Аделка просыпалась трижды — и всё время была ночь со вторника на среду, и все три раза она боялась. Вокруг неё спала тьма. Аделка говорила себе: я сплю — и пусть всё спит и видит хорошие сны.
      Но спало не всё.
      За окном забегал ветер, листья деревьев стали перешёптываться с ним, а потом Аделка услышала дождь, который пришёл, как мокрый гость, и осторожно постучался к ней в окно. Аделка говорила себе: если бы дождь пошёл днём, я увидела бы нитки воды, как они летят с высоты, как они без иголок прошивают воздух и делают в нём дырки.
      Она вслушивалась в темноту.
      Мокрые листья временами позванивали и напоминали Аделке напуганных воробьёв, когда они учатся летать, пугаются — и не чирикают, а плачут тоненькими голосами.
      И уличный фонарь не спал — он спит днём, когда на улице светло. А теперь там темно. Только в углу окна пляшет тень ветки, похожая на большую сову. Сова летит к Аделке — а вдруг она её съест?
      Аделка спряталась под пуховое одеяльце и закрыла глаза, чтобы под веками стало ещё темнее. И чтобы набраться храбрости, она начала говорить про себя: если я буду лежать тихо, сова меня не найдёт и улетит в сад, где её ждёт ночь, а про меня она забудет, одеяльце меня защитит.
      Она всегда спала под пуховым одеяльцем и верила, что в нём прячутся три клубочка тепла: один в ногах, а ещё два — по обе стороны её ночной рубашки. Эти клубочки грели её и всегда приятно пахли.
      На дворе каникулы, а холодно.
      Дожди идут уже целую неделю.

      Но под одеяльцем было тепло. Хорошо, что оно есть у Аделки.
      И тут Аделка услышала, как в глубине дома бьют часы. И вспомнила, как она их боялась, потому что они всегда всё видели.
      Бывало, Аделка натворит что-нибудь и успокаивает себя: никто меня не видел, никто на меня не наябедничает, и ничего мне не будет. И жалела сломанный лист фиалки, такой хрупкий — она только прошла мимо него, а он уже отломился и выпал из цветочного горшка. Но никто ведь меня не видел, лист я спрячу и никому не скажу; может, я его засушу — а потом спрячу в книгу.
      И тут начали бить часы.
      Аделка вздрогнула, посмотрела на большой циферблат, и ей вдруг показалось, что часы всё знают. Они видели. И как только папа с мамой вернутся, часы всё им расскажут. Их тиканье превратится в шёпот, папа или мама приложат ухо к циферблату и всё узнают. Она спрятала руки с листком фиалки за спину. Ей почудилось, что часы говорят не «тик-так», а «так-так», всё знаем, всё скажем!
      Долго она боялась, что мама сделает ей замечание или хотя бы погрозит пальцем. Но ничего такого не случилось.
      Часы не наябедничали.
      А когда и через две недели мама не заметила, что у фиалки недостаёт одного листка, Аделка снова стала ходить в комнату, где висели часы. Она садилась к окну, закрывала глаза и слушала, как они тикают. Может, они так с мухами разговаривали. Наконец своим тик-таканьем они напомнили Аделке любопытных цыплят, тех самых, которых курица высидела весной из белых яичек. А когда часы звонили, они нравились Аделке ещё больше, это был второй их голос, такой звучный и красивый. Поэтому часы берегли его и говорили этим голосом только один раз в час.
      Аделка представляла себе, что она в высокой башне, а над головой у неё не часы бьют, а громко звонят колокола, сообщая всем людям, что наступил полдень, время обеда.
      Она побежала в кухню, а там её уже дожидались стол со стулом, на столе — тарелка с ложкой, а в тарелке — суп.

      У плиты стояла мама и звала её обедать.
      В волосах у мамы была фиолетовая лента. Иногда лента была синяя. Или зелёная.
      Поверх платья мама надевала фартук, а под ним спал маленький брат Аделки, которого все ждали: папа, мама, и Аделка тоже. Иногда он спал под фартуком, иногда только под платьем, а иногда не спал, а осторожно шевелился. Папа или Аделка клали руки на мамин живот и прислушивались, как он там готовился выйти на свет. И Аделка ждала его. А иногда мамины руки спали на фартуке, а мама глядела через окно в сад и нежно улыбалась. Аделка сидела рядом, ела суп и чувствовала себя отлично. На дне тарелки она нашла маленькую варёную луковицу, похожую на фарфоровое сердечко, которую никто, кроме Аделки, не ел. Она говорила себе: не буду звякать ложкой, чтобы мама не заметила, что у меня тарелка пустая; пусть лучше улыбается, так мне больше нравится.

      Всё это Аделка вспоминала в ночь со вторника на среду. Вспоминала про долгие дни и долгие дожди, дорожки в саду, блестящие от дождя, радугу, которая однажды вечером появилась над трубой их дома. Солнце было жёлтое, как тыква. А потом опять полил дождь.
      Дождь лил, лил —и вдруг перестал. В ту самую ночь со вторника на среду, когда Аделка просыпалась три раза.
      Она давно уже высунулась из-под одеяла и поэтому услышала капли воды. Но теперь они уже не шумели. Они падали поодиночке, с крыши и с деревьев, тихо-тихо, потому что ветер тоже пошёл спать.
      Аделка спрашивала себя: что это меня разбудило, плач или стон? Или просто дождь?
      А потом она решила: посмотрю-ка я кино.
      Сны были её самыми любимыми фильмами — и к тому же бесплатными. Некоторые она видела уже два-три раза. Ей снился сон про суп, который кричал из кастрюли, что его недосолили. Или про две смеющихся щёки. Или про сладкий лимон. Про косу из кукурузных волос. А однажды — про лужу под забором, в которой воробьи устроили купальню: они скакали в воду, делая сальто и шальные прыжки вниз головой.
      Двери в кино закрылись за ней, и стало темно. Она заранее радовалась снам — и совсем неясно вдалеке послышался ещё один мамин стон и папины шаги.
      А может, это ей только послышалось.
      Может, это был только сон.

      Аделка вспоминает, как она окончила первый класс. В последний день она пошла в школу без портфеля — только с букетом и белым конвертом. А возвращалась домой уже без букета, но зато в конверте был табель с букетом пятёрок.
      Прежде чем показать табель маме, Аделка остановилась перед домом, чтобы проверить, на месте ли её пятёрки.
      Она достала табель из конверта, но тут пошёл дождь, и одна из крупных капель шлёпнулась в табель. Аделка быстро сложила его и вбежала в дверь. Она сердилась на дождь, который чуть было не размазал её отличные отметки. Но они не размазались: капля обошла пятёрки и высохла в углу табеля. На другой день Аделка искала её, но не могла найти. Только в самом углу она нащупала подушечками пальцев маленькую вмятинку на бумаге, совсем маленькую, — стоило ли на неё сердиться? Теперь у Аделки был табель с букетом пятёрок и с каплей дождя.
      Но капель становилось всё больше, дождь лил не переставая.
      Потом Аделка играла в комнате, на балконе и всё ещё сердилась, но не на дождь и его длинные нити, а на себя — за то, что всего боится. Она говорила себе: вот и дождь кончится, и выглянет солнце, а я так и не перестану бояться.
      И это её сердило.
      Сколько раз она говорила себе: не боюсь, не боюсь, не буду бояться! А потом увидела метёлку из петушиных перьев, самую обыкновенную метёлку, которой смахивают пыль, и сразу стала бояться, что это голова с перьями, которая только и ждёт, чтобы Аделка прошла мимо. Тогда из перьев высунется острый клюв и клюнет её в ногу.
      А однажды Аделка испугалась муравьёв. Она стояла и обирала с куста красную смородину, а под кустом была маленькая дырочка в земле. Муравьи хотели забраться к ней в сандалии. Может, она им мешала. Из дырки вылезали муравьи и бежали к Аделке, а она ходила на цыпочках и старалась их обойти. Но муравьёв было столько, что даже две Аделки не смогли бы уберечься от них. Она испуганно заморгала глазами, а потом и вовсе убежала.
      А как она боялась сливового повидла!
      В кладовке было только одно маленькое окошко, поэтому там целый день был вечер. Горшок с повидлом стоял на полке в самом углу, туда Аделка вообще не любила заглядывать. И ни за что она не полезла бы ложкой в горшок, чтобы зачерпнуть густого повидла, чёрного, как сажа. Аделке казалось, что повидло засосёт её руку вместе с ложкой. Там, где так темно, всё может случиться — вдруг в горшке не повидло, а смола, к которой всё прилипает?
      Точно так же она боялась печки, в которой так таинственно потрескивало — правда, только зимой, но Аделка знала, что в печке живут огненные гномики, которые ждут не дождутся дров, чтобы поджечь их и съесть огонь. Дети этих гномиков жили в спичках, поэтому она боялась их тоже. И всегда, когда папа или мама зажигали в печке огонь, там появлялся ещё один гномик, он выскакивал из спички и навсегда оставался в печи — там было их королевство.
      Ещё Аделка боялась собственных шагов вечером в пустынных комнатах, куда папа или мама посылали её за чем-нибудь.
      И ещё боялась ножниц, которые только и ждали, чтобы отстричь ей волосы. И ещё много чего боялась.

      Мама одолжила у соседей соковыжималку, чтобы заготовить на зиму смородиновый сок. Пока эта машинка лежала на столе и дожидалась отца, Аделка ни капельки её не боялась. Выжималка, похожая на мясорубку, была чуть побольше мельнички для мака и для орехов, но намного тяжелее. И даже потом, когда отец привинтил выжималку к столу и спросил маму, хватит ли им сахара, Аделка не боялась её. Но когда отец подставил под выжималку небольшую миску для сока, а рядом с ней тарелку для кожуры и зёрнышек, вот тогда Аделка испугалась.
      Отец набрал пригоршню красной смородины, высыпал её в раструб выжималки и начал жать сок. Аделка смотрела, как он пальцами одной руки приминает смородину, а другой рукой быстро вращает ручку, — и вот уже на дно миски упали первые капли густого красного сока.
      Аделка испугалась, что отец смолол свои пальцы.
      У неё перехватило дыхание.
      Но отец рассмеялся, снял руку с выжималки и набрал новую пригоршню смородины.
      Аделке полегчало, но только немножко, самую капельку. Отец продолжал свою работу. В миске прибывало соку, а в тарелке росла горка зёрнышек и сухой кожуры. Ничего страшного не произошло, но Аделка облегчённо вздохнула только тогда, когда смородина кончилась. Отец только посмеивался, а мама тем временем процедила сок и дала ему отстояться. Потом приготовили сахар. Отец разобрал и сполоснул выжималку, и Аделка увидела, что она не зря боялась, потому что в машинке пряталась острая спираль — это она молола всё, что ей давали.
      Через час-другой сироп был готов.
      Отец включил свет на кухне, а мама высыпала сахарный песок из бумажных пакетов прямо в смородиновый сок. Пока отец мыл бутылки, мама перемешивала сок деревянной ложкой. К тому времени, как стемнело, сахар растворился. Аделка прислушивалась: сперва сахар поскрипывал в кастрюле, но потом покорился ложке, скрипел всё тише и наконец совсем перестал. Сироп был готов. Отец с мамой через воронку разливали его по бутылкам, а мама ставила бутылки на кухонный стол.
      Потом Аделке дали попробовать.
      На дне кастрюли оставалось немного сиропу, который не вошёл в бутылки. Отец достал три стакана и разбавил в них сироп минеральной водой. Глядя на родителей, Аделка для начала понюхала, а потом отпила его первой. И чем больше она пила, тем вкуснее он ей казался. Ароматная смесь сока с минеральной водой щекотала нос, и в этом аромате было ровно столько же вкуса смородины, сколько сахарной сладости, — ровно пополам. Такого вкусного сока она ещё не пила.
      Аделка ещё раз посмотрела на выжималку и очень обрадовалась, потому что теперь она нисколько её не боялась.

      Она подумала: какая я была глупая, но теперь я буду умнее, ведь без этой выжималки у нас бы не было такого вкусного сока.
      И Аделка стала размышлять.
      Она попросила маму сделать ей ещё стакан сока, ушла в комнату и уселась на огромный диван. В рамке дверей Аделка видела, как отец носит бутылки в кладовую. А за порогом лежал треугольник света, который послала ей кухонная лампа, чтобы она не боялась в темноте.
      Аделка пила и думала: наверное, каждый страх можно превратить во что-нибудь хорошее — и тогда он не испугает меня, а обрадует, нужно только постараться немножко.
      Вот и страх перед выжималкой превратился в сладкий смородиновый сок.

      Аделка сидела, потягивала сок и размышляла.
      «Во что бы мне превратить петушиные перья, зелёный и коричневый блеск метёлки, в которой меня подстерегает клюв и куриные зубы? Можно превратить их в пушистый цветок. А может, в метёлке и нет никакого клюва, может, в ней живёт такой же клубок тепла, как у меня в пуховом одеяльце, или даже целых два клубка».
      Она быстро закрыла глаза, чтобы представить это себе.
      Все пёрышки на свете такие тёплые и лёгкие, а какого они цвета — не важно, главное — в каждом есть птичье тепло, они греют петуха и кур, и белых гусей тоже.
      И меня греют.
      И ещё как греют!
      А когда птицы их обронят, как славно летят эти перья, как плавно падают с высоты! Вокруг ясный день, ветер веет, а солнце превращает их в огоньки — ах, как славно они летают!
      И я с ними!
      Аделка вознеслась и полетела на отцовских руках в свою комнату — она и не заметила, как заснула. В ямочках на щеках остались ещё смешинки, и ей было весело; она ещё не совсем спала. Аделка радовалась, что утром проснётся, про всё вспомнит и уже ничего не будет бояться — страхи кончились.
      И так оно и было.
      В метёлке из перьев спало такое же тепло, как у неё в волосах, когда зимой у неё зябли руки и она прятала их в волосы, чтобы согреть.
      И не было там никакого клюва.
      И никаких зубов.
      Только немного пыли на перьях, ведь это была метёлка — и утром на балконе Аделка вытряхнула из неё пыль, чтобы перья ярче блестели.
      Снова собирался дождь.

      Все ждали хорошей погоды, но больше всех — Аделка; первые её каникулы превратились в один сплошной дождь. Иногда ей казалось, что дождь уже выбился из сил, тучи выцвели и посветлели, но почему-то из них лило ещё сильней. Через неделю всё должно было измениться. Тучи обещали уйти — это Аделка услышала по радио, — и дождь действительно перестал. Это случилось в ту самую ночь со вторника на среду, когда она трижды просыпалась и каждый раз боялась.
      Было тихо, только вдали шумела речка, — может, это она разбудила Аделку?
      «Что это будит меня? Ещё никогда я столько раз не просыпалась за ночь; может, уже утро, но тогда под веками у меня было бы светло — а там сейчас темно».
      Вдруг ей показалось, что она поняла, отчего проснулась: кто-то хлопнул дверью, кто-то ушёл из дома — отец или мама, или, может, оба.
      «Ах, какая же я глупая, опять боюсь, а ещё говорила себе, что этого никогда больше не будет! Я же знаю, что меня никогда не оставляют дома одну. Даже днём. А не то что ночью».
      Но заснула она только тогда, когда нашептала себе в подушку: «Никто никуда не ушёл. Все спят. И ты спи!»

      И всё же они ушли.
      Аделка проснулась в третий раз. Это уже начинало сердить её: если бы один раз или два, а тут она снова проснулась — и опять кругом темно. Она сказала себе: «Я спала только секунду или две, и сон ещё не успел прийти ко мне». Но потом ей показалось, что она спала дольше, потому что за окном и занавесками посветлело и уличный фонарь уже готовился ко сну.
      Ночь — это большая чёрная птица, утром она улетает, а вечером возвращается.
      Потихоньку светало. Вторник ушёл ночью, а вместо него пришла среда.
      Аделка встала с постели, погладила одеяльце, чтобы в нём осталось тепло, и отправилась к маме. Сейчас она шмыгнёт к ней в постель, притулится и закроет глаза. И будет спать. Или будет просто лежать и улыбаться в темноте, за маминой спиной будет дышать отец, а вместе с ним будет дышать его одеяло. А утром она опять проснётся.
      Всё будет так, как бывало всегда.
      Но на этот раз…
      В спальне она нашла только пустые и холодные постели. Аделка не хотела верить своим рукам, когда они коснулись подушки, а не длинных маминых волос, которые Аделка иногда расчёсывала ей перед сном. Аделка торопливо включила ночник. И теперь уже не поверила своим глазам, потому что постели в самом деле были пусты.
      Аделка закричала:
      — Мамочка!
      В доме было тихо.
      А потом опять пробили часы.
      Четыре или пять?
      Аделка села на постель и хотела снова закричать, но вместо этого у неё только подбородок затрясся.
      Все силы покинули её, в глазах сразу отсырело, а во рту пересохло. Аделка говорила себе: «Ушли, а меня бросили — ночью! Ну вот теперь я обязательно буду бояться».
      И она в самом деле боялась — и ещё как! Если бы Аделка сложила все свои прежние страхи в один, всё равно он был бы меньше того страха, который сидел теперь во всех уголках дома, готовясь запугать её и съесть. И к тому же Аделка сама не знала, чего же она боится, просто боялась, потому что осталась одна, — и это было хуже всего. Такой страх невозможно было превратить во что-нибудь. «Что же со мною будет, что я буду делать одна?» — думала Аделка. Но потом она устыдилась, что думает только о себе и забывает про папу с мамой, ей ведь нужно и за них бояться, хотя она никогда не забудет, как они с ней поступили. Кто знает, что с ними и где они сейчас?
      Аделка начала беспокоиться и о них и сразу заметила, что чем больше о них беспокоится, тем меньше боится за себя.
      А когда Аделка не смогла больше выдержать на одном месте, она встала с маминой постели, оставив на подушке темнеющую лужицу своих слёз, как будто дождь лил не только на дворе, но и в спальне, и потихоньку побрела на кухню.

      Аделка везде повключала свет и везде немножко боялась — в маленькой комнате побольше, а в больших поменьше. Но в кладовку не заходила.
      На кухне Аделка развела в стакане смородиновый сок минеральной водой, подсела к столу и вдруг улыбнулась, так что ямочки появились на щеках. Она подумала: вместо слёз, которые я выплакала, напьюсь-ка я смородинового сока, и мне будет легче. Аделка подобрала под себя ноги и вся уместилась на стуле — такая она ещё была маленькая и такая одинокая, что снова хоть плачь.
      Но потом она сказала себе: пусть я маленькая, но когда на меня светит лампа, на стене появляется большая тень — это тоже я, но уже большая, а большие ведь не плачут.

      Из крана капала вода и звенела точно так же, как звенел дождь по листьям деревьев, когда Аделка проснулась ночью и услыхала тихие стоны. Тут она опять вспомнила мамины вздохи и подумала: «Бояться нужно не только за маму, но и за маленького брата, которого все так ждут. Ах, я ведь совсем про него забыла! Разве так можно? Нужно было прислушиваться получше и вылезть из постели, как только хлопнула дверь! Маме можно было бы помочь, повздыхать вместе с ней — и маме сразу стало бы легче».
      Аделка положила руки на стол, а на них положила голову: вот только отдохнёт немного и дождётся, когда совсем рассветёт. Но спать она не будет, ни за что не заснёт, ведь так она хотя бы знает, что происходит вокруг неё.
      Она дождётся утра. Дождь уже перестал. И свет ей поможет. Больше плакать она не будет.
      И не заснёт.
      Нельзя спать.
      И тут она опять заснула.

      После долгого дождя день бывает душистый. Ночью иногда побрызжет дождик, а потом приходит ароматное утро. Воздух спокойный и ясный — с холмов видно далеко вокруг. А уж если льёт семь дней и семь ночей, а утром вдруг перестаёт, такой день ещё лучше, особенно если каникулы. В саду за домом просыхают листья деревьев и сабельки травы, дорожки блестят, и лужи поджидают детей. С утра распогодилось, теплым-тепло, облака рассеиваются, и всё так хорошо пахнет — даже грязь в саду пахнет свежестью.
      Именно в такой день и проснулась Аделка, в такую среду — именно этот день она и не забудет никогда.
      Сначала в её сон вкрался отцовский голос. Открыв глаза, она увидела, что лежит в своей постели, вокруг неё день, а над ней склоняется отец и тихо говорит:
      — У нас появился малыш, Яничек, вот мы его и дождались!
      У Аделки стало легко на душе — сперва чуть полегче, а потом совсем легко. Сначала оттого, что она уже не одна в доме, а потом от радости, что у неё родился брат Яничек, которого они так ждали.
      А отец склонялся над ней, и Аделке казалось, что её греют отовсюду тёплые клубочки из пухового одеяльца, но тут она обнаружила, что одеяло лежит на полу. Значит, что-то другое грело её. Ей не было холодно ни капельки.
      Отец взял её на руки. Уже давно он не носил её так. Но тут ей пришло в голову, что, наверное, это отец перенёс её из кухни в постель. А иначе как могла Аделка оказаться в ней? Она вспомнила: ведь я только присела к столу отдохнуть немножко и дождаться утра — конечно, это папа меня перенёс.
      А потом она вспомнила, что сказал ей отец.
      У неё есть брат!
      Яничек!
      А она-то боялась, оставшись одна, и не знала, во что превратить свой ночной страх.
      А он сам превратился — превратился в маленького Яничка!

      Отец понёс Аделку на кухню. Она прислонилась головой к его широкому плечу и повторяла про себя: «Мой страх совсем исчез, зато появился брат».
      Тут начали бить настенные часы, а к ним присоединились колокола на башне, был полдень — так долго она ещё никогда не спала. Отец сказал, что обедать они пойдут в самый лучший ресторан. Аделка решила: как только вернусь из самого лучшего ресторана, возьму ложку, пойду в кладовку, наберу повидла и съем. А потом ещё раз. И ещё раз.
      С отцовского плеча она посмотрела через окно в сад: с черешни тихо, как лист, скользнула птица. Аделка улыбнулась.
      Потом снова улыбнулась и снова сказала себе: «У меня есть брат, больше я не буду одна — а кто не бывает один, как я была, тому нечего бояться».
      Аделке захотелось сказать что-нибудь смешное, и она сказала:
      — Папа, ты моё дерево, а я твоя черешня.
      Смеясь, отец поднял её вверх, Аделка глубоко вдохнула — какой он был душистый, этот воздух!
 
       1984
       Пересказал со словацкого Юзеф Пресняков, 1990