совершенный ребенок в таких вещах, которые я отлично понимаю. Тэннер. Как Тави к вам относится, я понимаю, Энн; уж в этом-то можете быть
      уверены. Энн. Но кроме того, вам кажется, что вы понимаете, как я отношусь к Тави. Тэннер. Я слишком хорошо знаю, что ждет беднягу. Энн. Если бы не покойный папочка, я бы сейчас от души посмеялась, Джек.
      Смотрите же! Тави будет очень несчастен. Тэннер. Вероятно. Но он этого не заметит, бедняга. Он слишком хороший.
      Потому-то он и совершит из-за вас роковую ошибку своей жизни. Энн. По-моему, слишком умные люди гораздо чаще совершают ошибки, чем слишком хорошие. (Садится, и презрение ко всему мужскому полу
      ясно выражено в грациозном изгибе ее плеч.) Тэннер. О, я знаю, что судьба Тави вас не особенно беспокоит. Но в любви
      всегда один целует, а другой лишь позволяет себя целовать. Так вот:
      целовать будет Тави, а вы лишь будете подставлять щеку; и бросите его,
      как только подвернется что-нибудь получше. Энн (обиженно). Вы не имеете права так говорить, Джек. Это несправедливо и
      невежливо. Не моя вина, если вам и Тави угодно делать глупости из-за
      меня. Тэннер (тоном раскаяния). Простите мои грубые выпады, Энн. Они направлены не
      против вас, а против всего испорченного мира. (Она бросает на него
      довольный, прощающий взгляд; он тотчас настораживается.) А все-таки
      скорей бы вернулся Рэмсден. С вами я никогда не чувствую себя в
      безопасности; какое-то наваждение... или нет, не наваждение, а какое-то
      утонченное любопытство влечет меня к вам.
      Она смеется.
      Да, да, именно. Вы это знаете и наслаждаетесь этим. Открыто и
      бессовестно наслаждаетесь этим! Энн. Ну и кокетка же вы, Джек! Тэннер. Кокетка?! Я?!! Энн. Да, вы. Вы всегда готовы осудить и оскорбить человека, но в то же время
      ни за что не выпустите его из рук. Тэннер. Я позвоню. Наш разговор и так уже зашел дальше, чем я предполагал.
      Возвращаются Рэмсден и Октавиус, с ними мисс Рэмсден
      деловитая, почтенного вида старая дева; на ней простое
      коричневое шелковое платье и ровно столько колец,
      цепочек и брошей, сколько нужно, чтобы показать, что она
      одета скромно не по бедности, а из принципа. Она входит
      в комнату весьма решительным шагом; мужчины, растерянные
      и удрученные, следуют за ней. Энн встает и порывисто
      бросается ей навстречу. Тэннер отступает к простенку
      между бюстами и делает вид, что занят рассматриванием
      картин. Рэмсден, как обычно, подходит к своему столу;
      Октавиус старается держаться поближе к Тэннеру.
      Мисс Рэмсден (почти оттолкнув Энн, решительным движением усаживается в
      кресло, где прежде сидела миссис Уайтфилд). Я умываю руки. Октавиус (окончательно пришибленный). Я знаю, мисс Рэмсден, вы желаете, чтоб
      я увез Вайолет домой. Я сейчас. (Нерешительно поворачивается к двери.) Рэмсден. Нет, нет... Мисс Рэмсден. К чему говорить "нет", Роубэк? Октавиус знает, что я никогда
      не закрыла бы дверь твоего дома перед женщиной, искренне раскаивающейся
      и огорченной. Но если женщина не только безнравственна, но еще
      упорствует в своей безнравственности - нам с ней не по пути. Энн. Ах, мисс Рэмсден, что вы хотите сказать? Вайолет что-нибудь говорила
      вам? Рэмсден. Вайолет действительно очень упряма. Она не хочет уезжать из
      Лондона. Я отказываюсь понять ее. Мисс Рэмсден. А я ее отлично понимаю. Ясно как божий день: она не хочет
      уезжать потому, что не желает разлучаться с этим мужчиной, кто бы он ни
      был. Энн. Ну конечно, конечно! А вы, Октавиус, говорили с ней? Октавиус. Она отказывается от объяснений. Она сказала, что ничего не станет
      решать, пока не посоветуется с кем-то. По-видимому, с тем самым
      негодяем, который обманул ее. Тэннер (Октавиусу). Ну и пусть она советуется. Он только рад будет ее
      отъезду. Не вижу, в чем тут трудность! Мисс Рэмсден (не дав Октавиусу раскрыть рот для ответа). Трудность, мистер
      Джек, в том, что предлагая свою помощь, я вовсе не предлагаю своего
      соучастия в безнравственных поступках. Или она даст слово никогда
      больше не видеть этого человека, или пусть находит себе других друзей;
      и чем скорее, тем лучше.
      В дверях показывается горничная. Энн поспешно садится на
      свое место и делает вид, что ее все это нисколько не
      касается. Октавиус инстинктивно подражает ей.
      Горничная. Кэб у подъезда, мэм. Мисс Рэмсден. Какой кэб? Горничная. Для мисс Робинсон. Мисс Рэмсден. О! (Овладев собой.) Хорошо.
      Горничная уходит.
      Она послала за кэбом. Тэннер. Я хотел послать за этим кэбом еще полчаса назад. Мисс Рэмсден. Очень рада, что она понимает, в какое положение поставила
      себя. Рэмсден. Мне очень неприятно, что она так уезжает отсюда, Сьюзен. Нам
      следовало быть помягче. Октавиус. Нет. Я еще и еще раз благодарю вас, но мисс Рэмсден совершенно
      права: Вайолет больше не может здесь оставаться. Энн. По-моему, вы должны поехать вместе с ней, Тави. Октавиус. Она не захочет. Мисс Рэмсден. Конечно, не захочет. Она прямехонько отправится к этому
      мужчине. Тэннер. Что вполне естественно после достойного приема, который ей здесь
      оказали. Рэмсден (вконец расстроенный). Вот, Сьюзен, слышишь? А ведь в этом есть доля
      правды. Неужели ты не могла, не нарушая своих принципов, быть немного
      терпеливее с этой бедной девушкой? Она так еще молода; в этом возрасте
      свойственно заблуждаться. Мисс Рэмсден. Ничего, если ей так нужно сочувствие, она в избытке встретит
      его у мужчин. Я просто удивлена твоим поведением, Роубэк. Тэннер. Я тоже удивлен; и, надо сказать, приятно.
      В дверях появляется Вайолет. Ее выдержке и отнюдь не
      покаянному виду могли бы позавидовать самые
      добродетельные представительницы ее пола. Небольшая
      головка, упрямый маленький рот и подбородок, горделивая
      осанка и надменная чеканность речи, безупречное
      изящество костюма, дополненного очень нарядной шляпой с
      чучелом птицы, - все вместе создает облик прелестный, но
      в то же время и несколько отпугивающий. Это не сирена,
      как Энн, - она вызывает восхищение без всякого усилия
      или хотя бы желания со своей стороны; кроме того, Энн
      присущ некоторый юмор, а Вайолет он совершенно незнаком,
      как незнакома ей, вероятно, и жалость; если что-нибудь и
      служит ей сдерживающим началом, то это ум и гордость, а
      никак не милосердие. Голосом учительницы, обращающейся к
      группе провинциальных школьниц, она с полным
      самообладанием и некоторым отвращением заговаривает о
      том, ради чего пришла.
      Вайолет. Я хотела предупредить мисс Рэмсден, что браслет, который она
      подарила мне в день рождения, лежит на столе в комнате экономки. Тэннер. Вайолет, войдите, сядьте, и давайте поговорим серьезно, Вайолет. Благодарю вас. На мой взгляд, сегодня уже достаточно было семейных
      разговоров. Твоя мать тоже так считает, Энн; она уехала домой вся в
      слезах. Во всяком случае, я теперь точно знаю цену некоторым из моих
      так называемых друзей. Всего хорошего. Тэннер. Нет, нет! Погодите минуту. Я хочу сказать два слова и очень прошу
      вас их выслушать.
      Она смотрит на него без малейшего любопытства, но
      медлит, по-видимому, не столько ради того, чтобы
      выслушать его, сколько чтобы натянуть перчатку.
      Во всем этом деле я полностью на вашей стороне. Я с искренним уважением
      приветствую вашу смелость и решительность. Вы кругом правы, а все ваши
      близкие кругам виноваты перед вами.
      Сенсация. Энн и мисс Рэмсден встают и поворачиваются
      лицом к ним обоим. Вайолет, которая изумлена больше
      других, забывает про свою перчатку и выходит на середину
      комнаты, недоумевающая и рассерженная. Только Октавиус
      не трогается с места и не поднимает головы; он сгорает
      со стыда.
      Энн (взывая к благоразумию Тэннера). Джек! Мисс Рэмсден (оскорбленно). Ну, знаете ли! Вайолет (Тэннеру, резко). Кто вам сказал? Тэннер. Как кто? Рэмсден и Тави, конечно. Почему им было не сказать? Вайолет. Но ведь они не знают. Тэннер. Не знают - чего? Вайолет. Я хочу сказать: они же не знают, что я права. Тэннер. О, сердцем они, конечно, знают это, хотя в силу глупых предрассудков
      насчет нравственности, приличий и прочего считают своим долгом осуждать
      вас. Но я твердо знаю - как знает весь мир, хотя не смеет открыто
      признать это, - что вы были правы, следуя своему инстинкту; что нет
      большего достоинства в женщине, чем смелость и верность своему
      жизненному призванию, а материнство торжественно возводит ее на высшую
      ступень женственности; и, хотя вы формально не замужем, это ни на йоту
      не уменьшает вашей добродетели и вашего права на наше уважение. Вайолет (вне себя от негодования). Так, значит, вы, как и все, считаете меня
      безнравственной женщиной! Мало того, вы еще воображаете, будто я
      разделяю ваши гнусные взгляды! Мисс Рэмсден, я терпела ваши жестокие
      слова, зная, что вы о них пожалеете, когда узнаете истину. Но
      выслушивать похвалы Джека, будто я одна из тех тварей, которых он
      превозносит, - это уже слишком! Ради моего мужа я держала до сих пор
      свой брак в тайне. Но сейчас я, как замужняя женщина, требую, чтобы
      меня перестали оскорблять. Октавиус (поднимая голову с чувством неописуемого облегчения). Ты замужем? Вайолет. Да; и мне кажется, можно было догадаться об этом. Почему вы все
      решили, что я надела обручальное кольцо, не имея на то права? Никому
      даже в голову не пришло спросить меня. Этого я никогда не забуду. Тэннер (уничтоженный). Я разбит в пух и прах. Но, право же, я не думал
      ничего дурного. Прошу прощения. Смиренно прошу прощения. Вайолет. Надеюсь, впредь вы будете внимательнее к своим словам. Конечно, их
      никто не принимает всерьез, но все же приятного в них мало, а
      бестактности достаточно. Тэннер (склоняясь перед бурей). Мне нечего возразить. Впредь буду умнее и
      никогда больше не встану на защиту женщины. Боюсь, что все мы уронили
      себя в ваших глазах, за исключением разве Энн. Она-то отнеслась к вам
      по-дружески. Ради Энн простите нас всех. Вайолет. Да, Энн была очень добра ко мне; впрочем, она все знала. Тэннер (с жестом отчаяния). О!!! Какой чудовищный обман! Какое коварство! Мисс Рэмсден (чопорно). А кто же, позвольте спросить, этот джентльмен,
      который не признает свою жену? Вайолет (живо). Уж это мое дело, мисс Рэмсден. У меня есть особые причины до
      поры до времени держать свой брак в тайне. Рэмсден. Я могу сказать только одно: мы все чрезвычайно сожалеем, Вайолет.
      Мне стыдно думать о том, как мы к вам отнеслись. Октавиус (неловко). Прости меня, Вайолет. Больше мне нечего сказать. Мисс Рэмсден (все еще не желая сдаваться). То, что вы нам сообщили, придает,
      разумеется, делу иной вид. Но все же, я должна... Вайолет (перебивая ее). Вы должны принести мне свои извинения, мисс Рэмсден:
      вот что вы в первую очередь должны сделать. Будь вы замужней женщиной,
      вряд ли вам было бы приятно сидеть в комнате экономки, точно
      напроказившая школьница, и слушать выговоры молодых девиц и пожилых
      дам, не обремененных серьезными заботами и обязанностями. Тэннер. Лежачего не бьют, Вайолет. Может оказаться, что мы сваляли дурака,
      но на самом деле это вы нас одурачили. Вайолет. Уж вы, Джек, здесь во всяком случае ни при чем. Тэннер. Ни при чем? Да Рэмсден чуть не обвинил меня в том, что я и есть этот
      неведомый джентльмен!
      Рэмсден бурно выражает свой протест, но утихает под
      напором холодного бешенства Вайолет.
      Вайолет. Вы! Какая низость! Какая гнусность! Какие гадости вы обо мне тут
      говорили! Если б это узнал мой муж, он бы мне и разговаривать ни с кем
      из вас не позволил. (Рэмсдену.) Хоть от этого-то вы могли бы меня
      избавить! Рэмсден. Уверяю вас, я и не думал... во всяком случае, это чудовищное
      искажение моих слов, я только... Мисс Рэмсден. Не к чему извиняться, Роубэк. Она сама виновата. Это она
      должна просить прощения за то, что обманула нас. Вайолет. Для вас, мисс Рэмсден, я готова сделать исключение: вам трудно
      понять меня в данном вопросе; но от людей с большим опытом я вправе
      была ожидать большего такта. Одним словом, для меня ясно, что все вы
      поставили себя в крайне неловкое положение, и я думаю, что разумнее
      всего мне уехать. До свидания. (Уходит, не дав никому опомниться.} Мисс Рэмсден. Ну, знаете ли! Рэмсден (жалобно). Мне кажется, она не совсем к нам справедлива. Тэннер. Придется вам, как и всем нам, склониться перед обручальным кольцом,
      Рэмсден. Чаша нашего позора переполнилась.
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      В парке загородной виллы близ Ричмонда, на подъездной
      аллее застрял из-за поломки автомобиль. Он успел доехать
      до поворота аллеи, откуда сквозь листву деревьев
      виднеется фасад дома; Тэннер, который стоит слева от
      автомобиля, мог бы беспрепятственно обозревать со своего
      места западное крыло этого дома, не будь его внимание
      поглощено парой ног в синих брюках, торчащих из-под
      машины. Он с интересом следит за ними, пригнувшись и
      упираясь руками в колени. Кожаное пальто и фуражка
      изобличают в нем одного из участников прерванного
      путешествия.
      Ноги. Ага! Есть! Тэннер. Ну как, теперь в порядке? Ноги. В порядке.
      Тэннер наклоняется и, ухватясь за ноги, точно за
      рукоятки тачки, вытаскивает наружу их обладателя,
      который переступает руками, держа в зубах молоток. Это
      молодой человек в аккуратном костюме из синей материи,
      чисто выбритый, с темными глазами, квадратными пальцами,
      короткими, тщательно причесанными черными волосами и
      скептически приподнятыми бровями не совсем правильной
      формы. Когда он возится с машиной, движения его быстры и
      неожиданны, хотя в то же время обдуманны и точны. К
      Тэннеру и его друзьям он относится без малейшей
      почтительности, но благодаря своему хладнокровию и такту
      ему удается удерживать их на расстоянии, не давая при
      этом поводов к недовольству. Тем не менее он всегда
      зорко следит за ними, - слегка, впрочем, иронически, как
      человек, хорошо знающий изнанку жизни. Говорит он
      медленно, с оттенком сарказма; и поскольку в своей речи
      он совершенно не стремится подражать джентльмену, можно
      заключить, что его опрятная внешность является данью
      уважения тому классу, к которому он принадлежит, а не
      тому, которому служит. Сейчас он садится на свое место
      за рулем, чтобы спрятать инструменты и снять свой
      комбинезон. Тэннер снимает кожаное пальто и со вздохом
      облегчения кидает его в машину, очень довольный, что
      наконец от него избавился. Шофер, заметив это,
      презрительно встряхивает головой и с насмешкой
      поглядывает на своего хозяина.
      Шофер. Что, надоело? Тэннер. Дойду пешком; не мешает размять ноги и немного успокоить нервы.
      (Смотрит на часы.) Вам известно, что мы проехали расстояние от
      Гайд-парка до Ричмонда за двадцать одну минуту! Шофер. Я и за пятнадцать проехал бы, был бы путь свободен. Тэннер. Скажите, зачем вы это делаете - из любви к спорту или ради
      устрашения вашего злополучного хозяина? Шофер. А вы чего боитесь-то? Тэннер. Во-первых, налететь на штраф; во-вторых - сломать себе шею. Шофер. Так если вам медленная езда по душе, ездили бы в омнибусе. Дешевле.
      Вы мне платите деньги, чтобы экономить время и оправдать тысячу фунтов,
      которую вам стоила машина. (Спокойно усаживается.) Тэннер. Я раб этой машины и ваш тоже. Мне эта проклятая штука по ночам
      снится. Шофер. Это пройдет. Скажите, пожалуйста, вы там у них долго пробудете?
      Может, вы все утро собираетесь с дамами разговоры разговаривать, так я
      поставлю машину в гараж и пойду погляжу, как тут насчет завтрака. А
      если нет, буду ждать вас с машиной здесь. Тэннер. Лучше ждите. Мы не задержимся. Сейчас должен приехать мистер
      Робинсон, он едет с одним молодым американцем, мистером Мэлоуном, в его
      новой американской машине. Шофер (выскакивает и подбегает к Тэннеру). Американская машина?! Следом за
      нами из Лондона?! Тэннер. Может быть, они уже здесь. Шофер. Если б я только знал! (Тоном глубокого упрека.) Почему вы не сказали
      мне, мистер Тэннер? Тэннер. Потому что мне говорили, будто эта машина может делать восемьдесят
      четыре мили в час; а что можете делать вы, когда вас нагоняет другая
      машина, я и сам знаю. Нет, Генри, бывают обстоятельства, о которых вам
      вредно знать, - и это как раз одно из таких обстоятельств. Но вы не
      огорчайтесь: нам предстоит прогулка вполне в вашем вкусе. Американец
      повезет мистера Робинсона, его сестру и мисс Уайтфилд. С нами поедет
      мисс Рода. Шофер (успокоившись и думая уже о другом). Это ведь сестра мисс Уайтфилд? Тэннер. Да. Шофер. А сама мисс Уайтфилд поедет в другой машине? Не с вами? Тэннер. А почему, черт возьми, она должна ехать со мной? Ведь мистер
      Робинсон будет в той машине.
      Шофер, взглянув на Тэннера с хладнокровным недоверием,
      принимается насвистывать вполголоса популярную песенку и
      отходит к машине. Тэннер, несколько раздосадованный,
      хочет продолжить разговор, но останавливается, услышав
      шаги Октавиуса. Октавиус идет от дома, одетый
      по-дорожному, но без пальто.
      Слава богу, мы проиграли гонку: вот и мистер Робинсон. Ну, Тави, хорош
      американский паровичок? Октавиус. Пожалуй. Мы ехали сюда от Гайд-парка ровно семнадцать минут.
      Шофер, рыча от злости, дает машине яростного пинка.
      А вы?
      Тэннер. Что-то около трех четвертей часа. Шофер (задетый). Но-но, мистер Тэннер, будет вам! Мы и за пятнадцать минут
      могли бы доехать. Тэннер. Кстати, позвольте вас познакомить: мистер Октавиус Робинсон - мой
      друг; мистер Генри Стрэйкер - мой шофер. Стрэйкер. Очень приятно, сэр. Мистер Тэннер нарочно так сказал: "шофер".
      По-вашему, надо говорить "шофер". Но я не в обиде, пусть его. Тэннер. Ты, верно, думаешь, Тави, что с моей стороны бестактно
      передразнивать его? Ошибаешься. Этот молодой человек переставляет
      ударения не случайно, а обдуманно. Для него это - знак касты. Я в жизни
      не встречал человека, до такой степени надутого классовой гордостью,
      как Генри. Стрэйкер. Тише, тише! Не увлекайтесь, мистер Тэннер. Тэннер. Замечаешь, Тави? "Не увлекайтесь". Ты бы мне сказал: "Полегче,
      Джек". Но этот молодой человек получил настоящее образование. Больше
      того, он знает, что мы с тобой его не получили. Как эта школа
      называлась, где вы учились, Стрэйкер? Стрэйкер. Шербрук-Роуд. Тэннер. Шербрук-Роуд! Ну кто из нас произнес бы Рэгби, Харроу, Итон этаким
      тоном интеллектуального сноба! Шербрук-Роуд - школа, в которой учат
      делу. А Итон - просто питомник, куда нас отправляют, потому что дома с
      нами нет сладу, и еще для того, чтобы потом, когда при тебе упомянут
      имя какого-нибудь герцога, можно было сказать: "А, это мой школьный
      товарищ". Стрэйкер. Все-то вы путаете, мистер Тэннер. Делу вовсе не в школе учат, а в
      политехникуме. Тэннер. Его университет, Октавиус. Не Оксфорд или Кембридж, не Дарэм, Дублин
      или Глазго и не какое-нибудь из нонконформистских заведений Уэльса.
      Нет, Тави. Риджент-стрит, Челси, Боро...- я и половины их названий не
      знаю, - вот его университеты. И в отличие от наших, это не просто
      лавки, где торгуют сословными привилегиями. Ведь правда, вы презираете
      Оксфорд, Генри? Стрэйкер. Отчего же. Оксфорд, я бы сказал, отличное заведение - для тех,
      кому вообще такие заведения по нраву. Там учат быть джентльменом. А в
      политехникуме учат быть механиком или чем другим в таком же роде.
      Понятно? Тэннер. Сарказм, Тави! Чувствуешь сарказм? О, если б ты мог заглянуть в душу
      Генри, тебя ужаснуло бы, как глубоко его презрение к джентльмену, как
      непомерна его гордость механика. Ему положительно доставляет
      удовольствие каждая поломка машины, потому что при этом выявляется моя
      джентльменская беспомощность и его рабочая сноровка и находчивость. Стрэйкер. Вы не обращайте внимания, мистер Робинсон. Он любит поговорить. Уж
      мы его, слава богу, знаем. Октавиус (серьезно). Но в существе его слов заключена глубокая истина. Я
      горячо верю в величие труда. Стрэйкер (нимало не тронутый). Это потому, что вы никогда не трудились,
      мистер Робинсон. Я вот, например, занимаюсь уничтожением труда. От меня
      одного с моей машиной больше проку, чем от двадцати работников, да и
      чаевых меньше. Тэннер. Ради бога, Тави, не ударяйся ты в политическую экономию. Он в этих
      делах дока, а мы с тобой неучи. У него ведь социализм научный, а не
      поэтический, как у тебя. Стрэйкер (невозмутимо). Именно. Ну, как ни поучительно с вами беседовать, а
      надо мне заняться машиной; да и вам, верно, охота поговорить о ваших
      барышнях. Я уж знаю. (Отходит к машине и некоторое время притворяется,
      что занят делом, потом закуривает и не спеша идет к дому.) Тэннер. Знаменательный социальный феномен. Октавиус. Ты о чем? Тэннер. О Стрэйкере. Уже много лет, стоит где-нибудь появиться особенно
      старомодному существу женского пола, как мы, литераторы и просвещенные
      умы, спешим громогласно возвестить рождение Новой Женщины; а вот
      рождения Нового Человека никто и не заметил. Стрэйкер - это Новый
      Человек. Октавиус. Я тут не вижу ничего нового, кроме разве твоей манеры дразнить
      его. Но мне сейчас не до него. Я решил поговорить с тобой об Энн. Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну, так
      что же Энн? Ты сделал предложение? Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера вечером у меня
      хватило грубости. Тэннер. Что ты хочешь сказать? Октавиус (настраиваясь на дифирамбический лад). Джек! Все мы, мужчины,
      толстокожи; нам никогда не понять тонкой, чувствительной женской
      натуры. Как я мог это сделать! Тэннер. Что "это", идиот плаксивый? Октавиус. Да, я действительно идиот. Ах, Джек! Если б ты слышал ее голос,
      если б ты видел ее слезы! Я не спал всю ночь, размышляя о ней. Мне было
      бы легче, если б она меня упрекнула. Тэннер. Слезы? Это опасно. А что она ответила? Октавиус. Она сказала, что не может сейчас ни о чем думать, кроме своего
      незабвенного отца. Она подавила рыдания... (Он не в силах продолжать.) Тэннер (хлопая его по спине). Будь мужчиной, Тави, даже если ты себя
      чувствуешь ослом. Старая история: ей еще не надоело играть с тобой. Октавиус (раздраженно). Брось глупости, Джек. Этот твой вечный дешевый
      цинизм совершенно неуместен по отношению к такой натуре, как Энн. Тэннер. Гм... А она еще что-нибудь говорила? Октавиус. Да. Именно поэтому я и вынужден подвергать ее и себя твоим
      насмешкам, рассказывая тебе обо всем. Тэннер (с раскаянием). Нет, милый Тави, клянусь честью, я не смеюсь над
      тобой. Впрочем, не в этом дело. Дальше? Октавиус. Чувство долга в ней так велико, так возвышенно, так... Тэннер. Да, да, знаю. Дальше? Октавиус. Видишь ли, ведь по завещанию вы с Рэмсденом являетесь ее
      опекунами, и она считает своим долгом подчиняться вашей воле, как
      прежде подчинялась отцовской. Она сказала, что, по ее мнению, мне
      прежде всего следует переговорить с вами обоими. Конечно, она права; но
      все-таки как-то нелепо, что я должен явиться к тебе и официально
      просить у тебя руки твоей подопечной. Тэннер. Я рад, что любовь не окончательно убила в тебе чувство юмора, Тави. Октавиус. Такой ответ едва ли ее удовлетворит. Тэннер. Видимо, я должен ответить так: благословляю вас, дети мои, и будьте
      счастливы! Октавиус. Я тебя очень прошу, перестань дурачиться. Это достаточно серьезный
      вопрос, - если не для тебя, то для нас с ней во всяком случае. Тэннер. Ты отлично знаешь, что она так же свободна в своем выборе, как и ты. Октавиус. Она думает иначе. Тэннер. В самом деле? Интересно. А все-таки, чего ж ты от меня хочешь? Октавиус. Я хочу, чтоб ты со всей искренностью и серьезностью сказал ей свое
      мнение обо мне. Я хочу, чтоб ты сказал ей, что вполне можешь доверить
      ее мне, конечно, если ты действительно так думаешь. Тэннер. То, что я могу доверить ее тебе, явно не внушает сомнений. Меня
      гораздо больше беспокоит вопрос, могу ли я тебя ей доверить. Ты читал
      книгу Метерлинка о пчелах? Октавиус (с трудом сдерживаясь). Я не собираюсь сейчас беседовать на
      литературные темы. Тэннер. Немножко терпения, Тави. Я тоже не беседую на литературные темы:
      книга о пчелах относится к естествознанию. Это назидательный урок для
      человечества. Ты воображаешь, что ты - поклонник Энн; что ты - охотник,
      а она - дичь; что тебе надлежит ухаживать, добиваться, побеждать.
      Глупец! Это ты - дичь, обреченная жертва. Не к чему тебе сидеть у
      западни и облизываться, глядя на приманку: вход свободен, и дверца
      останется открытой, пока не захлопнется за тобой навсегда Октавиус. Как ни циничны твои слова, я хотел бы, чтоб это было правдой. Тэннер. Да ты сам подумай: что ей еще делать в жизни, как не искать себе
      мужа? Всякая женщина должна стремиться как можно скорее выйти замуж, а
      мужчина как можно дольше оставаться холостым. У тебя есть занятие
      твои стихи и драмы. У Энн нет ничего. Октавиус. Я не могу писать без вдохновения. А вдохновлять меня может только
      Энн. Тэннер. Так не безопаснее ли вдохновляться издали? Ни Петрарка с Лаурой, ни
      Данте с Беатриче не виделись так часто, как ты с Энн, и тем не менее
      они писали отличные стихи, - так по крайней мере говорят. Свою верность
      кумиру они никогда не подвергали испытанию семейной жизнью и были верны
      до гроба. Женись на Энн - и через неделю она будет вдохновлять тебя не
      больше, чем тарелка блинчиков. Октавиус. Ты думаешь, что я разлюблю ее? Тэннер. Вовсе нет; разве ты не любишь блинчики? Но они тебя не вдохновляют;
      и точно так же не будет вдохновлять она, когда из мечты поэта
      превратится во вполне реальную жену весом фунтов на полтораста.
      Придется тебе мечтать о ком-нибудь другом; и тогда пойдут ссоры. Октавиус. Это бесполезный разговор, Джек. Ты не понимаешь. Ты никогда не
      любил. Тэннер. Я? Да я никогда не переставал любить! Я даже Энн люблю. Но я не раб
      любви и не жертва. Ступай к пчелам, поэт, познай их закон и проникнись
      их мудростью. Ей-богу, Тави, если б мы не работали на женщин и ели хлеб
      их детей, вместо того чтоб добывать его, они убивали бы нас, как
      паучиха убивает самца или пчелы - трутней. И они были бы правы - в том
      случае, если б мы умели только любить и ничего больше. Октавиус. Ах, если бы мы умели по-настоящему любить! Ничто не может
      сравниться с Любовью, ничто не может заменить Любовь! Не будь ее, мир
      превратился бы в отвратительный кошмар. Тэннер. И это человек, который претендует на руку моей подопечной! Знаешь,
      Тави, я начинаю думать, что нас перепутали в детстве и что не я, а ты
      настоящий потомок Дон Жуана. Октавиус. Только, пожалуйста, не говори ничего такого Энн. Тэннер. Не бойся. Она тебя облюбовала, и теперь ничто ее не остановит. Ты
      обречен.
      Возвращается Стрэйкер с газетой в руках.
      Вот, полюбуйся: Новый Человек, по обыкновению, деморализует себя
      грошовой прессой. Стрэйкер. Вы только послушайте, мистер Робинсон: каждый раз, как мы с ним
      выезжаем на машине, я покупаю две газеты - "Таймс" для него и "Лидер"
      или "Эхо" для себя. И что же вы думаете? Я даже не вижу своей газеты.
      Он сейчас же хватает "Лидера", а я должен давиться его "Таймсом". Октавиус. А разве "Таймс" не печатает списков победителей на скачках? Тэннер. Генри не интересуется скачками, Тави. Его слабость - автомобильные
      рекорды. Что, кстати, нового? Стрэйкер. Париж - Бискра, средняя скорость - сорок в час, исключая переправу
      через Средиземное море. Тэннер. Сколько убитых? Стрэйкер. Две дурацкие овцы. Подумаешь, важность! Овцы не бог весть в какой
      цене; хозяева радехоньки будут получить что следует, не таскаясь к
      мяснику. А все-таки, увидите, шуму не оберешься. Кончится тем, что
      французское правительство запретит всякие гонки, - и тогда уже крышка.
      Понимаете? Ну просто с ума сойти! Еще есть время сделать хороший
      пробег, а мистер Тэннер не хочет. Тэннер. Тави, ты помнишь моего дядю Джеймса? Октавиус. Да. А что? Тэннер. У дяди Джеймса была первоклассная кухарка; его желудок переваривал
      только ту пищу, которую стряпала она. Бедняга от природы был застенчив
      и терпеть не мог общества. Но кухарка гордилась своим искусством и
      желала кормить обедами принцев и послов. Так вот, из страха, что она от
      него уйдет, несчастный старик вынужден был два раза в месяц устраивать
      званые обеды и претерпевать пытки смущения. Взять теперь меня и вот
      этого малого, Генри Стрэйкера, Нового Человека. Мне ненавистны
      путешествия; но мне симпатичен Генри. А для него нет в жизни ничего
      лучшего, чем в кожаном пальто и очках-консервах, под слоем пыли в два
      дюйма толщиной нестись со скоростью шестьдесят миль в час, рискуя
      сломать свою и мою шею. Не считая, конечно, тех минут, когда он лежит в
      грязи под машиной, стараясь отыскать, где там что застопорило. Так вот,