Участники конференции «Мифология и повседневность» 1999 г., наверное, помнят яркое выступление С.Б. Адоньевой, в котором создание Деда Мороза как обязательного персонажа новогоднего ритуала приписывалось советской власти и приурочивалось к концу 1930-х гг., когда после нескольких лет запрета вновь была разрешена елка. Отметив, что «в зарождающейся городской традиции рождественской елки (в 30-50-х гг. XIX в.) нет еще ни Мороза, ни Снегурочки», исследовательница, несомненно, права (Адоньева 1999: 372). В те времена какие бы то ни было персонажи праздника елки вообще отсутствовали, равно как отсутствовал и сам новогодний ритуал. Однако в литературе Мороз уже встречался (на что указала и С.Б. Адоньева). Стремительный процесс разработки этого образа как непременного участника детского праздника елки стал возможным в предвоенные годы только при опоре на литературную традицию и бытовую практику, в основных чертах сложившуюся задолго до Октября. Истории его формирования, этапам становления образа Мороза (превращению его в Деда Мороза и вхождению в обиход рождественско-новогодней обрядности) и посвящена моя работа.
      160 лет назад были опубликованы «Детские сказки дедушки Иринея» В.Ф. Одоевского, в одной из которых («Мороз Иванович») впервые дана литературная обработка фольклорного и обрядового Мороза. Созданный Одоевским образ еще далек от знакомого нам новогоднего персонажа: календарная приуроченность сказки – не Рождество и не Новый год, а весна (Мороз Иванович живет в колодце, оттого что «жарко становится»); не он приходит к детям, а дети приходят к нему; да и подарки его – это лишь плата за службу. И все же образ этот уже узнаваем: «добрый Мороз Иванович» – «седой-седой» старик, который как «тряхнет головой – от волос иней сыплется»; живет он в ледяном доме, а спит на перине из пушистого снега. Рукодельницу за хорошую работу он одаривает «горстью серебряных пятачков», однако и Ленивицу не замораживает (как Морозко старухину дочь в сказке), а лишь проучивает, дав ей вместо серебра сосульку. Заботясь о природе, он покрывает снегом озимые всходы; попечительствуя о людях, стучит в окошки, чтоб «не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать», проводя при этом и «нравственные идеи» о необходимости «нищеньким помогать». В педагогической сказке Одоевского обрядовый Мороз и сказочный Морозко превращены в доброго, но справедливого воспитателя и наставника.
      Почти в то же самое время, когда увидели свет «Сказки дедушки Иринея», в газетах стали появляться первые рекламные заметки о продаже елок, что свидетельствовало о начале усвоения в России обычая, до тех пор известного лишь по переводной литературе и по домам петербургских немцев. Возникнув одновременно на рубеже 1830-1840-х гг., Мороз Иванович и елка, принадлежа к разным культурным традициям, совершенно разведены: Мороз Иванович пришел из русской деревни (как обработка народного Мороза), елка – с Запада (как усвоение немецкого обыкновения). Отсутствующая вначале связь возникнет двумя десятилетиями позже, когда сказка Одоевского будет включена в состав «елочных» текстов.
      Образ Мороза мифологизируется в литературе по двум направлениям. С одной стороны, согласно поэме Некрасова (1863), где Мороз представлен злой силой, любящей «кровь вымораживать в жилах, / И мозг в голове леденить», он изображается как зловредный атмосферный дух, которому приписывается способность оказывать пагубное воздействие на человека: злой мороз сердитый (Суриков 1880: 271), царь Мороз предстает косматым стариком «с еловым скипетром» в руке, живущим в «краях Зимы» «с их ветроносными ветрами / И тишиной морозной тьмы» (Фофанов 1886: 382-384). Жестокий мороз, ходящий «с своею клюкой» «в царстве суровой Зимы», является угрозой всему живому: «Все от Мороза ушли, / Все, кому жизнь дорога…» (Садовников 1888: 276).
      С другой стороны (преимущественно в поэзии для детей), зарождается его положительный двойник, главной функцией которого становится формирование «здоровой» погоды и сотворение зимних «волшебств», предоставляющих детям возможность веселиться, развлекаться, закаляться и т.д. на лоне природы. На создание этого образа начинает «работать» и некрасовский «Мороз Красный нос», из которого для детского пользования берется только фрагмент «Не ветер бушует над бором…», где главный герой, исторгнутый из контекста поэмы, выступает как «воевода», неограниченный властитель зимнего леса и волшебник, убирающий свое «царство» «в алмазы, жемчуг, серебро». Этот Мороз («белый дед в одежде серебристой») строит снежные «терема, палаты и дворцы», «дарит» детям ясный зимний день, снеговые горы, ледяную речку и т.п., «чтоб они резвились и смеялись // День-деньской от дедовских затей» (Коринфский 1892: 402-403). Он добрый волшебник, создающий условия для полноценного и здорового детского досуга: катания на коньках, санках, лыжах, игр в снежки и пр., как в стихотворении С. Фруга «На катке»: «Прилетел мороз трескучий, / Он на реченьку дохнул, // Струйки светло-голубые / Льдинкой бледной затянул. <…> Всю-то реченьку покрыло, / Намостило синим льдом» (Фруг 1889: 375). Превращенный в хозяина зимнего леса, он становится защитником зверья, спасая «братью меньшую» «от ружья, от силков, от капкана, / Когда снегом покроет поля…» (Белявская 1911б: 362). Подобно Морозу Ивановичу Одоевского, он заботится о растениях, покрывая их снегом («Мороз снежком окутывал – смотри не замерзай») (Кудашева 1903: 3), и испытывает сострадание к беднякам (Бекетова 1882: 1031-1033).
      Одновременно и, как кажется, независимо от создания в литературе образа Мороза в городской среде возникает и развивается мифологический персонаж, «заведующий» елкой и, подобно самой елке, первоначально заимствованный с Запада. Обычай устраивать елку, распространяясь с поражающей быстротой, переносится из столицы в провинциальные города, а затем и в помещичьи усадьбы, из состоятельных семей – в менее состоятельные, за счет чего охватывается все большее количество увлеченных ею людей. Расширяется и общественный статус праздника в ее честь: наряду с семейным торжеством, устраиваемым родителями для своих детей, в обыкновение входят праздники детской елки, на которые приглашаются дети родственников, знакомых и сослуживцев, а с 1860-х гг. – и елочные мероприятия в учебно-воспитательных учреждениях. В результате через 10-15 лет елка была совершенно освоена. Но, не имея в русском прошлом никакой идеологической опоры, она оставалась просто модным новшеством, полюбившейся «немецкой затеей», удовольствием, которое взрослые доставляли детям: «Деревцо, освещенное фонариками или свечками, увешанное конфектами, плодами, игрушками, книгами, составляет отраду детей» (Северная пчела 1839: 1). На первых порах вопрос о смысле нового праздника не поднимался. Он встал перед устроителями детских елок: дерево, являющееся центром торжества, и праздник, получивший название по этому дереву, должны были получить и оправдание, и обоснование. Тогда и начали появляться произведения (в основном переводные), целью которых было создание елочной мифологии: елке приписывалось значение, закрепившееся за ней на Западе: она стала «Христовым деревом», символом «неувядающей, вечнозеленой, благостыни Божией».
      Однако восторженное отношение к елке разделялось не всеми: ее не приняли приверженцы русской старины, защитники лесов (первые русские экологи) и – самое главное – православная церковь, увидевшая в ней обычай, занесенный с Запада (см.: Московский листок 1882: 2). Сопротивление церкви процессу христианизации елки вызывалось опасением, что по мере ее распространения рождественские праздники утратят религиозное значение. Поэтому неудивительно, что с середины XIX в., наряду с утверждением елки в качестве символа Рождества, намечается тенденция освобождения ее от сакральных смыслов, перенесения ее на «русскую почву», укоренения в русской жизни (см.: Душечкина 1999). Началась работа педагогов и детских писателей по формированию новой мифологии, где елке стал приписываться «исконный», народный (по существу же – псевдонародный) характер, приведшая к тому, что к концу ХIХ в. она «так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская» (Розанов 1906: 152). Елка стала связываться не столько с Рождеством, сколько с Новым годом и зимой (став сезонным символом), а пространственно – с лесом, превратившись (вопреки ее восточнославянской мифологии) из дерева с преобладающе «смертной» символикой в «родины нашей питомицу скромную». В ходе ее переориентации «на отечественную почву» и произошло оформление образа Деда Мороза. Елочный миф, формирование которого растянулось на несколько десятилетий, создавался в процессе поисков удовлетворительных ответов на детские вопросы: откуда в доме берется елка, кто ее приносит, кто дарит подарки?
      Ответ на первый вопрос привел к актуализации на празднике в ее честь образа зимнего леса, что тотчас же сказалось на елочных украшениях, среди которых появились снег, шишки, грибочки, всякое зверье и прочие лесные атрибуты. Одной из висящих на ней игрушек стал старик в шубе и с мешком в руках. Вскоре, увеличившись в размерах, он, возведенный в ранг главной елочной игрушки, был поставлен под елку. Именно такого старика в рассказе А. Круглова «Заморыш» видит мальчик, рассматривающий через оконное стекло елку в богатом доме (Круглов 1882: 1-2). Эта игрушка начинает использоваться и в оформлении витрин: «рождественские старики, обсыпанные инеем», стоящие в окнах кондитерских и игрушечных магазинов, превратились в обычное явление новогоднего городского пейзажа (Сальников 1888: 8; Мальский 1907: 4). На праздниках елки еще задолго до того, как вошло в обыкновение костюмирование детей, стали появляться ряженые старики, дублирующие стоящую под елкой игрушку: в одном из очерков для детей рассказывается о том, как «маленькую Катю <…> одели стариком с елочкой в руках и старика этого поставили на стол с игрушками» (Михайлова 1884: 28-29). Старики начали фигурировать также и в тех «грандиозных» представлениях, которые устраивались на елках в состоятельных семьях: «вдруг зала <…> осветилась красным огнем, и мы увидели старика, едущего на больших санях, запряженных медведем, с громадною елкою в руках. <…> Остановясь посредине залы, старик слез с саней и поставил елку на пол». В таких движущихся «фантасмагорических картинах», которые создавались посредством вырезанных из картона фигур (своеобразного кустарного кинематографа), старик являлся главным персонажем (Домбровский 1896: 10-12). Старик и елка постепенно становились обязательными и неразлучными атрибутами праздника.
      В ходе создания елочной мифологии функция обеспечения детей елкой приписывалась разным персонажам. Вариант сюжета, согласно которому, в соответствии с западной традицией, ее посылает Младенец Иисус, многими русскими семьями также был освоен. Наряду с ним на роль дарителя елки пробуются бабушка Зима, которая «елочку несет / И, мотая головою, / Песенку поет: / Дети, к вам, на радость вашу / Елку я несу…» (Соллогуб 1872: 451); старички-кулачки, заготавливающие в лесу елки (Русская сказка 1882); «старичок», «срубивший нашу елочку под самый корешок» (Кудашева 1903: 3); святочный старик (Мамин-Сибиряк: 58). «властитель русских лесов» Мороз «и чуются <…> еще далекие шаги волшебника Мороза с рождественской елкой» (Дурылин 1991: 83)]. Разнообразие персонажей, снабжающих детей елкой, свидетельствует о том, что единое мнение по этому вопросу было выработано не сразу. С 1880-х гг. представление о старике, Морозе, Дедушке Морозе и т.д. как дарителе елки закрепляется все прочнее: «Было единственное время в году, когда гостиная становилась нашей комнатой <…>: это на святках, когда в нее <…> Дед Мороз приносил елку» (Дурылин 1991: 86). Неудивительно поэтому, что, встретив зимой в лесу «седого-седого, сгорбленного старика», девочка тотчас же узнает в нем «того самого старика, который приносит умным деткам святочные елки» (Мамин-Сибиряк 1981: 585-586).
      Что же касается подарков, то на первых порах они готовились родителями (о чем дети знали). В согласии с рождественским елочным мифом, иногда детям говорилось, что подарки посылает Младенец Иисус. В рамках «псевдонародной» мифологии роль дарителя начинает приписываться тому же самому старику, доброму деду, приносящему елку (Детям 1994: 7).
      Персонаж, которому дети были обязаны елкой и подарками, выступает под разными именами. Процесс унификации имени растягивается на несколько десятилетий: старый Рупрехт (Кернч 1861: 20) – единичные случаи, указывающие на немецкую традицию; Св. Николай или Дедушка Николай (Подарок 1870) – вариант отбрасывается рано, поскольку у русских при всей смысловой насыщенности образа Николы в роли новогоднего дарителя он не выступал; Санта Клаус (Гарт 1914: 148-162) – только при изображении западных елок; просто старик, живущий зимой в лесу (Мамин-Сибиряк 1981: 585-586); добрый Морозко (Сальников 1886); Мороз (см.: Алексеев-Яковлев 1997: 85); Ёлкич (Белявская 1911а: 887); рождественский дед (Миркин 1917: 4-5); святочный старик, дед, дедка (как традиционный святочный персонаж, прежде с елкой не связанный (Сергеев-Ценский 1967: 80)); елочный дед (Лесная 1917: 25); Дед/Дедушка Мороз (Дурылин 1991: 86; Лукашевич 1915: 25). В этой борьбе победил Дед Мороз. Аналога этому имени нет ни у одного западного елочного персонажа.
      Предпочтение, отданное Деду Морозу, нуждается в объяснении. В восточнославянской мифологии Мороз – существо уважаемое, но и опасное: чтобы не вызвать его гнев, обращаться с ним следовало осторожно; прося не губить урожай, его задабривали; им пугали детей: «Погоди, Мороз идет, он тебя…». Но наряду с этим он выступал и в функции приходящего в сочельник Деда (умершего родителя, предка) (Иванов, Топоров 1995: 267). Елочный персонаж тем самым получил синонимически удвоенное имя. Введение в составную его часть термина родства свидетельствует об отношении к Деду Морозу как к старшему в роде, что, возможно, спровоцировало признание за ним по-родственному близкой его связи с детьми.
      К началу ХХ в. образ Деда Мороза окончательно оформился: он функционирует как игрушка на елке, главная фигура, стоящая под елкой, рекламная кукла на витринах, персонаж детской литературы, маскарадная маска, даритель елки и подарков. В это время утверждается мнение об «исконности», древности этого образа: «Дедушка-мороз <…> внезапно появляется в зале и так же, как сто или двести лет назад, а может быть, и тысячу лет назад, вместе с детьми совершает танец вокруг елки, распевая хором старинную песню, после чего из мешка его начинают сыпаться детям подарки» (Рождество 1909: 3).
      До революции представление о Деде Морозе существовало только в городской среде, мифология которой создавалась в результате своеобразной обработки просвещенными слоями общества западных традиций и народных верований. Сконструированный образ, подобно каждому мифологическому персонажу, оказался наделенным комплексом устойчивых свойств – со своим локусом, функциями, характерной внешностью, атрибутами (Левкиевская 1999: 51). Зимой он живет и хозяйничает в лесу, чем объясняется его связь с лесным миром – растительным и животным. На лето он уходит в «сибирские тундры», на Север, на Северный полюс и т.п.; согласно высказыванию пятилетнего мальчика, «когда тепло, Деды Морозы переезжают туда, где холодно, и летом к мальчикам не ходят» (Милютина 1997: 368). Его деятельностью объясняются как природные и атмосферные явления (мороз, иней, треск деревьев, узоры на окнах и т.п.), так и появление в доме елки и подарков. Внешне – это старик в белой шубе и шапке (в отличие от красной сутаны или плаща западных зимних геронтологических персонажей), в валенках, с палкой в руке и мешком за плечами. Определяющими свойствами его характера являются доброта и щедрость: елочный миф превратил его в доброго старика-дарителя: добрый Морозко (Сальников 1886); добрый дед (Коринфский 1892: 402-403), «о, он такой добрый, этот старик!» (Мамин-Сибиряк 1894: 385). Перед Рождеством (или Новым годом) он успевает обойти все дома, чтобы поздравить, одарить и обласкать детей. Выполняя функцию наставника, он никогда не наказывает детей, а только журит их (в отличие от западного Св. Николая, помимо подарков приносившего с собой прутья: справившись о поведении детей, в зависимости от полученного ответа, он либо одаривал, либо наказывал их).
      В мифе о Деде Морозе, созданном общими усилиями взрослых, присутствовал расчет на безусловное признание детьми его реального существования, что стимулировалось и всячески поддерживалось родителями. Вера в Деда Мороза превратилась в «испытание на взрослость»: ее утрата рассматривалась как важный этап взросления – своеобразная форма инициации. В. Шаламов (1907 г. рожд.) заметил о себе: «Потеря веры совершилась как-то мало-помалу <…> Разоблачение сестрами рождественского деда Мороза на меня не произвело никакого впечатления» (Шаламов 1988: 102). К. Чуковский писал о своей семилетней дочери: «Мура все еще свято верит, что елку ей приносит дед Мороз. <…> Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет дед Мороз» (1923). Год спустя в его дневнике появляется новая запись: «Слышен голос Муры. Она, очевидно, увидела елку. Мура: „Лошадь. – Кто подарил? Никто“ (ей стыдно сказать, что дед Мороз, в которого она наполовину не верит)» (Чуковский 1991: 300-301; 355).
      Дед Мороз, знакомый по иконографии [словесным описаниям и рисункам в книжках, елочным игрушкам, рекламным фигурам, открыткам (см.: Иванов 2000. 42-47) и т.п.], в сознании детей долгое время существовал как образ чисто умозрительный. Встреча с визуально воспринимаемой фигурой (когда в 1910-е гг. он «живьем» стал появляться на елках) разрешала детские сомнения в реальном его существовании («И щеки у него мясные!»): «Дети замучили вопросами – есть ли на самом деле дед Мороз, из чего он сделан, как не тает в теплой комнате и т. д. <…> когда вышел Дед Мороз <…>, Таня впилась в него глазами и ничего больше не видела <…>. Дома первые слова были: „Ну, бабушка, теперь я сама видела, есть Дед Мороз, пусть никто ничего не говорит, есть, я сама видела!"“ (Фоменко).
      После революции эмигранты «увозили» образ Деда Мороза с собой. Он сохранялся в их памяти как одна из вечных ценностей, как «бескорыстно творимое добро» (Парчевский 1936: 6). С тоской вспоминая русское Рождество, «праздник детей, ожидающих бородатого старика с большим мешком игрушек» (Абданк-Коссовский 1960: 22), они забывали о том, что этот старик своим происхождением во многом обязан европейским зимним дарителям. Т. Милютина (1911 г. рожд.) при описании эстонских елок 1930-х гг. заметила, что «ни разу там не видела обычного Деда Мороза» (Милютина 1997: 109); для нее «обычный Дед-Мороз» – тот, к которому она привыкла в своем «русском» детстве.
      В первые годы после Октября отношение новой власти к елке и Деду Морозу было вполне лояльным. Но когда в 1927 г. началась антирелигиозная кампания, одной из задач которой было уничтожение старых и утверждение новых праздников, елка и Дед Мороз превратились в «религиозные пережитки» и в одну из форм «антинародной деятельности капиталистов» (Инцертов 1928: 28). XVI партийная конференция (1929), утвердив «новый режим работы», ввела пятидневку, в результате чего день Рождества стал обычным рабочим днем. Превращенные в «религиозный хлам» Рождество, елка и Дед Мороз оказались в одном смысловом ряду: «Ребят обманывают, что подарки им принес дед-мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки <…> Господствующие эксплоататорские классы пользуются „милой“ елочкой и „добрым“ дедом-морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала» (Материалы 1927: 13-14). На плакатах с подписью «Что скрывается за дедом-морозом?» изображался старик с елкой, на которого, разиня рот, смотрят мальчуган и его мамаша, в то время как за его спиной, притаившись, стоят поп и кулак (Материалы 1927: 23). Происхождение этого «старорежимного» образа возводилось к «духу елки», которому первобытные люди вешали на деревья жертвы и «который превратился в деда-мороза» (Амосов 1930: 11). В антирождественской кампании приняли участие и поэты, состоявшие на службе у советской власти, как, например, Демьян Бедный, который писал:
 
«Под „Рождество Христово“ в обед
Старорежимный елочный дед
С длинной-предлинной такой бородой
Вылитый сказочный «Дед-Мороз»
С елкой под мышкой саночки вез,
Санки с ребенком годочков пяти.
Советского тут ничего не найти!»
 
Бедный 1928: 3
      Гонение на елку и Деда Мороза продолжалось до 28 декабря 1935 г., когда вышел номер «Правды» с установочной статьей П. Постышева (Постышев 1935: 3), а на следующий день было обнародовано решение ЦК ВЛКСМ, предписывающее комсомольским организациям устраивать для детей новогодние елки (см.: Душечкина 1994; Душечкина 1996). Вместе с реабилитацией елки кончились и обличения Деда Мороза, после некоторых сомнений полностью восстановленного в правах. Устроители детских елок получили возможность проявлять инициативу, что и привело к выработке тех особенностей советского новогоднего ритуала, о которых пишет С.Б. Адоньева (в том числе и включения в него Снегурочки, имеющей свою литературную историю). В повести Л. Чуковской «Софья Петровна» (1940) машинистка ленинградского издательства, получив поручение организовать елку для детей сотрудников, украшает дерево, «удивительно эффектно» укрепив на нем Деда Мороза, вклеивает «кудрявую головку маленького Ленина» в центр пятиконечной звезды, вкладывает в пакетики с конфетами записки «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство», а также обеспечивает приход на праздник Деда Мороза (Чуковская 1966: 26-27). Перед войной с елкой и с Дедом Морозом встретились наконец, крестьянские дети. В. Русаков вспоминает, как в 1940 г. он, мальчик из псковской деревушки, за хорошую учебу был удостоен билета на новогодний праздник в районном центре, где впервые увидел елку и «здоровенного ватнообразного Деда Мороза в овчинном тулупе и стоптанных серых валенках». «Новогоднее угощение он раздавал не просто так, а по списку» и только в награду за рассказанное стихотворение (Русаков 1997: 77).
      После утверждения елки как мероприятия государственного масштаба заметно активизировалась ее «частная» жизнь. В предвоенные и в первые послевоенные годы Дед Мороз, функционируя на общественных праздниках, домашние елки не посещал (как это было и до революции). В юмористическом рассказе В. Ардова мальчик в письмах бабушке делится впечатлениями о елках, на которых он побывал в течение каникул: на «елке, где папа служит», «дед-мороз <был> выше меня ростом»; на елке, «где мама служит», «дед-мороз <был> поменьше»; на елке в школе «деда-мороза почти не было: один наш ученик из 8-го класса оделся было, как дед-мороз, но сейчас же снял с себя все и пришел смотреть концерт»; «у тетиной тети на службе» «дед-мороз <был> на „ять"“; у Танечки Вириной на елке „дед-мороз был маленький; он висел на самой елке“ (Ардов 1939: 10-11).
      Новогодний ритуал общественных елок с Дедом Морозом соблюдался на всей территории Страны Советов: от Главной елки в Большом Кремлевском дворце до лагерей ГУЛАГа (см.: Милютина 1977: 232-233); от Азербайджана, где местная поэтесса М. Дильбази еще в конце 1930-х гг. написала стихотворение «Дед-мороз» («В гости к нам пришел / Дедушка-мороз / И чего-чего / Только не принес!» (Белахова 1941: 51), до Чукотки, как в рассказе Ю. Рытхэу, где чукотские дети впервые встречаются с елкой и с Дедом Морозом (Рытхэу 1953: 14).
      Каждый мифологический персонаж развивается и претерпевает изменения (см.: Мадлевская 2000. 37-39); в переходные эпохи этот процесс особенно активизируется. Неудивительны поэтому те перемены, которые происходят с образом Деда Мороза в последнее десятилетие. Он вдруг начинает порождать вопросы, либо давно не встававшие [например, об отношении к русской православной традиции «старика в бороде, красной шубе, с мешком, где подарков на грошик» (Мякишев 1992: 16)], либо никогда ранее не поднимавшиеся, как, например, о связи Деда Мороза с темой геронтофильских мотивов в русской поэзии (Илюшин 1995: 67-99). Результатом развития рекламы и появления службы обеспечения учреждений и семей Дедами Морозами стало активное «размножение» этого персонажа, некогда существовавшего в единственном «экземпляре» (вспомним хотя бы рекламную новогоднюю заставку ОРТ 2000 г., где на телевизионный экран выбегало несколько маленьких, толкающих друг друга Дедов Морозов). Посещение мэром Москвы Ю. Лужковым Великого Устюга, где ему угодно было сказать, что родиной Деда Мороза является именно этот город, привело к тому, что в настоящее время в Великом Устюге даже летом уличные продавцы штучного товара наряжены в дедморозовский костюм (за информацию благодарю А.В. Кошелева). Вместе с «вхождением России в мировое сообщество» русский Дед Мороз переоделся из белой шубы в красный наряд, превратившись в Санта Клауса. Характерной для наших дней тенденцией в трактовке образа Деда Мороза представляется и взгляд на него как на «демона советского новолетия», совершающего насилие над православной традицией (Адоньева 1999: 372). Его появление в новогоднюю ночь, приходящуюся (после смены календаря в 1918 г.) на Филиппов пост, для православного верующего действительно выглядит кощунственно. Но осмелюсь предположить, что в сознании большинства встречавших и встречающих Новый год этот факт давно уже не имеет никакого отношения к православной традиции. Встреча Нового года в ночь на 1 января превратилась в интернациональный ритуал, в котором и в России, и за границей участвуют люди самых разных вероисповеданий. И с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Да и стоит ли пытаться?
 

* * *

 
      Абданк-Коссовский 1960 – Абданк-Коссовский Вл. Происхождение святок // Возрождение. 1960. Январь. Тетрадь 97.
      Адоньева 1999 – Адоньева С.Б. История современной новогодней традиции // Мифология и повседневность. Вып. 2. Материалы научной конференции: 24-26 февраля 1999 года. СПб., 1999.
      Алексеев-Яковлев 1997 – Алексеев-Яковлев А.Я. Воспоминания / Публ. К. Кумпан и А. Конечного // Europa Orientalis. 1997: 2. XVI.
      Амосов 1930 – Амосов Н. Против рождественской елки. М., 1930.
      Ардов 1939 – Ардов В. Письма к бабушке, или Светская жизнь Юрика Звягина // Крокодил. 1939. № 1.
      Бедный 1928 – Бедный Демьян. Рождественская картина. Бытовая // Правда. 1928. № 302. 30 декабря.
      Бекетова 1882 – Бекетова Е.А. Елка под Новый год // Огонек. 1882. № 52.
      Белахова 1941 – Белахова М. «Елка»: Песенки, сказки, стихи, рассказы. М.; Л., 1941. 64 с. <рец.> // Детская литература. 1941. № 3.
      Белявская 1911а – Белявская О. Ёлкич (Из воспоминаний детства) // Тропинка. 1911. № 23-24.
      Белявская 1911б – Белявская О.А. Зимняя сказочка // Русская поэзия детям. Л., 1989.
      Гарт 1914 – Брет-Гарт. Рождественская ночь // Рождественская звезда. М., 1914.
      Детям 1994 – Детям к Рождеству. СПб., 1994.
      Домбровский 1896 – Домбровский Ф.В. Елка. СПб., 1896.
      Дурылин 1991 – Дурылин С.Н. В своем углу: Из старых тетрадей. М., 1991.
      Душечкина 1994 – Душечкина Е.В. Русская рождественская елка в жизни и в литературе // Новое литературное обозрение. 1994. № 6.
      Душечкина 1996 – Душечкина Е.В. «Только тот, кто друг попов, елку праздновать готов»: К истории рождественской елки // Родина. 1996. № 1.
      Душечкина 1999 – Душечкина Е.В. История и мифология русской новогодней елки // Живая старина. 1999. № 1(21).
      Иванов, Топоров 1995 – И[ванов] В., Т[опоров] В. Мороз // Славянская мифология. М., 1995.
      Иванов 2000 – Иванов Е.В. Новый год и Рождество в открытках. СПб., 2000.
      Илюшин 1995 – Илюшин А. Геронтофильские мотивы русской поэзии // Комментарии. М., 1995. Вып. 4.
      Инцертов 1928 – Инцертов Н. Рождество на службе у эксплуататоров. Чему учит сказание о Рождестве. М., <1928>.
      Кернч 1861 – Кернч С. Рождество: Рассказ для детей. СПб., 1861.
      Коринфский 1892 – Коринфский А.А. Белый дед // Русская поэзия детям. Л., 1989.
      Круглов 1882 – Круглов А. Заморыш // Московский листок. 1882. № 5. 7 января.
      Кудашева 1903 – А.Э. Елка // Малютка. 1903. № 12.
      Левкиевская 1999 – Левкиевская Е.Е. Демонология народная // Славянские древности: В 5 т. М., 1999. Т. 2.
      Лесная 1917 – Лесная Л. Дедушка // Новый сатирикон. 1917. № 45.
      Лукашевич 1915 – Школьный праздник «Рождественская елка» / Сост. К. Лукашевич. СПб., 1915.
      Мадлевская 2000 – Мадлевская Е.Л. Образ Деда Мороза и современные представления о нем // Живая старина. 2000. № 47. (28).
      Мальский 1907 – Мальский Л. В рождественскую ночь // Русь. 1907. № 345. 25 декабря.
      Мамин-Сибиряк – Мамин-Сибиряк Д. Песня мистера Каль // Посильная помощь: Сборник в пользу пострадавших от неурожая. <б.г., б.м.>.
      Мамин-Сибиряк 1894 – Мамин-Сибиряк Д.Н. Собр. соч.: В 6 т. М. 1981. Т. 6.
      Материалы 1927 – Материалы к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни. Тула, 1927.
      Милютина 1997 – Милютина Т. Люди моей жизни. Тарту, 1997.
      Миркин 1917 – Миркин Б. Рождественские рассказы (Разлив 1917 года) // Новый сатирикон. 1917. № 45. Декабрь.
      Михайлова 1884 – Михайлова В.В. К праздникам. СПб., 1884.
      Московский листок 1882 – Московский листок. 1882. № 3. 3 января.
      Мякишев 1992 – Мякишев Е. Ловитва: Стихи. СПб., 1992.
      Парчевский 1936 – Парчевский К.К. Рождественский рассказ // Последние новости. 1936. № 5754. 25 декабря.
      Подарок 1870 – Подарок детям на елку. Берлин, 1870.
      Постышев 1935 – Постышев П. Давайте организуем к новому году детям хорошую елку // Правда. 1935. № 357. 28 декабря.
      Рождество 1909 – С.И.Р. Рождество в Англии // Русская речь. 1909. № 354. 25 декабря.
      Розанов 1906 – Розанов В.В. Около церковных сцен. СПб., 1906. Т. 1.
      Русаков 1997 – Русаков В. Под небом детства. Псков, 1997.
      Русская сказка 1882 – Русская сказка о рождественской елке. СПб.; М., 1882.
      Рытхэу 1953 – Рытхэу Ю. Новогодняя ночь // Огонек. 1953. № 1.
      Садовников 1888 – Садовников Д.Н. Весенняя сказка // Русская поэзия детям. Л., 1989.
      Сальников 1886 – Сальников А.Н. Добрый Морозко. СПб., 1886.
      Сальников 1888 – Сальников А.Н. Сказка о двух елях. СПб., 1888.
      Северная пчела 1839 – Северная пчела. 1839. № 290. 23 декабря.