— Что скажете теперь? — спросил он, вперивая взгляд в драгунского офицера и Голоту.
      — Я уже отправил три разъезда к Шклову, — спокойно ответил Голота. — А двум другим велел переправиться на тот берег Днепра и тоже искать переправу. Может, с вражьей стороны к ней подобраться будет легче.
      — А ежели не сыщут, тогда что? А если шведы все-таки у Орши? Что говорят твои драгуны? — повернулся Александр Данилович к полковнику.
      Тот переступил с ноги на ногу, опустил голову.
      — Мои разведчики не смогли достичь места, что указал шляхтич. На всех путях к Орше полно шведской кавалерии. Крепко бережет генерал свою переправу.
      — А ежели не переправу, а место, где ему выгодно нас видеть? — прищурился князь. — Может, генерал специально заманивает нас к Орше, дабы мы не мешали ему под Шкловом или Копысью?
      — Но, ваше сиятельство, шляхтич собственными глазами… — обиженно начал полковник, но Меншиков оборвал его:
      — В том и беда наша, что мы покуда верим чужим глазам и языкам. Потому и ломаем голову, кто говорит правду: шляхтич-униат или рыбак. А я хочу не гадать, а доподлинно знать, где сейчас корпус Левенгаупта и что неприятели замышляют. Слышите, доподлинно и как можно скорее.
      Александр Данилович опустился на стул, зябко повел плечами.
      — Посылайте кого и куда хотите, скачите хоть сами, но шведов и их переправу надобно обнаружить. А пока велю остановить все войска и сделать большой привал.
 
      Дверь шинка распахнулась, в ее проеме появился есаул Недоля, за ним четверо сердюков. Сразу позабыв о шведских обозниках, которым до этого прислуживал, хозяин поспешил навстречу новым гостям. Есаул уже стоял посреди избы, его хмурый взгляд был направлен в сторону шинкаря, но смотрел сквозь него. Все сердюки с мушкетами в руках остались у порога.
      — Пан есаул, какая честь… Что угодно вашей ясповельможности? — низко кланяясь, заговорил хозяин.
      Не удостоив его взглядом, есаул протянул руку.
      — Грамоту… Мигом, — тихим бесцветным голосом произнес он.
      У шинкаря от страха отвисла челюсть и перехватило дыхание, на затылке зашевелились последние волосы. Откуда есаул знает о грамоте? Неужто схваченный казак все рассказал? Ответов на эти вопросы хозяин не знал, а изворотливый ум уже нашел выход из положения.
      — Сейчас, ваша ясновельможность, сейчас… — плохо повинующимся языком зашептал он, пятясь от Недоли. — Для вашей милости хранил ее, только для вас.
      Выбивая зубами дрожь, шинкарь метнулся к печке, достал грамоту. С заискивающей улыбкой отдал Недоле.
      — Давно ждал вашу ясновельможность. Знал, что изволите прийти.
      Все также глядя мимо хозяина, есаул взял грамоту, сорвал с нее печати, развернул. Его глаза быстро заскользили по пергаменту, брови нахмурились, на щеках вспыхнул румянец. Прочитав, он опустил руку со свитком, прикрыл глаза.
      «…А потому, друже, позабудем в сию суровую и смутную годину личные счеты и обиды. Приглушим в душах праведный гнев, станем думать лишь о неньке-Украине и свято служить ей. Вспомним великое дело славного гетмана Хмеля и не дадим повернуть его вспять».
      Есаул свернул грамоту, сунул ее за свой широкий пояс. Присел на ближайшую скамью.
      — Может, горилки желаете, ваша ясновельможпость? — прозвучал голос шинкаря.
      — Сгинь с глаз…
 
      Сидя в жарко натопленной избе в окружении запорожцев, священник сдавал карты. Вошедший с улицы сердюк наклонился к его уху.
      — Отче, тебя кличет молодая паненка.
      — Кто? — спросил поп, едва не поперхнувшись от удивления.
      — Родичка полковника Тетери. Без малого лошадь не загнала, покуда скакала до вас. Кабы не наказ полковника беречь ее и ни в чем не отказывать, ни за что не пустился бы с такой нетерпеливой в путь.
      Священник бросил карты на стол.
      — Панове, вынужден оставить вас. Неотложные дела, — проговорил он, вставая из-за стола.
      Панночка поджидала священника у его телеги. Рядом храпел ее взмыленный конь.
      — Зачем пожаловала, дочь моя? — спросил поп.
      — Хочу помолиться о душах убиенных родителей.
      Панночка была среднего роста, с небольшой, гордо посаженной головкой. Тяжеля русая коса спадала до пояса. Под длинными черными бровями тревожным блеском сверкали глаза. В облике девушки и во всей ее стройной, легкой фигурке было столько свежести, что священник почти физически ощутил лежащее на его плечах бремя прожитых лет.
      — Зачем явилась сама? Разве не могла прислать Остапа? — зашептал он, не выпуская из виду прискакавших с панночкой сердюков, расположившихся невдалеке от поповской телеги.
      — Не могла, его курень уже на том берегу. А дело спешное, не ждет ни часу.
      — Говори.
      — Шведы второй день как переплавляются у Шклова. А к россиянам подослали шляхтича Яблонского, дабы направить их в другую сторону.
      — Знаю о том. Сам предупредил о месте переправы отца Лариона, при мне он отправил верного человека к казакам Злови-Витра. А на следующее утро привез ко мне полусотник Цыбуля отпевать царских казаков и своих сердюков. Мыслю, что сгинуло с теми покойниками и наше послание.
      — Сгинуло одно — надобно слать другое. Переправе мы уже не помешаем, а как можно скорее остановить россиян и вернуть их обратно — в наших силах. Но поспешать им теперь следует уже не к Шклову, а Пропойску , поскольку именно туда замыслил двинуться от Днепра Левенгаупт.
      — К Пропойску? — встрепенулся священник. — А не ошибаешься?
      — Сама слышала разговор полковника Розена с Тетерей. Курень Остапа как раз и поскакал на разведку дорог в сторону Пропойска. Теперь понимаешь, отче, что нельзя нам терять ни минуты?
      — Понимаю, добре понимаю. И уже прикидываю, как снова повидаться с отцом Ларионом.
      — Будь осторожен, отче. Кирасиры Розена недавно схватили в шинке чужого казака, как думают, прибывшего с того берега. Казак на допросах молчит, а Розен оттого лютует. Велел сжигать по дороге все деревни и хутора, а также удвоить посты и секреты, дабы никто не смог пробраться ни к россиянам, ни от них. Даже не знаю, как тебе удастся попасть в лишнянскую церковь.
      — Господь не оставит без помощи слугу своего…
      Приказав вознице поставить телегу на ночь поближе к придорожным кустам и едва дождавшись темноты, священник скользнул в лес. В наброшенном поверх рясы белом полушубке он почти сливался с мутновато-белесыми цветами ночного осеннего леса, а два пистолета и сабля должны были оградить его от неприятностей при возможной встрече с сопровождавшими шведский обоз волчьими стаями. Стараясь держаться как можно ближе к деревьям и кустарникам, обходя стороной встречавшиеся на пути прогалины и освещенные луной поляны, он осторожно шел вдоль узкой лесной тропы, что вела от большака к маленькой деревушке. Вот и высокий пригорок, с которого должно быть видно расположенное в речной низине селение. Священник остановился, перевел дыхание, глянул с возвышенности вниз.
      Перед ним, как и в прошлый раз, вдоль спокойной лесной речушки расстилалась широкая поляна, за ней вздымалась в небо колокольня. Не было лишь самой деревушки: черными безобразными оспинами виднелись на снегу остатки изб и хозяйственных построек. Над некоторыми из них еще вился дым, ни одна тропа не вела к сожженному селению. Только не тронутая шведами церковь и стоящий рядом с ней добротный дом священника сиротливо выделялись среди этой тоскливой картины.
      Перекрестившись, поп собрался было спуститься с пригорка, как вдруг из-за недалеких к нему кустов появилось несколько темных фигур.
      — Стой! Ни с места!
      «…Шведы!» — обожгла сознание мысль, и руки тотчас потянулись к пистолетам. Выстрел, второй — две ближайшие фигуры, словно споткнувшись о невидимую преграду, вначале остановились, а затем повалились на землю. Отшвырнув в сторону ненужные пистолеты, священник кубарем скатился с пригорка, хотел юркнуть в густой ельник. Но ударили вслед чужие выстрелы, и острая боль обожгла ногу. Священник остановился, сбросил с плеч полушубок Выхватил из ножен саблю, прислонился спиной к дереву. Подбежавшие к нему солдаты загалдели, увидев перед собой священнослужителя, но командовавший ими офицер быстро покончил с возникшим замешательством:
      — Вперед! Брать живым!
      Не принимая всерьез возможность сопротивления раненого старика, шведы смело ринулись на него, но жестоко просчитались. Да и откуда им было знать, что еще несколько лет назад на широких плечах их противника была не потертая поповская ряса, а роскошный жупан запорожского сотника, участника многих славных битв и схваток, и что лишь старые раны да шестилетняя каторга на турецких галерах заставили отважного казака сменить острую саблю на кадило и крест. Два молниеносных взмаха клинка — и ближайший к священнику швед молча рухнул в снег, другой, взвыв от боли и схватившись за перебитое казачьей саблей плечо, отпрянул назад. Но не переоценил своих сил старый рубака, знал, что не совладать ему с десятком молодых здоровых врагов, а пуще всего он помнил одно — ни в коем случае нельзя попасть шведам в руки живым. И бывший сотник врезался в самую гущу смешавшихся врагов…
      Полковник Розен долго смотрел на доставленный к нему труп священника. Зачем-то дважды обошел вокруг него и лишь после этого задал свой первый вопрос начальнику охраны штаба и генеральского обоза.
      — Майор, что обнаружено при убитом? Грамота с тайнописью, иные уличающие его бумаги?
      — Ничего, господин полковник. Возможно, он шел с устным сообщением.
      — К кому?
      — К священнику деревни, возле которой его пытались задержать. Еще утром она была сожжена, а все жители направлены в распоряжение начальника обоза. Исключение, согласно приказу генерала, было сделано для церкви и ее служителей. К ним и лежал путь убитого.
      — А если он просто шел мимо?
      — День назад он уже был у этого священника. Когда его задержал наш патруль, он объяснил свое посещение какими-то церковными делами. Тогда ему поверили и отпустили… Но какие дела могут быть ночью? Зачем ему потребовалось брать с собой целый арсенал? А сопротивление нашему секрету?
      — Что говорит его сообщник из деревни?
      — Я решил не трогать его, а оставить как приманку. Может, к нему пожалует еще кто-либо из русских лазутчиков? Деревня, вернее, то, что от нее осталось, обложена двойным кольцом наших тайных постов. Солдатам строго-настрого приказано не трогать никого, кто бы туда ни направлялся.
      — Разумно, майор. Жаль только, что мы не знаем причины, потребовавшей встречи этих слуг Божьих. Что думаешь делать?
      — Об этом нетрудно догадаться. В настоящий момент русских больше всего интересует место нашей настоящей переправы и дальнейший маршрут корпуса на левобережье.
      — Вот именно. Но откуда об этом могли знать убитый или его местный сообщник? Значит, за их спиной стоит некто, имеющий доступ к нашим тайнам. Может, это к нему и прибыл казак, захваченный в трактире? Вот кто нам нужен в первую очередь, майор.
      — На этот счет у меня есть одно соображение. Я приказал выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека. Кто знает, возможно, и он не минует лишнянской церкви.
      — Согласен. И пустите слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что секрет лишнянской церкви в наших руках.
 
      Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.
      — Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.
      — А какое дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?
      Дмитро недовольно крякнул.
      — В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком?
      — При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.
      — Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятой девки!
      — Что думаешь делать?
      — Поговорю с ней последний раз да и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевики не ушли в новый поход.
      — Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни она дивчина того не стоит.
      Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк прислушался к разговору, хлопнул Дмитро по плечу.
      — Нечего тужить о дивчине, хлопче! Встретишь их еще десяток, одна другой краше.
      Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на крюке кобзе.
      — Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные друзья-товарищи… Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? — Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:
 
      Ой на гори та жнеци жнуть.
      А попид горою, яром — долыною
      козаки идуть…
 
      Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.
 
      Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко
      Веде свое вийско, вийско запоризьке
      хорошенько…
 
      Заглушая слова пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены шатра, поглотив все другие звуки.
 
      А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдадчный,
      Що проминяв жинку на тютюн та люльку
      необачный…
 
      Пели все находившиеся в шатре. Кто-то стучал в невесть откуда появившийся бубен, кто-то свистел залихватски, тряся от избытка чувств головой. Наполовину прикрыв глаза и положив ладонь на плечо казака с кобзой, пел вместе со всеми и Дмитро Недоля, на лице которого не осталось и следов грусти.
      Песня! Тебе всегда есть место в славянской душе! Ты постоянно живешь в ней, готовая в любой миг выплеснуться наружу. И для русского человека ты всегда желанная гостья. В час веселья и радости закружишь его в пляске и взлетишь в небо звонкоголосой, с переливами птицей. В годину печали и скорби тихим своим напевом успокоишь тоскующую душу и словно на невидимых легких крыльях унесешь с собой часть людской беды.
      Песня! С тобой, наверное, и появляется на свет русский человек! А потому и не расстаться вам, покуда будет ходить под солнцем хоть один из сынов могучего славянского племени.
 
      Незаметно появившийся в палатке дежурный офицер бесшумно приблизился к Меншикову, быстро зашептал ему на ухо. Тот, выслушав его, махнул рукой, и офицер так же неслышно исчез за пологом. Князь подошел к царю, склонившемуся над с картой, осторожно кашлянул.
      — Говори, — разрешил Петр.
      — У полковника Голоты сейчас полусотник изменников сердюков, сбежавших от Мазепы к шведам. Сообщает важные вести.
      Петр поднял голову.
      — Бывший гетманский полусотник? Молодцы казаки, что живьем такую важную птицу изловили.
      — Не изловили, мин херц, а сам прискакал. По доброй воле…
      — Сам? Уж не того ли поля ягода, что шляхтич да рыбак? От их доброй воли у меня голова кругом идет.
      — Полковник говорит, что полусотник прибыл от его верного человека, которому он верит, как самому себе. Спрашивает, не доставить ли сего сердюка к тебе?
      — А что доносят твои разведчики?
      — Ничего, — отвел глаза в сторону Меншиков. — Из-под Шклова ни с чем вернулись три партии. Шведы стерегут подступы к нему так же, как к Орше. Половину разведчиков перебили да ранили, остальным едва из засад да болот удалось вырваться.
      — Значит, до сей поры пребываем в неведении? — раздул ноздри царь. — Что ж, тогда сам Бог велел нам послушать сердюка. — Петр набросил на плечи простой офицерский плащ, скатал в трубку и сунул в карман карту. — Собирайся-ка, Алексашка, в гости к Голоте.
      Сидевший в своем шатре полковник при появлении царя и Меншикова встал, указал им на длинную лавку. Но Петр отрицательно качнул головой, остановился сбоку от полусотника Цыбули. Не снимая плаща, окинул колючим недоверчивым взглядом могучую фигуру сердюка, махнул Голоте рукой.
      — Продолжай, полковник.
      — Что велел передать мне есаул? — возвратился к прерванному появлением царя и Меншикова разговору Голота.
      — Два дня назад шведы наладили переправу у Шклова. Без малого все войска и большая часть обоза уже на левом берегу. К завтрашнему полудню генерал собирается отправить на сей берег и последних своих кирасир, что пока дурачат царских солдат о Орши и Копыси.
      — Откуда знаешь все? — отрывисто спросил Петр, с неприязнью глядя на парчовый жупан сердюка, его дорогие саблю и кинжал, на торчащие из-за пояса инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. — Сам Левенгаупт тебе об этом докладывал, что ли?
      Цыбуля медленно повернул голову в сторону царя. С пренебрежением скользнул взглядом по его мокрому плащу, заляпанным грязью грубым ботфортам, видневшейся из-под плаща обычной армейской шпаге. Не удостоив Петра ответом, лениво отвернулся и снова почтительно замер перед Голатой.
      — Ответствуй, полусотник, перед тобой сам государь Петр Алексеевич, — поспешил вмешаться в разговор полковник, видя, что у царя от гнева стали округляться глаза и мелко задрожала в руке снятая с головы треуголка.
      В глазах Цыбули мелькнуло смятение, косматые брови полезли вверх. Он поспешно сорвал с головы шапку, ударил себя кулаком в грудь.
      — Государь, не признал… Впервой довелось лицезреть твою царскую особу. А потому не гневись на слугу своего верного.
      — Ладно, казак, не кайся, не в чем… Сам говоришь, что первый раз меня видишь, — усмехнулся Петр. Прошел к столу, за которым сидел Голота, развернул принесенную с собой карту. — Лучше скажи, сможешь ли показать место шведской переправы?
      — Смогу. — Цыбуля подошел к карте, ткнул в нее пальцем. — Переправа ось, туточки, у излучины, где течение послабше. Верховые идут налегке вплавь, а пешие и обоз по наплавным мостам. Старшой на переправе полковник Розен.
      — Сколько людей у генерала и велик ли обоз? — поинтересовался Петр.
      — Солдат, пеших и конных, шестнадцать тысяч при семнадцати гарматах. А обозных возов без малого восемь тысяч.
      Трубка, которую Петр подносил ко рту, неподвижно замерла в его руке. Он рывком поднял голову, с нескрываемым изумлением посмотрел на Цыбулю.
      — Сколько? Повтори еще раз.
      — Шестнадцать тысяч солдат при семнадцати гарматах. О том я не раз слышал от полковника Тетери. Это число велел передать батьке Голоте и пан есаул Недоля.
      — Хорошо, казак, хорошо. Верю… А куда генерал собирается двинуться от Шклова?
      — Не ведаю, государь. Сокрыто сие ото всех в тайне. Может, пан есаул разузнает про это позже.
      — Есаул больше ничего не велел передать? — спросил Голота.
      — Полковник Розен, правая рука генерала Левенгаупта, разговаривал с ним с глазу на глаз. Имел интерес, есть ли промеж сердюков такие, что видели государя в лицо. Как уразумел пан есаул, полковник замышляет переодеть их в форму простых полковых казаков и со злым умыслом на государя послать на лихое дело. А до этого пан есаул уже не единожды замечал при шведском штабе эскадрон кирасир, переодетых российскими драгунами. Разузнал, что командуют ими два переметчика-офицера из иноземцев, добре знающих царскую особу.
      — Спасибо за службу, казак, — весело сказал Петр, хлопая Цыбулю по плечу. — Рад буду иметь такого молодца в своем войске. Думаю, что полковник Голота не поскупится отдать под начало столь бравого казака лучшую сотню своих хлопцев. А, полковник?
      — Не поскуплюсь, государь, — сдержанно ответил Голота. — Пусть только смоет поначалу с себя ту кровь и грязь, которыми запятнал казачью честь службой у неприятелей.
      — Смою, батько, — твердо сказал Цыбуля, кладя руку на эфес сабли и глядя в глаза Голоте. — Расквитаюсь с ними за все и сполна. А сейчас дозволь вернуться до пана есаула. Дюже чекает он меня.
      — Возвращайся, казаче. А Недоле передай, что не дождусь обнять его, как батько сына…
      Когда за полотнищем шатра затих топот коня ускакавшего полусотника, Меншиков задумчиво почесал переносицу.
      — Мин херц, а не зря мы отпустили этого сердюка? — с сомнением спросил он.
      По лицу Голоты пробежала нервная дрожь. В глазах вспыхнул и тотчас погас злой огонек Он без слов достал из-за пояса и протянул Меншикову небольшую грамоту. Князь развернул ее, с интересом поднес к глазам.
      — «Батько, прости. Знай, что я с тобой и честно исполню свой долг перед Украиной. Твой Иван Недоля», — медленно прочитал он вслух и непонимающе уставился на Голоту.
      Тот взял из рук Мепшикова грамоту, свернул ее, снова сунул за пояс.
      — Ее доставил полусотник от есаула, что вместе с полковником Тетерей командует мятежными сердюками у Левепгаупта, — пояснил он. — А раньше этот есаул был моим сотником, вернейшим и отчаяннейшим. Потом… — Голота запнулся, опустил глаза, — когда меня погнали в Сибирь, он ушел поначалу на Сечь, затем — не знаю почему и как — очутился у Мазепы, а теперь у шведов. Несколько дней назад я отправил ему грамоту, в которой кликал к себе. И вот его ответ — полусотник с письмом и нужными нам вестями.
      — А если твой бывший сотник за это время превратился во врага России? — не отставал от Голоты Меншиков. — Такого же верного шведам, как раньше тебе. Тогда что?
      Отвернувшись от князя, полковник обратился к царю, с трубкой в зубах слушавшего каждое их слово.
      — Государь, я доверяю Недоле, как самому себе. И потому не он, а я говорю тебе: шведская переправа у Шклова.
      — Полковник, кабы я усомнился в честности есаула — не скакал бы его гонец обратно, — ответил Петр. — И давайте раз и навсегда покончим с этим делом. Алексашка, прикажи отпустить на волю рыбака и достойно отблагодарить его. А шляхтича вели вздернуть. А сейчас разговор о главном, — жестко сказал царь, опираясь о стол обеими руками и глядя поочередно на Меншикова и Голоту. — Гонялись мы за восемью тысячами шведов, а напоролись на шестнадцать. Собирались бить Левенгаупта, а теперь впору самим ему спину показывать. Так давайте решим, как поступить в нашем случае. Твое слово, Алексашка, — обратился он к Меншикову.
      Тот облизал кончиком языка губы, его глаза насмешливо блеснули.
      — Мин херц, нельзя нам уходить ни с чем: обувка не позволяет. Покуда гонялись за шведом по лесам да болотным кочкам, у солдат все сапоги износились. Разве в них теперь от Левенгаупта по морозцу и снегу убежишь? А посему потребно добывать новые сапоги из неприятельского обозу. Потому, мин херц, покуда совсем босиком не остались, следует бить гостей незваных.
      Петр улыбнулся, одобрительно хмыкнул, взглянул на Голоту.
      — А каков твой ответ, полковник?
      — Государь, разве от того, что недруга оказалось больше предполагаемого, отпала необходимость его разгрома? Напротив, он стал еще опасней, а потому и громить его надобно решительней и смелей. Пускай у Левенгаупта больше солдат, зато обоз висит, как гиря на ногах: отвлекает часть сил для дорожных работ и охраны, замедляет движение и лишает маневра. Мой ответ таков: бить шведа обязательно и как можно скорее, покуда он после переправы не отдохнул и не привел себя в порядок.
      Глаза Петра радостно заблестели, он с силой сжал в руке трубку.
      — Спасибо, други мои верные, — дрогнувшим от волнения голосом произнес он. — Рад, что не ошибся ни в ком из вас.
 
      Поеживаясь и пряча лицо от резкого, холодного ветра, порывами налетающего со стороны подернутых тонким льдом болот, Дмитро Недоля с братом свернули с лесной дороги, остановились в редких кустах. Мимо них сплошным потоком двигались телеги шведского обоза, направляющегося к переправе через Днепр.
      — Значит, отплываешь утром на Сечь? — спросил есаул, затягивая потуже узел башлыка.
      — Да, братку, нечего мне здесь больше делать. У невесты свой жених, а на твоих дружков, — кивнул Дмитро на колонну шведских солдат, — уже насмотрелся вдоволь Будь моя воля, валялись бы они сейчас без голов по окрестным болотам.
      — А чьей воли ты ждешь для этого? — полюбопытствовал есаул.
      — Я запорожец, а Сечь не воюет с королем, — хмуро обронил сотник. — А вот ты служишь шведам и вкупе с ними идешь на россиян, наших братов по вере и крови.
      — Иду, да еще не дошел, — ответил старший Недоля. — Так что рано корить меня королевской службой. А грех, братчику, на нас покуда одинаков. Оба сидим сейчас на конях, сытые и одетые, и смотрим, как собаки-иноземцы измываются над нашими людьми… Такими же, как россияне, братами по вере и языку.
      Дмитро перевел взгляд на дорогу. Серое, без единого просвета небо висело над самыми головами. Напоенные влагой тучи низко плыли над лесом, цепляясь за острые вершины деревьев. Влажный ветер с болот съедал сыпавший ночью снег, превращая дорогу в непролазное месиво. По ней, увязая в колеях по ступицы колес, медленно двигались телеги шведского обоза. Худые, с торчащими ребрами лошади и волы с трудом тащили доверху нагруженные возы. Десятки оборванных, обессиленных белорусских мужиков, баб и детишек, облепив их со всех сторон, помогали животным. Едущие вдоль обочин королевские драгуны и кирасиры, не жалея, хлестали надрывающихся людей плетьми и слегка кололи остриями длинных копий.
      Дмитро, застонав от бессильной ярости, наполовину выхватил из ножен саблю и со звоном задвинул ее обратно.
      — Что деется, братку! Скотина и православные для шведов одно и то же, — выдохнул он. — Будь на твоем месте, уже давно ускакал бы к батьке Голоте.
      — Так скачи. Кто тебя держит, — угрюмо ответил есаул.
      — Я сечевик, а запорожцы сейчас воюют с турками и татарами, которые не дают житья нашему люду с моря и Крыма. Мы бороним Украину от басурман, а не Московию от шведов.
      — Складно молвишь, братчику, да попусту. Сегодня королевские солдаты измываются над нашими людьми в Белой Руси, а завтра будут на Украине. Вы этого дожидаетесь на своих порогах?
      — Когда пожалуют, тогда рада с кошевым и решат, что делать, — пробурчал Дмитро, опуская глаза.
      Есаул ощерил зубы, махнул плетью в направлении дороги.
      — Ждите… А покуда любуйся, какие гости поспешают на Украину.
      Громкое лошадиное ржание и звонкий девичий смех заставили братьев повернуть головы. В нескольких шагах от них, осадив коня, сидела в седле панночка Ганна.
      — Дмитро, вот ты где, — сказала она, подъезжая к сотнику. — А я ищу тебя с самого утра. Узнала, что собираешься снова на Сечь, и хотела проститься. Может, проводишь меня к полковнику Тетере? Как раз к обеду поспеем. Догоняй, казаче, а то без галушек и вареников останешься.
      Дав коню шенкеля и вытянув его плетью, девушка призывно махнула рукой и быстро поскакала в сторону от дороги.
      — Догоняй ее, братчику, — проговорил есаул, провожая панночку восхищенным взглядом. — Скинул бы с плеч годков двадцать, сам бы кинулся за такой кралей.
      Конь девушки мелькал среди деревьев далеко впереди, и сотник погнал своего застоявшегося жеребца с места в полный намет. Он почти догнал панночку на высоком пригорке, под которым на берегу спокойной заболоченной речушки лежало сожженное село, одиноко и тоскливо возвышалась небольшая деревянная церквушка да вился дымок над крышей поповского дома. Обернувшись и помахав сотнику рукой, девушка пришпорила коня и поскакала через пепелище к церкви.
      Священника панночка нашла стоящим на коленях у алтаря, опустилась рядом с ним.
      — Что привело ко мне, дочь моя? — спокойно спросил благообразный старик с окладистой седой бородой, нисколько не удивившись ее появлению. — Чего ищешь в храме Божьем в сей грозный час? Успокоения души, услады мысли, отречения от суеты мирской?
      — Отче, прости, но не к Господу, а к тебе пришла я, — быстро заговорила панночка, оглядываясь на дверь и прислушиваясь к топоту жеребца сотника. —Я та, чьи вести приносили к тебе посланцы куренного Остапа и попа сердюков Степана. Нет со мной сейчас Остапа, убили вороги батюшку… Вот почему я здесь.
      — Говори, дочь моя, что тревожит душу, и Господь внемлет словам твоим, — ответил священник, тоже оглядываясь на дверь.
      — Шведы заканчивают переправу на левый берег, россиянам не удалось помешать им. От Шклова корпус и обоз двинутся к Пропойску, и если это станет ведомо россиянам, они загодя подготовятся к встрече неприятеля. Отче, сию весть надобно скорее передать хлопцам Злови-Витра…
      Когда в церковь вошел сотник, девушка уже вставала с коленей. Вид ее был кроток, а в уголках глаз стояли слезы. Обратно они ехали рядом. Дмитро, чувствуя перемену в настроении девушки, хранил молчание. Они уже поднялись до середины пригорка, с которого открывался вид на сожженное село, как Ганна придержала коня, соскочила на землю. Ковырнув носком сапожка наметенную под сосной кучу снега, извлекла из нее пистолет, тщательно его осмотрела. В ее глазах мелькнула тревога. Она внимательно огляделась вокруг, протянула к сотнику руку.
      — Дмитро, будь ласка, дай саблю.
      Ничего не понимающий сотник протянул ей клинок. Девушка спустилась на несколько шагов с пригорка, остановилась возле небольшого, с примятой верхушкой сугроба. Расковыряла его саблей и обнаружила на земле красное пятно, подернутое сверху ледяной коркой. Присмотревшись к нему, Ганна осторожно двинулась дальше, в сторону густого молодого ельника. Здесь она снова остановилась, сняла что-то с ветвей, подошла к стволу толстого дуба. Поковыряла вокруг в снегу клинком, опустила голову и, волоча саблю, вернулась к сотнику.
      Всю оставшуюся часть дороги они молчали. Лишь перед тем как расстаться, девушка поинтересовалась:
      — Когда мыслишь податься к Днепру?
      — Вечером, с заходом солнца. К полуночи буду у чаек, а с рассветом тронемся в путь.
      Ганна с мольбой взглянула на запорожца.
      —Дмитро, миленький, не отправляйся отсюда, покуда еще раз не повидаешь меня. Я сама навещу тебя перед заходом солнца. Обещай, что дождешься.
      — Клянусь, — произнес удивленный сотник…
 
      Панночка прискакала к Дмитро перед самым закатом, когда сотник и десяток сопровождавших его запорожцев осматривали коней перед дорогой. Казак сразу отметил ее взволнованный вид, нервозность движений, дрожащие губы. Не ускользнули от его внимания также пистолеты в седельных кобурах и легкая татарская сабля на боку.