Перун, к тебе сегодня уходят от нас сотни храбрых воинов, наших боевых братьев! Поверь, страшна будет наша месть, однако тебе не дано узреть ее сейчас. Взгляни на них, — указал великий князь мечом на ряды пленных с поникшими головами, — на это жалкое подобие людей. Разве человек тот, кто не сумел отстоять собственную свободу и явился со своими угнетателями отнимать ее у других? Разве воин тот, кто не отважился сам с честью умереть на поле брани и пришел со своим победителем убивать других? Перун, ты русич и воин, ты поймешь меня. Разве можно смыть их грязной кровью кровь наших братьев и наши слезы? Разве их презренные жизни искупят смерть наших побратимов? Перун, мы возьмем взамен павших русичей тысячи ромейских жизней, но не сейчас и не здесь, у священного костра, а на поле брани! Ты внемлешь мне, Перун? Ты слышишь клятву-роту своих внуков?
      Словно в ответ на обращение князя Святослава подгоревший у основания костер с треском и грохотом обрушился вниз. Высоко в черное небо взвились снопом искры, с новой силой загудело и завыло пламя. Воздев к небу руки, верховный жрец упал на колени, задрал к луне длинную седую бороду.
      — Боги, вы услышали нас и приняли дары своих внуков-русичей! Перун, ты внял нашему скорбному гласу и взял к себе души наших павших братьев! Хвала вам, всесильные боги могучих русичей!
      Молча сомкнулись шеренги дружинников. Исчезли в их рядах пустоты, сплошной стеной высились червленые щиты. Превратились в легкий дым тела погибших русичей, простились навсегда с земным миром и унеслись на небо к предкам их души, дабы вечно и неусыпно следить оттуда за славными деяниями живых единоплеменников. Заглушая верховного жреца, вновь зазвучал голос князя Святослава:
      — Боги! Не за праздничным столом, а в час суровой тризны обращаемся мы к вам! Боги, будьте со своими внуками-русичами не оставляйте их, даруйте им победу!
      С новой силой заревело пламя костра. Размеренно накатывались па песок, с шумом били в высокий берег дунайские волны. Замер на нем огромный живой четырехугольник, равнодушно взирала сверху на все происходящее желтая луна, печальное и холодное солнце мертвых. В ее скорбном, лишенном живительного небесного тепла свете тысячи живых русичей прощались с сотнями своих боевых товарищей, что ушли на небо раньше их.
 
      На крепость и Дунай опускались сумерки. В распахнутое настежь окно горницы было видно, как меркли над далекими хребтами последние лучи солнца, растворялись, тускнея, в вечерней дымке горные вершины. Но не красотами южного заката любовался великий князь Святослав — его взгляд был прикован к стоявшим напротив пего боевым соратникам, собравшимся на воеводскую раду.
      — Мало осталось нас, друга, — тихо говорил он. — Тем, кто еще уцелел, уготована та же доля, что и павшим, — до конца честно исполнить свой ратный долг перед Русью. Потому решил я, братья, завтра утром дать последний бой. Кто-то один останется после пего на бранном поле: Русь либо Империя. Желаю перед этим услышать вас, лучших людей Земли Русской. Что молвишь, князь полоцкий?
      — Княже, лучше принять смерть от меча, нежели от голода.
      — Ты, князь червенский?
      — Сеча, княже. Пусть недругов неисчислимое множество, русичи будут биться до конца.
      — Твое слово, воевода Микула.
      — Брань, княже. И да поможет Перун своим внукам!
      — Что выбрал ты, воевода Свенельд?
      — Битву, княже. Не на живот, а на смерть.
      — Твой черед, воевода Икмор.
      — Меч, княже. Только он рассудит Русь и Империю.
      — А что скажут болгары, воевода Стоян? — обратился князь Святослав к находившемуся среди русских князей и военачальников их болгарскому собрату.
      — Мои братья-русичи говорят — брань. И болгары будут с ними до конца, каким бы он ни оказался.
      Великий князь медленно окинул взглядом замерших перед ним соратников, вскинул подбородок.
      — Благодарю, други. Так станем завтра грудью против Империи, и я, великий киевский князь Святослав, пойду перед вами. А когда моя голова ляжет, думайте дальше о своих сами.
      — Веди нас, княже! И где твоя голова ляжет, там сложим и мы свои! — отозвалась гулом голосов горница.
 
      Ночь. По узкой доростольской улочке невдалеке от крепостных стен шли Всеслав и Ангел. После прибытия в город каждый из них был занят собственными делами, и только сегодняшним вечером десятский отыскал своего, спутника по недавнему путешествию из Охриды.
      — Сотник, когда мы отправимся обратно? — спросил Ангел. — Вот уже три дня, как мы пребываем в городе без дела. А комит Николай Шишман так ждет ответа великого князя.
      — Он его скоро получит, — ответил Всеслав. — Но не от нас с тобой. Вчера вечером князь Святослав отправил своих доверенных людей к комиту Николаю и в Македонию к своему воеводе Владимиру.
      — К воеводе Владимиру? — удивился Ангел. — Зачем?
      Русич бросил внимательный взгляд вдоль улицы, наклонился к уху собеседника.
      — Комит Охриды еще слишком слаб, чтобы в одиночку выступить супротив Империи. Поэтому он вначале ударит в спину ромеям, что закрыли перевалы из Македонии к дунайской равнине, и соединится с полками воеводы Владимира. Затем вместе с ним обрушится с гор на ромеев, что обложили Доростол. И я не позавидую императору Цимисхию, когда у него за спиной появятся двадцать тысяч свежих русских и болгарских воинов.
      — Я тоже не хотел бы оказаться на его месте, — усмехнулся десятский. — Откуда знаешь все это?
      — От боярина Радула. Ваш патриарх Дамиан хотел было послать его с ответной грамотой великого князя и своим посланием обратно к комиту, однако боярин наотрез отказался. Он решил присоединиться к воинству князя Святослава и вместе с ним сражаться на Дунае в дружине воеводы Стояна. Вот оттого и мы с тобой остались в Доростоле, а в Охриду отправились другие.
      В темноте русич не видел, как лицо Ангела исказила недовольная гримаса. Десятский уже знал, что Радул остался в Доростоле, но лишь сейчас услышал, что именно отказ боярина отправиться в Охриду разрушил его честолюбивые планы по захвату грамоты князя Святослава комиту Шишману. А ведь он так надеялся, что успешное преодоление их маленьким отрядом всех препятствий, что стояли на пути из Охриды к Доростолу, заставит киевского князя назначить его и Всеслава проводниками к любому посланному к комиту гонцу, будь им боярин Радул или кто другой.
      — Что же, боярину виднее, где оставаться, — стараясь говорить спокойно и не выдать своего раздражения, ответил Ангел. — Да и нам с тобой, сотник, все едино, где биться с ромеями: на Дунае, в Охриде или на македонских горных перевалах.
      — Верно, — согласился Всеслав, — на то мы и воины. Теперь ответь на один вопрос, из-за которого я сам хотел завтра разыскать тебя. Скажи, во время службы у боярина Самуила тебе не приходилось видеть его ближайшего сотника Иоанна? Того, чьим отцом был ромей, мать слыла любовницей Самуила, а сам сотник набивался в женихи к боярской дочери?
      — Сотника Иоанна? — В голосе Ангела прозвучало неприкрытое любопытство. — Да, я не раз видел его. Но зачем он тебе?
      — Князю Святославу стало известно, что этот сотник недавно проник в крепость как лазутчик ромеев. Несколько дней назад его видели в Охриде, а вчера кто-то из воинов болгарского воеводы Стояна, знавших сотника Иоанна по прежней совместной службе у боярина Самуила, встретил его в Доростоле. Великий князь велел мне разыскать и схватить его. Вот и хочу знать, не довелось ли тебе видеть в крепости сего предателя и соглядатая?
      Ангел отрицательно качнул головой.
      — Нет, не встречал его. Но если увижу сам или услышу что-либо о нем от других, немедля дам тебе знать.
      — Буду надеяться на тебя. Теперь прощай, мне завтра рано вставать.
      — Прощай, сотник. И желаю быстрее изловить изменника Иоанна, — ироническим тоном произнес напоследок Ангел.
      Едва Всеслав исчез в темноте, десятский закутался плотнее в плащ, надвинул поглубже на глаза шлем. Получилось неплохо — теперь его трудно будет узнать, тем более ночью, самым близким приятелям. И все-таки нужно как можно быстрее уносить ноги из города, покуда его не опознал еще кто-нибудь из бывших сослуживцев. Впрочем, его появление в имперском лагере с сообщением о посланном князем Святославом гонце к воеводе Владимиру и передача содержащихся в отправленной ему грамоте сведений не должны вызвать лишних вопросов. Воровато озираясь по сторонам, не снимая ладонь с рукояти меча, Ангел быстро направился в сторону крепостных стен…
      Вскоре Ангел находился уже в византийском лагере и разговаривал боярином Самуилом. А еще через несколько минут боярин стоял перед начальником личной охраны Цимисхия, требуя немедленной встречи с императором. Несмотря на явное нежелание осторожного царедворца будить Иоанна, Самуил все-таки добился своего. И не успел он вернуться от императора в свой шатер, как два византийских легиона были срочно подняты по тревоге и без промедлений выступили в поход в направлении македонских перевалов.
 
      Поставив на стол локти, поддерживая руками склоненную голову, дремал в горнице великий князь Святослав. Он видел сон.
      Широкое, усыпанное яркими, разноцветными маками поле. Огромный ветвистый дуб посреди него, тихий, призывный шепот листвы. Шумел внизу, под обрывом, могучий Славутич, слепил глаза золотистый блеск его песчаных берегов. По полю шел он, Святослав. Но не теперешний великий князь, а тот молодой княжич, когда он был вдвое моложе. Рядом с ним — Она. Не смуглая черноглазая, строгая в своей застывшей неприступной красоте уторка, дочь великого князя венгров, родившая ему двух старших сыновей, а славянка Малуша, подарившая ему младшего, Владимира. Тоже молодая, веселая, с большими голубыми глазами, смотревшими только на него.
      Взявшись за руки, они со смехом бежали к обрыву, под которым шумел Славутич. Прямо у них под ногами сидел на земле голубь — красивый, крупный, ослепительно белый. Святослав на бегу наклонился к нему, осторожно протянул руки, однако птица и не помышляла улетать. Он остановился, взял ее в ладони, опустил в невесть откуда появившийся в руках мешок. А рядом был еще голубь, такой же большой и белоснежный. И еще, еще… Они с Малушей собирали их, беззаботно улыбаясь, бросали в мешок, наполнили его доверху.
      И вот они стоят над Славутичем. Святослав перевернул мешок, вытряхнул пойманных голубей над кручей. Но что это? Из мешка падали вниз не птицы, а их мертвые, с обгоревшими перьями тельца. Одно за другим летели они камнем в волны, с плеском исчезали в них. И смех замер на губах у Святослава и Малуши. А с низовий Славутича надвигалась громадная черная туча, налетел сильный ветер. Он высоко поднимал, вздыбливал речную воду, гнал по ней пенные барашки. И вот уже над только что спокойной водной гладью свирепствовала жестокая буря, полосовали небо ослепительные молнии…
      Вздрогнув, Святослав проснулся, прогоняя остатки сна, провел по лицу рукой. Поднялся со скамьи, приблизился к окну. Было еще темно, но за Дунаем уже серела полоска рассвета. Надев шлем, князь вышел на улицу, спустился с крыльца. Придерживая рукой меч, не спеша, направился по еще безлюдной улице. За ним в отдалении следовала стоявшая до этого у крыльца стража.
      Улица вывела князя на небольшую площадь, посреди которой горел костер. Его пламя освещало возвышавшуюся рядом большую деревянную статую Перуна и фигуру верховного жреца, поддерживавшего огонь. Увидев Святослава, жрец встал, оперся на посох. Его глубоко запавшие под седыми бровями глаза, не мигая, уставились на гостя.
      — Здрав будь, старче, — почтительно произнес Святослав.
      — Здрав будь и ты, великий князь. Что привело к Перуну в столь ранний час? — спросил верховный жрец.
      — Видел только что сон, дивный он и тревожит душу. Много прожил ты, старче, немало видел и слышал, дружен с богами. Потому хочу узнать у тебя, что желали сказать мне во сне боги.
      — Что явилось тебе, великий князь?
      — Видел я Славутич, огромный луг; полный цветов, священный дуб посреди него. И белые голуби безбоязненно сами давались мне в руки. Однако когда я захотел выпустить их на волю, вместо птиц оказались у меня их обгорелые тушки. В тот же миг зашумел Славутич, поднялся ветер, разгулялась непогода, небо пронзили огненные молнии-стрелы Перуна. Дивный сон, старче, не иначе вещий. Мудрый старче, объясни мне его.
      Задумавшись, старец долго смотрел в огонь, беззвучно шевелил губами. Наконец повернул голову, глянул на Святослава.
      — Вещий твой сои, великий князь. Будешь ты близок к великому счастью, но ускользнет оно из твоих рук. И никто уже не вернет его тебе, ибо это боги лишили тебя удачи.
      — Ты мудр, старче, однако какое великое счастье может быть у меня, князя-воителя? Только одно — разбить сегодня Империю. Так неужто боги отвернутся от своего внука?
      Выцветшие от времени глаза жреца смотрели куда-то в пламя священного костра.
      — Великий князь, я сказал лишь то, что хотели открыть тебе во сне боги. Но они на небе, а ты на земле, поэтому волен в любых своих поступках и державных свершениях. Боги не творят земных дел, а только воздают нам за них.
      — Хорошо знаю это, старче. И хотя свято почитаю богов русичей и верю во всем Перуну, но, идя на брань, больше надеюсь не на небо, а на крепкий меч и острое копье, на силу и храбрость своих верных русичей. И они никогда не подводили меня! Поэтому сегодняшней битве быть, невзирая ни на что. Да, нелегко будет нам: ворога втрое больше, он силен и постоянно сыт. А мои воины лишь двое последних суток едят вволю, у меня нет лошадей, чтобы выставить против Империи хотя бы одну полную конную сотню. Восемь десятков всадников на отбитых недавно у ромеев лошадях — вот вся моя конница! Все мои надежды — только на русскую отвагу и стойкость.
      Жрец отвел глаза от костра, близоруко всмотрелся в обличье Святослава.
      — Ты прав, великий князь, недруга больше. Однако сильнее ли он? Разве пожелал бы ты очутиться сейчас на месте императора Цимисхия? Ведь с тобой русичи, а разве есть в мире воины, равные им по силе духа и смелости? И разве ворога побеждают только числом? Княже, коли у тебя есть время, выслушай бывшего воеводу князя Олега и твоего покойного отца Игоря…
 
      Под вьющимся по ветру стягом великого князя, в окружении небольшой группы воевод сидел на коне подле городских ворот Святослав. Позади него под крепостными стенами стояли ряды пеших русских дружинников. Все хранили молчание, лишь тысячи глаз внимательно следили за кипевшим посреди доростольской равнины сражением.
      Сдвинув стеной щиты и выставив копья, славяне наступали. Лучники, растянувшись в линию позади шеренг копьеносцев, посылали перед ними тучи стрел. Однако и навстречу славянам летел поток стрел, с грохотом и треском бил в их щиты град камней византийских пращников. То здесь, то там, выпустив из рук копье или щит, падал русский либо болгарский дружинник. Но тотчас становился на его место из следующего ряда другой, шеренга вновь смыкалась плечом к плечу и, не замедлив ни на миг размеренного движения, по-прежнему неудержимо катилась на врага красная волна щитов, неся впереди себя окровавленные жала копий. Отступая, пятились перед ней ряды легионеров.
      Все дальше уходили от городских стен славянские шеренги, все ближе подкатывались они к византийскому лагерю, все больше становился разрыв между ними и воинами, что под стягом великого князя стояли у крепостных стен. Во вражеском лагере раздался вой труб и грохот барабанов, заколыхались и тронулись вперед томившиеся доселе в бездействии коробки резервных легионов. Оставляя в стороне уже кипевший в долине бой, они двинулись на славянские полки, следовавшие в плотном строю колонн за своими наступавшими копьеносцами и лучниками. Из расположенного сбоку византийского лагеря леса, обгоняя пешие таксиархии, вынеслась конница, с тяжелым топотом понеслась перед ними. Красная волна щитов сразу остановилась, замерла. Выставив вперед копья, славяне словно вросли в землю. Прекратили движение и следовавшие за копьеносцами и лучниками русские и болгарские свежие полки, перестроили свои ряды.
      И вот уже на зеленом поле заалел огромный тупой угол, внутри которого застыли шеренги лучников с положенными на тетивы стрелами. Против одной из сторон этого угла приводили себя в порядок прежде отступавшие легионеры, на вторую сторону неслась византийская конница, спешили за ней резервные пешие таксиархии. Вот всадники почти рядом с противостоящей им стеной красных щитов. Дружинники крепче уперлись ногами в землю, насколько можно ниже втянули головы в плечи, вскинули выше щиты. Находившиеся за спинами товарищей лучники натянули тетивы.
      Обе живые стены столкнулись — крики людей, ржание лошадей, грохот металла повисли в воздухе. Упали на землю утыканные стрелами кони и люди, полетели из седел поднятые на копья всадники, вырос перед стеной красных щитов вал конских и человеческих трупов. Не было уже перед ней первой волны конницы, лишь в двух-трех десятках шагов от славян пытались сдержать лошадей отдельные уцелевшие всадники. Спотыкались о груды трупов кони подскакавших новых конных центурий, подчистую выкашивал целые шеренги конников непрерывно шелестевший в воздухе ливень славянских стрел и сулиц. Основная масса всадников, придерживая лошадей, стала уступать место для атаки своим подоспевшим пешим когортам.
      Тогда громкий боевой клич пронесся над стоявшими до этого молча славянскими рядами. Их шеренги колыхнулись, бросились в едином порыве вперед. Под градом стрел и сулиц, от страшного крика и внезапно возникшей перед мордами щетины окровавленных копий взбесились византийские кони, встали на дыбы, шарахнулись в испуге назад. Вмиг опустело множество седел, в мгновение ока были вытоптаны, перемешаны в беспорядке передние ряды следовавших за своей конницей пеших таксиархий.
      Не было на поле уже ни красного угла, ни ровных квадратов легионов, ни грозного вала конницы. Вместо всего этого в доростольской долине зашевелилась огромная плотная масса сражавшихся в ближнем бою людей, начало распухать над ней громадное облако пыли.
      С бесстрастным лицом наблюдал за событиями в долине князь Святослав, не шевелились в седлах окружавшие его воеводы. Колыхалась пред ними на бранном поле сплошная человеческая масса, растягивались, меняли очертания ее края. Неподвижно висела над ней туча пыли, и ни на шаг не отступала ни одна из сошедшихся в смертельной схватке сторон.
      Из пыльного облака вырвался одиночный всадник, быстро помчался к крепостным воротам. Осадил перед князем Святославом храпевшего под византийским седлом коня, перевел дыхание. Это был сотник Всеслав. Его лицо было окровавлено, шлем сбит набок, на кольчуге видны следы ударов чужих клинков.
      — Великий князь! Воевода Микула шлет весть, что каждый русич и болгарин бьется с двумя ромеями! — с хрипом выдохнул он. — И хоть тяжко нам, ни один, покуда жив, не отступит. А еще воевода велел молвить: пора!
      — Спасибо за весть, — ответил князь Святослав. — Передай воеводе, что великокняжеская дружина идет на подмогу.
      — Воеводе не нужен ответ. Да и где теперь сыщешь его? Дозволь вернуться в бой с твоей дружиной, княже!
      — Добро, сотник. Оставь коня и возьми копье.
      Князь Святослав еще какое-то время наблюдал за кипевшим в долине сражением, затем обратился к находившимся рядом соратникам:
      — Воевода Микула извещает: пора. Да и сам вижу, что настал наш черед. Потому, други, ступайте к своим воинам. А ты, Судислав, делай так, как условились.
      Нахлестывая лошадей, поскакали к дружинникам воеводы, остались возле ворот под великокняжеским стягом лишь трое всадников. Тронув коня с места, князь Святослав медленно ехал перед рядами киевской дружины, пристально всматривался в суровые, застывшие в ожидании предстоящего боя лица воинов. Перед ним стояли те, с кем он прошел сквозь десятки битв от Итиля и Кавказа до Дуная и Балкан, с кем сражался на суше и воде и никогда не знал поражений. Это были те, чье оружие и отвага заставляли дрожать врага лишь при одном упоминании русского имени, кто с молоком матери впитал священный обычай воинов-русичей: жить со славой или умереть со славой, и никогда не изменял сему завету. Лучшие из лучших, краса и гордость русских дружин, отборные витязи всей необъятной русской земли, собранные под великокняжеским стягом, ждали сейчас обращенного к ним слова Святослава.
      Великий князь остановил коня, приподнялся в стременах. Был он в полном воинском облачении, под шлемом, в стальных рукавицах и боевых латных сапогах. Поперек седла лежало тяжелое длинное копье, на левом плече висел продолговатый червленый щит. Словно порыв ветра пронесся по рядам дружинников, все головы обратились в сторону великого князя. Кое-где в задних шеренгах звякнуло оружие, и снова повисла тишина.
      — Русичи, верная дружина моя! — разнесся громкий голос князя Святослава. — Там, за Дунаем — Русь, Киев! Здесь, пред нами — Новый Рим, легионы Иоанна! И дабы не стояла Империя на берегах Славутича, встали мы с вами на Дунае! Недруга много больше, но мы — русичи и слава — спутник нашего оружия! Так не посрамим Земли Русской, ляжем костьми, ибо мертвые сраму не имут! Станем насмерть, друга, а я пойду перед вами! Вперед, братья!
      Князь Святослав соскочил с коня, с копьем в руке двинулся в направлении византийского лагеря. Он успел сделать несколько шагов, как его догнал первый ряд двинувшихся за ним русичей. Дружинники распались в стороны, снова сомкнулись, и не стало на поле великого князя. Лишь мерно колыхались ровные шеренги красных щитов, блестели над ними копья, и под низко надвинутыми на глаза шлемами и закрывавшими нижнюю часть лица кольчужными сетками нельзя было понять, где простой дружинник, а где Святослав.
      — Не пристало великому князю идти на сечу как обычному воину, — заметил один из оставшихся возле ворот всадников. — Разве мало у него верных воевод?
      — Да, негоже, — согласился седой, с рукой на перевязи тысяцкий Судислав. — Но сегодня последний, решающий бой, и русичам надлежит знать, что сам великий князь бьется рядом с ними. Покуда на поле брани будут оставаться хотя бы два русича, каждый из них ни на миг не усомнится, что другой — князь Святослав…
      В волнении, покусывая губы, Цимисхий переводил взгляд то с застывшей в долине над полем битвы огромной тучи пыли, то на приближавшиеся к лагерю ряды свежей русской пехоты.
      — Варда Склир, что сообщает магистр Петр? — спросил Иоанн. — Отчего он до сих пор не погонит варваров к Дунаю?
      — Мой император, гонцы передают, что русы и болгары бьются насмерть. Чтобы победить, их следует вырубить до единого.
      — Так почему он не сделает этого? Ведь славян вдвое меньше, причем магистру противостоит только их пехота.
      — Русы и болгары дерутся как одержимые, они словно разучились даже смотреть назад. Магистр Петр не знает, когда победит их.
      — А что он вообще знает? — недовольно спросил Цимисхий и вытянул палец в сторону надвигавшихся на лагерь русичей. — Смотри, варвары снова идут вперед. Они не только не бегут, но сами наступают.
      — Они идут к собственной гибели, император. Ведь у тебя еще не тронуты схолы гвардии и «бессмертные».
      — Однако на поле нет и конницы славян. Да и на лагерь движется не менее пяти таксиархий их свежей пехоты, а это не шутка.
      — Это последние резервы варваров. А разве исчислимы твои силы, император? — вкрадчиво и успокаивающе прозвучал голос Склира.
      — Ты прав, Варда. Прикажи двинуть навстречу наступающим русам гвардию и пусть будут наготове «бессмертные».
      От императорского шатра помчались к войскам гонцы. Тотчас зашевелились и двинулись вперед прямоугольники византийских гвардейских схол, начала равнять ряды конница «бессмертных». Вдруг глаза императора широко раскрылись, среди свиты пробежал тревожный шепот, вокруг Цимисхия нависла напряженная тишина.
      Из раскрытых ворот Доростола плотными рядами стала выходить славянская пехота, размыкаться в стороны. И вот уже под стенами крепости на месте направившихся в атаку на византийский лагерь воинов застыли свежие шеренги славян. Из городских ворот вынеслись в поле и несколько рядов конников, однако всадник, над которым развевалось знамя, махнул рукой, и конники медленно попятились назад, заставив перемешаться следовавших за ними товарищей. Потерявшая строй толпа всадников исчезла в крепости, и подле ворот все замерло. Но теперь на недавно пустом месте под стенами Доростола виднелись ряды червленых щитов, блестели над ними копья, веял над тремя всадниками великокняжеский стяг.
      Иоанн вытер со лба холодный пот.
      — Хитер князь Святослав, — произнес он в гнетущей тишине. — Он задумал оставить за собой возможность нанести последний, главный удар. Но у него нет выдержки, он поторопился. Варвары не способны на умный ход, они могут лишь рубиться мечом.
      Цимисхий глянул на Склира.
      — Варда, немедленно верни назад три таксиархии гвардейцев. Семи тысяч моих лучших солдат вполне достаточно, дабы сдержать эти пять тысяч русов. И передай «бессмертным», чтобы расположились ближе в лагерю. Напомни им еще раз, что приказ вступить в бой я пришлю с моим личным гонцом…
      Русские и византийские ряды сближались. Под звуки флейт и дробь барабанов, блестя богатым вооружением и доспехами, шагала гвардия Нового Рима. Навстречу ей за высокими щитами, с копьями в руках молча двигались в серых кольчугах русичи.
      Две волны почти рядом. Ромейские ряды замедлили шаг, подняли выше щиты, по команде центурионов направили вперед копья. Неумолимо надвигалась на них стена червленых щитов, и когда расстояние между противниками сократилось до нескольких шагов, над шеренгами русичей пронесся громкий боевой клич. Словно единое живое существо, бросились на врага передние русские ряды, с силой выбросили перед собой копья. Глухо столкнулись славянские и византийские щиты, зазвенела сталь, повалились наземь первые убитые, закричали раненые. Новая туча пыли начала расплываться над доростольской равниной.
      Некоторое время она висела неподвижно, но вот из нее стали появляться отдельные фигурки бежавших к своему лагерю легионеров. А вскоре сама пыльная туча сдвинулась с места, начала медленно передвигаться к византийскому лагерю. На освобождаемом ею пространстве густо лежали трупы, валялись оружие и части снаряжения, с проклятиями и стонами ползли по земле раненые ромеи. Безмолвно распластались на своих красных изрубленных щитах мертвые русичи, ибо не было среди оставивших свои шеренги раненых — все дружинники бились до конца, покуда могли стоять на ногах, а рука держать оружие.
      Вокруг Цимисхия нависла кладбищенская тишина, а облако пыли неотвратимо приближалось к византийскому лагерю и шатру императора. До слуха Иоанна уже стали доноситься крики сражавшихся, лязг оружия. Внезапно словно ледяной холод обдал стоявших позади императора сановников и полководцев. Туча пыли, висевшая над первоначально возникшим сражением, тоже тронулась с места и поползла в сторону византийского лагеря.
      — Проклятие, они бегут! — вырвалось у Иоанна.
      — Мой император, — прозвучал сбоку тихий, доверительный голос Склира, — еще не все потеряно. В твоем резерве не знающие себе равных «бессмертные» и три таксиархии пеших гвардейцев.
      Цимисхий не спеша развернул к Варду голову, их взгляды встретились. И Склир отвел глаза в сторону, потушил их блеск, прикрыл веками. Чуть заметная насмешливая усмешка тронула уголки губ Иоанна. «Глупец, — подумал он, — ты мечтаешь бросить под мечи русов моих верных „бессмертных“ и остатки пешей гвардии. Однако прежде чем стать императором, я сам был начальником гвардии и прекрасно знаю, что не корона дает власть и силу, а сила берет и распоряжается короной и властью. Даже если я проиграю эту битву русам, но сохраню „бессмертных“, я останусь императором. Но, заплатив за победу единственными верными мне солдатами, я потеряю корону и голову. Честолюбивые ничтожества, столпившиеся за моей спиной и жаждущие власти, неужто я не понимаю, что ваши льстивые улыбки и насквозь лживые слова для меня гораздо страшнее мечей русов».
      — Нет, Варда, — твердо произнес Иоанн, — я не трону «бессмертных». У киевского князя осталось еще не меньше четырех таксиархии отборной пехоты и конница.
      — Мой император, но легионы отступают!
      — Что ж, если мои доблестные полководцы не научили их надлежащим образом сражаться и одерживать победы, то, надеюсь, обучили хотя бы быстро бегать, — с откровенной иронией ответил Цимисхий. — Поэтому я спокоен — голодным варварам их никогда не догнать…
      Изнывали под лучами солнца три квадрата пеших гвардейцев, перемешались с ноги на ногу возле коней закованные в тяжелую броню «бессмертные». Стояли под стенами Доростола шеренги одетых в кольчуги и шлемы раненых русичей, болгарских подростков, молодых женщин, стариков. С трудом держались в седлах несколько десятков сидевших на трофейных лошадях раненых дружинников. Все эти непригодные к бою люди по совету старого жреца Перуна были одеты в доспехи и в боевом строю выставлены напоказ ромеям, дабы не позволить Цимисхию бросить в битву все наличные силы.
      Все несражающиеся — византийцы и славяне — с тревогой смотрели на Дунай, где со стороны моря выплывала огромная сизая туча. Несколько минут — и ураганный ветер поднял на реке исполинские волны, погнал по земле все увеличивавшиеся в размерах смерчи, и страшная черная буря обрушилась на доростольскую долину. Свистел между щитами и оружием ветер, отрывал от древков знамена, валил дружинников и легионеров с ног. Песок и пыль слепили глаза людям и лошадям, забивали им рты и ноздри. Словно живые, катались по земле под порывами шквального ветра убитые, вздымали руки, как будто вновь желали принять участие в битве.
      Великий князь яростно рубился с высоким легионером. Ловко увертывался от ударов противника, быстро и точно наносил свои. Вот под взмахом его клинка византиец упал, и, опустив меч, Святослав огляделся. Кругом расстилалась серая пелена, по земле мчались струи песка, катились щиты и шлемы, в ушах завывал ветер. Не было уже вокруг битвы, виднелись лишь едва различимые в тучах взвихренного песка и пыли неясные тени людей, стремившихся встать спиной к ветру и устоять на ногах. Великий князь с силой вогнал меч в землю, упал на колени, вскинул к небу руки.
      — О боги! — воскликнул он. — Что творите? Неужто и вы заодно с Империей?