отказаться от объятий боа-констриктора, когда он уже обвился вокруг
      вашего тела? Октавиус. Ты совершенно не щадишь моих чувств, Джек. Тэннер (встает и подходит к Октавиусу, чтобы его успокоить, но говорит
      прежним жалобным тоном). Если ему понадобился молодой опекун, почему он
      не назначил Тави? Рэмсден. А в самом деле, почему? Октавиус. Я вам скажу. Он заговаривал со мной об этом; но я отказался,
      потому что люблю Энн. Я не считал для себя возможным навязываться ей в
      качестве опекуна. Он и с ней говорил об этом; и она сказала, что я
      прав. Вы знаете, что я люблю Энн, мистер Рэмсден; и Джек тоже знает.
      Будь у Джека любимая женщина, я не стал бы в его присутствии называть
      ее боа-констриктором, даже если бы она мне очень не нравилась. (Садится
      между бюстами и отворачивается к стене.) Рэмсден. Я считаю, что Уайтфилд был невменяем, когда писал это завещание. Вы
      сами признали, что он сделал это под вашим влиянием. Тэннер. Можете мне спасибо сказать за мое влияние. Он оставил вам две с
      половиной тысячи в вознаграждение за хлопоты. Тави он оставил приданое
      для сестры и пять тысяч лично ему. Октавиус (снова заливаясь слезами). О, я не могу принять этих денег. Он был
      слишком добр к нам. Тэннер. А ты их и не получишь, если Рэмсден будет оспаривать завещание. Рэмсден. Ах, вот оно что! Вы мне, значит, устроили ловушку. Тэннер. Мне он не оставил ничего, кроме заботы о нравственности Энн, на том
      основании, что у меня и так больше денег, чем нужно. Разве это не
      доказательство, что он был в здравом уме и твердой памяти? Рэмсден (мрачно). Пожалуй. Октавиус (встает и выходит из своего убежища у стены). Мистер Рэмсден, вы, я
      вижу, предубеждены против Джека. Он честный человек и не способен
      злоупотребить... Тэннер. Замолчи, Тави! Ты меня с ума сведешь. При чем тут честность! Я
      просто живой человек, которого мертвый хватает за горло. Нет, Тави!
      Придется тебе жениться на ней и избавить меня от нее. А я-то всей душой
      стремился тебя от этого спасти! Октавиус. Что ты говоришь, Джек? Спасти от величайшего счастья! Тэннер. Да, от счастья на всю жизнь. Если б речь шла о счастье на полчаса, я
      отдал бы свой последний пенни, чтобы купить его для себя. Но счастье на
      всю жизнь! Нет такого человека, который мог бы это вынести; это был бы
      ад на земле. Рэмсден (гневно). Чушь, сэр! Говорите серьезно или ищите себе других
      собеседников. Я слишком занят, чтобы слушать вздор, который вы мелете.
      (Стремглав бросается к столу и садится в кресло.) Тэннер. Вот, слышишь, Тави? Самая свежая идея у него в голове относится к
      шестидесятым годам. Нет, нельзя оставить Энн только на его попечении. Рэмсден. Я горжусь тем, что вы столь пренебрежительно относитесь к моим
      взглядам, сэр. Ваши, я полагаю, изложены в этой книжке? Тэннер (бросаясь к столу). Что? У вас есть моя книга? Ну, как она вам
      понравилась? Рэмсден. Вы воображаете, что я стану читать такую книгу, сэр? Тэннер. А зачем же вы ее купили? Рэмсден. Я не покупал ее, сэр. Мне ее прислала одна неразумная дама,
      которая, по-видимому, в восторге от ваших воззрений. Я собирался
      поступить с этой книгой так, как она заслуживает, но мне помешал
      Октавиус. Если разрешите, я это сделаю сейчас. (Швыряет книгу в корзину
      для бумаг с такой силой, что Тэннер невольно отшатывается, как будто
      книга полетела ему в голову.) Тэннер. Вы не более благовоспитанны, чем я. Но тем лучше; теперь мы можем
      разговаривать без особых церемоний. (Садится снова.) Что вы намерены
      предпринять по поводу этого завещания? Октавиус. Можно мне сказать? Рэмсден. Разумеется, Октавиус. Октавиус. Мне кажется, мы забываем, что у самой Энн могут быть какие-нибудь
      пожелания на этот счет. Рэмсден. Я вполне готов в разумной мере сообразоваться с желаниями Энн. Но
      ведь она только женщина, и притом женщина молодая и неопытная. Тэннер. Рэмсден! Я начинаю жалеть вас. Рэмсден (раздраженно). Меня не интересуют ваши чувства по отношению ко мне,
      мистер Тэннер. Тэннер. Энн поступит, как ей хочется. Мало того, она заставит нас
      посоветовать ей поступить именно так; и если дело обернется неудачно,
      она свалит вину на нас. Но раз Тави не терпится ее увидеть... Октавиус (смущенно). Вовсе нет, Джек. Тэннер. Лжешь, Тави: конечно, не терпится. Так пригласим ее сюда и спросим,
      как она намерена заставить нас поступить. Ну, живо, Тави, иди за ней.
      Октавиус направляется к двери.
      И не задерживайся, а то при наших с Рэмсденом натянутых отношениях
      ожидание может показаться томительным.
      Рэмсден поджимает губы, но молчит.
      Октавиус. Не обращайте на него внимания, мистер Рэмсден. Он шутит.
      (Выходит.) Рэмсден (раздельно и веско). Мистер Тэннер, вы самый бесстыдный человек из
      всех, кого я знаю. Тэннер (серьезно). Да, Рэмсден. И все-таки даже я не могу полностью победить
      в себе стыд. Мы живем в атмосфере стыда. Мы стыдимся всего, что в нас
      есть подлинного; стыдимся самих себя, своих родственников, своих
      доходов, своего произношения, своих взглядов, своего жизненного опыта
      точно так же, как мы стыдимся своего обнаженного тела. Помилуй бог,
      дорогой мой Рэмсден! Нам стыдно ходить пешком, стыдно ездить в
      омнибусе, стыдно нанимать экипаж, вместо того чтобы держать карету,
      стыдно держать одну лошадь вместо двух и грума, который в то же время и
      садовник, - вместо кучера и ливрейного лакея. Чем больше есть вещей,
      которых человек стыдится, тем он почтеннее. Взять хотя бы вас: вам
      стыдно купить мою книгу, стыдно ее прочесть; не стыдно только осуждать
      меня за нее, не прочтя; но и это означает лишь, что вам стыдно
      разделять еретические воззрения. А вот меня моя фея-крестная не
      наделила даром стыда - и что же? Я обладаю всеми достоинствами,
      которыми может обладать человек, за исключением... Рэмсден. Очень рад, что вы о себе такого хорошего мнения. Тэннер. Этим вы только хотите сказать, что мне бы нужно постыдиться говорить
      о своих достоинствах. Вы не хотите сказать, что у меня их нет; вы
      отлично знаете, что я такой же разумный и честный гражданин, как и вы,
      такой же принципиальный в личной жизни и гораздо более принципиальный в
      политических и моральных воззрениях. Рэмсден (задетый за самую чувствительную струнку). Я протестую. Я ни вам, ни
      кому другому не позволю рассматривать меня как рядового представителя
      английского общества. Я ненавижу его предрассудки, я презираю его
      ограниченность; я настаиваю на своем праве мыслить самостоятельно. Вы
      разыгрываете передового человека. Позвольте вам сказать, что я был
      передовым человеком до того, как вы родились на свет. Тэннер. Я так и думал, что это было очень давно. Рэмсден. Я сейчас не менее передовой человек, чем прежде. Если вы считаете,
      что я хоть в чем-нибудь сдал позиции, - докажите. Я сейчас даже более
      передовой человек, чем прежде. Я с каждым днем становлюсь все... Тэннер. Все старше, Полоний. Рэмсден. Полоний! А вы, по-видимому, Гамлет? Тэннер. Нет. Я только самый бесстыдный человек из всех, кого вы знаете. В
      вашем понимании - насквозь отрицательный тип. Вы захотели сказать мне
      правду в лицо и спросили себя с присущей вам прямотой и
      справедливостью: что можно, по чести, сказать о нем скверного? Вор,
      лгун, мошенник, прелюбодей, клятвопреступник, пьяница, обжора? Ни одно
      из этих определений ко мне не подходит. Пришлось ухватиться за тот
      факт, что я лишен стыда. Ну что ж, согласен. Я даже рад этому: потому
      что если бы я стыдился своего настоящего "я", то имел бы такой же
      глупый вид, как вы все. Развейте в себе немного бесстыдства, Рэмсден, и
      вы станете поистине выдающейся личностью. Рэмсден. Меня не... Тэннер. Вас не привлекает такого рода слава? Черт возьми, я ждал этого
      ответа, как ждешь коробки спичек из автомата, в который опустил пенни:
      вы постыдились бы сказать что-нибудь другое.
      Уничтожающей отповеди, к которой явно готовился Рэмсден,
      не суждено прозвучать, так как в эту самую минуту
      возвращается Октавиус, а с ним мисс Энн Уайтфилд и ее
      мать; и Рэмсден, вскочив, спешит им навстречу. Красива
      ли Энн? Ответ зависит от вашего вкуса, а кроме того
      или, верней, главным образом, - от вашего возраста и
      пола. Для Октавиуса эта женщина обворожительно
      прекрасна, в ее присутствии преображается весь мир и
      тесные рамки индивидуального сознания раздвигаются вдруг
      до бесконечности силой мистической памяти о всей жизни
      человечества, начиная от первых шагов на Востоке или
      даже от изгнания из рая. В ней для него - реальность
      мечты, внутренний смысл бессмыслицы, прозрение истины,
      освобождение души, уничтожение границ места, времени и
      обстоятельств, превращение крови, текущей по жилам, в
      сладостные потоки драгоценной влаги жизни, разгадка всех
      тайн и освящение всех догм. Разумеется, мать Энн, мягко
      говоря, не видит в ней ничего подобного. Не то чтобы
      восторги Октавиуса были в какой-либо мере смешны или
      преувеличены. Энн - если на то пошло - вполне
      гармоничное создание; она очень женственна, изящна и
      миловидна, у нее пленительные глаза и волосы. Кроме
      того, траур отнюдь не придает ей унылого вида, как ее
      матери: она остроумно сочетала в своем костюме черный и
      лиловый шелк, сумев таким образом почтить память отца и
      в то же время отдать должное семейной традиции отважного
      неподчинения условностям, которой так кичится Рэмсден.
      Но не в этом сущность обаяния Энн. Вздерните ее нос,
      скосите глаза, замените черно-лиловый туалет передником
      и шалью уличной цветочницы, уснастите ее речь
      вульгаризмами - и мужчины все-таки будут мечтать о ней.
      Жизненный импульс так же прост, как и человеческая
      природа, но, подобно человеческой природе, он иногда
      возвышается до гениальности, и Энн - один из гениев
      жизненного импульса. Не подумайте, однако, что в ней
      преувеличено сексуальное начало: это говорило бы
      скорей о недостатке, а не об избытке жизненного
      импульса. Она вполне порядочная, вполне владеющая своими
      чувствами женщина, что сразу и видно, несмотря на
      некоторую наигранную экспансивность и непосредственность
      в духе времени. Она внушает доверие, как человек,
      который не сделает того, чего не захочет, и некоторое
      опасение, как женщина, которая, вероятно, сделает все,
      что захочет, и при этом посчитается с другими не больше,
      чем потребуют обстоятельства и чем она сама найдет
      нужным. Короче говоря, она из тех женщин, о которых
      более слабые представительницы ее пола иногда говорят:
      это штучка! Трудно представить себе зрелище более
      трогательное, чем ее появление и поцелуй, которым она,
      здороваясь, награждает Рэмсдена. Покойный мистер
      Уайтфилд был бы удовлетворен - а может быть, и выведен
      из терпения - вытянувшимися лицами мужчин (за
      исключением неугомонного Тэннера), безмолвными
      рукопожатиями, сочувственным пододвиганием стульев,
      сопением вдовы и влажными глазами дочери, которая явно
      не может справиться со своим сердечным волнением.
      Рэмсден и Октавиус берут кресла, стоящие в простенке, и
      предлагают их дамам; но Энн подходит к Тэннеру и садится
      в его кресло, которое он подставляет ей резким толчком,
      после чего дает выход своему раздражению, усевшись на
      край письменного стола в нарочито небрежной позе.
      Октавиус уступает миссис Уайтфилд место рядом с Энн, а
      сам садится на свободное кресло, которое Рэмсден
      поставил под самым носом у изваяния мистера Герберта
      Спенсера. Миссис Уайтфилд, кстати сказать, - маленькая
      женщина с блеклыми льняными волосами, напоминающими
      солому, приставшую к яйцу. У нее растерянно-хитрое
      выражение лица, в голосе слышится писклявая нотка
      протеста, и она словно постоянно старается оттеснить
      локтями кого-то более рослого, затолкавшего ее в угол. В
      ней легко угадать одну из тех женщин которые сознают,
      что их считают глупыми и незначительными, и хотя не
      имеют достаточно силы, чтобы отстоять себя, тем не менее
      упорно не подчиняются своей участи. Есть нечто рыцарское
      в безупречном внимании, с которым относится к ней
      Октавиус, хотя вся душа его заполнена Энн.
      Рэмсден торжественно возвращается в свое судейское
      кресло за письменным столом и открывает заседание
      Рэмсден. Мне очень неприятно, Энни, в такую тяжелую минуту заставлять вас
      заниматься делами. Но в завещании вашего незабвенного отца есть один
      весьма серьезный пункт. Вы, вероятно, уже читали завещание?
      Энн, слишком взволнованная, чтобы говорить, подтверждает
      его предположение кивком и судорожным вздохом.
      Признаюсь, я весьма удивлен, что опекуном и попечителем вашим и Роды
      назначен совместно со мной мистер Тэннер.
      Пауза. Вид у слушателей глубокомысленный, но сказать им
      нечего.
      (Слегка озадаченный отсутствием какого-либо отклика на его слова,
      продолжает.) Едва ли я сочту возможным принять полномочия опекуна на
      таких условиях. Насколько мне известно, у мистера Тэннера также имеются
      возражения; я не хочу и не могу вникать в их смысл, он, несомненно,
      выскажется на эту тему сам. Однако мы оба сошлись на том, что не можем
      ничего решать, пока не выясним вашу точку зрения. Боюсь, что мне
      придется просить вас выбрать в опекуны кого-либо одного, меня или
      мистера Тэннера, потому что действовать совместно нам как будто не
      представляется возможным. Энн (тихим певучим голосом). Мама... Миссис Уайтфилд (поспешно). Нет уж, Энн, пожалуйста не сваливай все на меня.
      У меня на этот счет нет никакого мнения; а если б и было, вряд ли с ним
      стали бы считаться. Как вы втроем решите, так пусть и будет.
      Тэннер поворачивает голову и пристально смотрит на
      Рэмсдена, но тот сердито отворачивается, не желая
      понимать его немую реплику.
      Энн (продолжает тем же нежным голосом, как бы не замечая бестактности
      матери). Мама знает, что ей не по силам нести всю ответственность за
      меня и Роду, не получая ни от кого совета и помощи. Роде необходим
      опекун; а я хоть и старше, но мне кажется, что незамужняя молодая
      женщина не должна быть целиком предоставлена самой себе. Вы, я думаю,
      согласны со мной, дединька? Тэннер (подскочив). Дединька! Вы намерены называть своих опекунов
      дединьками, Энн? Энн. Джек, не говорите глупостей. Мистер Рэмсден всегда был для меня
      дедушкой Роубэком. Я - дединькина Эннинька, а он - Эннинькин дединька.
      Я назвала его так, едва научилась говорить. Рэмсден (саркастически). Полагаю, вы удовлетворены, мистер Тэннер?
      Продолжайте, Энни; я вполне согласен с вами. Энн. А раз мне нужен опекун, как я могу отводить тех, кого мне выбрал мой
      дорогой папочка? Рэмсден (кусая губы). Значит, вы одобряете выбор вашего отца? Энн. Я не могу одобрять или не одобрять. Я принимаю его. Папочка любил меня
      и лучше меня знал, что мне нужно. Рэмсден. Я вполне понимаю ваши чувства, Энни. Они вам делают честь; ничего
      иного, впрочем, я от вас и не ожидал. Но вопрос сложнее, чем вам
      кажется. Позвольте, я поясню на примере. Предположим, вы бы узнали, что
      я совершил бесчестный поступок, - что я не тот, за кого принимал меня
      наш дорогой покойник. Вы все-таки считали бы правильным, чтобы я стал
      опекуном Роды? Энн. Вы - и бесчестный поступок, дединька? Не могу себе этого даже
      представить! Тэннер (Рэмсдену). Неужели вы в самом деле что-нибудь такое сделали? Рэмсден (с негодованием). Конечно нет, сэр. Миссис Уайтфилд (миролюбиво). Ну так зачем же это предполагать? Энн. Вот видите, дединька, мама не хочет, чтобы я предполагала. Рэмсден (в полном замешательстве). Вы обе, естественно, вкладываете столько
      чувства в разрешение этих семейных вопросов, что мне очень трудно
      изложить вам дело, как оно есть. Тэннер. Тем более, друг мой, что вы не излагаете дело, как оно есть. Рэмсден (сердито). В таком случае излагайте сами. Тэннер. Сейчас. Энн, Рэмсден считает, что я не гожусь вам в опекуны; и я с
      ним вполне согласен. Он думает, что если бы ваш отец читал мою книгу,
      он бы меня не назначил. Эта книга и есть бесчестный поступок, о котором
      шла речь. Он считает, что ваш долг перед Родой - просить, чтобы он
      единолично взял на себя обязанности опекуна, а я бы от них отказался.
      Скажите свое слово, и я откажусь. Энн. Но я не читала вашей книги, Джек. Тэннер (ныряя в корзину для бумаг, чтобы выудить оттуда книгу). Так прочтите
      ее сейчас же и решайте. Рэмсден (в неистовстве). Как ваш будущий опекун, Энни, я категорически
      запрещаю вам читать эту книгу! (Встает, стукнув кулаком по столу.) Энн. Раз вы не хотите, я, конечно, не стану. (Кладет книгу на стол.) Тэннер. Как же быть, если один опекун запрещает вам читать книгу, написанную
      другим опекуном? А если я вам прикажу ее прочесть? Ведь вы и меня
      должны слушаться. Энн (кротко). Я уверена, Джек, что вы никогда не поставите меня намеренно в
      такое затруднительное положение. Рэмсден (раздраженно). Да, да, Энни, все это очень хорошо, и, как я уже
      сказал, вполне естественно и понятно. Но вы должны выбрать что-нибудь
      одно. Это положение в равной мере затруднительно и для нас. Энн. Я, право, слишком молода, слишком неопытна, чтобы решать. Воля моего
      отца для меня священна. Миссис Уайтфилд. Если уж вы, мужчины, не хотите с этой волей считаться,
      нехорошо с вашей стороны перекладывать всю ответственность на Энн.
      Почему это люди всегда все стараются свалить на других? Рэмсден. Мне очень жаль, если вы представляете себе дело таким образом. Энн (умильно). Неужели вы откажетесь взять меня под свою опеку, дединька? Рэмсден. Нет. Я этого не говорил. Я только очень не хотел бы делить свои
      полномочия с мистером Тэннером, вот и все. Миссис Уайтфилд. А почему? Что вам сделал бедный Джек? Тэннер. У меня для него слишком передовые взгляды. Рэмсден (возмущенно). Неправда. Я решительно протестую против этого. Энн. Ну конечно, неправда. Что за глупости! Самые передовые взгляды всегда
      были у дединьки! Я уверена, что это Джек во всем виноват. Полно, Джек!
      Будьте великодушны ко мне в моем горе. Вы ведь не откажетесь взять меня
      под свою опеку, правда? Тэннер (мрачно). Нет. Я сам впутался в эту историю; так что, видимо,
      придется мне расплачиваться. (Отходит к книжному шкафу и, повернувшись
      спиной, угрюмо изучает заглавия на корешках книг.) Энн (встает, сияя сдерживаемой, но бурной радостью). Ну, вот мы и
      сговорились; и воля дорогого папочки будет исполнена. Если б вы знали,
      какая это радость для меня и для мамы! (Подходит к Рэмсдену и берет его
      за обе руки со словами.) И мой милый дединька будет наставлять меня и
      поддерживать. (Оглядывается через плечо на Тэннера.) И Джек Победитель
      Великанов тоже. (Идет мимо кресла матери к Октавиусу.) И его
      неразлучный дружок Рикки-Тикки-Тави!
      Октавиус краснеет; вид у него до крайности глупый.
      Миссис Уайтфилд (встает и расправляет свой вдовий креп). Раз уж вы теперь
      опекун Энн, мистер Рэмсден, хоть бы вы ее отучили от этой несносной
      привычки давать людям прозвища. Вряд ли это кому-нибудь может
      нравиться. (Идет к двери.) Энн. Ах, мама, что вы говорите! (Покраснев от искреннего раскаяния.) Неужели
      это правда? Я как-то никогда не думала... (Поворачивается к Октавиусу,
      который сидит на стуле верхом, облокотившись на спинку, кладет ему руку
      на лоб и запрокидывает его голову.) Вы хотите, чтоб с вами обращались,
      как со взрослым? Может быть, мне впредь называть вас мистер Робинсон? Октавиус (серьезно). О нет, пожалуйста, зовите меня Рикки-Тикки-Тави. Я
      просто не перенесу "мистера Робинсона". Энн (смеется и треплет его по щеке, потом возвращается к Рэмсдену). А ведь,
      пожалуй, дединька и в самом деле звучит дерзко. Но только мне и в
      голову не приходило, что это может вас обидеть. Рэмсден (растаяв, треплет ее по плечу). Глупости, дорогая Энни, глупости. Я
      настаиваю на "дединьке". Я Эннинькин дединька - и на другое имя просто
      откликаться не буду. Энн (с признательностью). Все вы меня балуете, - все, кроме Джека. Тэннер (у шкафа, говорит через плечо). Да, я считаю, что вы должны называть
      меня мистер Тэннер. Энн (кротко). Вовсе вы этого не считаете, Джек. Это вы только так говорите,
      назло. Обычная ваша манера; тот, кто вас знает, не станет обращать на
      это внимания. Но если хотите, в честь вашего прославленного предка я
      могу называть вас Дон Жуаном. Рэмсден. Дон Жуаном? Энн (невинно). А разве это нехорошо? Я не знала. Ну тогда я, конечно, не
      буду. Можно мне называть вас Джек, пока я не придумаю что-нибудь
      другое? Тэннер. Нет, уж ради всего святого больше ничего не придумывайте. Я сдаюсь.
      Я согласен на Джека. Я в восторге от Джека. На том кончается моя первая
      и последняя попытка утвердить свой авторитет. Энн. Вот видите, мама, всем нравится, когда их зовут ласкательными именами. Миссис Уайтфилд. А все-таки ты бы могла бросить эту привычку хотя бы на
      время траура. Энн (пораженная в самое сердце, с упреком). О мама, зачем вы мне напомнили?
      (Поспешно выходит из комнаты, чтобы скрыть свое волнение.) Миссис Уайтфилд. Ну конечно, опять я виновата. (Идет вслед за Энн.) Тэннер (отходя от шкафа). Что ж, Рэмсден, мы разбиты, уничтожены, обращены в
      ничто, не лучше мамаши. Рэмсден. Глупости, сэр! (Выходит из комнаты вслед за миссис Уайтфилд.) Тэннер (оставшись наедине с Октавиусом, смотрит на него лукавым, испытующим
      взглядом). Тави! Хотел бы ты чего-нибудь достигнуть в жизни? Октавиус. Я хотел бы стать великим поэтом. Я хотел бы написать драму. Тэннер. С Энн в качестве героини? Октавиус. Да. Ты угадал. Тэннер. Берегись, Тави. Энн в качестве героини драмы - это еще ничего. Но
      если ты не будешь остерегаться - даю голову на отсечение, она за тебя
      выйдет замуж. Октавиус (вздыхая). Ах, Джек, если бы я мог на это надеяться! Тэннер. Голубчик мой, да ведь твоя голова в пасти у тигрицы! Ты уже почти
      проглочен, в три приема: раз - Рикки; два - Тикки; три - Тави,- и
      поминай как звали! Октавиус. Она со всеми такая, Джек; ты ведь ее знаешь. Тэннер. Да. Она каждому перешибает лапой спину; но весь вопрос в том, кого
      из нас она съест? Мне лично кажется, что она думает съесть тебя. Октавиус (встает, сердито). Возмутительно - говорить в таком тоне о девушке,
      которая в соседней комнате оплакивает своего отца. Но я так хочу, чтоб
      она меня съела, что готов терпеть твои грубости, ибо ты мне подаешь
      надежду. Тэннер. Вот видишь, Тави, это и есть сатанинское в женщине: она заставляет
      человека стремиться к собственной гибели. Октавиус. Какая же это гибель? Это достижение заветной цели. Тэннер. Да, ее цели; но эта цель не в том, чтобы дать счастье тебе или себе,
      а лишь в том, чтобы удовлетворить природу. Женщина одержима слепою
      страстью созидания. Этой страсти она приносит в жертву себя; что же, ты
      думаешь, она остановится перед тем, чтобы и тебя принести в жертву? Октавиус. Но именно потому, что ей свойственно самопожертвование, она не
      станет приносить в жертву тех, кого любит. Тэннер. Глубочайшее заблуждение, Тави. Женщины, склонные к
      самопожертвованию, особенно легко приносят в жертву других. Они чужды
      эгоизма и потому добры в мелочах. Они служат цели, которая продиктована
      не их личными интересами, а интересами вселенной, и поэтому мужчина для
      них - лишь средство к достижению этой цели. Октавиус. Ты несправедлив, Джек. Разве они не окружают нас самой нежной
      заботой? Тэннер. Да, как солдат свою винтовку или музыкант свою скрипку. Но разве мы
      смеем стремиться к собственной цели или проявлять собственную волю?
      Разве бывает, чтобы одна женщина уступила мужчину другой? И как бы ни
      был силен мужчина, разве он может спастись, если уж он стал
      собственностью? Женщины дрожат, когда мы в опасности, и плачут, когда
      мы умираем, но это не о нас слезы, а о возможном отце, о понапрасну
      вскормленном сыне. Они обвиняют нас в том, что мы видим в них лишь
      орудие наслаждения; но может ли такой слабый, мимолетный каприз, как
      наслаждение одного мужчины, настолько поработить женщину, насколько
      цель всей природы, воплощенная в женщине, порабощает мужчину? Октавиус. Но ведь это рабство делает нас счастливыми? Так не все ли равно? Тэннер. Все равно, если не имеешь собственной цели в жизни и, подобно
      большинству мужчин, являешься просто кормильцем семьи. Но ведь ты
      художник; а это значит, что у тебя есть своя цель, такая же
      всепоглощающая и корыстная, как цель женщины. Октавиус. Как это корыстная? Тэннер. А очень просто. Истинный художник скорее допустит, чтобы его жена
      голодала, дети ходили босыми, семидесятилетняя мать гнула спину ради
      его пропитания, чем станет заниматься чем-нибудь, кроме своего
      искусства. С женщинами он наполовину вивисектор, наполовину вампир. Он
      вступает с ними в интимные отношения для того, чтобы изучить их, чтобы
      сорвать с них маску условностей, чтобы проникнуть в самые сокровенные
      их тайны, зная, что они способны вызвать к жизни заложенную в нем
      творческую энергию, спасти его от холодной рассудочности, заставить его
      грезить и видеть сны, вдохновлять его, как он это называет. Он убеждает
      женщин, что все это приближает их к цели, тогда как на самом деле он
      думает только о своей. Он похищает молоко матери и превращает его в
      черную типографскую краску, чтобы, насмеявшись над своей жертвой,
      прославлять некий отвлеченный идеал женщины. Под предлогом избавления
      ее от мук материнства он стремится сохранить для себя одного заботу и
      нежность, которые по праву принадлежат ее детям. С тех пор, как
      существует институт брака, великие художники всегда были известны как
      дурные мужья. Хуже того: каждый из них - вор, обкрадывающий детей,
      кровопийца, лицемер и плут. Пусть выродится человечество, пусть тысячи
      женщин иссохнут в бесплодии, если только это поможет ему лучше сыграть
      Гамлета, написать более талантливую картину, создать проникновенную
      поэму, замечательную пьесу, глубокую философскую систему! Помни, Тави,
      художник творит затем, чтобы показать нас самим себе такими, какие мы
      есть. Наш разум - не что иное, как самопознание; и тот, кто хоть
      ничтожную каплю может прибавить к этому познанию, обновляет разум,
      подобно тому как женщина обновляет человеческий род. В своем
      неистовстве созидания он так же безжалостен, как и женщина, так же
      опасен для нее, как она для него, и так же грозно пленителен.
      Человечество не знает борьбы более коварной и беспощадной, чем борьба
      мужчины-художника с женщиной-матерью. Кто кого? Иного исхода нет. И
      борьба смертельна именно потому, что, выражаясь вашим романтическим
      языком, они любят друг друга. Октавиус. Будь это даже так - чего я ни на минуту не допускаю, - ведь именно
      в смертельной борьбе выковываются благородные характеры. Тэннер. Советую тебе вспомнить об этом при ближайшей встрече с медведем
      гризли или с бенгальским тигром. Октавиус. Я хотел сказать: там, где есть любовь, Джек. Тэннер. О, тигр будет любить тебя! Нет любви более искренней, чем любовь к
      тому, что можно употребить в пищу. По-моему, именно так тебя любит Энн;
      она похлопала тебя по щеке, словно это была в меру поджаренная баранья
      котлетка. Октавиус. Знаешь ли, Джек, мне бы давно следовало убежать от тебя без
      оглядки, если б я не взял себе за правило не обращать внимания на твои
      слова. Ты иногда говоришь такое, что просто слушать невыносимо.
      Возвращается Рэмсден, и за ним Энн. Они входят быстрым
      шагом, прежний досужий и торжественно-скорбный вид
      сменился у них выражением неподдельной озабоченности, а
      у Рэмсдена, кроме того, и тревоги. Он останавливается,
      собираясь обратиться к Октавиусу, но при виде Тэннера
      сразу спохватывается.
      Рэмсден. Никак не думал застать вас еще здесь, мистер Тэннер. Тэннер. Я мешаю? Всего наилучшего, коллега опекун. (Идет к двери.) Энн. Джек, погодите. Ведь все равно, дединька, рано или поздно он узнает. Рэмсден. Октавиус! Я должен сообщить вам нечто в высшей степени серьезное.
      Речь идет о весьма интимном и щекотливом обстоятельстве - и весьма
      неприятном, как ни грустно мне в этом признаться. Вы желаете, чтобы я
      говорил в присутствии мистера Тэннера? Октавиус (побледнев). У меня нет секретов от Джека. Рэмсден. Прежде чем вы примете окончательное решение, я должен вас
      предупредить, что дело касается вашей сестры и что произошло нечто
      ужасное. Октавиус. Вайолет?! Что случилось? Она... она умерла7 Рэмсден. Это было бы не самое худшее. Октавиус. Ранена? Несчастный случай? Рэмсден. Да нет же. Совсем другое. Тэннер. Энн, может быть, у вас хватит элементарной человечности толком
      сказать нам, в чем дело? Энн (шепотом). Не могу. Вайолет совершила нечто ужасное. Придется увезти ее
      куда-нибудь. (Порхнув к письменному столу, усаживается в кресло
      Рэмсдена, предоставив мужчинам самим выпутываться из затруднения.) Октавиус (озаренный догадкой). Мистер Рэмсден, вы хотите сказать... Рэмсден. Да.