие, что в мисс Рейли я найду женщину необыкновенную. Дойл (бросает на него острый взгляд). Вот как! Предчувствие у вас? Бродбент. Да. Есть что-то необычайно трогательное в истории этой прекрасной
      девушки. Дойл. Прекрас... Ого! Да тут, пожалуй, есть выход для Норы! И для меня!
      (Кричит.) Ходсон! Ходсон (появляясь в дверях). Вы меня звали, сэр? Дойл. Уложите мои вещи. Я еду в Ирландию вместе с мистером Бродбентом. Ходсон. Слушаю, сэр. (Удаляется в спальню.) Бродбент (хлопает Дойла по плечу). Благодарю, дружище! Благодарю вас!
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      Роскулен. С западной стороны, частично заслоняя
      перспективу, поднимается каменистый склон, поросший
      вереском. На склоне огромный камень, расположенный так
      странно, как не могли его поместить никакие
      естественные силы; можно подумать, он заброшен на склон
      рукой великана. За склоном, в пустынной долине,
      виднеется Круглая башня. Безлюдная белая дорога тянется
      к западу мимо башни и теряется у подножия далеких гор.
      Вечер; в ирландском небе широкие полосы
      шелковисто-зеленого цвета. Садится солнце. Возле камня
      стоит человек; у него лицо юного святого, хотя волосы
      его белы и за плечами уже добрых пятьдесят лет жизни.
      Погруженный в меланхолическое созерцание, он смотрит на
      небо над холмами, словно надеется своим напряженным
      взглядом проникнуть сквозь закатное сияние и различить
      за ним улицы неба. Он одет в черное и по виду больше
      похож на духовное лицо, чем многие современные
      английские священники; однако он не носит пасторской
      одежды. Его пробуждает от задумчивости стрекотание
      какого-то насекомого, исходящее от кустика травы в
      расщелине большого камня. Лицо его проясняется; он
      осторожно поворачивается и, сняв шляпу, с важностью
      кланяется кустику и заговаривает с насекомым на местном
      наречии; чувствуется, однако, что это только шутливое
      подражание простонародному говору, а не обычный его
      способ выражения.
      Человек. Ба, и ты тут, сударь мой кузнечик? Как живешь-можешь? Погодка
      больно хороша, а? Кузнечик (быстро и пронзительно). Дзз... Дзз... Человек (поощрительно). Верно, верно. И ты, стало быть, пришел сюда
      надрывать себе сердце, любуясь на закат"? Кузнечик (горестно). Дзз... Дзз... Дзз... Человек. Да, ты настоящий ирландский кузнечик. Кузнечик (громко). Дзз... Дзз... Дзз... Человек. Трижды "ура" в честь старой Ирландии? И это помогает тебе выносить
      горе, и нищету, и муки? Кузнечик (жалобно). Дзз... Дзз... Человек. Все это зря, дружочек. Умей ты прыгать, как кенгуру, от своего
      сердца все равно не упрыгнешь - от своего сердца и от своей тоски.
      Отсюда можно только глядеть на небо, а достать его нельзя. Смотри!
      (Показывает палкой на закат.) Ведь это врата небес, не правда ли? Кузнечик (утвердительно). Дзз... Дзз... Человек. Да ты и впрямь мудрый кузнечик, раз и это знаешь! Но скажи-ка мне,
      мистер Мудрец не от мира сего, почему, когда мы видим небеса отверсты,
      ты и я, сердце в нас корчится от муки, как дьявол корчится при виде
      святой воды? В чем согрешил ты, что навлек на себя такое проклятье? Эй!
      Куда ты прыгнул? Что это за манера кувыркаться в воздухе во время
      исповеди? (Грозит кузнечику палкой.) Кузнечик (покаянно). Дзз... Человек (опуская палку). Ты раскаиваешься. Хорошо. Но больше этого не делай.
      А теперь скажи мне еще одно, прежде чем я отпущу тебя домой спать. Как,
      по-твоему, вот эта страна, где мы сейчас, что это такое - ад или
      чистилище? Кузнечик. Дзз. Человек. Ад! Ты прав, честное слово! Но какой грех совершили мы с тобой,
      когда были среди живых, что нас послали в ад? Кузнечик (пронзительно). Дзз... Дзз... Человек (кивая). Ты прав. Это щекотливый вопрос; и я не стану добиваться у
      тебя ответа. Ну, а теперь марш отсюда! Кузнечик. Дзз... Дзз... (Высоко прыгает и исчезает.) Человек (махая палкой). Господь с тобой! (Идет мимо камня к вершине холма.)
      Тотчас же из-за камня выбегает молодой крестьянский
      парень с искаженным от страха лицом.
      Парень (торопливо крестится несколько раз подряд). О господи помилуй! О
      господи помилуй! О матерь божия и все святые угодники! Ой, пропал! (Вне
      себя от ужаса, кричит.) Отец Киган! Отец Киган! Человек (оборачиваясь). Кто там? Что случилось? (Возвращается.)
      Парень бросается перед ним на колени и обнимает его
      ноги.
      Патси Фарел! Что ты тут делаешь? Патси. Ой, ради бога, не бросайте меня тут одного с кузнечиком! Я слышал,
      как он с вами разговаривал! Ой, спасите, отец Киган, родненький! Киган. Встань, глупый человек, встань! Неужели ты боишься крохотного
      насекомого? Ведь я же шутил, будто с ним разговариваю! Патси. Ой, какие уж тут шутки, отец Киган, голубчик! Я своими ушами слышал,
      как он трижды кричал "ура", а потом сказал, что он дьявол прямо из ада!
      Ради бога, отец, проводите меня до дому; благословите меня, тогда он
      меня не тронет. (Стонет от страха.) Киган. Что ты тут делал, Патси? Подслушивал? Шпионил за мной? Патси. Ой, нет, отец Киган, и не думал, боже меня сохрани! Я мистера Ларри
      дожидался, пока он подъедет, чтоб вещи домой отнести. Да и заснул
      ненароком. А потом проснулся, слышу - вы с кузнечиком разговариваете. И
      его голосишко слышал, как он вам отвечал. Ох, что мне делать, ведь я
      теперь умру до нового года! Правда, отец Киган? Киган. Стыдись, Патси! Неужели в этом твоя религия - дрожать перед
      безобидным кузнечиком! Да будь он и вправду сам сатана, чего тебе
      страшиться? Если б я мог его поймать, я бы наложил на тебя эпитимью
      заставил тебя отнести его домой в твоей шапке! Патси. Коли вы не велите ему меня трогать, тогда я не боюсь, ваше
      преподобие. (Встает несколько успокоенный.)
      Патси - еще не оперившийся юнец с льняными волосами,
      голубыми глазами, детским лицом и первым пушком на
      подбородке; он уже вытянулся в полную свою мерку, но еще
      не успел раздаться в ширину; вид у него беспомощный и
      глуповатый, не свидетельствующий, однако, об истинном
      его характере, - ибо это не подлинное его лицо, а только
      маска, к которой он прибегает из хитрости: он находится
      в постоянном страхе перед враждебными силами и пытается
      обезоружить и обойти противника, притворяясь большим
      дураком, чем есть на самом деле. Англичанин счел бы его
      слабоумным, и это именно и есть то, чем он хотел бы
      казаться. На нем холщовые штаны, расстегнутый жилет и
      грубая полосатая рубашка.
      Киган (укоризненно). Патси, сколько раз я тебя учил, чтобы ты не смел
      называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве тебе этого не
      говорил? Патси. Говорил, отец Киган. Киган. Опять "отец"! Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же мне вас звать? Отец Демпси
      говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий знает, что вы не
      простой человек; попробуй, заговори с вами попросту,- а ну как бог
      накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется. Киган (строго). Не пристало таким, как ты, Патси, оспаривать приказания
      своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь или не
      права! Патси. Ваша правда, сэр. Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил священнический сан. А
      если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали, что
      я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей. Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец Демпси, и он
      вам завидовал? Киган (удваивает строгость, чтобы скрыть улыбку). Как ты смеешь, Патси
      Фарел, свои дрянные, мелкие чувства вкладывать в сердце своего
      священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил. Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете... Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника. Патси. Я-то? Вот уж нет, отец Киган. Это вы, наверно, про моего брата
      думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно, безбожник; как
      же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет. Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А теперь
      слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со мной
      или молиться за меня, называй меня Питер Киган, и больше ничего,
      никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или
      раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел - брат Питера Кигана и
      кузнечик - друг Питера Кигана. И если будет тебе искушение бросить
      камнем в грешника или обругать нищего, вспомни, что Питер Киган еще
      худший грешник и еще более нищий, и прибереги для него и камень и
      ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну, говори: "Благослови
      тебя боже, Питер!" Привыкай. Патси. Это грешно, отец. Я боюсь... Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я велю тебе взять эту палку и меня