Застывшее в зените солнце ярко освещало широкую горную долину и обступившие ее высокие, покрытые густым лесом горы. Прямые, безжалостные солнечные лучи высвечивали на сухой, пыльной земле каждый камешек и травинку, обжигали нестерпимым зноем все, что не искало спасения в тени у воды. Не виднелись в голубой бездонной вышине неба могучие орлы, не слышалось в кустах и листве деревьев веселого птичьего стрекота и перезвона, притихли на время даже не знающие устали цикады. Все живое словно исчезло, безраздельно уступив место душной, всюду проникающей полуденной жаре. И только людям не было дела до солнца и зноя.
      На вершине холма, вытянувшегося длинной полуподковой посреди долины, сидел на рослом поджаром жеребце великий киевский князь Святослав. Был он в кольчуге, шлеме, с мечом на поясе. За его спиной виднелись несколько конных русских князей и воевод, также в полном воинском снаряжении. Напротив русичей живописной группой, сверкая золотом и драгоценными камнями, расположилось посольство византийского императора. Взгляд Святослава был прикован к стоявшему впереди иноземцев высокому, с горделивой осанкой сановнику.
      — Великий киевский князь, — торжественно звучал голос византийца, — непобедимый император Нового Рима вопрошает: почему ты в Болгарии? Что делаешь так далеко от Руси на земле, которая всегда являлась частью Империи и останется таковой вечно?
      — Ошибаешься, патрикий, — спокойно ответил Святослав. — Земля, на которой мы стоим, славянская, хозяева ее — болгары. Только им решать, кому и зачем на ней находиться.
      — Эта земля издавна принадлежит Македонии, а она — часть Империи, — горячо возразил патрикий. — Поэтому лишь императорам Нового Рима дозволено распоряжаться ею.
      — Это земля Болгарии, патрикий, — невозмутимо повторил Святослав. — Знай это сам и передай своему императору.
      — Хорошо, пусть будет так, — согласился византиец. — В таком случае император готов выкупить у тебя все завоеванные на здешней земле крепости и города. Помимо того, Византия уплатит Руси богатую дань и щедро наградит всех приведенных тобой сюда воинов. Однако после этого ты, великий киевский князь, должен в кратчайший срок навсегда покинуть Болгарию.
      В глазах Святослава мелькнул насмешливый блеск.
      — Это все, что желал мне сказать твой император?
      Византиец вскинул подбородок повыше, важно откашлялся.
      — Великий князь, император Нового Рима вопрошает тебя еще об одном. Почему твои полки не только в Македонии, но и во Фракии? Разве не знаешь, что она — исконная земля Империи?
      Святослав, до сего момента смотревший на византийца, перевел взгляд куда-то в горную даль.
      — Патрикий, я терпеливо внимал тебе, теперь внимательно выслушай меня. Скажи своему императору, что мы, русичи, не печенеги и воюем не из-за денег. И что за землю, на которой мы с тобой сейчас находимся, Русь платила не чужим золотом, а собственной кровью… Скажи, что у Руси братский союз с Болгарией и потому мои дружины на Дунае и Балканах. Скажи, что славянская нога снова твердо стоит во Фракии и Македонии, которые неизвестно отчего Империя считает своими. Коли услышанное будет императору не по праву, передай ему мой совет: раз у Империи не осталось земли в Европе, пускай переселяется в Азию.
      В глазах византийского посланца, впервые в жизни услышавшего подобные слова о своем императоре, вспыхнул недобрый огонек. Но, тотчас взяв себя в руки, он лишь исподлобья глянул на Святослава.
      — Великий князь, мой император просил напомнить о судьбе твоего отца Игоря. Повелитель Нового Рима предупреждает, что твой удел может стать таким же, ибо горе нарушившему границы священной Империи. Помни об этом.
      Едва заметная улыбка скользнула по губам Святослава. Византийский посол напоминал ему о неудачном морском походе на Константинополь великого киевского князя Игоря, отца Святослава. Однако посол умалчивал, что, когда через три года после этого похода Игорь снова двинул войска на Византию, теперь уже сушей и морем, та поспешила заключить с ним мир еще па Дунае, прежде, нежели русичи вступили в пределы Империи. А разве незадолго до этого предшественник князя Игоря, могучий Олег, не прибил свой червленый щит к вратам молящего о пощаде Царьграда? А разве не дрожал в страхе и прежде град святого Константина перед непобедимыми дружинами русов Аскольда и Дира, которые стояли под его стенами?
      Все это хорошо знал и помнил Святослав. Поэтому византийский посол слышал вовсе не тот ответ, на который рассчитывал.
      — Патрикий, русичи — не слабые женщины и не боятся угроз. Они также не малые дети и не страшатся призраков. Коли твой император забыл об этом, мы напомним ему, что русичи — храбрые воины, привыкшие всегда побеждать любых недругов. Смотри, ромей…
      Святослав вытянул руку, указал послу па проходившую невдалеке от их холма горную дорогу, по которой сплошным потоком двигались русские и болгарские войска. Уши византийца наполнились звуками мерной тяжелой поступи пеших полков, казалось, что от их грозного гула дрожали окружавшие долину горы. По обочинам дороги проносились конные славянские дружины, и желтоватая пыль, подхваченная ветром из-под копыт лошадей, долетала до подножия холма, на котором находилось посольство.
      Византиец почти физически ощутил, насколько ничтожными и бессильными являлись его слова и угрозы перед лицом этой несокрушимой славянской мощи, которую уже не раз испытал на себе Новый Рим. Однако посол был верным слугой своего императора и привык честно исполнять долг до конца.
      — Великий князь, император Нового Рима не только добр и великодушен, но и грозен. Если ты не покинешь Болгарию по собственной воле, он выступит против тебя со всем своим войском. Тогда горе тебе и болгарам.
      И впервые за время разговора посол услышал смех Святослава.
      — Патрикий, посоветуй императору, дабы он не утруждал себя. Мы, русичи и болгары, сами явимся к нему в Царьград. А поскольку твой император любит историю, скажи ему, что я, великий киевский князь Святослав, иду на Вы…
 
      По одной из комнат константинопольского Букелеонского дворца медленно расхаживал византийский император Иоанн Цимисхий. Низкорослый, с широкой выпуклой грудью, рыжей бородой и горбатым носом, он всю жизнь посвятил военному делу, вначале был отличным солдатом, затем неплохим командиром, в последнее время отличным полководцем. Кесарем Византии он стал совсем недавно, устранив в результате успешного дворцового заговора своего предшественника, императора Никифора Фоку.
      В комнате, помимо него, находился еще один человек: Варда Склир, брат его жены и одновременно известный военачальник византийской армии. Почтительно замерев у входа, всем видом являя смирение и подобострастие, он внимательно следил за вышагивавшим из угла в угол императором. Вот Иоанн приблизился к открытому настежь окну, глянул на голубевшее внизу у стен дворца море.
      — Варда, — заговорил он, — ты слышал рассказ послов, вернувшихся от князя Святослава. В связи с этим хочу знать твое мнение и получить совет… совет солдата и близкого родственника, — многозначительно добавил он после короткой паузы. — Ведь ты лучше, чем кто-либо иной, знаешь русов.
      — Это так, император. Я не раз сражался вместе с ними и против них. Это воистину страшный враг. Если князь Святослав на самом деле направился к Константинополю… — Склир на мгновение смолк, бросил быстрый взгляд на стоявшего к нему спиной Цимисхия. — Я затрудняюсь дать тебе совет, император, — закончил он.
      Цимисхий отошел от окна, остановился против Склира.
      — Варда, я говорю с тобой, прежде всего, как солдат с солдатом. Поэтому мне нужна правда, а не утонченная лесть или красивая ложь, которые я только и слышу вокруг себя. Знай, что, кроме тебя, я не доверяю полностью ни одному из своих полководцев. Учти, если Империя ответит на вызов князя Святослава, войска против русов и болгар поведешь ты. Скажи, ты уверен в нашей победе?
      Немигающий взгляд Цимисхия в ожидании ответа впился в лицо Склира. Тот отвел глаза в сторону и, глядя куда-то в стену позади собеседника, твердо сказал:
      — Нет, император. Именно потому, что хорошо знаю славян, я повторяю еще раз — нет. Русы и болгары скорее умрут до единого, нежели уступят нам победу. Чтобы их уничтожить, необходимо втрое больше войск, чем у князя Святослава. А у Империи попросту нет времени, дабы собрать такую армию, — славяне уже в нескольких переходах от столицы.
      По губам Цимисхия расплылась довольная усмешка
      — Я благодарен тебе за правду, Варда. Империя на самом деле не может сейчас воевать с князем Святославом. Твой честный ответ лишний раз убедил меня в этом.
      Действительно, положение нового императора было не из завидных. Войска до сих пор продолжали любить покойного императора Никифора Фоку больше, чем Цимисхия. Щедрыми подарками военачальникам и раздачей денег солдатам Иоанн смог купить их молчание и послушание, но никак не расположение. В самой Империи уже третий год свирепствовал голод, в результате чего среди подданных наблюдались смуты и волнения. Пользуясь этим, родственники и друзья бывшего императора Никифора Фоки подняли восстание в Каппадокии. Сарацины, чувствуя внутреннюю ослабленность Империи, подступили к самой Антиохии и грозили отнять у Византии ее восточные области. Поэтому угроза, исходившая от появившихся на подступах к столице войск киевского князя, была для Империи смертельной.
      Зажав бороду в кулак, Цимисхий снова отошел к окну, некоторое время молча наблюдал за искрившимся под лучами солнца морем.
      — Варда, — глухо начал он, — если Империи не по силам сражаться с князем Святославом и болгарами, ей остается одно — просить мира. Она должна получить его любой ценой, поэтому я пообещал выполнить все условия киевского князя. Я заплачу Руси выкуп, дам на всех живых и погибших воинов-русов дань, даже провозглашу полную независимость всей Болгарии. Я пойду на все, но отведу языческий меч от града святого Константина.
      Он смолк, и в комнате повисло гнетущее молчание. Лишь было слышно, как глухо и размеренно бились о подножие стен дворца набегавшие на камень волны.
      — Но горе князю Святославу, — продолжил через некоторое время Цимисхий. — Варвар надеется лишь на собственный меч, а Империя воюет не только оружием. Я завтра же отправлю в Болгарию своих верных людей, которые станут следить за каждым шагом русов и вредить им, где только смогут. Заодно я пошлю тайных послов к болгарскому царю Борису и его кметам, пообещаю им все, чего лишь пожелают, только бы они отошли от киевского князя и примкнули ко мне. Я соберу войско, которого еще не видела Империя, направлю в Дунай весь наш флот.
      Оставив место у окна, Цимисхий вернулся к Склиру. Император был заметно возбужден. Его щеки побагровели, голос гремел на всю комнату, заглушая даже звуки шевелившегося за окном моря.
      — Когда ты, Барда, железной рукой наведешь должный порядок в самой Империи, я лично поведу войска против князя Святослава. Тогда не со слов моих послов, а на собственной шкуре русы узнают, что Новый Рим не прощает унижений, почувствуют, как сурова его месть и тяжела карающая десница…

      Отвыкшую за последнее время от тяжести доспехов спину ломило, от нагревшегося на солнце металла тело покрылось едким потом. Поднятая копытами лошадей пыль висела в воздухе непроницаемым облаком, прилипая к влажной коже и вызывая нестерпимый зуд. Пыль скрипела на зубах, лезла в глаза, покрывала толстым рыхлым слоем сафьяновые сапоги, не позволяя видеть их красный цвет, признак императорской власти.
      Однако, несмотря на все неудобства, Цимисхий уже который день не оставлял седла, следуя впереди рядов закованных в броню «бессмертных» — его личной гвардии. Едва став императором, Иоанн отобрал из византийского войска несколько тысяч молодых отважных солдат и младших командиров, в чьей преданности себе не сомневался. Они были облачены в блестящую броню, посажены на лучших скакунов и, получив название «бессмертные», стали опорой Цимисхия в армии. Сам прожженный политикан, пришедший к власти путем заговора, Иоанн прекрасно знал, где может назревать самая реальная угроза его правлению, и стремился пресечь ее в зародыше.
      Сейчас, остановив коня, император пристально всматривался в видневшиеся среди гор дефиле.
      Это были Железные ворота, или Клиссуры, как называли их византийцы, естественный проход в Балканских горах, открывавший дорогу в Болгарию. К ним только что подошли императорские войска, выступившие в марте против князя Святослава и союзных с ним болгар. Вдоволь насмотревшись на горы и мрачные ущелья между ними, Цимисхий повернулся к пышной свите придворных и полководцев, застывших в шаге за его спиной. Чуть в стороне от них виднелись два конных болгарина: богато одетый боярин и священник в скромном повседневном одеянии. Это были болгарский вельможа Самуил, переметнувшийся на сторону Византии, и его личный пастырь. Они встретили Иоанна сегодня утром, при подходе имперских войск к Клиссурам.
      — Болгарин, ты пытаешься уверить меня, что воины киевского князя не охраняют ущелья? — спросил Цимисхий, пытливо глядя на боярина Самуила.
      — Да, император. Русы верят в заключенный с Византией мир, поэтому, согласно договору с ней, не оставили в проходах ни одного своего дружинника. Твоей армии здесь ничего не грозит, император.
      Губы Цимисхия дрогнули в иронической усмешке.
      — Киевский князь — опытный полководец, он отлично понимает, что Клиссуры — это ворота в Болгарию. Раз так, в ущельях не может не быть русов. Крепкий замок на Клиссурах стоит намного дороже любого договора, — уверенно заявил Иоанн.
      — Русов в Железных воротах нет, — твердо проговорил боярин. — Сильный и честный не способен на вероломство, поэтому русы всегда держат данное ими слово. Поверив и твоему, они ничем не нарушают заключенный с Империей договор.
      В направлении дефиле появилось облачко пыли, стало стремительно приближаться к разговаривавшим. Вот уже можно рассмотреть группу всадников в византийских доспехах, услышать стук копыт их лошадей. Подскакавшая кавалькада остановилась в нескольких десятках шагов от Цимисхия, двое прибывших сдержали скакунов напротив него. Это были молодой центурион из отряда «бессмертных» и бородатый болгарский воин в кольчуге и шлеме, однако без оружия.
      — Говори… — нетерпеливо бросил Иоанн византийцу.
      — Император, мои легионеры-разведчики прочесали Клиссуры насквозь и не обнаружили ни единого варвара… кроме этого, — с пренебрежением указал центурион кивком головы на бородатого болгарина без оружия. — Но он заявил, что является давним другом Империи и имеет срочное и важное дело к боярину Самуилу. По твоему приказу, император, я оставил центурию для охраны входа в Клиссуры. Считай, что дорога в Миссию в твоих руках, — напыщенно закончил он.
      — Благодарю, мой храбрый юноша, — сказал Иоанн. — Однако уверен ли ты, что в ущельях нет засады? Может, ловушка устроена столь искусно, что твои солдаты попросту ее не обнаружили?
      Лицо центуриона вспыхнуло от обиды.
      — Император, Клиссуры пусты! — с горячностью воскликнул он. — Я готов ответить за эти слова собственной головой! Прикажи первым вступить в Клиссуры впереди наших войск!
      — Верю тебе, мой юный храбрец, — успокоил центуриона Иоанн. — Не волнуйся понапрасну, лучше отдохни. Ты вполне заслужил это.
      С просветлевшим лицом центурион ускакал к легионерам-разведчикам. Боярин Самуил с довольной улыбкой посмотрел на Цимисхия.
      — Теперь веришь мне, император?
      Не ответив, Иоанн опустил голову на грудь, задумчиво погладил бороду. Когда он вновь глянул на Самуила, какое-либо сомнение в его глазах отсутствовало полностью, голос прозвучал отрывисто и повелительно.
      — Болгарин, ты мне больше не нужен, — произнес он. — Подожди меня вместе с ними, — кивнул Иоанн на продолжавшего стоять невдалеке от него центуриона с легионерами-разведчиками.
      Цимисхий проводил глазами боярина и последовавшего за ним священника. Рывком поводьев поднял коня на дыбы, развернул мордой к толпе сопровождавших его вельмож и военачальников. Гордо выпрямившись в седле, Иоанн принял величественный вид.
      — Клиссуры свободны, — громко, провозгласил он. — Ближайший к нам отряд русов находится в Преславе. Их не больше пяти таксиархий, они еще ничего о нас не знают. Поэтому я решил не ждать нападения врага, а самому, с Божьей помощью, атаковать его. Что скажете на это, мои полководцы?
      Ответом Цимисхию было молчание. Однако оно было столь многозначительным и красноречивым, что сказало ему больше, нежели любые прозвучавшие бы в данной обстановке слова несогласия. Люди, к которым он сейчас обращался, очень хорошо знали, что такое Клиссуры. Некоторые из них уже не первый раз стояли перед этими ущельями или даже когда-то вступали через них в Болгарию. Сколько византийских легионов входило в эти каменные теснины, чтобы навсегда остаться в них! Входили десятки тысяч воинов, а назад не возвращался ни один!
      Лицо Иоанна покрылось румянцем, ноздри хищно раздулись, во взгляде появилась холодная решимость. Он знал, как важно в подобные минуты сдержаться, взять в себя в руки, не умножить вспышкой гнева числа своих и без того многочисленных врагов и завистников. Однако как трудно сделать ему это именно сейчас, так привыкшему за последнее время к беспрекословному подчинению, не терпевшему ныне никаких, даже малейших возражений!
      Тяжелым взглядом Цимисхий обвел всех стоявших перед ним сановников, остановил взгляд на одном из них.
      — Повторяю: я задумал первым напасть на русов, — медленно, чеканя каждое слово, сказал он. — Для этого следует немедленно вступить в Клиссуры. Что скажешь на это, магистр Петр?
      — Император, мне известны эти проклятые ущелья, — не глядя на Иоанна, ответил полководец. — В Клиссурах нет камня, не политого византийской кровью, в них тесно от костей наших погибших товарищей. Неужели их печальная участь ничему тебя не научила?
      — Слушаю тебя, Иоанн Куркуас, — перевел взгляд Цимисхий на другого военачальника, сравнимого размерами своего живота с бурдюком, наполненным до краев вином.
      — Магистр Петр прав, император, — пробасил тот осипшим голосом. — Последний раз я стоял перед Клиссурами два года назад с покойным императором Никифором Фокой. Тогда даже он, покоривший множество стран и народов, не вступил в них, а вернулся назад, в Империю. Причем тогда против нас были только болгары, а сейчас с ними русы князя Святослава. Я же видел русов в бою и потому заявляю, что Клиссуры — это смерть.
      Говоря откровенно, Цимисхий иного и не ожидал. Он имел дело с теми, кто начинал свою воинскую службу вместе с ним много лет назад и хорошо помнил его вначале обычным центурионом, затем легатом, комесом, стратигом. Каждый из здесь присутствовавших считал себя ничуть не хуже нового императора, а поэтому вполне достойным занять его место на троне. Неудивительно, что при любом мало-мальски удобном случае никто из них не мог отказать себе в удовольствии пойти Цимисхию наперекор или хотя бы в чем-то его унизить. Ничего, он быстро поставит всех их на место.
      — Что ж, мои верные полководцы, я выслушал вас, — насмешливо прозвучал голос Цимисхия. — Признаюсь, мне после этого стало стыдно находиться рядом с вами. Барда Склир, сколько воинов могут сейчас же двинуться за своим императором?
      — Двадцать восемь таксиархий: пятнадцать пехоты и тринадцать конницы, — громко и отчетливо ответил Барда. — Остальные легионеры и обоз выступят через несколько часов.
      — Передай им: пусть следуют за «бессмертными», которых в Клиссуры я поведу лично. А вас, мои храбрейшие полководцы, прошу вспомнить, что вы тоже потомки великих римлян. Возможно, это сделает вас чуточку смелее и у вас появится решимость отправиться за своим императором и солдатами.
      Не удостоив свиту напоследок даже взглядом, Цимисхий пришпорил коня и направил его ко входу в ущелье. Плотными рядами, прикрывшись щитами и изготовив к бою копья, медленно потрусили за ним закованные в блестящие доспехи «бессмертные»…
      Боярин Самуил со священником, покинув Цимисхия, подъехал к болгарскому воину, прибывшему из Железных ворот вместе с центурионом-разведчиком. Все трое отделились от византийцев, образовав отдельную группу:
      — Воевода, ты должен был встречать меня с дружиной. Где она? — первым спросил Самуил.
      — У нас больше нет дружины, боярин, — прохрипел воевода, отводя глаза в сторону. — Когда воины узнали, зачем мы ведем их к Клиссурам, больше половины разошлись по домам, остальные с сотником Стояном ускакали к русам в Преславу. Наши вчерашние дружинники стали нашими сегодняшними врагами.
      — И ты не помешал им свершить измену? — нахмурился Самуил.
      — Как? — удивился воевода. — Я остался совершенно один и не мог рассчитывать ни на чью помощь. Вставшие на сторону русов дружинники и без того едва не зарубили меня.
      — Довольно о случившемся. Лучше скажи, что с сотником Иоанном. Неужели и с ним нас подстерегла неудача?
      — Он жив и уже сегодня должен быть у русов. Немного времени и присущей Иоанну изворотливости, и он станет в лагере князя Святослава нашими надежными глазами и ушами.
      — Дай Бог, воевода, — перекрестился Самуил. — Мы утратили всю дружину, Иоанну одному надлежит заменить ее. Иначе, изменив князю Святославу и придя с пустыми руками к ромейскому императору, мы рискуем остаться без его милостей.
 
      Лившийся через окно в горницу поток солнечных лучей освещал поджарую фигуру русского воеводы Сфенкела, командира гарнизона крепости Преславы. Лицо русича было сурово, концы длинных седых усов опущены, глаза недоверчиво смотрели на стоявшего против него болгарского сотника. Тот намного моложе Сфенкела, высок, строен, на его смуглом лице застыла обида.
      — Воевода, я знаю, что у Руси мир с Империей. Он был еще вчера, а сегодня ромейские легионы уже в Клиссурах и движутся на Преславу. На тебя и твоих русичей, воевода Сфенкел.
      Какое-то время, задумавшись, русич молчал. Многоопытен и умудрен жизнью был старый воин, нисколько не страшила его и весть, принесенная болгарским сотником. Однако как не хотелось лишний раз убеждаться в людском вероломстве и подлости, пусть даже проявленными врагом.
      — Ведомо ли тебе число ромеев? — поинтересовался Сфенкел.
      — Нет, воевода. Но знаю, что император выступил в поход со всем своим войском. И что мой бывший боярин Самуил, предав Болгарию, ведет сейчас византийцев через Железные ворота.
      На лице русича появилось горестное выражение.
      — Не верили в долговечность мира с Империей ни я, ни великий князь. Потому и оставил он меня в Преславе. Что ж, я и моя дружина готовы исполнить свой долг до конца. Ромейский император и его воинство надолго запомнят сей град и моих русичей.
      Сотник не мог скрыть удивления.
      — Воевода, неужто ты собираешься защищать Преславу? С одной своей дружиной против всей ромейской армии?
      — Да, сотник, я свершу это. Каждый час, каждый день, которые вырву здесь у Империи, позволят князю Святославу иметь время, дабы собрать воедино все наши покуда разрозненные силы. Вместо русичей, что лягут со мной в Преславе, под его знамя встанут наши полки из Фракии и Македонии, из всех дунайских крепостей. К нему придут тысячи таких болгар, как ты. Пусть будет счастлив твой путь к великому князю, сотник Стоян.
      Лицо болгарина застыло, в голосе появилась отчужденность.
      — Воевода, я прибыл к тебе не прятаться от ромеев, а сражаться с ними. Мой меч уже сверкал вместе с русскими в предыдущих битвах против Империи, я не страшусь снова обнажить его.
      — Верю тебе, сотник, однако пойми другое. Битва, что отгремит под стенами Преславы, будет первой в начавшейся войне и последней для тех, кто займет место под моим стягом. Ни один русич не уйдет отсюда живым, мы все станем биться, не щадя живота своего. Мы сами избрали сию долю, и наши боги благословили нас. Но ты, болгарский сотник и христианин, не давал священной роты Перуну сложить здесь голову или победить. Твоя жизнь и смерть в собственных руках, ты можешь распоряжаться ими сам.
      — Воевода, я тоже славянин, твои враги — мои враги. Как и воины-русичи, я не боюсь смерти, — гордо произнес Стоян.
      В голосе Сфенкела прозвучала грусть.
      — Взгляни па меня, на моих русичей. Завтра мы скрестим мечи с намного большим числом врагов. Мы ходим, говорим, смеемся, но пас уже нет в живых. В скором времени мы погибнем, а наш с тобой недруг двинется дальше. Главный бой с ним грянет позже, на Дунае, под стягом великого князя. Поэтому твой меч нужен не здесь, среди уже мертвых, а там, в рядах живых. С тобой сейчас двести копий, приведи к князю Святославу пятьсот. Пусть в грядущих битвах они заменят те, что навсегда падут сломленными в Преславе! Тогда мы не умрем, а останемся с вами, сражающимися и побеждающими! Однако для этого ты должен обязательно жить.
      — Воевода, русичи и болгары — братья. А брат не оставляет брата в беде.
      — Разве не случается, что один брат умирает, дабы жил другой и затем отомстил за мертвого? — прищурился Сфенкел.
      Глаза воеводы и сотника встретились, и во взгляде Стояна уже не читалось появившейся у него в последние минуты разговора отчужденности, Сфенкел понял, что его слова достигли поставленной им цели.
      — Сотник, мы погибнем здесь не только за Русь, но и за Болгарию, — продолжил он. — Знай это сам и передай другим болгарам.
      Стоян с такой силой стиснул рукоять меча, что побелели кончики пальцев.
      — Воевода, до сегодняшнего дня я сражался с ромеями лишь за Болгарию. Теперь стану мстить им и за тебя, русич Сфенкел…
      А через несколько часов перед воеводой Сфенкелом стоял еще один болгарский воин. Его загорелое лицо было красиво, глаза смело смотрели на русича. Грудь прибывшего после длительной быстрой скачки еще шумно вздымалась, дыхание было прерывистым.
      — Я — десятский Ангел из дружины боярина Самуила, изменившего Болгарии. Мне уже сказали, что сотник Стоян был здесь и совсем недавно ускакал к Дунаю. Однако прежде чем догнать его, я решил предупредить тебя, воевода.
      — Предупредить? О чем? — насторожился Сфенкел.
      — Тебе уже известно, что ромеи беспрепятственно минули Железные ворота и движутся на Преславу. По дороге сюда я видел, как многие болгары поспешают к тебе в крепость, а в ней узнал, что ты принимаешь их в свою дружину. Знай, не все они идут к тебе с чистым сердцем и добрыми намерениями. Среди тех, кого ты принял под свою руку, есть не только друзья Руси, но и ее враги. Когда ромеи осадят Преславу и начнут ее штурм, изменники, сговорившись с ними об удобном времени и месте, ударят твоим воинам в спину. Страшись их, русский воевода.
      Сфенкел с нескрываемым любопытством окинул десятского с головы до ног.
      — Откуда знаешь это?
      — Моя родная сестра — любимая служанка жены боярина Самуила. Два дня назад у него в замке был пир с самыми близкими друзьями, тоже знатными вельможами и прославленными воеводами. Некоторые из них во хмелю говорили, что по сговору с императором Цимисхием явятся к тебе и великому князю Святославу как друзья Руси, а в нужную для ромеев минуту изменят вам и выступят против Руси и Болгарии.
      Сфенкел нахмурился, его взгляд стал строже.
      — Назови этих людей.
      — Они мне неизвестны. Сестра может признать их в обличье, но откуда ей, простой деревенской девушке, знать имена сановных болгарских мужей? Большинство присутствовавших на том пиру она видела впервые и мельком, да и разговоры слышала обрывками.
      — Ты прав, десятский, не все болгары друзья Руси, — согласился с Ангелом воевода. Затем, глядя собеседнику в глаза, медленно продолжил: — Страшен враг, прикидывающийся другом и таящий за пазухой нож, однако намного опасней тот, кто хочет поссорить тебя с единокровным братом.
      Лицо десятского, мгновенно понявшего смысл произнесенных воеводой слов, побледнело.
      — Я предупредил только о боярах-изменниках, а не о всех болгарах.
      — Запомню твое предостережение. Теперь поговорим о другом. Скажи, отчего я должен верить о замышляемой против меня измене тебе, встреченному впервые, причем без доказательств истинности твоих слов? Однако, совершенно не зная тебя, я также не вправе подозревать тебя и в злом умысле. Посему я поступлю так. Завтра ромеи будут под Преславой и начнут ее осаду. Поступки вставших под мое знамя болгар, их верность или измена Болгарии и ее союзнице Руси решат твою участь. А покуда, десятский, ты станешь моим пленником.
      Воевода глянул на стоявшего у окна высокого, подтянутого русского сотника, державшего руку на крыже меча.
      — Всеслав, отбери у десятского оружие, и вели посадить под замок.
 
      Светало. На фоне розовевшего неба чернели башни Преславы. Невдалеке от ее стен раскинулся византийский лагерь. Несмотря на ранний час, он весь был в движении. Доносились приглушенные расстоянием звуки труб и литавр, гром барабанов. Подняв знамена, двигались на крепость изготовившиеся к штурму легионы.
      Вдоль городских стен, прикрывая главные ворота Преславы, против надвигавшихся таксиархий Цимисхия стояли ряды славян. Плечом к плечу, щит к щиту. До самых глаз надвинуты на головы шлемы, над сплошной стеной червленых щитов неподвижно застыла щетина острых копий. Подле ворот виднелась небольшая группа конных русичей и болгар во главе с воеводой Сфенкелом…
      Прищурив глаза, зажав в кулак бороду, не сводил взгляда со славянских шеренг Цимисхий. Рядом с ним почтительно замерли боярин Самуил с неразлучным спутником-священником.
      — Врагов намного больше, нежели ты говорил, — обратился к боярину Иоанн. — Их никак не меньше восьми-девяти таксиархий.
      — Исчисляя врагов в Преславе, я имел в виду только русов. А под стенами стоят и болгары.
      Цимисхий презрительно скривил губы.
      — Твои соплеменники меня нисколько не волнуют. Я давно знаком с ними. Зато каковы в бою русы, сейчас увижу впервые…
      Молча, без единого движения застыли славянские ряды. Не дрогнет в них ни один щит, не звякнет оружие, не шелохнется густой частокол копий. Все ближе к ним ровные шеренги таксиархий, уже отчетливо видны лица легионеров. Их передние ряды замедлили шаг и, дабы свободнее пользоваться оружием, раздвинулись в стороны.
      Тотчас по команде Сфенкела острия славянских копий, смотревших прежде в небо, вздрогнули и наклонились вперед, нацеливаясь в грудь наступавшим легионерам. На стенах города появились ряды русских и болгарских лучников с уже натянутыми тетивами, туча стрел понеслась навстречу византийцам. Напрасно прикрывались щитами легионеры и пятились их поредевшие шеренги — славянские лучники поражали врагов без промаха и на выбор.
      Уцелевшие византийцы остановились, принялись топтаться на месте. Не наступая, они лишь защищались от стрел. А со стороны римского лагеря, сверкая сталью, оглашая окрестности звуками военной музыки, приближались к месту боя новые таксиархии…
      Подавшись грудью вперед, вытянув шею, пристально наблюдал за происходившими под стенами крепости событиями Цимисхий,
      — Ты был прав, Варда, — не оборачиваясь, сказал он, — эти варвары действительно хорошие солдаты. Мы сражаемся уже целый день, однако не сдвинули их ни на шаг.
      — Я знал это всегда, император. Разве не предупреждал при первом нашем разговоре о них, что русы — страшный враг?
      Иоанн Цимисхий недовольно поморщился.
      — Каковы бы они ни были, мы явились сюда победить. Причем боевой успех особенно нужен мне сегодня. Ты, Варда, опытный солдат и прекрасно понимаешь, как много значит для воина первый в начавшейся кампании бой.
      — Согласен с тобой, император. Наши легионы должны почувствовать сегодня вкус победы. Даже если им не суждено увидеть спины бегущего врага, пусть хоть поле битвы останется за нами. Добиться этого могут лишь «бессмертные».
      По лицу Цимисхия пробежала тень недовольства.
      — Я еще не видел князя Святослава, а ты предлагаешь бросить в первый же бой гвардию. С кем, в таком случае, я приду к решительному сражению с самим киевским князем и его хваленой дружиной?
      — Император, это всего лишь совет старого воина.
      Оба замолчали, вновь стали следить за полем битвы. Как и раньше, неподвижно высилась под стенами Преславы стена красных щитов. На расстоянии полета стрелы от нее приводили себя в порядок, перестраивали ряды отступившие легионеры.
      — Варда, отдаю в твои руки своих лучших воинов, — негромко произнес Цимисхий, не отрывая глаз от крепости. — Но мои легионы должны знать, что ни один враг не устоит перед их натиском.
      — Они увидят это, император…
      Из леса, расположенного на левом фланге славян, вынесся вал закованных в броню «бессмертных». Впереди с мечом в руке скакал Варда Склир. Выставив длинные копья, всадники мчались на славян сбоку, стремясь отсечь их от крепостных стен. Однако этому замыслу не суждено было осуществиться. Ворота Преславы распахнулись, оборонявшиеся начали быстро втягиваться в город. Только левое крыло славян, на которое неслись «бессмертные», осталось на месте, правда, здесь за последней шеренгой копьеносцев появилось несколько линий лучников.
      — Император, они бегут! — громко крикнул Иоанн Куркуас, начальник метательных машин византийской армии. — Твои храбрецы-«бессмертные» ворвутся в город на спинах варваров!
      — Да, Куркуас, они бегут, — с натянутой улыбкой отозвался Цимисхий, — значит, сегодня мы победили. Поэтому, магистр Петр, прикажи остановить конницу и прекратить атаки пехоты. А поскольку тебе, Куркуас, так не терпится очутиться в городе, повелеваю тебе следующее. Сегодня же ночью установишь под степами все свои машины и, прежде чем варвары успеют выйти утром в поле, начнешь рушить стены крепости. А когда к нам подойдет кувикуарий Василий с остальным войском и обозом, мы снова пойдем на штурм.
 
      Над Преславой стлался дым. Из крепостных башен вырывались языки пламени, в стенах виднелись проломы. Поверх деревянных заборол в город летели камни и огромные стрелы, с треском лопались на стенах сосуды с зажигательной смесью. А по равнине, прикрываясь щитами, двигались к Преславе ровные прямоугольники византийских легионов. Свистевшие над заборолами камни и стрелы сшибали появлявшихся над ними славянских лучников, позволяя легионерам без особых помех приставлять к стенам осадные лестницы. И тотчас по ним быстро устремлялись вверх цепочки византийцев.
      Но едва их головы возникали над стенами, и обстрел с земли прекращался из-за опасения поразить своих, из-за заборол появлялись русичи и болгары. Несколько минут ожесточенной схватки — и вступившие на стены легионеры сбрасывались на землю, а на тех, что сгрудились внизу и продолжали карабкаться по лестницам, сверху валились камни, лилась расплавленная смола. Трещали и ломались лестницы, на византийцев, пытавшихся установить новые, летела туча камней, стрел, обрушивались заранее припасенные стволы деревьев. Оставив у подножия стен груды распростертых безжизненных тел, прячась за щитами, остатки штурмующих пятились от крепости.
      И вновь обстреливали Преславу камнеметы и огромные самострелы, рвались из сифонов в направлении стен струи «греческого огня». Опять шли на очередной приступ свежие легионы…
      Закрываясь щитом, рубился среди дружинников возле наполовину разрушенного и сгоревшего заборола воевода Сфенкел. Он только что сбросил вниз соскочившего с лестницы на крепостную стену легионера, как рядом с ним вырос запыхавшийся сотник Всеслав.
      — Беда, воевода. Кто-то из болгарских бояр открыл ромеям западные ворота крепости. Недруги уже в Преславе.
      — Всем со стен отходить к Вышнему граду, — приказал Сфенкел. — Ты же немедля освободи десятского Ангела. Он оказался нашим другом, не место ему под замком.
      Над краем заборола возникла каска и щит легионера. Ударом меча воевода смахнул их вниз, однако слева уже вскочили на стену сразу трое византийцев. Отбиваясь от наседавших врагов, Сфенкел медленно отступал к ведущей со стены в крепостной двор лестнице. Очутившись у ее верхней ступеньки и прежде чем начать спускаться, он последний раз огляделся вокруг с высоты стен.
      Стены Преславы уже были пусты. Со всех сторон, по всем улицам и переулкам города отступали группы русских и болгарских воинов. Защищаясь от преследовавших византийцев, они спешили к расположенному посреди Преславы Вышнему граду, дворцу болгарских царей. Построенный на высоком холме, обнесенный толстой стеной, он представлял самостоятельную маленькую крепость. Облегченно вздохнув, Сфенкел сделал по лестнице первый шаг вниз. Очутившись в крепостном дворе, он взял на себя командование несколькими десятками русских и болгарских дружинников, которым удалось спуститься с захваченных легионерами стен. Построившись в боевой порядок, пополняясь за счет примыкавших к ним групп славянских воинов, отряду Сфенкела удалось пробиться к Вышнему граду. Едва воины Сфенкела очутились за стенами царского дворца, как одновременно из нескольких улиц на площадь перед Вышним градом хлынули легионеры.
      Со скрежетом и скрипом закрылись ворота Вышнего града, возник на его стенах длинный ряд алых щитов. А в слишком близко подступивших к стенам легионеров полетели стрелы и камни…
      В окружении «бессмертных» и свиты в городе появился Цимисхий. Не торопясь, проехал по пустынным, заваленным трупами улицам к Вышнему граду хмуро уставился на высившийся за стенами дворец болгарских царей.
      — Иоанн Куркуас, — тихо сказал он, — под стенами Преславы пролилось уже слишком много византийской крови, чтобы лить ее снова. Поэтому пусть огонь избавит нас от остатков упрямых варваров.
      Куркуас моментально исчез, а вскоре в Вышний град устремились горящие стрелы, на его стенах и башнях стали разбиваться сосуды с «греческим огнем». Деревянные постройки тут же вспыхнули, крепость и местность вокруг нее заволокли клубы густого дыма. Тогда из ревущего огня, падавшего дождем на землю раскаленного пепла появились шеренги русских и болгарских воинов, выстроились перед горевшей крепостью. Славянские ряды были сомкнуты, щиты подняты, в бликах огня сверкали мечи и копья. Окружая вышедших из пламени врагов, с трех сторон надвигалась на них с победным торжествующим криком масса Конных и пеших легионеров.
      — Безумцы! Их всего около двух таксиархий, — прошептал Цимисхий, наклоняясь с седла в сторону царского дворца.
      А перед Вышним градом уже кипело сражение. Не отступая ни на шаг, стоя спиной к бушующему пламени, пожираемым им стенам и башням, рубились русичи и болгары. Они были окружены, врагов не было только со стороны горевшей крепости, а изо всех ведущих ко дворцу улиц города спешили на помощь своим все новые отряды византийцев. Славянские ряды быстро редели, все короче становилась стена красных щитов. Однако еще быстрее вырастали перед ней груды вражеских тел. Не отрываясь, император Иоанн смотрел на поле боя.
      — Варваров уже не больше пяти центурий, — пробормотал он.
      Все меньше оставалось русичей и болгар, вот они едва видны за сплошным валом изрубленных и пронзенных копьями легионеров. Русские червленые щиты выглядели словно маленький затерянный островок среди бескрайнего моря византийцев.
      — Их всего полусотня… — ни к кому не обращаясь, чуть слышно произнес Цимисхий.
      Все реже мелькали в воздухе славянские мечи и копья, вот до императора донеслись громкие, ликующие крики легионеров. Шум битвы стих, лишь слышался треск пожара и грохот рушившихся в огне построек. Иоанн еще некоторое время молчал, затем повернулся к Склиру.
      — Варда, я завоевал много стран. Видел десятки племен и народов, сражался в сотнях битв. Никогда доселе я не ведал страха и презирал его, но сейчас понял, что это такое.
      — Император, когда осенью ты спрашивал о русах, я не обещал легких побед. Сегодня ты смог полностью понять, какой это враг.
      — Ты говорил правду, Варда. Ответь, много ли у киевского князя этих одержимых?
      — Если не считать русов, что отрезаны нами во Фракии и Македонии, где они зимовали, у князя Святослава в Доростоле и окрестностях не больше двадцати таксиархий. Нас втрое больше, Император.
      — Втрое, — задумчиво повторил Цимисхий. —
      Всего втрое.
      — Вверх по Дунаю плывет наш флот, на судах еще многие тысячи воинов. К тому же мы всегда можем потребовать подкрепления из Империи. А варвары не получат ни одного человека. Наш флот, став на Дунае, отрежет их от Руси, из Фракии и Македонии мы тоже не пропустим к князю Святославу ни единого воина.
      Подсчеты Склира нисколько не успокоили Иоанна.
      — И все-таки нас очень мало, Варда. Я вовсе не намерен потерять в Болгарии лучшую часть своей армии, поэтому отправь гонца к друнгарию флота. Передай ему, дабы не спешил к Доростолу. Я хочу, чтобы еще до нашего появления князь Святослав узнал о падении Преславы и участи ее гарнизона. Пусть сравнит свою и нашу силу и получит достаточное время для горестных раздумий.
      Мимолетная усмешка скользнула по губам Склира.
      — Император, я хорошо знаю русов — они ни за что не уйдут из Болгарии по доброй воле. Как бы ни были мы сильны и сколько времени ни давали им на размышление, судьбу начавшейся войны решит только меч.
      В глазах Цимисхия зажглось упрямство.
      — Варда, тебе известно, что у Империи слишком много врагов. Поэтому лучше подождать несколько дней и дать русам возможность спокойно уйти домой, нежели оставить в Болгарии мертвыми половину приведенных сюда легионов. И потом, нас еще мало, чтобы успешно сразиться с русами самого князя Святослава.

      В ветхом, наполовину вросшем в землю сарае замерли у стены сотник Всеслав и десятский Ангел. На плече у болгарина висел византийский щит, в руке блестел обнаженный трофейный меч. Он осторожно выглядывал в едва державшуюся на петлях дверь.
      — Воевода Сфенкел велел пробиваться к Вышнему граду, — сказал Всеслав. — Там и наше место.
      — Покуда ты меня освобождал, а потом оба отбивались от ромеев, мы упустили время. Теперь на всех улицах и подходах к царской крепости полно врагов. Нам не удастся пробиться к воеводе и его уцелевшим воинам, — возразил десятский.
      — Но не сидеть же вечно в этой овчарне?
      Ангел вместо ответа приложил палец к губам, сделал знак Всеславу замолчать. Став рядом с болгарином, сотник тоже выглянул в дверь. В ворота подворья, на котором находилось их убежище, с мечами наголо ворвались трое легионеров. Судя по их нетвердой походке, пунцовому цвету лиц, громким выкрикам и беспричинному смеху чувствовалось, что они изрядно пьяны. Заметив хозяйский дом, византийцы направились к нему, принялись ногами и рукоятками мечей выламывать запертую изнутри дверь.
      Когда она рухнула, легионеры ворвались внутрь дома, и оттуда сразу донеслись душераздирающие женские крики. Кричали, судя по голосам, две женщины. Вскоре один крик резко оборвался, на пороге появились двое византийцев. Их мечи уже покоились в ножнах, они тащили за руки молоденькую, наполовину раздетую девушку. Следом за ними с горящей головней шел третий легионер. Он с размаху сунул головню под соломенную крышу дома, подождал, пока она загорится, и направился за товарищами, которые с хохотом тащили к сараю плачущую, сопротивляющуюся девушку.
      Всеслав и Ангел поняли друг друга без слов. Миг — и они с мечами в руках замерли по обе стороны двери сарая. Через минуту она с треском распахнулась, в проеме показались византийцы и болгарка. Легионеры начали валить девушку на солому, та из последних сил защищалась, пустив в ход руки и зубы. Вскоре в дверях возник и третий византиец. Коротко размахнувшись, Ангел всадил ему в горло клинок, а Всеслав молча прыгнул на тех двоих, что возились с девушкой. Два удара мечом — и с ними тоже было покончено.
      — Теперь быстрей… — прошептал Ангел, швыряя меч в ножны.
      Он наклонился над одним из убитых, примерно одного с ним роста, стащил с него доспехи. Это же с другим легионером проделал Всеслав, и через некоторое время оба стояли в полном облачении византийских солдат. Когда они двинулись к выходу из сарая, девушка, до этого безмолвно следившая за действиями своих спасителей, бросилась за ними вслед, схватила Ангела за плечо.
      — А я? — испуганно спросила она.
      — Что «я»? — не понял десятский.
      — Я тоже с вами, — торопливо заговорила девушка, переводя умоляющий взгляд с Ангела на Всеслава. — Ромеи все равно поймают меня, в городе от них никуда не спрячешься.
      — Мы можем погибнуть, — заметил Ангел.
      — Лучше смерть, чем снова попасть в руки ромеев.
      — Хорошо, мы поможем тебе покинуть город. Послушай, — сотник, — повернулся десятский к русичу, — ты говоришь по-ромейски?
      — Понимаю отдельные слова.
      — Плохо. Однако выход есть.
      Ангел оторвал от подола юбки девушки кусок полотна, выпачкал его щедро в крови, обмотал им голову Всеславу. Теперь на лице сотника виднелись лишь глаза, нос да торчащие усы. Болгарин, отступив на шаг, критически оглядел его.
      — Прекрасно, — сказал он, с трудом нахлобучивая на изрядно увеличившуюся после перевязки голову русича византийскую каску. — Теперь можешь молчать сколько угодно. Пошли…
      Он схватил девушку за длинные косы, намотал их на руку. Покинув подворье дома, все трое направились в сторону Вышнего града, куда спешили встречавшиеся на их пути византийцы. Впереди с обнаженным мечом шагал Ангел, тащивший за косы упиравшуюся и пронзительно кричавшую девушку. За ним, опираясь на древко копья и время от времени издавая стоны, плелся прихрамывающий сотник. Когда они пришли на площадь перед Вышним градом, там все было кончено. Стена, окружавшая царский дворец, сгорела почти дотла, сам дворец рухнул на землю, и языки пламени дожирали его остатки. Площадь кишела толпами византийских солдат, грабивших тела павших в бою славян. Из окружавших площадь домов неслись песни и смех пьяных легионеров, крики и плач горожан.
      Ангел тронул за локоть остановившегося Всеслава.
      — Нужно идти дальше, сотник. Погибшим мы не поможем ничем, а дабы отомстить, надобно жить самим.
      С помощью девушки, шепотом указывавшей дорогу, они выбрались за пределы городской черты, углубились в обступивший Преславу лес. Здесь на первой укромной поляне Ангел остановился. Выпустил из пальцев волосы девушки, вытер вспотевшее от волнения лицо. Всеслав с брезгливостью сорвал с головы выпачканную чужой кровью повязку.
      — Отсюда каждому своя дорога, — произнес десятский. — Тебе куда? — спросил он у девушки.
      — Пережду ночь в лесу, а утром постараюсь узнать о судьбе отца и братьев, сражавшихся в дружине воеводы Сфенкела. После этого решу, как поступить дальше.
      — Будь осторожна, и храни тебя Господь.
      Попрощавшись со спасителями, девушка исчезла в лесу, а мужчины принялись обсуждать сложившееся положение, решая, как им скорее очутиться в Доростоле. Оба они сталкивались с византийской армией не первый раз, поэтому хорошо знали царившие в ней порядки. Взяв штурмом Преславу, легионеры будут всю ночь грабить и пьянствовать, ограничившись несением лишь караульной службы. Зато с первыми лучами солнца во все стороны, прежде всего к Доростолу, будут посланы конные разъезды и дозоры, за которыми после завтрака двинется главная часть войска. Тогда все дороги и пешеходные тропы окажутся не для беглецов. Им останутся лес, горные склоны и труднодоступные ущелья, в результате чего их движение будет затруднено настолько, что они смогут попасть к Доростолу после прибытия к нему византийцев. А им необходимо очутиться там до того, как враги обложат город лагерем, и проникнуть к своим будет крайне затруднено. И они нашли выход…
      Едва в лесу начало светать, на горной дороге со стороны Преславы раздался конский топот. Всеслав и Ангел, чутко дремавшие среди больших валунов на изгибе дороги, тотчас вскочили с земли, подхватили копья и заняли за камнями заранее выбранные места. Вдалеке на дороге появились четверо конных византийцев, стали быстро приближаться к изгибу дороги с валунами на обочине. По неуклюжей посадке в седлах и неровной лошадиной рыси чувствовалось, что легионеры не совсем пришли в себя после бурно проведенной ночи.
      Когда византийцы поравнялись с засадой, Ангел и Всеслав метнули копья. Двое легионеров замертво повалились из седел, а на уцелевших, толком еще ничего не понявших, славяне прыгнули сзади с валунов. Ангел удачно попал на лошадиный круп позади седла и, обхватив всадника левой рукой за грудь, правой вонзил ему кинжал в горло. Всеславу повезло меньше. Едва он очутился на спине коня, тот испуганно взвился на дыбы, сбросив хозяина и чужака на землю. Русич и византиец вскочили на ноги одновременно, однако в руке легионера сверкал выхваченный из ножен меч, а у Всеслава был лишь кинжал. Переменить оружие у русича не было времени, отступить либо уклониться от боя он не мог — позади разверзлась пропасть. Казалось, мгновения его жизни сочтены.
      Но когда легионер взмахнул мечом, собираясь обрушить его на голову Всеслава, перед ним неожиданно возник новый враг: Ангел умело принял удар византийского клинка на свой щит. Воспользовавшись выигранными секундами, русич отшвырнул в сторону кинжал и тоже обнажил меч. Легионер не успел повторно занести клинок для удара — Всеслав раскроил ему череп вместе с каской.
      — Благодарю, друже, — растроганно сказал он, обнимая Ангела. — Ты спас мне жизнь, я буду помнить это до конца дней своих.
      — Забудем об этом, сотник, — недовольно поморщился болгарин. — На моем месте ты поступил бы точно так. Сейчас у нас есть куда более важные дела, нежели благодарить друг друга.
      Десятский внимательно осмотрелся по сторонам, вслушался в наступившую на дороге после схватки тишину. Приложил ухо к земле.
      — Покуда тихо, однако все равно надобно торопиться. Наши братья в Доростоле ждут нас.
      Через минуту два всадника, каждый с запасной лошадью в поводу, мчались во весь опор по дороге.
 
      Вдоль стен Доростола медленно шли великий князь Святослав и группа русских воевод. Они внимательно осматривали крепостные стены и башни, недавно углубленный ров, уже доверху наполненный дунайской водой. Невдалеке от них сдержал коней отряд всадников-болгар. Трое из них спешились, направились к русичам. В нескольких шагах от Святослава они остановились, сотник Стоян снял с головы шлем, отвесил великому князю поклон.
      — Здрав будь, великий киевский князь.
      — Желаю того и тебе, болгарин.
      — Великий князь, ты — русич, я — болгарин. Но оба мы — славяне, оба — воины. Поэтому ты должен понять меня.
      — Слушаю тебя. Однако вначале скажи, кто ты.
      — Я — сотник Стоян, великий князь. Привел к тебе четыре сотни болгарских воинов, пожелавших защищать свою Родину от ромеев. Мы все просим об одном — позволь встать под твое знамя.
      Святослав внимательно всмотрелся в Стояна.
      — Разве Болгария не имеет собственного царя и знамени?
      — У нее этого нет, — убежденно заявил Стоян. — Если ты, великий князь, говоришь о кесаре Борисе, то какой он болгарский царь? Разве его мать не гречанка? Или Болгария его родина? За Борисом всегда стояла тень императора Нового Рима, он всегда ненавидел и страшился славян. Он только ждал подходящего случая, дабы подороже продать Болгарию Империи, и сейчас совершил это. Однако он забыл о нас, болгарах, и о русичах, наших славянских братьях.
      Князь Святослав усмехнулся.
      — Кесарь Борис говорит болгарам, что Византия явилась освободить их родину от язычников-русов. Именно поэтому христианин Борис вкупе с христианином Иоанном Цимисхием, его братом по вере, зовут христиан-болгар против язычника киевского князя.
      Глаза Святослава налились гневом.
      — Кесарь Борис попросту перепутал врагов Болгарии. Империя — вот злейший недруг славян. С ней сражался мой дед, в бою с ромеями погиб отец.
      Прошлой осенью вместе с твоими русичами, великий князь, дрался против византийцев и я. В страшной сече под Адрианополем мои глаза впервые видели спины бегущих с поля боя легионеров, и я был счастлив, как никогда в жизни. Сегодня у Болгарии нет ни собственного кесаря, ни своего знамени. Поэтому мы, болгары, явились к тебе, брату-русичу, с просьбой: разреши нам встать под твой стяг. Поверь, мы не уроним гордой славы твоих воинов-русичей.
      — Верю тебе, сотник. В Доростоле уже много таких, как ты. В нем сыщется место для тебя и твоих воинов.
      — Благодарю, великий князь.
      Князь Святослав проводил взглядом поскакавший к крепостным воротам болгарский отряд, повернулся к высокому седому воеводе с суровым лицом.
      — Мало нас, Микула, и потому будет трудно. Однако нисколько не легче придется императору Иоанну. Пусть не обольщается, что сторону Империи принял кесарь Борис — большинство болгар будет с Русью…
      В узкое стрельчатое окно крепостной башни виднелся широкий синий Дунай. Отливал под солнцем золотом песчаный противоположный берег, сливались вдалеке с линией горизонта зеленевшие степные дали. В небольшой чисто выбеленной комнате в нижнем ярусе башни стоял князь Святослав, крепкая княжеская ладонь покоилась на рукояти длинного меча. Напротив него по всей ширине комнаты замерли в молчании русские князья, воеводы, тысяцкие.
      — Русичи, други-братья мои! — звучал голос великого князя. — Знаете все, зачем покликал вас, лучших мужей земли вашей.
      Да, им это было известно. Не минуло еще года, как император Иоанн Цимисхий просил у Руси мира и получил его. Не все из сегодня присутствующих поверили тогда в искренность намерений императора, некоторые настаивали на продолжении похода, даже осаде и взятии Константинополя. Однако большинство участников состоявшейся той осенью воеводской Рады все-таки высказались за мир. Да и какой прок был бы в продолжении кровопролитной войны? Разве Русь сражалась с Империей из-за того, чтобы отнять у нее какую-либо часть владений? У Руси вполне достаточно собственных земель, красота и богатство которых непревзойденны. Или русичи явились на далекие Балканы, дабы превратить в своих рабов имперских подданных? Тоже нет: ценя пуще всего собственную свободу, русичи уважали также свободу других народов и племен. Воины князя Святослава пришли на братскую болгарскую землю, чтобы защитить ее от имперского нашествия, преградить путь хищной Византии на противоположный берег Дуная, на Русь. И если Империя отказывалась от притязаний на болгарские земли, подтверждала нерушимость всех ранее заключенных с Русью договоров, то к чему было лить кровь дальше?
      Однако так думали и рассуждали русичи, но вовсе не ромеи. Сейчас император Цимисхий вероломно нарушил данное слово и двинулся на русичей и болгар со всей византийской армией. Сухопутные войска ромеев проследовали Железные ворота и, захватив Преславу, направились к Доростолу. Огромный флот Империи поднимался вверх по Дунаю с намерением отрезать славян от Руси.
      Уже не было среди русичей воеводы Сфенкела и пяти тысяч их братьев-дружинников. Они до последнего сражались в Преславе и навсегда остались там, не запятнав славного имени русича. Отсутствовали среди доростольских дружин и еще десять тысяч русских воинов. Оставшиеся на зиму во Фракии и Македонии, менее разоренных войной, нежели окрестности Доростола и других пограничных дунайских городов-крепостей, они заранее рассчитанным маневром Иоанна Цимисхия оказались отрезанными за горными перевалами и вряд ли смогут скоро пробиться к Дунаю. Не приходилось русичам ждать помощи и с Руси: флот Империи отрежет их от родной земли раньше, чем поспеет оттуда подмога.
      К ромеям переметнулся болгарский кесарь Борис с рядом своих именитых бояр и воевод. Другая часть боярской знати, запуганная или подкупленная Иоанном и Борисом, притаилась с дружинами в замках, выжидая момента, когда можно будет примкнуть к победителю. Поэтому ромеев уже сейчас насчитывалось втрое больше, нежели русичей и поднявшихся на защиту родной земли болгар, а с подходом к Доростолу византийского флота их перевес станет еще ощутимее. Вот почему непобедимый князь Святослав, всегда первым нападавший на любого врага, вынужден сегодня сам находиться в обороне.
      Все это знали они, находившиеся в Доростоле вместе с великим князем, верные сподвижники и отважные участники всех его походов. Потому так сумрачны и задумчивы были мужественные лица воинов.
      — На воеводскую раду собрал я вас, князей земель русских и воевод полков моих, тебя, дружина моя старшая. Два пути у нас сейчас. Первый: домой, на Русь, покуда нет еще на Дунае флота Иоанна. Другой: остаться здесь, дабы скрестить меч с Империей. Сегодня у нас есть выбор, однако завтра его уже не будет и останется только одно — биться до конца. Поэтому хочу говорить с вами, други-братья, желаю слышать ваше слово.
      Князь Святослав смолк, обвел поочередно взглядом стоявших против него князей и военачальников. Остановил глаза на Микуле.
      — Что молвишь, воевода? Что избрал: Днепр или Дунай?
      — Княже, ты упоминал о двух путях. Но у нас лишь один, ибо русичи встречают недруга только грудью. Вот мое слово — станем на Дунае не на живот, а на смерть.
      Князь перевел глаза на другого сподвижника.
      — Твое слово, воевода Икмор.
      — Княже, русичи привыкли собирать славу на чужих полях, а не нести позор на свои. Поэтому для нас дороги назад нет.
      — Твой выбор, воевода Свенельд?
      — Княже, уйти за Дунай не трудно, однако так ли легко скрыться от бесчестья? Чем и когда можно будет смыть его? А посему наше место здесь, в Болгарии.
      Едва он договорил, комната наполнилась гулом голосов.
      — Стоять на Дунае!
      — Биться до конца!
      — На Империю, княже!
      Ничто не дрогнуло в лице князя Святослав, не шелохнулась на крыже меча его рука.
      — Спасибо, други-братья, — спокойно прозвучал его голос. — Коли мы сами избрали брань и кровь, станем биться до последнего. Да помогут нам в том наши боги.
      — Да помогут! — единым многоголосым кличем отозвалась комната.
      На пустынном ночном берегу Дуная, усевшись на выброшенную водой корягу, вели разговор воевода Микула и сотник Всеслав. Они хорошо знали друг друга. В дружине бывшего тысяцкого Микулы начинал свое служение Руси простым воином теперешний сотник Всеслав. Под его началом ходил он десятским в сечи на Итиле и Саркеле ,сотником возвратился из походов на Кавказ и Тмутаракань. Оттого именно ему, опытному и отважному воину, решил доверить старый воевода трудное, ответственное дело, что поручил Микуле после воеводской Рады великий князь.
      — Всеслав, — тихо говорил воевода, — ведаю, что только утром прискакал ты из Преславы и валишься с ног от усталости. Однако не до отдыха сейчас, ибо вся ромейская армия движется на Доростол. Дабы остановить ее на Дунае и не пустить на Русь, надлежит тебе снова сесть на коня и отправиться в путь.
      — Я готов, воевода.
      — Ты знаешь, что во Фракии и Македонии зимовала часть наших дружин. Ныне они отрезаны от Дуная легионами Иоанна, которые внезапно, подло нарушив мир с нами и болгарами, захватили перевалы. Как потребны нам в Доростоле эти десять тысяч отважных воинов! Поэтому ты проберешься к ним и передашь воеводам Святополку и Владимиру волю великого князя: пусть соберут все русские и болгарские силы в один кулак и пробиваются через горы к Дунаю. Даже если им не удастся прорваться к нам, своими действиями они наверняка отвлекут немалую часть ромейской армии от Доростола. А это будет для нас уже ощутимой подмогой.
      — Свершу это, воевода.
      — Ты слышал еще не все. На западе Болгарии против царя Бориса, нынешнего союзника Византии, восстал комит Охриды Николай Шишман с сыновьями. У нас и у него один недруг — Империя и ее верный пес кесарь Борис. Поэтому великий князь предлагает комиту союз в борьбе с общим врагом. Вот тебе грамота к нему. Передашь ее из рук в руки комиту Николаю и возвратишься назад с его ответом. Готов исполнить это?
      — Все свершу, воевода.
      — Трудным и опасным будет твой путь, поэтому возьми с собой напарника, уже бывшего за перевалами. Лучше всего, коли подберешь в спутники болгарина. Это их земля, они знают ее с детских лет. Само собой, напарник должен быть надежным человеком, которому ты доверял бы, как самому себе.
      — Такой человек уже есть, воевода. Он болгарин, я целиком полагаюсь на него.
      — Кто он? — насторожился Микула.
      — Десятский, с которым я вырвался из Преславы и прискакал в Доростол. Как и мы с тобой, он ненавидит Империю и доказал это с оружием в руках. Помимо всего прочего, он спас мне жизнь. Вдвоем с ним мы вначале проберемся через перевалы к нашим братьям, затем доставим княжескую грамоту комиту Охриды.
      — Я не знаю десятского, Всеслав, однако целиком полагаюсь на твои опыт и чутье. Помни теперь, что отныне судьба тысяч и тысяч русичей и болгар будет в ваших руках.
      — Я оправдаю твое доверие, воевода. А заодно хочу сказать еще одно. В Доростоле много болгарских бояр, что прежде вились вокруг кесаря Бориса. Не верь им, воевода, и предупреди об этом великого князя. Такие, как они, открыли ворота Преславы ромеям, когда мы, русичи и простые болгары, сражались на ее стенах. Вчера они предали воеводу Сфенкела, завтра изменят великому князю Святославу.
      Микула недовольно насупил брови.
      — Мы, русичи, никого не неволим и принимаем в свои ряды лишь тех болгар, кто пришел к нам по доброй воле.
      — Воевода Сфенкел поступал так же и получил подлый удар в спину. Я не верю болгарским боярам, что вчера молились ромейскому Христу, а сегодня идут против него с нашим Перуном. Для таких людей нет ничего святого.
      — Я передам твое предостережение великому князю. — Старый воевода повернулся к сотнику, заглянул ему в глаза. — Всеслав, за время, что мы знаем друг друга, ты стал для меня сыном. Посему напутствую тебя в дорогу как воевода и отец. Удачи тебе, и пусть Перун, покровитель смелых, отведет от тебя все беды.
 
      На высоком насыпном холме посреди византийского лагеря восседал под легким шелковым навесом от солнца император Иоанн. Как обычно, окружала его сверкавшая золочеными доспехами и богатыми одеждами толпа полководцев и сановников. Через двое ворот лагеря, выходивших на равнину перед Доростолом, нескончаемыми колоннами двигались ряды закованной в железо имперской пехоты. Где-то слева был слышен топот и ржание лошадей византийской конницы.
      Встающее из-за Дуная солнце освещало возвышавшиеся перед ромеями стены Доростола. Замерли под ними длинные, плотные шеренги пеших русских и болгарских воинов, возле распахнутых настежь ворот крепости виднелись конные славянские дружины. Ровными рядами, с распущенными знаменами, под звуки боевой музыки шагали на них византийские легионы, прикрытые с флангов тяжелой панцирной конницей. Из ворот лагеря появлялись все новые колонны легионеров, растекались вширь по равнине, заполняя ее из конца в конец.
      — Я не хочу повторения Преславы, — обратился к магистру Петру Цимисхий. — Для этого ты должен смять русов первым же ударом, которому надлежит быть страшным и сокрушающим.
      — Он и будет таким, император, — послушно склонил голову полководец. — Я раздавлю славян между стенами крепости и «бессмертными», как между молотом и наковальней. Я втопчу варваров в землю копытами коней, вгоню в камень стен оружием наших воинов.
      — С Богом, магистр.
      Набирая скорость и поднимая тучи пыли, заглушая все окрест топотом и лязгом, помчалась на славянские ряды сплошная волна византийской конницы. За ней двинулись ровные прямоугольники пеших таксиархий. Поджидая врага, неподвижно высилась стена красных щитов, застыла щетина выставленных вперед копий. Замерли за спинами копьеносцев и мечников растянутые в несколько длинных линий русские и болгарские лучники.
      Все ближе вал византийской конницы, вот между нею и славянскими шеренгами всего несколько десятков шагов. Миг — и «бессмертные» железным, всесокрушающим тараном врежутся в червленую стену щитов, сомнут ее. Однако этому не суждено было свершиться. Князь Святослав поднял руку, и со зловещим свистом хлынул навстречу «бессмертным» ливень стрел. Множество имперских всадников повалились из седел на землю, а в долину, огибая фланги собственной пехоты, вынеслась славянская конница. Громадное облако пыли скрыло место схватки, заволокло крепость, наползло на спешившие в битву пешие византийские когорты…
      Висело в зените над доростольской равниной солнце. Под натиском славян византийцы отступали, и медленно, неумолимо накатывалась на них волна красных щитов. Остановилась, замерла, ощетинилась копьями. Побрели из передних рядов в тыл раненые славяне, быстро занимали их места свежие воины из следующих сзади шеренг. И все так же страшно и непоколебимо высилась перед врагами живая стена червленых щитов, готовая бесстрашно принять и отразить новый удар.
      — Княже, дозволь идти вперед, — с мольбой в голосе попросил воевода Свенельд, сидевший на коне рядом со Святославом. — Напор — и ромеи покажут спины.
      Лицо великого князя осталось невозмутимым.
      —Да, они побегут. А что дальше? Ромеев настолько много, что мы не в силах всех их разбить. Не сокрушив нас первой атакой, Цимисхий теперь хочет заманить нас подальше от крепостных стен, дабы окружить на равнине.
      — Княже, ни один русич, покуда жив, не покинет поля боя, — продолжал настаивать Свенельд.
      — Знаю, воевода. Как и то, что наши воины лягут до единого, но еще больше потеряет Иоанн. Однако что для него изрубленные легионы, коли подходят к нему каждый день новые? Разве мы, Свенельд, пришли на Дунай умереть, а не победить?..
      Пылал над окружавшими доростольскую равнину горами закат. Нахмурив брови и кусая губы, Иоанн наблюдал, как шли в очередную атаку его когорты. Вот уже который раз столкнулись они со славянами. Заклубилась над местом схватки пыль, зашевелилась в ней слитная, плохо различимая на расстоянии людская масса. Когда пыль рассеялась, на подступах к крепостным стенам, как и прежде, нерушимо стояли за длинными щитами русы и болгары.
      — Это была двенадцатая атака, — тихо проговорил Цимисхий, отводя глаза от Доростола. — И все двенадцать раз князь Святослав отбил меня. Я не смог сегодня победить его.
      — Зато киевский князь узнал твою силу, император, — раболепно произнес Куркуас, наклоняясь к Иоанну. — За весь день они ни разу не посмели наступать на нас. А ведь русы князя Святослава известны как раз упорством и неудержимостью в атаках. До сей поры, ни один противник киевского князя не мог устоять перед натиском его дружин. Император, ты первый, кто заставил князя Святослава обороняться, а не наступать… Слава Христу! Русы уходят! — вдруг радостно закричал Куркуас.
      Некоторое время Иоанн смотрел, как неторопливо, в строгом порядке втягивались в ворота Доростола колонны славян. Как без всякого движения стояли перед крепостью византийские легионы, даже не пытаясь помешать чем-либо противнику.
      — Ты прав, Куркуас, — с грустной улыбкой сказал Цимисхий, — они уходят. Но уходят сами и, самое главное, непобежденными.
      На крепостной башне, обращенной к Дунаю, стоял в группе воевод князь Святослав. После только что отгремевшего сражения многие русичи и болгары были еще в пыли, с покрытыми каплями пота лицами, со следами крови на одежде и доспехах. Взоры присутствовавших были направлены на реку, по которой, не спеша, плыли к Доростолу византийские корабли. Блестело в лучах солнца оружие находившихся на палубах воинов, замерла возле катапульт и огнеметов их прислуга. А на берегу, под стенами крепости, группы русских и болгарских дружинников торопливо вытаскивали на песок свои ладьи, стремясь подтащить их ближе к стенам…
      Расположившись в кресле на вершине холма, Цимисхий любовался кораблями, бросавшими якоря против стен Доростола. Среди окружавших Иоанна сановников царило радостное оживление.
      — Император, киевский князь теперь в кольце, — заметил Склир. — Крепость превратилась для русов в ловушку, из которой не выскочит без твоего разрешения даже мышь.
      — Ты прав, — согласился Иоанн, — князь Святослав отныне в надежном кольце. Но разве от этого его варвары перестали быть русами? Или ты, Варда, забыл Преславу?

      Всеслав ни разу не раскаялся в том, что взял в напарники Ангела; Десятский действительно оказался отличным проводником и незаменимым товарищем в их трудном, полном риска предприятии. Избегая людных дорог и лесных нехоженых троп, заходя по ночам в глухие селения за хлебом и сыром, он привел Всеслава к горным перевалам, за которыми лежала Македония. Темной грозовой ночью, когда не только человек, но и лесной зверь предпочитал находиться в надежном безопасном убежище, Ангел одному ему известными тропами вместе с сотником проскользнул мимо византийских секретов на противоположную Доростолу сторону перевалов, где первый встреченный ими пастух указал путь к русичам.
      Воеводы Святополк и Владимир внимательно выслушали Всеслава, расспросили о событиях на Дунае и в остальной Болгарии. Кое-какие сообщения о происходившем в Преславе и Доростоле доходили через горы и к ним, поэтому еще до прибытия Всеслава воеводы объединили все оказавшиеся за перевалами русские дружины, избрав местом их общего пребывания Македонию. Вбирая в себя по пути отряды славян-добровольцев, русские войска, не дожидаясь приказа великого князя, выдвинулись почти к перевалам и уже вступили в бой с преградившими им дальнейшую дорогу к Дунаю византийскими заслонами. Воеводы несколько раз посылали гонцов к князю Святославу, однако ни один из них не возвратился обратно. Поэтому появление сотника Всеслава, которого оба воеводы знали лично, было как нельзя кстати.
      — Ты прибыл вовремя, сотник, — сказал воевода Святополк. — Давно мы ждали вестей от великого князя, хотели знать его планы и то, что надлежит делать нам самим. Разве можно доверять только людской молве? Среди ее голосов звучат также чужие и лживые.
      — Оттого мы стояли на перепутье, — вступил в разговор другой русский воевода Владимир. — Одни звали идти к Доростолу, где зимовал великий князь со своей дружиной. Другие — на Преславу, поскольку князь Святослав всегда сам нападал на недруга, а не отсиживался за крепостными стенами. А были такие тысяцкие, что предлагали двинуться даже на Царьград, предполагая встретить на пути к нему и великого князя. Словом, было над чем поломать голову.
      Воевода Святополк встал из-за стола, взял со скамьи шлем.
      — Теперь все стало на свои места, и отныне у нас одна дорога. Коли великий князь ждет нас у Доростола, мы свершим все, дабы как можно скорее очутиться там.
      — Впереди перевалы, а они заняты ромеями, — осторожно заметил Всеслав. — Сбить их оттуда будет не так просто.
      — Нас десять тысяч русичей с семью тысячами примкнувших к нам болгар и иных братьев-славян. Ромеи поджидают нас в нескольких местах, через которые можно выйти к Дунаю, а мы всеми силами ударим в одном. А дабы ворог не догадался, где станем пробиваться, будем его одинаково тревожить на всех окрестных перевалах.
      — И начнем это немедля, — добавил воевода Владимир, тоже поднимаясь из-за стола. — Великому князю нужна наша помощь — он получит ее уже завтра утром…
      Едва первые лучи солнца показались из-за гор, Всеслав и Ангел были на ногах. Вскочив с козьей шкуры, на которой вместе спали, и наскоро умывшись у ручья, они поспешили на место, где воеводы велели им быть утром.
      Посреди небольшой деревенской площади, от которой начиналась дорога к перевалу, уже строился русский ударный клин. Отборные, проверенные во многих боях воины становились в ряды по десять человек, смыкались плечом к плечу. Шеренга строилась за шеренгой, и выраставшая на глазах колонна вытягивалась все дальше по дороге. Вскоре на площади появился плотный человеческий прямоугольник, обращенный сотнями глаз к еще покрытому туманом горному перевалу. Начало и бока колонны были надежно защищены тесно сдвинутыми червлеными щитами, на головах воинов виднелись остроконечные русские шлемы с бармицами, на ногах блестели специально надетые для такого случая латные сапоги. Копья дружинников были подняты кверху, и на их остриях были густо набросаны обильно смоченные водой воловьи шкуры.
      И вот ударный клин готов к бою. Ярко сверкали его железные голова и бока, тускло блестели под лучами солнца мокрые шкуры. Лишь полные отваги и решимости глаза, видневшиеся в узких просветах между шлемами и верхними краями щитов, напоминали, что этот железный таран внутри живой.
      Занявший место впереди клина воевода Святополк взмахнул обнаженным мечом.
      — Вперед, други! — разнесся над площадью его зычный голос. — Братья на Дунае ждут нас! Смерть ромеям!
      — Смерть! — глухо и грозно рванулось в ответ из-за стены щитов и навеса из мокрых шкур.
      Клин, гремя металлом, поднимая сотнями одновременно шагавших ног облако пыли, медленно двинулся за воеводой. В десятке саженей за клином начали строиться новые славянские колонны. Их ряды были уже не так тесны, воины одеты в обычные сапоги, над головами отсутствовали мокрые шкуры. По мере того, как живой таран удалялся в горы, все больше выстроившихся русских и болгарских колонн двигались за ним. По склонам гор, среди которых вилась дорога к перевалу, крались незаметные постороннему взгляду цепочки болгарских лучников, выступивших в поход еще до рассвета. Прекрасно знавшие эти места, лазавшие по горным кручам не хуже диких коз, они охраняли славянские колонны от возможных засад и каменных обвалов, которые могли устроить византийцы.
      За очередным поворотом дороги показался первый вражеский завал. Нагромождение огромных камней, срубленных вековых деревьев, перед всем этим неглубокий, однако широкий ров. По гребню завала виднелись каски скрывшихся за них легионеров, блестели их оружие и доспехи. Лучи солнца отражались от ярко начищенных медных труб, торчавших в нескольких местах укрепления. Это были специальные устройства для метания «греческого огня» — горючей смеси, применяемой византийцами в военных целях. Сейчас эти трубы-сифоны были сняты с повозок, на которых обычно перевозились, и установлены в завале против наступавших славян. Склоны обступивших дорогу гор были густо усеяны византийскими лучниками и пращниками, уже вступившими в перестрелку с болгарами.
      Воевода Святополк сделал шаг в сторону, пропуская живой таран мимо себя. Византийские стрелы и камни из пращей, попадая в русские щиты и латные сапоги, ломались либо разлетались вдребезги. Точно так же не причиняли вреда атакующим и стрелы, летевшие сверху. Они попросту застревали в толстых мокрых шкурах, не пробивая их насквозь, а камни пращников скатывались по шкурам вниз. И железная колонна, не замедляя ни на миг своего размеренного движения, продолжала неуклонно надвигаться на завал.
      Тогда из медных труб-сифонов, направленных на русский клин, полыхнули длинные смрадные языки пламени. Оно ударило в щиты, растеклось по ним вниз и вширь, взлетело ослепительными снопами верх. Яркие червленые щиты вмиг потускнели, съежились и задымились моментально высохшие шкуры. В воздухе резко запахло каленым железом, тлеющим деревом, горелым мясом.
      Едва поток пламени иссяк, живой таран словно взорвался изнутри. Шкуры полетели на землю, передние ряды русичей, выставив вперед копья, рванулись на завал. Дружинники из задних шеренг, вооруженные короткими метательными копьями-сулицами, рассыпались во все стороны и, еще на бегу наметив цель на завале, принялись метать свое оружие. Густой, шелестящий в воздухе град сулиц в одно мгновение смел с верха завала все живое, что на нем находилось.
      На гребень завала вскочил первый русский дружинник. Нанес удар копьем, и тут ему в бок вонзился византийский дротик. Русич упал, однако на его месте уже стоял другой. Прикрывшись щитом, он с мечом в руке прыгнул в гущу врагов, и тотчас его тело, поднятое на копья, полетело обратно. Но время, выигранное парой смельчаков, принесло плоды. На гребне завала оказалось уже несколько дружинников. Их щиты были сдвинуты вместе, острия копий направлены вниз, а за их спинами карабкались на завал новые русичи. Стена красных щитов по гребню быстро росла, раздавалась вширь, затем с грозным устрашающим криком обрушилась вниз…
      Воевода Святополк вложил меч в ножны, снял с головы шлем. Вытер вспотевший лоб, посмотрел на Всеслава.
      — Пятый завал за плечами. И это за неполные двое суток.
      — Впереди еще три, — заметил подошедший к ним болгарский воевода Струмен. — Да на самом перевале двадцать сотен ромеев с камнеметами, самострелами, «греческим огнем». Так что сбросить их оттуда будет не так просто.
      — Знаю обо всем, — ответил Святополк, — поэтому хочу поручить тебе одно важное дело. Выбери из своей дружины пять сотен лучших воинов, которым горы, что дом родной. Верные нам люди проведут их в тыл ромеям, что засели на перевале.
      Когда мы пойдем по дороге на ромеев в лоб, ты с отрядом ударишь им в спину.
      — Добро, брат, — склонил голову в знак согласия высокий чернобородый Струмен.
      — Сейчас отдыхай, выступишь в дорогу вечером. Мы после обеда возьмем приступом еще один завал, оставшимися двумя займемся завтра. Если ничего не помешает, по самому перевалу мои дружины ударят следующей ночью. Главное, Струмен, не опоздай ты.
      — Не тревожься, брат…
      В сумерках длинная цепочка болгарских воинов во главе со Струменом двинулась по ущелью в горы. Две фигуры в темных плащах, спрятавшись за большим камнем, внимательно провожали их глазами. Едва последний дружинник скрылся в темноте, одна из фигур шепотом заговорила:
      — Иди, крадучись, за ними, таким способом скрытно минуешь славянские сторожевые дозоры. Встретив первого имперского солдата, требуй, дабы тебя немедленно привели к ближайшему центуриону. Покажешь ему полученный от меня восковой отпечаток перстня, и центурион доставит тебя к начальнику всех ромеев на перевале. Лишь ему ты вправе передать мое послание. Все понятно?
      — Да, господин.
      — Ступай и помни, что на перевале тебя ждет щедрая награда.
      Осенив себя крестным знамением, одна из темных фигур бесшумно скользнула из-за камня.
 
      Лежа на вершине скалы, воевода Струмен напряженно всматривался в картину кипевшего внизу на перевале ночного боя. Он видел багряные струи пускаемого в славян «греческого огня», наблюдал стремительный полет огненных стрел византийских самострелов. Порой ему казалось, что он слышит даже хлопки и скрежет неприятельских метательных машин, лязг оружия и крики сражавшихся людей.
      Наконец над перевалом взлетели к небу три горящие стрелы, следом за ними еще две. Это был условный сигнал, которого так ждал воевода, и Струмена смело со скалы словно ветром. Спустившись к ее подножию, он поднял прислоненный к валуну щит, вытащил из ножен меч.
      — Друга! — обратился Струмен к вопрошающе смотрящим на него сотникам своего отряда. — Наши братья штурмуют перевал, однако ромеи крепко оседлали его. Настал наш час. За мной!
      Он первым шагнул вверх по едва заметной тропе, бегущей сбоку от скалы. Дружинники, прежде сидевшие или лежавшие на земле, бесшумно поднимались на ноги, молча двигались за воеводой. Тропа, по которой направился Струмен, должна была вывести его отряд позади ромеев, занявших перевал и перерезавших дорогу, которую сейчас штурмовали в лоб дружинники Святополка. Двое разведчиков Струмена уже побывали днем на перевале, выбрав к нему самый короткий и безопасный путь. Ступая впереди воеводы, они вели болгарский отряд в тыл врага.
      Обогнув подножие скалы, тропа принялась петлять вдоль русла быстрого горного ручья. Прежде чем вывести отряд на перевал, тропа должна была минуть высокий утес, темной громадой нависший над ней и ручьем. Разведчики, уже побывавшие в этой теснине днем, смело шагнули под утес и сейчас. За ними последовал Струмен.
      Громкий крик сзади заставил его отпрянуть в сторону. Подняв голову, он увидел, что часть утеса, накренившись, падала на тропу, отрезав отряду путь назад. Тотчас склоны безлюдного доселе ущелья ожили. Появившиеся на них легионеры стали засыпать болгар стрелами и дротиками, скатывать на них сверху припасенные заранее валуны и стволы деревьев.
      Это была засада, организованная тщательно, умело, со знанием дела выбранная в месте, где болгарский отряд оказался беззащитным. От стрел, дротиков, камней пращников не было спасения, а валуны и древесные стволы, непрерывно катавшиеся по склонам, не давали возможности атаковать противника либо собраться сколь-нибудь значительной группой для оказания организованного сопротивления.
      Византийцы, без ущерба для себя выбив наполовину отряд Струмена стрелами и дротиками, ринулись врукопашную. По дну ущелья, на берегах ручья, по склонам гор закипели короткие яростные схватки. Собрав вокруг себя десяток оказавшихся поблизости воинов, рубился с обступившими легионерами воевода Струмен. Укрывшись за щитами, отбиваясь мечами и копьями, его дружинники медленно пятились, шаг за шагом углубляясь в узкую глубокую расщелину, ведущую вбок от теснины, где затухал бой.
      Четвертый раз откатывались русичи и болгары от перевала. Именно столько раз шли они вверх по дороге на приступ, однако враг всегда оказывался сильней. И они, нагромоздив в кровавой сече груды своих и чужих тел, вынуждены были отходить снова вниз.
      Опустив вдоль тела пробитую стрелой руку, скривив лицо от боли, воевода Владимир ломал голову над происходившим. Только вчера спустившиеся с гор македонцы-пастухи донесли ему, что ромеев на перевале не больше двадцати пяти-тридцати сотен, а устроенный на дороге завал ничем не отличался от тех, которые славяне уже брали до этого приступом по два-три в день.
      Однако то, что встретили русичи и болгары на перевале, никак не соответствовало рассказам пастухов. Преградивший путь завал оказался непривычно высок, занимал не только проезжую часть дороги, а далеко уходил влево и вправо от нее в лес. Но главное — был он выстроен не на скорую руку, как все предыдущие, а по всем правилам византийского оборонительного искусства. Перед завалом, несмотря на каменистый грунт, был выкопан глубокий с отвесными стенами ров, дно которого было густо утыкано острыми кольями. На склонах нависших над дорогой гор были устроены террасы для лучников и пращников, которые из надежных каменных укрытий могли спокойно и на выбор поражать славян. На перевале находилось не меньше десятка камнеметов, самострелов, катапульт, а из толщи завала смотрели вниз на дорогу примерно столько же труб-сифонов для метания «греческого огня».
      Однако самое странное заключалось в том, что число византийцев оказалось в несколько раз больше, нежели о том сообщили пастухи. В ожесточенных схватках на подступах ко рву, во время кровопролитнейших боев на самом завале славяне уже изрубили не меньше двадцати сотен легионеров. Тела византийцев громадными кучами чернели вдоль дороги, куда славяне оттаскивали их из-под ног, вражескими трупами почти доверху был завален и ров перед завалом. Но имперских солдат нисколько не убывало, при каждом штурме их оказывалось столько же, как в начале боя.
      Было над чем задуматься старому воеводе. В том числе о том, почему до сих пор не поступило никаких вестей от посланного в тыл ромеям болгарского отряда. Где воевода Струмен, что с ним? Ведь ему уже дважды подавался условный сигнал для начала атаки.
      Вдруг воевода вздрогнул, из раненой руки невесть куда исчезла боль, мигом улетучились все мысли. Освещенные пламенем горевших деревьев и кустарников, подожженных византийскими огненными стрелами и струями «греческого огня», двигались к нему от завала четыре русича с непокрытыми головами. На скрещенных копьях, которые они несли, лежал бездыханный воевода Святополк в пробитой на груди в нескольких местах кольчуге. Медленно и торжественно шествовали со своей страшной ношей старые заслуженные тысяцкие, молча расступались перед ними русские и болгарские воины. Скорбный кортеж остановился напротив Владимира.
      — Воевода Святополк покинул нас, — громко произнес один из тысяцких. — Он четырежды водил нас на завал, последний раз мы поднялись до его гребня. Однако ромеям удалось вновь сбросить нас вниз, во время этого боя и погиб воевода. Его дух воина-русича требует отмщенья, его пролитая кровь жаждет вражьей крови. Веди нас на свершение святой мести, воевода Владимир!
      — Веди-и-и! — протяженно и яростно загремело вокруг Владимира.
      Воевода подождал, покуда крики не стали замолкать, рванул здоровой рукой из ножен меч, вскинул над собой раненую. Шум и крики сразу стихли полностью, уступив место гнетущей тишине.
      — Я поведу вас, други! Готовьтесь!
      Сгрудившиеся подле него и тела воеводы Святополка дружинники стали быстро разбираться по своим десяткам, строиться в ряды сотен и тысяч.
      Владимир посмотрел на видневшийся перед ним завал, перевел взгляд повыше, на смутно угадывавшийся в зареве пожара перевал. «Струмен, где ты?» — еле слышно прошептал он.
      — Здесь, воевода, — раздался голос сбоку.
      Из обступившего края дороги полуобгоревшего кустарника к Владимиру шагнул Струмен. Его шлем был помят, кольчуга на плече рассечена мечом, щит хранил следы множества ударов. Лицо болгарского воеводы было залито кровью, щека разрублена, он хромал. В темноте позади Струмена угадывались еще несколько фигур.
      — Ты? — удивился Владимир. — Отчего здесь, а не на перевале?
      — Нас предали, воевода, — сказал Струмен, опуская глаза. — Заманили, словно несмышленых детей, в засаду, где перебили почти целиком. Вот все, что осталось от моих пяти сотен, — кивнул он на видневшиеся за его спиной фигуры. — Ромеи перехитрили меня, воевода Владимир, я не исполнил порученного мне дела. На мне кровь не только воинов-болгар моего отряда, но и напрасно погибших у завала из-за моей ошибки русичей. Я прибыл держать ответ за это.
      — Ромеи перехитрили не только тебя, Струмен, но и всех нас, — тихо ответил Владимир. — Мы ожидали встретить на перевале самое большее тридцать сотен врагов, а их оказалось здесь не меньше легиона. Мы думали увидеть обычный завал, а здесь выстроена настоящая крепость. Мы все вместе где-то допустили большую ошибку, Струмен. Поведай, что с тобой случилось, после чего сообща решим, что делать дальше.
      Не перебивая и не задавая вопросов, Владимир выслушал взволнованный рассказ Струмена.
      — Уверен, что ромеи заранее знали о моем отряде и поджидали его. Только поэтому им удалось обхитрить моих разведчиков у перевала и столь удачно подготовить свою ловушку в ущелье, — горячо закончил болгарин. — А теперь узнаем, прав ли я.
      Он обернулся, махнул рукой. Три темные фигуры в кустах отделились от общей группы, направились к воеводам. Двое передних оказались болгарскими воинами из отряда Струмена, третий — византийский центурион со связанными за спиной руками, которого они вели за собой на аркане. Поставив пленника перед Владимиром, болгары замерли по бокам ромея.
      — Мы захватили его в бою, когда вырывались из засады, — объяснил Струмен. — По младости лет он увлекся преследованием настолько, что далеко опередил своих легионеров, за что и поплатился. Сейчас он расскажет нам все, что знает.
      Струмен шагнул к византийцу, достал из ножен кинжал, кончиком лезвия поднял опущенную голову пленника.
      — Ромей, на наших с тобой глазах сегодня ночью погибли в засаде пять сотен моих лучших воинов, — медленно, тщательно выговаривая каждое слово, заговорил по-гречески воевода. — Здесь, у перевала, ты видишь убитыми немалое число моих братьев-русичей. Поверь, у меня нет к тебе ни капли жалости, и если ты еще жив, то лишь потому, что имеешь язык. Язык, которым расскажешь обо всем, о чем тебя будут спрашивать. И не вздумай лгать или хитрить.
      На губах византийца появилась презрительная усмешка, он с гордым видом отвернулся в сторону. Лицо Струмена перекосилось от ярости, сильным рывком кинжала он повернул голову центуриона снова к себе.
      — Ромей, ты расскажешь нам все, — ледяным тоном повторил воевода. — Не пожелаешь говорить добром — заставим силой. Поэтому выбирай свою судьбу сам.
      Струмен указал центуриону на обочину дороги, где пришедшие с ним дружинники уже разложили небольшой костер, мастеря над ним дыбу. Двое из болгар калили на огне свои кривые кинжалы, бросая время от времени на византийца мрачные взгляды, не сулящие ему ничего хорошего. Лицо центуриона заметно побледнело, кадык непроизвольно дернулся. Он вовсе не был трусом, этот не раз смотревший в глаза смерти воин и сейчас, не дрогнув, смело принял бы гибель от меча или копья. Но умереть под пытками на дыбе, словно какой-нибудь жалкий константинопольский плебей-преступник на столичном ипподроме? Нет, только не это!
      — Хорошо, я расскажу все, что знаю, — дрогнувшим голосом сказал пленник. — Что получу взамен?
      — Жизнь и свободу, — прозвучал ответ воеводы Владимира, знавшего, помимо родного, еще несколько языков.
      — Спрашивайте.
      — Почему ромеев на перевале намного больше, нежели сутки назад? Откуда вам, недругам, стало известно об отряде воеводы Струмена? Что замышляют твои начальники дальше? — задавал вопрос за вопросом Владимир.
      Центурион облизал пересохшие от волнения губы, искоса глянул на разгоравшийся рядом костер. Болгары закончили мастерить над ним дыбу и теперь, засучив рукава, стояли рядом с огнем в ожидании дальнейших приказаний.
      — Наша таксиархия защищала соседний перевал, — начал центурион, глядя на Владимира, в котором определил старшего, чем Струмен, начальника. — Однако вчера нас оттуда спешно сняли, велев прибыть сюда. Оказалось, что здесь уже был полностью сосредоточен наш легион, который прежде был разбросан по всем дорогам, ведущим к перевалам. Нам, центурионам и комесам, сообщили, что славяне наносят основной удар именно тут, а в остальных местах лишь отвлекают наше внимание. Весь день мы строили завал и копали ров, устанавливали метательные машины, а вечером нашу таксиархию послали в ущелье, чтобы уничтожить из засады болгар, которые намеревались скрытно проникнуть в наш тыл. Случившееся в ущелье вам уже известно, рус и болгарин, знаете вы и о событиях на перевале.
      — Откуда твои начальники знали о болгарах? И о том, что наш главный удар будет на этом перевале?
      Центурион неопределенно пожал плечами.
      — Этого не знаю. В армии императора Цимисхия командиры приказывают, а не объясняют подчиненным причины своих решений.
      — Сколько ромеев на перевале?
      — Весь наш легион. На других перевалах оставлено по одной таксиархии. Ровно столько, сколько славян отвлекают там наше внимание.
      — Император бросил против нас три легиона: два пеших и один конный. Где остальные ромеи, о коих ты еще не упомянул?
      Центурион, опустив глаза, какое-то время молчал. Однако под пристальным взглядом воеводы Владимира выдавил:
      — Наша конница собрана в единый кулак за этим перевалом. Если вам удастся его захватить и начать спуск, она внезапно ударит из ущелий.
      — Где третий легион?
      — О трех таксиархиях я уже говорил — они прикрывают соседние перевалы. А остальные легионеры… — Центурион на мгновение запнулся, потом твердо сказал: — Они за твоей спиной, русский воевода.
      Владимир и Струмен переглянулись. Сообщение центуриона было настолько неожиданным, что болгарин не поверил ему и строго глянул на византийца.
      — Ничего не путаешь, ромей? Иль позабыл о костре и дыбе?
      — Помню обо всем и повторяю свои слова вновь. У вас в тылу, русы и болгары, наши таксиархии. Когда вы штурмовали перевал, они незаметно обошли вас по горам стороной и очутились сзади. Сейчас они строят завал и перекапывают дорогу, дабы не позволить вам отступить вниз. Когда они это сделают, вы окажетесь зажаты на маленьком участке горной дороги и начисто лишены маневра. Утром на перевал поднимется ваша конница, и это станет началом вашего конца, русы и болгары. У вас останется два выхода: погибнуть на дороге между нашими завалами либо, спасая жизни, разбежаться по окрестным лесам и горам. Однако в обоих случаях князю Святославу никогда не получить помощи из Македонии.
      — Мы проверим твои слава, ромей, — нахмурившись, сказал Владимир. — Коли врешь — пеняй на себя.
      Он подозвал к себе ближайшего русского дружинника.
      — Десятский, возьми трех лучших воинов и мигом вниз… незаметно и бесшумно. Проверь, нет ли сзади на дороге ромеев.
      Десятский без лишних слов исчез в темноте. Какое-то время от отсутствовал, а когда снова появился перед Владимиром, из его щита торчали несколько стрел, а одного из ходивших с ним в разведку дружинников двое других поддерживали под руки.
      — Воевода, — тяжело дыша, произнес десятский, — полуверстой ниже — ромеи. Они уже возвели на дороге завал и заканчивают копать перед ним ров.
      — Сколько их?
      Десятский виновато потупил глаза.
      — Не ведаю, воевода. Когда мы подкрались к завалу почти вплотную, ромеи заметили нас и хотели захватить в полон. Мы едва ушли от них.
      — Ступай. Передай тысяцким, что кличу их немедля на раду…
      Собравшимся русским и болгарским тысяцким воевода Владимир рассказал все, что узнал от Струмена и пленного центуриона. Решение присутствовавших оказалось единодушным: избегая окружения, прекратить штурм перевала и как можно скорее ударить по зашедшим в тыл византийцам, покуда они не успели основательно укрепиться.
      Уже через несколько минут после завершения рады славяне были готовы к бою против нового врага.
      Посредине дороги по двое в ряд стояло несколько распряженных возов из обоза, доверху нагруженных камнями и бочонками со смолой и дегтем. За возами виднелись шеренги упрятанных за щитами русских дружинников. В первой шеренге четверо тысяцких держали на плечах концы копий, на которых покоилось тело воеводы Святополка. Сотни глаз с ожиданием смотрели на Владимира, который с обнаженным мечом встал перед шеренгами. Воевода повернулся к дружинникам.
      — Русичи и болгары! Братья! — далеко разнесся в тишине его голос. — Я обещал вам отмщенье за смерть воеводы Святополка! Я сказал, что сам поведу вас в этот бой! Я держу свое слово! — Он поднял меч, указал вдоль дороги в сторону, противоположную перевалу. — Там — ромеи, за их спиной — место погребального костра воеводы Святополка! Путь к нему лежит по вражьим трупам! Там, на священном огне, вознесутся к Перуну души воеводы Святополка, и сотен других русичей, наших братьев, павших вместе с ним! За мной, други! Смерть ромеям!
      — Смерть! — словно раскат грома, пронеслось над славянскими рядами.
      Уже на подходе к завалу византийцы начали обстреливать славян из луков и пращей. Однако те, не обращая внимания на потери, неудержимой лавиной продолжали двигаться вниз по дороге. Когда впереди четко обрисовались контуры завала, дружинники, сдерживавшие до этого катившиеся в передних рядах атакующих возы на ремнях и веревках, по команде воеводы Владимира одновременно отпустили их. Возы, с каждой секундой набирая скорость, понеслись вниз, со всего разгона обрушились в выкопанный перед завалом неглубокий ров.
      Раздался треск дерева и грохот камней, из разбитых бочонков струями брызнули деготь и смола, обдавая горючим составом завал и спрятавшихся за ним легионеров. Тотчас десятки горящих стрел унеслись из славянских рядов в направлении завала, в мгновение ока превратив его в море огня. А в отсветах пламени, выставив впереди себя копья, наплывала из темноты ночи на разбегавшихся от пылавшего завала византийцев сплошная стена червленых щитов…
      Утром после короткого отдыха воевода Владимир собрал русских и болгарских военачальников на воеводскую раду.
      Вопрос был один — что делать дальше? Прорываться, несмотря ни на что, через перевалы к Дунаю или, оставаясь в Македонии, привлечь к себе как можно больше легионеров? Сложность положения заключалась в том, что минувшей ночью славяне утратили своего надежного союзника — внезапность действий, а замысел их прорыва к великому князю был полностью разгадан. Теперь, зная расположение славянских войск во всех подробностях и не выпуская ни одной их группировки из своего поля зрения, византийцы всегда могли обнаружить любой их маневр, немедленно предприняв собственные контрмеры.
      Как предполагал воевода, мнения присутствовавших не совпали. Владимир, ставший после гибели Святополка главным воеводой объединенного славянского войска, внимательно выслушал каждого говорившего, и когда последний из них смолк, встал сам.
      — Теперь мое слово, братья, как молвлю — так тому быть. Князю Святославу нужна не наша смерть, а подмога его войску. Ее мы окажем, не только пробившись к Доростолу, но и в случае, ежели ни один сражающийся сейчас супротив нас ромей не очутится на Дунае. Посему сегодня наши силы разделятся. Мы, русичи, свяжем ромеев боями на перевалах, вы, болгары, небольшими отрядами уйдете тайными тропами на ту сторону гор. Это ваши земля, горы, солнце! Так бейте ворога, жгите, душите! Не давайте ему ни минуты отдыха, ни часу передышки! Пусть ни один ромей не покинет эти горы живым.
      Вскоре после воеводской рады Всеслав и Ангел незаметно покинули славянский стан. Надежный проводник, побратим воеводы Струмена, скрытными козьими тропами повел их в Охриду, где комит Николай Шишман с сыновьями поднимал западных болгар на борьбу с Византией. Сотнику и его спутнику-болгарину предстояло выполнить вторую половину задания великого князя Святослава.
 
      Раскинулся перед Доростолом огромный византийский лагерь, напоминавший по величине город: со рвами и валами, частоколом и воротами, императорским шатром посредине.
      Напротив ближайших к лагерю ворот осажденного города выстроились ряды готовых к бою легионеров. Растянулись за ними шеренги имперских лучников, без устали посылавших рои свистевших над крепостными стенами стрел. Под их защитой, не опасаясь ответной стрельбы славян, подтягивались к стенам Доростола тараны, метательные машины-катапульты, громадные самострелы. Суетясь и командуя, бегал возле них Иоанн Куркуас.
      И вот уже принялись бить в крепостные стены остроклювые тараны, начал жарко пылать на башнях и заборолах «греческий огонь». Полетели в город камни и огромные горящие стрелы, поднялся над Доростолом в нескольких местах дым…
      Сквозь узкую щель стрельницы князю Святославу была видна перекопанная широким рвом дорога, ведущая из городских ворот, у которых разбивали крепостную стену византийцы. Великий князь мог отчетливо рассмотреть стоявшие за рвом ряды легионеров, готовых в любую минуту защитить свои стенобитные и метательные машины от возможной вылазки славян. Вдоволь насмотревшись на врагов, князь Святослав повернулся к молодому, статному, с выбивавшимися из-под шлема густыми русыми кудрями новгородскому воеводе Икмору.
      — Император Иоанн повелел разрушить стены крепости, дабы легче было взять город приступом, — промолвил Святослав. — Но разве не могут гореть его машины? Или не смертны ромеи, что заставляют их бить в стены? А, воевода?
      Икмор отбросил со лба прядь волос, смело глянул на Святослава. Он уже догадался, для чего понадобился великому князю.
      — Согласен с тобой, княже. Ромеям и их машинам не место под стенами. Чем скорее их там не станет, тем лучше.
      Князь Святослав нисколько не сомневался, что услышит от воеводы именно этот ответ. Еще он знал, что Икмор выделялся среди других русских витязей не только богатырской силой и неустрашимостью в бою, но и воинской сметкой. Как раз последнее качество заставило великого князя отобрать для выполнения задуманного плана новгородского воеводу.
      — Это не так просто. Видишь, как ромеи охраняют машины? Дежурный легион всегда готов к бою, а конница из лагеря без промедления прискачет ему на подмогу.
      — Великий князь, нелегко быть целый день готовым к бою. Особенно после обеда, во время которого ромеи пьют вино и когда так печет солнце. Кто не хочет в эту пору отдохнуть?
      Глаза Икмора весело смотрели на князя, и по губам Святослава тоже скользнула улыбка. Он не ошибся в своем выборе и на сей раз…
      Полдень. Жара. На небе ни облачка. Воздух раскален и неподвижен. Напротив крепостных ворот, перерезая по всей ширине выбегавшую из них дорогу, чернел глубокий ров, за которым возвышался насыпной земляной вал. Гребень вала и пространство между городскими воротами и рвом были густо утыканы острыми кольями. За валом томились от безделья и скуки изломанные линии солдат дежурного легиона. Борясь с жарой и сном, часть византийцев сняла каски, насколько можно, расстегнула доспехи. Многие, опершись на древка копий и прикрыв в истоме глаза, стоя дремали. Никто не помышлял всерьез о возможной близкой опасности.
      Неожиданно крепостные ворота распахнулись, в них появились русские дружинники. С устрашающим криком, прокладывая себе путь среди кольев широкими секирами, они ринулись в ров, дружно полезли на вал. Возникшие за заборолами и в бойницах крепостных башен славянские лучники вмиг засыпали полусонных легионеров тучей стрел…
      Расположившийся в башне самого большого тарана Иоанн Куркуас презрительно ухмыльнулся в бороду. Неужто русы всерьез надеются взять приступом вал, пробиться сквозь мечи и копья тысяч легионеров и уничтожить находившиеся под его командованием стенобитные машины? Тщетные потуги! Оглянувшись назад, он увидел, как из ворот византийского лагеря уже выносились в поле ряды тяжелой панцирной конницы. Поднимая клубы пыли, она широким скоком мчалась на помощь вступившему в бой под стенами Доростола дежурному легиону. По лицу Иоанна расплылась довольная усмешка, он снова глянул в направлении городских ворот, и его глаза остекленели от ужаса.
      Крепостная стена, в которую только что били тараны и поливали огнем трубы-сифоны, кишела русами. Обутые в высокие латные сапоги, они стояли по колено среди бушевавшего пламени и швыряли вниз веревки с навязанными на них узлами, опускали штурмовые лестницы. Едва те касались земли, русы с щитами за спиной быстро лезли по веревкам и лестницам к подножию стены и бросались к византийским осадным машинам. Иоанн моментально оценил грозившую опасность и, стуча сандалиями, прыгая сразу через несколько ступеней, стремглав помчался вниз, выскочил из башни тарана наружу. Почти у всех осадных машин уже кипели схватки, и Куркуас бросился к своему коню, дрожащей рукой схватился за поводья. Опоздал! С торчавшей в боку стрелой скакун упал на колени, а перед Иоанном вырос русский дружинник. В его правой руке сверкала секира, в левой шипел, разбрасывая по сторонам искры, горящий факел. Выхватив меч, Куркуас с ревом бросился на врага, но брошенное кем-то копье с силой ударило его в грудь…
      Пригнувшись к гривам коней, грозно потрясая оружием, мчались вдоль стен Доростола «бессмертные» Однако в поле не было уже ни одного руса, крепостные ворота наглухо закрыты, глубокий ров до половины засыпан телами мертвых легионеров. Смрадно пылали и рушились на землю осадные машины, а из башни городских ворот зловеще уставилась на всадников мертвыми глазами отрубленная и поднятая на копье голова Иоанна Куркуаса.
 
      Заложив руки за спину, быстро ходил по шатру Цимисхий. Страшась поднять на императора глаза, замерли вдоль стен византийские полководцы.
      Круто развернувшись, Иоанн подскочил ко входу, распахнул полог, указал пальцем на видневшийся невдалеке Доростол.
      Перед открытыми во всю ширь городскими воротами стояли, прикрытые щитами, шеренги славян, надвигались на них боевые порядки пеших легионеров. Закипел рукопашный бой, часть крепостной стены у ворот и место схватки заволокла туча пыли. Через непродолжительное время она начала светлеть, постепенно осела, и снова можно было различить нерушимо высившиеся у ворот славянские шеренги, против которых выстраивались отступившие, заметно поредевшие когорты.
      Цимисхий опустил полог шатра, повернул к военачальниками побелевшее от негодования лицо.
      — Видели? Там опять русы! Они отбили сегодня третью нашу атаку! Так было вчера и три дня назад! Это же происходило месяц назад! Почему вы, мои прославленные полководцы и стратеги, не можете разбить, уничтожить их? Разве не вы постоянно хвалились мне, что сильнее вас нет никого в мире? Так отчего не можете избавить Империю от явившихся на Дунай северных варваров?
      Он остановился против магистра Петра, едва сдерживая ярость, впился в него глазами. Тот затаил дыхание, отвел взгляд куда-то поверх головы императора.
      — Магистр, ты принес Византии много славных побед. Почему не радуешь своего императора успехами сейчас? Ты несколько раз водил мои лучшие легионы под стены Доростола, и каждый раз возвращался обратно в лагерь ни с чем. Ответь, отчего русы князя Святослава сильнее моих солдат? Ты, старый и опытный воин, имел достаточно времени, чтобы понять это. Не криви душой и говори только правду. Слушаю тебя, магистр.
      Петр прекрасно понимал, что сказанная в глаза правда, особенно в присутствии многих людей, совсем не тот способ, которым можно завоевать благосклонность кого-либо из сильных мира сего. Однако вопрос был поставлен прямо и требовал такого же ответа. К тому же Цимисхий находился в том не поддающемся точной оценке состоянии духа, когда неизвестно, как поступить лучше. Высказать вслух то, что вряд ли могло являться тайной для далеко не глупого Иоанна? Уклониться от честного ответа и, перестраховав себя от неприятностей, предстать в глазах императора лицемерным, а может, и недалеким человеком? Магистр решил положиться на здравый смысл своего бывшего боевого товарища.
      — Мой император, наши солдаты не верят в победу. Они не знают, за что умирают на Дунае. У них еще никогда не было такого врага, как русы князя Святослава.
      По тому, как спокойно отнесся Цимисхий к его ответу, Петр понял, что вся подноготная сложившегося в византийской армии положения была известна Иоанну не хуже, чем самому магистру.
      — Не знают, за что умирают? — переспросил император. — Разве для них не достаточно, что они сражаются с врагами Византии? С моими врагами? Разве не ждет их в городе добыча?
      — Мой император, твои легионы прошли с боями всю Миссию. Она за их спиной, лишь в этом проклятом Богом Доростоле находится князь Святослав со своими страшными русами и мятежными болгарами. Твои солдаты не понимают, зачем Империи этот ничтожный клочок земли, когда вся Миссия с ее городами и крепостями уже твоя?
      — Здесь князь Святослав, а покуда он на Дунае — Болгария ничья. Неужели ты этого не понимаешь, магистр? Пока на этой земле будет находиться хоть один рус, Империя не может считать Болгарию своей и почивать на лаврах.
      — Император, это понимаю я, но не твои солдаты. Они хотят в города, мечтают о вине и женщинах, их разговоры только о добыче. Они пролили много крови и считают, что вполне это заслужили.
      — Скажи легионерам, что всю добычу в Доростоле я отдаю им. Даже часть, принадлежащую по праву нашей святой церкви, я уплачу патриарху из собственной казны.
      — Император, многие твои солдаты не первый раз сражаются с русами. Они знают, что те равнодушны к богатству и ничего с собой не имеют, кроме крепких щитов и острых мечей. Поэтому наши солдаты не хотят напрасно погибать под крепостными стенами.
      — Однако я не могу уйти из-под Доростола, — тихо произнес Иоанн. — Стоит мне снять осаду и отступить, как к князю Святославу придут через Дунай свежие многочисленные дружины. А, увидев силу русов, под их знамя вновь встанет вся Болгария. — Цимисхий разгладил бороду, недобро усмехнулся. — Что ж, если против русов бессильны мои легионы, посмотрим, так ли они будут храбры против голода.

      Взоры всех находившихся в личной опочивальне комита были вопрошающе обращены на Николая Шишмана, спешно собравшего их, несмотря на глубокую ночь, у себя. Подобное могло быть вызвано лишь крайней необходимостью, что случалось довольно редко. Поэтому несколько охридских бояр и воевод, а также придворный священник комита, составлявшие его ближайшее окружение и постоянных советчиков, с плохо скрываемым нетерпением ждали объяснений.
      — Час назад я получил грамоту от великого киевского князя, — начал Николай Шишман. — Князь Святослав предлагает Охриде союз и помощь в борьбе с Византией. Оттого собрал я вас в неурочный час, верные мои советчики, — глянул Николай на бояр и воевод, — и тебя, мудрейший святой отец, — склонил он голову в сторону священника. — Хочу немедля обсудить с вами предложение великого киевского князя и решить, какой ответ ему дать.
      Едва он смолк, с места поднялся высокий, с густой черной бородой воевода Огнен.
      — Князь Святослав прав, — громко сказал он. — Восточно-Римская Империя — злейший недруг славян, особенно балканских. Если болгары и русичи желают остаться свободными, они должны стоять рядом. Киевский князь предлагает нам боевой союз — примем его. Покуда ромеи сражаются с русичами на Дунае и в Македонии, мы можем без помех ударить императору Иоанну в спину.
      Огнена поддержал другой охридский воевода, Гадж.
      — Дружины русского воеводы Владимира находятся недалеко от нас в Македонии, с ним тысячи балканских славян, не желающих признавать власти Византии. Нам не составит особого труда напасть с тыла на ромеев, что перекрыли для них перевалы. Соединившись с войсками воеводы Владимира, мы сообща можем выступить на подмогу великому князю Святославу.
      — Многие болгары поднялись против Византии, — вступил в разговор один из бояр. — Хватит и нам в Охриде сидеть без настоящего дела, пора перейти от проклятий Империи к вооруженной борьбе с ней. Если мы соединимся с дружинами воеводы Владимира, что сейчас сражаются на перевалах, то сможем зажать ромейские войска на Дунае с двух сторон и разгромить их. Я за союз с Русью и ее князем.
      Негромкий дребезжащий, словно надтреснутый колокольчик, смешок заглушил последние слова боярина — это смеялся придворный священник комита Николая. Его маленькое, круглощекое, румяное личико могло бы казаться лицом ребенка, однако узкие, остро смотревшие из-под густых клочковатых бровей глазки были настолько неприятны, что сразу отталкивали от их обладателя.
      — Значит, союз с Русью? — вкрадчивым голосом спросил он. — Против кого? Против наших братьев-христиан, исповедующих истинную веру. Поднять меч против веры Христа заодно с язычником киевским князем? К этому нас призываете, воеводы Огнен и Гадж?
      — Империя — наш извечный враг, святой отец, — твердо произнес Огнен. — Она хочет отнять у нас, славян, в первую очередь у болгар, землю и свободу. Я зову к союзу с киевским князем не против Христа, а супротив кровожадного ромейского императора недруга Охриды.
      — Византийский император такой же христианин, как ты, воевода, — с шипящим присвистом выталкивал из себя слова священник — Вы с ним оба братья по вере. Если император Иоанн был вынужден, явно помимо собственного желания, явиться в Болгарию с мечом, то только для ее спасения от поганых язычников.
      — Для спасения? — повысил голос воевода. — Святой отец, разве тебе неизвестно, что ромеи жгут наши города и села, грабят и насилуют, гонят болгар в рабство. После этого ты называешь их нашими братьями-христианами? Так ли себя ведут русы князя Святослава? Им не нужны наши богатства, они не осквернили ни единого нашего храма, не обидели ни одного болгарина, будь он знатный боярин или нищий пастух. Они пришли защитить собственную свободу от наступающей на славян Империи и хотят помочь в этом нам, братьям по крови. Болгары на Дунае давно это поняли и вместе с русичами уже защищают Родину.
      Священник с силой ударил богато украшенным посохом в пол, его глаза метнули в Огнена молнии.
      — Будь они прокляты, вероотступники! — тонким голосом прокричал он. — Их души покинул свет истинной веры и страх перед судом Божьим, в них вселился дьявол! Да падет проклятие на их головы! Гнев Божий, низвергнись на них!
      — Пусть он лучше низвергнется на голову христианина Цимисхия, который явился грабить и убивать своих братьев по вере, — с неприязнью глядя на священника, сказал Огнен. — Но, может, святой отец, тебе жаль его — ты ведь и сам ромей. Что тебе до Болгарии? Она для тебя чужая, отчего тебе, возможно, ближе захватчики-ромеи, нежели поднявшиеся на защиту своей земли болгары? И вовсе не о вере Христовой печешься ты сейчас? Почему молчишь, святой отец?
      Священник опустил глаза в пол, раздул ноздри большого хрящеватого носа.
      — В тебя вселился бес, воевода Огнен, — едва сдерживая себя, ответил он. — Поэтому я не стану больше говорить с тобой. — Священник поднял посох, указал на одного из не принимавших участия в разговоре приближенных комита. — Боярин Радул, ты много раз встречался с русами князя Святослава и хорошо знаешь их. Расскажи воеводе Огнену об этих язычниках и их нравах.
      Все находившиеся в комнате повернулись к боярину Радулу. Тот степенно поднялся с места, кашлянул, разгладил бороду
      — Да, я знаю русичей, — неторопливо проговорил он. — В минувшем году вместе с великим князем Святославом я ходил на ромеев. Мы наголову разбили их под Адрианополем и, если бы император не обманул нас, взяли бы на копье Константинополь.
      Священник нахмурил брови, ударил концом посоха в пол.
      — Не о том молвишь, боярин, — перебил он Радула. — Расскажи нам о самих русах. Кто эти язычники, как живут?
      — Я был с русичами все время похода, я сражался вместе с ними, — спокойно продолжал Радул, не обращая на священника внимания. Я беседовал со многими из них — как простыми воинами, так и прославленными воеводами. У русичей нет рабов, они все равны, каждый смерд имеет собственную землю, каждый их мужчина — воин, поэтому может носить или держать дома оружие, с которым идет в дружину великого князя, когда тот призовет подданных в поход. Русичи не знают слова «неволя», они свободны сами и не отнимают свободу у других. Они не жадны до золота и иного богатства. Самое дорогое для них — Русь, и в бою за нее они страшны.
      Священник часто застучал посохом в пол. Его глазки зло блестели, губы были искривлены.
      — Хватит, боярин, хватит, — прохрипел он. — Ты уже все сказал.
      Священник поднялся со скамьи, опираясь на посох и семеня ногами, приблизился к воеводе Огнену. Остановившись против него, вскинул подбородок, снизу вверх посмотрел на воеводу-великана.
      — Все слышал, воевода Огнен? Что все русы свободны и у каждого, будь он князь или обычный смерд, своя земля? А имеется ли она у твоих париков ? Или хочешь, чтобы они, по примеру русичей, потребовали ее у тебя? Или чтобы твои повинники стали свободными, во всем равными тебе, их хозяину?
      Огнен, опустив Глаза, не промолвил ни слова, и священник, язвительно усмехнувшись, направился к воеводе Гаджу. Встал напротив, сложил руки на посохе.
      — Тоже слышал Радула, воевода? О том, что все русы, смерды и бояре, воины великого князя и горожане вправе иметь оружие? Может, и в Болгарии ты желаешь такого? Тогда зачем ждать появления русов в Охриде, раздай сам оружие рабам, а мы посмотрим, что из этого получится. Возможно, кто-то из твоих закупов сам захочет стать боярином вместо тебя, а другой, возомнив себя равным во всем тебе, возжелает твою красавицу-жену? Скажи, ты этого ждешь от союза с язычниками?
      Гадж, отвернувшись, промолчал тоже, и священник, торжествуя, огляделся по сторонам.
      — Что затихли, бояре и воеводы? Отчего не говорите больше о братьях-русичах? Потому что они — друзья вашим повинникам и простым воинам, а не вам, кметам и боярам. Поэтому в Доростоле у князя Святослава нет ни одного знатного боярина, даже кмет доростольский Ганко покинул город. Зато у киевского князя тысячи болгарских дружинников и толпы черни, которым язычник киевский князь ближе и дороже вас, их бояр-христиан. Сегодня ваши смерды идут против Христа, держателя небесной власти, а против кого они взбунтуются завтра? Против земной власти, против вас, их бояр, воевод, кметов. Рассадник сей заразы на нашей земле — русы. Неужто вы хотите вырыть себе могилу собственными руками? Ответствуйте, бояре и воеводы?
      Присутствовавшие безмолвствовали, и священник переместился на середину комнаты, вперил взгляд в самого комита.
      — Что молвишь ты, комит Николай? Мы ждем твоего слова, слова нашего комита и доброго христианина. Ответь, что мыслишь о князе Святославе и его русах-язычниках?
      Комит недобро прищурил глаза. Сейчас он не думал ни о чем, поскольку все важное и необходимое было передумано не раз прежде и окончательное решение принято задолго до сегодняшнего разговора. Будь его воля, он сию минуту вскочил бы на верного коня, рванул из ножен острый меч и очутился на Дунае под стягом великого князя Святослава рядом с его русичами, перед которыми дрожала хищная Империя и которые несли свободу его Болгарии. Однако что толку от него одного, даже если он прибудет со всеми сыновьями и личной дружиной? Ведь сила комита — в его боярах с их многочисленными дружинами. Именно поэтому не может он сказать сейчас вслух того, о чем так болит душа, что так хочется свершить. Но он никогда не пойдет на поводу у тех, кто начисто забыл о чести Болгарии, а, возможно, никогда о ней и не думал.
      Комит поднялся над столом, за которым сидел, оперся ладонями о крышку. Взгляд Николая был неприветлив и тяжел, лоб перерезала глубокая складка.
      — Я слышал вас, воеводы Огнен и Гадж. Не пропустил ни слова и из того, что поведали нам боярин Радул и святой отец. Отвечу всем так. Я — славянин, и потому русичи князя Святослава мои браться по крови. Однако я — христианин, и оттого ромеи императора Иоанна Цимисхия мои братья по вере. Те и другие уверяют, что пришли защитить Болгарию и желают ей только добра и счастья, и я не знаю, кому из них больше верить. Посему ответ князю Святославу на его послание пусть даст тот, кто хорошо знает русичей и ромеев, для кого одинаково дороги интересы родной земли и нашей святой христианской веры. Пусть этот человек решит судьбу Охриды.
      — О ком говоришь, комит? — сразу насторожился священник. — Кто этот человек, которому ты намерен доверить наши судьбы?
      — Он — первосвященник всей Болгарии, се патриарх Дамиан.
      — Но он проклят Константинопольским патриархом! — в ужасе воскликнул священник. — Сейчас он, христианин, нашел защиту в Доростоле у язычника киевского князя.
      — Да, святой отец, патриарх Дамиан сегодня действительно в Доростоле, — согласился Шишман. — Так заставили его поступить император Иоанн и патриарх Константинопольский, которые смотрят на всех славян как на врагов Империи и хотят уничтожить независимо от того, кто они — христиане или язычники. Оттого патриарх Дамиан призвал честных болгар, свою паству, встать на защиту родных очагов против ромеев, этих подлых убийц и насильников.
      Священник открыл рот, чтобы ответить, однако Николай Шишман шагнул к нему из-за стола. Могучими руками оторвал от пола, поднял, отставил, словно вещь, в сторону, к стене. Теперь комит стоял лицом к лицу со своими боярами и воеводами.
      — Сейчас мы решаем судьбу не только Охриды, но и всей Болгарии. Давайте забудем обо всем остальном, мелком и суетном по сравнению с этим. Сегодня ночью я отправлю одного из вас с грамотой к патриарху Дамиану, и да будет слово его священно для всех нас.
      — Да будет! — хором откликнулись присутствующие.
 
      На широкой доростольской площади были выстроены огромным четырехугольником конные и пешие болгарские воины. Внутри строя, в окружении десятка конных русских дружинников, сидел на лошади великий князь Святослав. Перед ним были брошены на колени несколько связанных болгарских бояр.
      — Братья-болгары! — далеко разносился по площади голос князя Святослава. — Вчера вечером вы привели ко мне этих людей, — кивнул он на бояр, — и сказали, дабы я, киевский князь, судил и покарал их. Поэтому хочу знать, что свершили они, в чем провинились. Воевода Стоян, ответь мне.
      Стоян, находившийся в первом ряду конной болгарской дружины, выехал из строя.
      — Эти люди звали нас, болгар, изменить тебе, великий князь. Они уговаривали нас внезапно ночью напасть на твоих воинов, а когда между нами и русичами началась бы сеча, они собирались отворить ворота Доростола и впустить в него легионы императора Иоанна. Вот почему мы связали их и привели на твой суд, великий князь Святослав. Воздай им по заслугам.
      Взгляд киевского князя остановился на лице одного из поверженных на землю.
      — Это правда, боярин?
      — Я исполнял волю своего кесаря, — угрюмо ответил тот.
      — Я спрашиваю, правда ли то, в чем обвиняет тебя воевода Стоян? — нахмурив брови, снова спросил Святослав.
      Стоявший на коленях вскинул голову, с неприкрытой ненавистью глянул на князя Святослава.
      — Это правда, киевский князь. Ты — мой враг, поэтому я жажду твоей смерти. Жаль, что мой замысел не удался.
      — Боярин, коли мы с тобой враги, зачем явился ко мне, а не к императору Иоанну или своему кесарю? Разве я звал тебя или неволил служить мне? Зачем ты клялся быть со мной?
      Боярин не ответил, и на лице князя Святослава появилось выражение брезгливости.
      — Боярин, я — воин и уважаю всех честных воинов, даже если в каком-то бою от них отвернулось счастье. Однако ты не воин, а змея, готовая исподтишка ужалить в спину. Ты преступил собственную клятву и продал честь, поэтому твою судьбу решит не острый меч, верный друг отважных воинов, и не боевая удача, которую даруют нам боги, а людской суд. Будь готов к нему.
      От бессильной злобы лицо связанного свела судорога, он скрипнул зубами.
      — Замыслил судить нас, великий князь? — прохрипел он. — От чьего имени? Киева, Руси? Но ты, великий князь Святослав, не на Днепре, а на Дунае, и судить хочешь нас, болгарских бояр, на чьей земле сейчас находишься. Скажи, по какому праву ты, русский князь, собираешься вершить подобное?
      Все с той же брезгливостью князь Святослав глянул на изменника, заставил скакуна сделать шаг назад от приблизившегося к нему на коленях бывшего соратника.
      — Боярин, я немало прожил, многое видел и еще больше слышал. Однако я никогда не видел русича, стоявшего перед врагом на коленях, ни разу не слышал, чтобы русич когда-либо изменил своей клятве. Я не знаю, как судить вас, поэтому не сделаю этого.
      Среди связанных бояр возникло радостное оживление.
      — У нас свой кесарь…
      — Над нами лишь один судья — небесный….
      — С нами Христос…
      Заглушая эти выкрики, снова зазвучал суровый голос князя Святослава:
      — Рано предались веселью, бояре. Да, я сказал, что не стану судить вас. Это так. Однако не суд кесаря Бориса или вашего небесного Христа ждет вас, поскольку мне, а не им клялись вы всем для вас святым и целовали в том крест. Не им, а мне вы изменили! И все-таки не от имени Руси будут судить вас, и не я, великий киевский князь, сделаю это. Пусть судят вас они, — указал князь Святослав на замершие вокруг него ряды болгарских дружинников, — с кем вы клялись быть до конца и кому изменили так же, как мне и русичам. Пусть они судят вас от имени тысяч мертвых воинов-болгар, что легли с моими русичами под стенами Преславы и Доростола! Услышьте свой приговор от тысяч живых болгарских дружинников, что встанут завтра насмерть с моими полками против имперских легионов! Каким бы приговор ни оказался, я не отменю его. Вот мое последнее слово, бояре!
      Князь Святослав тронул поводья скакуна, вместе с русскими дружинниками покинул площадь.
      Была глухая ночь, когда из ворот замка комитов Охриды выехали пять всадников. Все в длинных темных плащах, кольчугах и шлемах, с копьями и мечами. Сразу за крепостным мостом, переброшенным через ров с водой, они взяли в полный намет и, не жалея плетей, скакали весь остаток ночи. С наступлением утра остановили взмыленных лошадей у придорожной харчевни.
      В маленькой полутемной комнатенке с дымным очагом в углу они уселись за грубо сколоченный стол, вытянули затекшие ноги, сбросили с голов капюшоны. Это оказались сотник Всеслав, десятский Ангел и посланный с грамотой комита Николая Шишмана к патриарху Дамиану в Доростол боярин Радул. Остальными двумя всадниками маленького отряда были верные слуги боярина, которых он взял с собой для охраны и оказания услуг в далекий и трудный путь.
      Спутники выпили по стакану красного терпкого вина, принялись за вяленую медвежатину. Вдруг прислуживавшая им молоденькая девушка выронила из рук деревянную миску, широко открыла глаза.
      — Ангел, ты? — удивленно воскликнула она. — Откуда?
      Десятский вздрогнул, оставил в покое медвежью лопатку, в которую только что впился зубами. Перед ним стояла болгарская девушка, которую они с Всеславом спасли в Преславе.
      — Вы оба здесь? Как я рада, — с нескрываемой радостью говорила девушка, быстро переводя взгляд с Ангела на сотника. — Что занесло вас в эти места?
      — А что делаешь здесь ты? — в свою очередь спросил десятский, оставляя вопрос девушки без ответа.
      Встреча с кем бы то ни было никак не входила в планы маленького отряда. Уловив на себе недовольный взгляд боярина Радула, Ангел сейчас стремился как можно скорее отделаться от невесть откуда взявшейся девушки.
      — Мой отец и братья погибли при защите Преславы. Мать на ваших глазах убили легионеры, и я пришла в Охриду вместе с другими беженцами. Добрые люди не дали умереть с голода, хозяин этой харчевни приютил меня и относится, как к родной дочери. И все-таки я очень рада, что встретила вас. Возьмете меня с собой?
      — Мы — мужчины и воины, — ответил Ангел, — девушкам не место с нами. Оставайся у своего доброго хозяина, здесь тебе будет гораздо спокойнее, нежели с нами.
      На лице болгарки появилось упрямство.
      — Я не ищу покоя. Ромеи уничтожили мою семью, я должна отомстить им. Потому и прошусь вместе с вами.
      — Нет! — жестко произнес боярин Радул, вступая в разговор десятского с девушкой. — Место женщины у домашнего очага и детской колыбели. Поэтому оставь нас и занимайся своим делом.
      Обиженно поджав губы, девушка отошла от стола и не подходила к путникам все время, пока они ели, а затем готовили лошадей в дальнейшую дорогу. Зато когда маленький отряд выехал с подворья и исчез за ближайшим поворотом, болгарка выбежала из дверей харчевни и бросилась в хозяйскую конюшню…
      Пятеро всадников скакали весь день. С последними лучами солнца они въехали в небольшую горную деревушку, где проживала семья одного из старых друзей боярина Радула. Здесь они остановились на ночлег. Сытно поужинали, поставили коней под навес, задали им корма и, забравшись на сеновал, вскоре уснули мертвым сном. Бодрствовал лишь поочередно сменяемый дежурный.
      Всеславу выпало охранять сон товарищей под утро. Поеживаясь от холодного предрассветного тумана и отгоняя дремоту, он чутко вслушивался в звуки ночи, время от времени поглядывая в. щели, имевшиеся во всех стенах далеко не нового сеновала. Вдруг ему показалось, что он слышит чьи-то легкие шаги, раздавшиеся рядом с сеновалом. Положив ладонь на рукоять меча, Всеслав приблизился в двери, прислушался. Он не ошибся: шаги раздались снова. Больше того, некто пытался открыть дверь, однако, убедившись, что она надежно изнутри закрыта, тихонько в нее постучал.
      — Ангел, Всеслав, — едва слышно донеслось снаружи, — отворите. Рядом с вами смерть. Впустите меня, если не хотите погибнуть.
      Сотник узнал голос девушки, которую они с Ангелом спасли в Преславе и так неожиданно встретили вчера утром в харчевне.
      — Почему ты здесь и чего надобно? — так же тихонько откликнулся Всеслав.
      — Отворяй скорее, подле вас недруги, — торопливым шепотом ответила девушка. — Поспеши, покуда еще не поздно.
      Обнажив на всякий случай меч, будучи готовым ко всяким неожиданностям, сотник впустил болгарку на сеновал, снова закрыл за ней дверь. Девушка была возбуждена, дрожала от холода, в ее глазах читалась тревога.
      — Ты откуда, как сыскала нас? — первым делом поинтересовался Всеслав.
      — Когда вы уехали из харчевни, я поскакала следом. Поначалу хотела просто догнать вас, однако потом встретила их.
      — Кого «их»? — перебил русич.
      — Кто они — не знаю, но они следят за вами. Хоронятся от ваших взоров и ни на миг не выпускают вас из виду.
      — Сколько их?
      — Два десятка. Все с оружием, в доспехах.
      — Откуда знаешь, что они следят за нами? — недоверчиво спросил сотник. — Сейчас на всех дорогах полно воинов, скачущих в разные стороны днем и ночью.
      — Впервые я обратила внимание на незнакомцев вот почему. Догоняя вас, поила в одном селе своего коня. Тут к колодцу подскакали эти всадники, стали выспрашивать у находившихся там селян, не видел ли кто пятерых конных. Они подробно описывали ваши точные приметы, и селяне указали им верный путь. Напоив коня, я тоже направилась вслед за вами и ранее меня ускакавшими незнакомыми всадниками. Вскоре я поняла, что они скрытно наблюдают за вами, и сама стала не выпускать их из виду. Так я убедилась, что эти конники — ваши недруги, русич, ибо друг не ведет себя как ночной тать.
      — Где незнакомцы сейчас?
      — Спят в лесу подле костра. Однако трое всю ночь хоронились в кустах против дверей сеновала и не спускали с нее глаз. Оттого я и не смогла предупредить вас раньше. Только что эта тройка отошла к огню, мыслю, неспроста. Смотри…
      Девушка схватила Всеслава за руку, указала на одну из щелей в стене сеновала. Русич, до предела напрягая зрение, вгляделся в темноту и различил на опушке недалекого леса две неясные человеческие фигуры. Пригнувшись, они быстро перебежали к кустам, что росли между лесом и сеновалом, а на опушке обрисовались контуры трех других человек. Все незнакомцы были с оружием, в шлемах и боевых доспехах. Если раньше Всеслав относился к рассказу и предположениям девушки с изрядной долей недоверия, теперь оно полностью исчезло, уступив место тревоге.
      — Как кличут тебя? — спросил он, только сейчас обнаружив, что до сих пор не знает имени девушки.
      — Цветана.
      — Стой здесь, Цветана, и следи за этими людьми, — приказал русич. — Я скоро вернусь.
      Всеслав бросился в угол сеновала, где спали его спутники, разбудил их. Для объяснений ему потребовалось всего несколько слов, и вот уже все пятеро стояли возле девушки.
      — Что нового? — спросил сотник.
      — Трое проскользнули к нашей изгороди, еще четверо затаились на соседнем подворье. Остальные перед нами.
      Всеслав внимательно глянул в направлении вытянутого пальца девушки. В чуть сереющем рассвете на фоне опушки леса виднелась группа вооруженных всадников, которые размыкались в стороны, охватывая их подворье полукругом.
      — К лошадям! — отрывисто бросил боярин Радул. — Скорей!
      Однако уже было поздно — под навесом у коновязи раздалось тревожное ржание. Присмотревшись, Всеслав увидел, что между лошадиными крупами мелькали согнутые людские тени. Теперь замысел таинственных врагов стал ясен полностью. Они собирались вначале лишить маленький отряд возможности к отступлению, после чего поступить с ним по собственному усмотрению.
      — Опоздали! — воскликнул боярин. — Они уже у коней!
      — Их всего трое, — спокойно заметил Всеслав. — Покуда к ним не подоспели другие сообщники, мы еще можем пробиться к лошадям и ускакать в горы. За мной!
      Сильным ударом ноги сотник распахнул дверь сеновала, с луком в руках выскочил наружу. Мгновение — и первая пущенная им стрела засвистела в воздухе. Один из незнакомцев, возившихся у коновязи, замер на месте, ноги его подломились, и он повалился под копыта лошадей. Двое других испуганно метнулись из-под навеса в направлении изгороди, однако просвистела вторая стрела — и еще один неизвестный покатился по земле. Третий упал на четвереньки и собирался нырнуть в растущие подле изгороди кусты, но русская стрела успела настигнуть и его.
      — К коням! — скомандовал теперь уже Всеслав. — Быстрей!
      Пятеро путников, а за ними Цветана, бегом бросились к коновязи, но случившееся под навесом не прошло мимо слуха и глаз неизвестных врагов. От изгороди, разделявшей сеновал и соседнее подворье, к ним бежали, потрясая в воздухе копьями и мечами, четверо ранее прятавшихся там воинов. Неизвестные всадники, успевшие к этому времени окружить полукольцом покинутый сеновал, тоже заторопились в сторону беглецов. Однако те уже находились под навесом и спешно разбирали поводья лошадей.
      Всеслав, раньше других вскочивший в седло, нагнулся, подхватил за талию Цветану, усадил перед собой. Из предыдущего разговора с девушкой он знал, что она, дабы незамеченной подобраться к сеновалу, была вынуждена оставить своего скакуна в лесу и сейчас оказалась без лошади. Прежде чем направить коня в ворота, сотник оглянулся. Все его спутники были в седлах, но, раньше, чем они вынеслись с подворья, чужие всадники успели выпустить несколько стрел. Одна из них нашла свою жертву. Дружинник-слуга боярина Радула, прикрывавший сзади своего господина, нелепо взмахнул руками и начал медленно сползать с седла: стрела вошла ему в незащищенный участок шеи между шлемом и кольчугой.
      Остальные беглецы благополучно оставили подворье, и через несколько минут бешеной скачки мимо домов и подворий селения копыта их лошадей высекали искры на каменистой горной дороге. За одним из ее поворотов Всеслав придержал бег коня, прислушался. Преследователи были недалеко, почти за спиной. Сотник отчетливо слышал не только ржание их лошадей, но даже тяжелое дыхание всадников. Всеслав перебросил прильнувшую к нему Цветану на круп коня скакавшего рядом Ангела, выхватил из чехла лук.
      — Скачи! — крикнул он десятскому. — Я их задержу!
      Сотник отъехал на край дороги, положил на тетиву стрелу. Пристроил поудобнее на поясе колчан, стал ждать. Вот из-за поворота дороги появился первый преследователь, за ним второй. Тщательно прицелившись, Всеслав вогнал ближайшему стрелу в горло. Другой всадник, заметив русича, попытался прикрыться щитом, но вторая стрела уже пела в воздухе свою зловещую песню и, пробив с расстояния в несколько шагов вражеский доспех насквозь, вошла ему в сердце. Сотник клал на тетиву третью стрелу, собираясь пустить ее в очередного вырвавшегося из-за поворота преследователя, но тот, моментально оценив обстановку, уже заворачивал коня обратно.
      Положив лук поперек седла, Всеслав поскакал за своим отрядом. Когда звуки погони вновь начали догонять его, он опять затаился в засаде, теперь за толстым придорожным деревом. На сей раз преследователи действовали осмотрительней — они возникли из-за изгиба дороги, с которого Всеслав не спускал глаз, единой тесной группой, причем у всех в руках были изготовленные к стрельбе луки. Но и русич теперь действовал по-иному. Не целясь, он в течение нескольких секунд выпустил в противников дюжину стрел. Заржали от боли раненые кони, покатился по земле со стрелой между ребер один из всадников. Остальным было не до ответной стрельбы: все их помыслы были направлены на то, чтобы удержаться в седлах взвившихся на дыбы лошадей либо не столкнуться с ошалело мечущимися по дороге ранеными скакунами товарищей.
      Когда в дерево, из-за которого только что стрелял Всеслав, впилась первая вражеская стрела, его там уже не было. Нещадно погоняя коня, русич во всю прыть догонял свой отряд. За тыл он теперь тревожился меньше: устроенные им две засады должны были надолго отбить у преследователей охоту догонять их.
 
      Спрятавшись в кустах орешника, Ангел наблюдал за причудливо петлявшей невдалеке по склонам гор дорогой. В двух-трех десятках шагов от него на берегу ручья спали его спутники. Вдруг некто, подкравшись сзади, закрыл ему ладонями глаза, прильнул грудью к спине. Резко метнувшись в сторону и молниеносно выхватив меч, десятский оглянулся — позади стояла Цветана.
      — Ты что? — сердито крикнула Ангел на девушку, вкладывая меч в ножны. — Спала бы лучше.
      — Я уже выспалась, — с улыбкой ответила девушка. — И подумала, что тебе одному должно быть скучно.
      — Скучно не скучно, а без сторожи нельзя, — все еще хмурясь, ответил десятский.
      — Ты сердишься? — удивилась Цветана. — Почему? Я давно хотела побыть с тобой наедине, посидеть, поговорить. Ведь я люблю тебя, Ангел, — простодушно призналась она.
      — Любишь? Меня? — изумился десятский.
      — Да. Я полюбила еще в Преславе, когда вы с Всеславом спасли меня от ромеев. Потом я часто думала о тебе, это из-за тебя поскакала вчера за вами. Сама дева Мария заставила нас вновь встретиться в Охриде. Это судьба, Ангел.
      — Нет, Цветана, это обыкновенная случайность. — Возразил десятский. — У нас с тобой совершенно разные судьбы.
      — Кто знает собственную судьбу, Ангел? Она вершится на небе, а не нами, мы бессильны перед уготованной нам участью.
      Десятский громко рассмеялся.
      — Бессильны? Нет, Цветана, я верю в свою судьбу, потому что выбрал ее сам. Ничто в мире не заставит меня отказаться от веры в то, чего я решил добиться и добьюсь собственными руками и без чьей-либо помощи.
      Девушка, широко открыв глаза, с изумлением внимала словам десятского.
      — Ангел, что говоришь? Ведь ты христианин и должен знать, что судьба ниспосылается нам свыше, а не выбирается нами. Так, как рассуждаешь ты, считают лишь те, кто не верит в Христа. Неужто ты такой же язычник, как были они?
      Цветана указала рукой на небольшую поляну, возле которой они разговаривали. По ряду признаков можно было судить, что здесь когда-то располагалось языческое капище. У родника еще виднелись следы жертвенного костра, вокруг него уцелело несколько деревянных фигурок языческих богов. Ангел презрительно фыркнул.
      — Я — христианин, Цветана. Однако твердо верю в свою судьбу и еще больше в самого себя. А на этих идолов мне наплевать.
      Обнажив меч, десятский шагнул к деревянным фигуркам. Несколько взмахов клинка — и они, разрубленные на части, повалились не землю. Цветана, вначале с удивлением наблюдавшая за Ангелом, подбежала к нему, схватила за руку.
      — Что делаешь? Остановись!
      Однако тот, рассмеявшись, вырвал руку. Лишь разделавшись с последним деревянным божеством, десятский вложил меч в ножны. Цветана, нагнувшись, подняла один из обрубков, поднесла ближе в глазам. Со страхом глянула на Ангела.
      — Это мать-роженица! В нее верили, ей поклонялись мои покойные родители. Смотри, она плачет! — в ужасе вскричала девушка. — Плачет! А боги никогда не прощают людям своих слез! Оскорбленные людьми, они жестоко мстят им.
      Десятский, взглянув мельком на остатки былого божества, презрительно скривил губы.
      — Этот кусок дерева действительно мокр. Потому что упал в росу. Все так просто, Цветана.
      — Нет, Ангел, роса уже высохла, а на лице у матери-роженицы влага. Это ее слезы! Она плачет по нам, поскольку видит уготованную нам судьбу, и жалеет нас. Мне сразу почему-то стало холодно и страшно. Моя душа словно чувствует, что старые боги наших предков прокляли нас обоих и жестоко отомстят. Я боюсь, Ангел.
      Упав лицом в траву на старом языческом капище, девушка горько расплакалась. Ее плечи содрогались от рыданий.

      На крепостной стене Доростола одиноко стоял князь Святослав. Задумчиво смотрел на кативший перед ним голубые воды Дунай, на застывшие на его шири корабли византийцев.
      Неспокойно было па душе у великого князя, тревожные думы теснились в голове. Третью неделю в крепости царил голод. Русичи и болгары питались распаренными в кипятке звериными шкурами и древесной корой, они, как козы, общипали в городе все листья и траву. В Доростоле не осталось в живых ни одной собаки и кошки, ни единой птицы. На первых порах, совершая внезапные ночные вылазки, славянские дружинники отбивали продовольствие у противника, нападая на его лагерь или обозы. Однако постепенно в результате длительной, кропотливой работы византийцы перекопали глубоким рвом, перекрыли сильными заставами все дороги и тропинки, ведущие из города. Каждую ночь ромеи расставляли под стенами крепости множество патрулей и засад, их дежурные когорты в любое время суток были готовы к бою. Правда, отдельным группам славянских смельчаков все-таки удавалось отбивать продовольствие и сейчас. Но за каждую горсть муки либо кусок мяса приходилось платить немалой кровью, и с каждым разом все большей.
      — Княже, дозволь по делу, — прозвучал за спиной Святослава голос болгарского воеводы Стояна.
      — Говори, — не оборачиваясь, ответил великий князь.
      — Княже, в городе голод. Поскольку император Иоанн отрезал Доростол от Болгарии и Руси, нам неоткуда ждать ни выручки, ни подмоги с припасами. Значит, следует надеяться лишь на себя. Хочу предложить, как можно обхитрить ромеев и доставить в крепость столь нужную пищу.
      О голоде в Доростоле неотступно думал сам великий князь, не единожды говорил об этом с ближайшими сподвижниками, среди которых был и воевода Стоян. Некоторые из военачальников предлагали немедля, не дожидаясь полного истощения сил, выйти за стены крепости в открытое поле и сразиться с имперскими легионами в последнем, решительном бою. Однако великий князь с большинством русских и болгарских воевод придерживались иной точки зрения.
      Нехватку съестных припасов испытывали не только запертые в Доростоле славяне, но и византийцы. Их огромная армия в поисках продовольствия давно разграбила не только ближайшие окрестности Доростола, но всю округу. Постепенно для отыскания пищи для солдат и фуража для лошадей интендантские команды ромеев стали все дальше удаляться от города, а в последнее время отдельные когорты и таксиархии в полном составе были направлены в районы, где можно было прокормиться. Оставшиеся в лагере под Доростолом легионеры, живущие впроголодь и постоянно тревожимые вылазками славян, начинали роптать, высказывать недовольство, иногда даже открытое неповиновение. Все чаще в византийском лагере можно было видеть виселицы и деревянные кресты, на которых вешали и распинали смутьянов и начавших появляться дезертиров.
      Если длительная осада и связанные с ней трудности расшатывали дисциплину и ослабляли боеспособность имперских войск, смотревших на войну как на источник наживы и привыкших к безудержному грабежу, то среди славян подобного не наблюдалось. Неприхотливые в быту, не развращенные излишествами и роскошью, закаленные в многочисленных походах и привыкшие к любым тяготам воинской жизни, они стойко переносили все лишения, сохраняя туже крепость духа и решимость сражаться до последнего, что и в начале доростольской осады. Именно на эту способность славянского характера рассчитывал князь Святослав и его воеводы. Терпя лишения сами, но зная, что недруг переносит трудности осады гораздо болезненнее, нежели их дружинники, будучи убеждены, что время работает на них, славянские военачальники стремились как можно сильнее ослабить боевой дух византийской армии перед решающим сражением.
      Этот план осажденных был хорошо известен и воеводе Стояну. И если сейчас он счел нужным начать разговор о нехватке продовольствия, значит, это было неспроста и Стояна надлежало внимательно выслушать. Великий князь отвлекся от своих мыслей.
      — …Я родился на этой земле, знаю здесь каждый изгиб Дуная и камень на его берегах. Если императору Иоанну удалось перерезать все дороги в Доростол на суше, нам остался единственный путь — по воде. Никакому Цимисхию не по силам лишить нас возможности пользоваться этим путем.
      — А это, воевода, — указал князь Святослав на византийский флот. — Или забыл о вражьих дромонах и триремах?
      — Княже, на кораблях — ромеи, поэтому Дунай для них чужой. Разве знают они, как высока его волна в бурю и как темны осенние ночи. Им не известно, где лодка мчится на стремнине, как стрела, а где закружит ее в водовороте, как щепку. Княже, в первую же бурю мы проскочим на ладьях мимо византийских кораблей, как тени, и вырвемся на речной простор, где нет ромеев. Спустившись по течению дальше от Доростола, мы попадем к братьям-болгарам, которые поделятся с нами последним куском хлеба.
      — А путь обратно в Доростол? — спросил князь Святослав. — Против течения и с поклажей?
      — Это труднее, княже, — согласился Стоян. — Но разве трудно и невозможно одно и то же?
      Сжав губы и прищурив глаза, великий князь какое-то время размышлял.
      — Большое дело замыслил, воевода, — наконец сказал он. — Сегодня вместе с воеводой Икмором отберите двадцать сотен лучших воинов, русичей и болгар, и вечером оба заходите ко мне. Поговорим о задуманном еще раз.
 
      На Дунае бушевала буря. Хлестал дождь и завывал ветер, высоко вздымались черные волны. На берегу под стенами Доростола сновали в темноте вооруженные люди, спускали на воду ладьи, прыгали в них. Несколько сильных взмахов веслами, и суденышки одно за другим исчезали среди мрака и непогоды. Вот берег уже пустынен, лишь с грохотом накатывались на него громадные пенные волны…
      Раскачивался под ударами волн высокий борт византийского дромона. Пусто на корабле, ни единого огонька не пробивалось из его чрева. Время от времени на палубе появлялась закутанная в плащ фигура, держась за борт, склонялась над водой, пристально всматриваясь в темноту. Но все окрест было скрыто непроницаемым мраком, в глаза летели холодные брызги, мокрая палуба уходила из-под ног. И дозорный, вытерев ладонью влажное лицо, выпрямлялся, спешил от борта туда, где суше и теплее…
      Ярко светило солнце, ласкала берег мелкая речная волна. Вниз по Дунаю плыли славянские ладьи. Борта суденышек были прикрыты щитами, гребцы облачены в кольчуги, на головах надеты шлемы, на коленях виднелись луки. На носу передней ладьи стояли рядом воеводы Стоян и Икмор.
      — В полдень будем на месте, — говорил болгарин русичу. — Там я родился и вырос, там моя семья. Пять десятков воинов ушли со мной из села под знамя князя Святослава, и все, оставшиеся в живых до сего дня, плывут сейчас вместе с нами. Поэтому нас встретят как родных, мы ни в чем не будем знать отказа.
      Так и произошло. Как только ладья с Икмором и Стояном уткнулась носом в прибрежный песок, болгарский воевода выпрыгнул на сушу и, сопровождаемый тремя десятками воинов-односельчан, чуть ли не бегом направился к видневшемуся невдалеке у подножия гор селению. Вскоре оттуда к ладьям двинулась громадная толпа людей. Впереди мужчины-крестьяне несли на толстых жердях связанных за ноги баранов и свиней, гнали коз. За спинами у многих женщин виднелись мешки с крупой, мальчишки-подростки тащили большие кувшины и бурдюки с вином. Перед толпой шли воевода Стоян и седой болгарин с окладистой бородой. Они остановились возле Икмора.
      — Здрав будь, русский брат, — поприветствовал воеводу старик.
      — Челом тебе, отец, — поклонился в пояс старику-болгарину русич.
      — Прими от нас, добрый человек, — указал старик на сложенные у ладей живность, мешки, кувшины, бурдюки. — Прости, что немного, но уже дважды посещали нас незваные гости-ромеи. Все забрали, мало что осталось после них. Лишь то и уцелело, что загодя успели узнать в горы да закопали в лесу. Грабить ромеи мастера.
      — Благодарю, отец. Еще раз спасибо за то, что отдаете, не жалея, последнее. Однако мы не ромеи и последнее не забираем.
      — Не обижай людей, брат, — сказал старик. — Пойми, что принесли все от чистого сердца.
      — Знаю, оттого мы и не возьмем последнее. Для многих тысяч русичей и болгар, что находятся в Доростоле, все это — капля в море, а у вас впереди долгая зима. Скольких из них, — указал Икмор на обступившую ладьи толпу крестьян, — эта мука и мясо спасут от голодной смерти. Посмотри, сколько в селе женщин и детей. Неужто сможет называться мужчиной тот, кто воспользуется добротой твоих земляков-сельчан и оставит их детей без крошки хлеба? Прости, отец, но поступить иначе мы не можем. Пойми это сам и объясни людям. Хорошо?
      Случайно взгляд Икмора упал на пригорок, возле которого они находились. Было видно, что совсем недавно на нем стоял стог сена, сейчас же от него сохранились лишь остатки. Однако взгляд воеводы был устремлен не на клочки разбросанного тут и там сена, а на видневшиеся кое-где на земле следы лошадиных копыт.
      — Скажи, отец, какие ромеи были в селе: конные или пешие? — спросил он.
      — Конные, оба раза конные. Последний раз наскакивали три дня назад.
      В глазах воеводы зажегся радостный огонек.
      — Не знаешь, они совсем ушли из ваших мест?
      — Вряд ли, у них тут недалече лагерь. Целую неделю уже бесчинствуют. Того гляди снова в село пожалуют.
      — Сколько их?
      — Немало. Сельчане, что возле их лагеря по делам бывали, сказывали, что никак не меньше полутора тысяч. Рослые, один к одному, все в блестящей броне. Гвардия имперская, что ли…
      Икмор горячо обнял старика, расцеловал.
      — Отец, не смог бы ты показать нам тот лагерь?
      — Конечно, могу.
      Воевода Стоян тронул товарища за плечо.
      — Икмор, разве нас послали за этим! Или позабыл, что наказывал на прощание великий князь?
      — Нет, Стоян, не забыл. Но на ромеев мы нападем все равно. Ибо полторы тысячи всадников — это столько же лошадей.
      В глазах воеводы Стояна появилась нерешительность, голос звучал без прежней настойчивости.
      — Это так, Икмор, однако недругов пятнадцать сотен, причем, если верить рассказам селян, нам придется иметь дело с «бессмертными». Если после нашего нападения из них уцелеет хоть один, из отряда в Доростол не вернется никто.
      — Поэтому они сгинут до единого. — В уголках губ Икмора появились жесткие складки. — Завтра все легионеры, что расположились в здешнем лагере, увидят солнце последний раз.
 
      Шли пятые сутки, как маленький отряд покинул замок комита Шишмана. Погони за собой они больше не замечали. Возможно, урок, преподанный неизвестным врагам сотником Всеславом, пошел им на пользу, может, они просто сбились со следа беглецов. Однако что бы ни случилось, последнее время отряд чувствовал себя спокойнее.
      Но наступил час, когда этому спокойствию пришел конец. Однажды под вечер селянин, с которым боярин Радул затеял разговор на дороге, предупредил, что по другую сторону горного хребта, подле которого они сейчас находились, он видел недавно разъезд византийцев. После этого сообщения маленький отряд тут же съехал с дороги в лес, спустился в небольшой овраг. Спешившись, все пятеро начали обсуждать сложившееся положение. То, что подобная встреча рано или поздно должна была состояться, все знали и ждали ее, однако каждый хотел, дабы она произошла как много позже. И вот это неминуемое случилось.
      — Надобно расстаться с лошадьми и идти через перевал пешеходными тропами, — предложил боярин. — Дольше, зато безопасней.
      — Дунай еще далеко, в Доростоле нам нужно быть побыстрее, поэтому кони нам крайне необходимы, — возразил Всеслав и предложил: — Может, выдать себя за друзей Империи? Ангел говорит не хуже любого ромея, а кто мы на самом деле, не позволено прочитать в наших мыслях никому.
      Радул отрицательно качнул головой.
      — С ромеями могут быть болгарские бояре-изменники. Каждый из них хорошо знает меня в лицо и помнит, что я всегда был врагом Империи. Подобная встреча будет для всех нас последней в жизни.
      В разговор вступил Ангел:
      — Моя двоюродная сестра замужем в этих местах. Ее муж, охотничий здешнего кмета, знает окрестные горы и леса как собственные пять пальцев. Уверен, что он смог бы нам помочь.
      — Я слышал, что местный кмет еще весной сбежал то ли к царю Борису, то ли к ромеям, — сказал боярин Радул. — Может, с ним и твой охотничий. Как говорится, куда иголка — туда и ниточка.
      — Нет, — убежденно произнес Ангел. — Прошлой осенью вместе с ним мы сражались против Империи, в бою под Адрианополем он потерял руку и ногу. С той поры он не покидает родных мест, а ромеи ему ненавистны так же, как нам. Прежде я дважды бывал в гостях у сестры, могу навестить ее и в третий раз, а заодно поговорить с ее мужем.
      — Как далеко дом охотничьего? — поинтересовался боярин.
      — Туда и назад полдня пути. Если выезжать немедля, к утру можно возвратиться обратно.
      Радул посмотрел на солнце, прятавшееся за вершины гор.
      — Хорошо, скачи к охотничьему. На ночь глядя мы все равно никуда не двинемся, однако к утру тебе следует быть с нами.
      Цветана с мольбой глянула на Радула.
      — Боярин, дозволь мне ехать с Ангелом. В пути может случиться всякое, а двое — не один.
      Радул задумался, потом махнул рукой.
      — Скачи. Может, па самом деле чем-либо пригодишься…
      Ангел не ошибся в расчетах — вместе с Цветаной они возвратились в овраг с первыми лучами солнца.
      — Боярин, я видел сестру и ее мужа, — сообщил десятский, спрыгивая с коня. — Охотничий поможет нам.
      — Чем и когда?
      — Он будет ждать нас с заходом солнца у моста через Чертово ущелье. Возле последнего изгиба дороги перед мостом надобно трижды прокричать кукушкой, после чего взвыть по-волчьи. Это послужит сигналом, что скачем мы. Охотничий проведет нас свободными от ромеев тропами к самой Дунайской равнине.
      — Молодец, ты свершил большое дело, — обрадовано произнес боярин. — Покуда отдохни, а вечером поспешим на встречу с охотничьим.
      Отравив слугу-дружинника наблюдать за дорогой, Радул и Всеслав вместе с Ангелом и Цветаной тоже пристроились у маленького костра на отдых. Однако в полдень Радул почему-то решил изменить место пребывания маленького отряда. Подняв всех на ноги и ничего не объясняя, он велел перебраться па противоположную сторону дороги и углубиться на добрую версту в лес. Здесь, в густых зарослях орешника, получив строгий наказ боярина не разводить огня и громко не разговаривать, они пребывали до заката солнца.
      Вечером Радул удивил всех снова. Вместо того чтобы спешить к Чертову ущелью на встречу с охотничьим, он приказал быть готовым к любой неожиданности, а сам с возвратившимся из дозора слугой выехал к дороге. Примерно через полтора часа он возвратился один.
      — Боярин, солнце уже село, — заметил подошедший к нему Ангел. — Охотничий ждет нас.
      — Мы не поедем к нему, — сухо ответил Радул.
      — Почему? — удивился десятский.
      — Я видел утром плохой сон. По дну неведомого мне ущелья бежал кровавый ручей, и ноги, помимо воли, сами влекли меня к нему напиться. Это вещий сон, Ангел. Чужая кровь предупреждает о возможной гибели, которая должна поджидать меня у какого-то ручья в ущелье. Поэтому никто из нас не поедет к Чертову ущелью. Я решил внять гласу богов и повиноваться им.
      — Ты христианин, боярин! Неужто веришь в языческие бредни о голосе крови и вещих советах богов во сне? — спросил удивленный десятский.
      — Я тридцать лет верил в наших старых богов, — ответил Радул, — и лишь последние десять стал признавать власть на небе Христа. Однако до сих пор я одинаково внимаю всем богам, которые желают мне добра, поэтому мы не отправимся к мосту через ущелье.
      — Воля твоя, боярин, — послушно сказал Ангел, — но если ты отказываешься от помощи охотничьего, что задумал делать сам?
      — То, что собирался раньше: перебраться через горный хребет, сохранив при этом коней для дальнейшей дороги. Для этого сейчас мы разделимся на две группы. Тебя здесь никто не знает, ты хорошо понимаешь и говоришь по-ромейски, отчего тебе на самом деле не выдать себя за имперского лазутчика? Возьмешь с собой Цветану, прихватите наших с сотником коней и езжайте с ней, не таясь, через хребет. Перебирайтесь на противоположную его сторону сами либо с помощью охотничьего, однако завтра в полночь вам надлежит быть там. Я и сотник будем ждать вас у скал Орлиного гнезда.
      — Я не знаю тех мест, боярин, — сказал Ангел, внимательно слушавший Радула. — Скажи точней, где отыскать тебя.
      — Зато скалы у Орлиного гнезда хорошо известны мне, поскольку тамошний боярин Мануш мой добрый друг, и я часто гостил у него. Будьте с Цветаной подле скал в полночь, мы с сотником сами найдем вас. Услышите два крика филина и три коротких лая шакала — знайте, что это мы.
      — Завтра в полночь мы будем в назначенном месте, — сказал Ангел. — Воевода, я не вижу твоего дружинника, а мне, ежели он идет через перевал пешим с тобой и Всеславом, надобно взять его коня.
      — Забудь о нем, Ангел, я отправил слугу домой в свой замок. Скоро конец нашего пути, и я смогу обойтись без его услуг.
      — Тогда я и Цветана выступаем в дорогу немедля. До встречи в Орлином гнезде, воевода и сотник…
      Когда Ангел с девушкой исчезли в лесу и среди кустов стих стук копыт их коней, боярин повернулся к Всеславу.
      — Знаю, о чем хочешь спросить, посему прошу — не говори покуда ни слова. Мне самому еще не все ясно, однако я понял главное — постоянно рядом с нами идет смерть. Сейчас нам с тобой предстоит проверить это. Готовься.
      Радул перебросил щит из-за спины палевое плечо, обнажил меч. Поймав на себе удивленный взгляд русича, посоветовал:
      — Изготовься к бою тоже. Заодно знай, что всякий, кого повстречаем в лесу на пути, — наш недруг, поэтому бей его первым… без всякой жалости и насмерть.
      К величайшему изумлению Всеслава, боярин повел его к месту их прежнего лагеря. Они спустились в овраг, где провели предыдущую ночь и время до сегодняшнего полудня, нашли пепелище своего костра. Здесь Радул остановился.
      — Сотник, после нас здесь были чужие. Ищи их следы.
      Он первым опустился на корточки и, словно собака-ищейка, начал всматриваться в землю. Все еще ничего не понимая, его примеру последовал Всеслав. Ярко светившая луна помогла в их поисках, и через несколько минут боярин подошел к русичу.
      — Что молвишь, сотник?
      — Ты прав, боярин, после нашего ухода у костра побывали чужие. Причем в немалом числе.
      — Кто это был? Крестьяне, пастухи, воины?
      — Воины, вот следы сапог одного из них. Смотри, как глубоко вошли каблуки в землю. Выходит, хозяин сапог был в тяжелой броне. А рядом со следами сапог вмятина от древка копья, на которое он опирался. Теперь взгляни на этот дуб. Видишь, на нем порез от обнаженного клинка, которым кто-то случайно задел по коре? Я обнаружил следы больше десяти человек, все они сходятся с разных сторон вокруг костра. Это значит, что неизвестные воины хотели окружить нас, дабы никто не смог ускользнуть от них.
      Радул удовлетворенно усмехнулся.
      — Всеслав, только что ты сам ответил на один из собственных вопросов, которые недавно хотел задать мне. А вскоре ответишь и на все остальные. Пошли.
      Теперь боярин повел сотника вдоль дороги в направлении Чертова ущелья. Возле последнего поворота перед висевшим над пропастью мостом он остановился, прислушался. Затем, не выходя из леса, трижды прокуковал кукушкой и протяжно взвыл по-волчьи. Однако вокруг, как и прежде, продолжала царить тишина. Радул еще раз повторил условленный сигнал, и вновь в ответ не прозвучало ни звука.
      — Сотник, я поищу охотничьего, а ты приготовь лук и стрелы. В случае малейшей опасности для себя или меня стреляй без промедления. Услышишь мой свист — ты его знаешь, — ступай ко мне.
      Согнувшись, прячась за щитом, с мечом в правой руке Радул быстро перебежал дорогу, исчез в кустах у поворота, где их должен был ждать охотничий. Положив стрелу на тетиву, Всеслав весь превратился в слух, и вскоре из кустов, где пропал боярин, прозвучал его свист. Не выпуская из рук лука и стрелу, русич тоже пересек дорогу, встретился с болгарином.
      — Сотник, ты хороший следопыт, — с мрачной усмешкой произнес Радул. — Поэтому сейчас расскажешь о том, что произошло возле поворота перед мостом. Начни с этого.
      Он протянул руку к ближайшему дереву, указал на торчавшую из его ствола стрелу. Рядом на земле валялся сломанный наконечник еще одной. Сотник поднял его, поднес к глазам. Нахмурился, отбросил в сторону, убрал на место свой лук и стрелу. Обнажил, как Радул, меч.
      — Жди меня здесь, боярин, я скоро вернусь. И расскажу о том, что случилось на этом месте.
      Всеслав отсутствовал несколько минут, а когда возвратился, его лицо было таким же мрачным, как у Радула.
      — Здесь была засада, боярин. Не меньше десятка стрелков сидели на деревьях и прятались в кустах, поджидая группу конных. Когда те появились у поворота, лучники расстреляли всех в упор, затем сбросили их тела в ущелье.
      — Это все, что ты смог понять, сотник? — с заметным разочарованием в голосе спросил Радул.
      — Стрелы византийские, значит, в засаде находились ромеи, — добавил к сказанному прежде Всеслав, самолюбие которого было задето. — Но кого они ждали и почему именно здесь — ответа я не знаю. Коли ты, боярин, смог увидеть и понять больше, слушаю тебя.
      — Ты, сотник, увидел все, что только можно было увидеть, и все-таки мне известно о случившемся у моста гораздо больше твоего. Здесь на самом деле была устроена засада и в ней действительно сидели ромеи. Но ждали они не просто группу конных, а подстерегали наш отряд, Всеслав. Это мы должны были быть расстреляны ими на месте, где надеялись встретиться с охотничьим, и только счастливый случай спас нас от смерти.
      — Твой вещий сон, боярин?
      Радул тихо рассмеялся.
      — Нет, Всеслав, никакого сна я не видел. Все гораздо проще, я сейчас расскажу тебе обо всем. Только сначала давай уйдем отсюда.
      Они снова перебежали дорогу, забрались в глубокую скальную расщелину. Положили из предосторожности рядом с собой обнаженные мечи, сдвинули головы как можно ближе.
      — Помнишь, как Ангел предложил нам помощь своего родственника-охотничьего? — шепотом спросил Радул. — Как я поверил ему, и он ускакал вместе с Цветаной?
      — Да, боярин.
      — Цветана любит Ангела и не отходит от него ни на шаг. Когда они прибыли в усадьбу охотничьего, десятский оставил ее у ворот, наказав следить за дорогой. Не знаю, что взяло в Цветане верх — ревность или подозрительность, — но она тайком пошла за Ангелом и слышала весь его разговор с мнимым охотничьим.
      — Почему мнимым?
      — Во всей усадьбе Цветана не видела ни одной женщины. Там находились только четверо мужчин-воинов, с которыми и разговаривал Ангел. Ни один из них не был калекой, каковым, по словам десятского, являлся охотничий. Зато все четверо собеседников Ангела были в болгарских плащах, однако в византийских доспехах под ними, и говорили с десятским по-ромейски. Прежде чем начать разговор, Ангел и один из чужаков показали друг другу свои перстни.
      — Ты веришь этому, боярин?
      — Почему бы и нет! Тем более что мне сразу припомнился один случай. Еще весной наш соглядатай, давно живущий среди ромеев, передал комиту Шишману, что один из сотников боярина Самуила, изменившего Болгарии, под чужим именем был заслан лазутчиком к русам. Недавно в Доростоле болгары казнили группу болгар-изменников, но упомянутого сотника среди них не оказалось. И я подумал, а не личину ли нашего Ангела принял сотник-предатель боярина Самуила?
      Всеслав не мог сдержать возглас удивления.
      — О чем говоришь, боярин? Ангел спас жизнь мне и Цветане! Я сражался с ним против ромеев в Преславе и на македонских перевалах! Он предупредил воеводу Сфенкела о возможной измене болгарских бояр — и не ошибся. О том же он предостерегал через меня в Доростоле великого князя Святослава, и тоже оказался прав. Я верю ему, как себе, боярин! — запальчиво закончил русич.
      — А я точно так доверяю тебе, сотник, — тихо проговорил Радул. — Поэтому твое мнение об Ангеле для меня куда значимее, нежели рассказ Цветаны и даже мои собственные подозрения. Однако на всякий случай я решил все-таки проверить десятского. Для начала сегодня в полдень я изменил место привала и предпринял все, чтобы Ангел не смог отлучиться с него ни на миг. Этим я обезопасил наш отряд от возможного нападения ромеев, с которыми, по словам Цветаны, десятский беседовал ночью, и лишил его новой встречи с ними.
      Настоящую проверку я устроил ему вечером. Оставив вас в лесу, мы со слугой выехали к дороге, дождались там небольшую группу воинов-болгар, скакавших в сторону Чертова ущелья. Я велел слуге присоединиться к ним и на последнем перед мостом через ущелье повороте дороги крикнуть трижды кукушкой, после чего взвыть по-волчьи. Если все случится так, как обещал Ангел, слуга должен был тотчас вернуться ко мне. Однако, как тебе известно, он не возвратился до сих пор. Думаю, что он разделил судьбу расстрелянных у моста из засады воинов и покоится сейчас вместе с ними на дне ущелья. Томимый дурными предчувствиями, я прибыл к вам, избавился от Ангела и Цветаны, отправив их верхом через перевал, а с тобой, Всеслав, от которого у меня нет тайн, решил проверить свои подозрения. Как я это делал и что обнаружил, ты знаешь.
      — Да, боярин, я видел все. Но при чем здесь Ангел? Отчего я должен верить словам Цветаны больше, чем поступкам, совершенным десятским на моих глазах? Разве случившееся сегодня не может иметь иную причину, кроме предательства Ангела?
      — Я тоже думал об этом, сотник, — задумчиво сказал Радул. — Знай, что Ангелу я не верю вот еще почему. Недавно Цветана мне рассказала, как однажды на ее глазах он изрубил мечом деревянные фигурки наших старых языческих богов. Я тоже, как и он, христианин, но никогда не осквернял и не глумился над верой своих отцов и дедов. Она свята для меня, как всякая иная память о предках. А тот, кто не уважает и не чтит прошлого собственного народа, не может иметь честную, незапятнанную душу. Поставив тот и сегодняшний случаи в единый ряд, я говорю тебе, Всеслав: у меня нет веры Ангелу.
      — А у меня есть, — упрямо проговорил русич. Радул пожал плечами.
      — Значит, кто-то из нас ошибается. Если прав я, это грозит большой бедой делу, с которым мы скачем в Доростол. Ты согласен еще раз проверить Ангела, дабы навсегда покончить с моими сомнениями?
      — Согласен. Причем, как можно скорее.
      Глаза Радула стали жесткими, в них появился стальной блеск.
      — Даже в случае, если это опять может повлечь за собой чью-то смерть? — изменившимся, словно чужим голосом спросил он. — На сей раз уже не моего слуги, а кого-то из нас, оставшихся в живых?
      — Даже в случае, если это будет грозить гибелью мне самому, — решительно ответил Всеслав.
      — До этого, сотник, дело покуда не дошло. Хотя, думаю, что рано или поздно, дабы раскусить Ангела до конца, нам придется бросить вызов смерти. Что из этого получится, сказать трудно. За неверие Цветане я заплатил гибелью своего вернейшего слуги, посмотрим, во что обойдется твоя излишняя доверчивость Ангелу.
 
      Широкая лесная поляна с трех сторон была окаймлена густым лесом, и лишь четвертая, выходившая к Дунаю, была отделена от воды редкими кустами лещины. Строгими рядами раскинулся на поляне лагерь византийской конницы. Белели походные палатки, последними языками пламени вспыхивали уголья в догоравших кострах. Опершись на древка копий, дремали часовые.
      Встававшее из-за Дуная солнце золотило верхушки деревьев, заставляло сверкать разноцветными бликами капли росы на траве. Со стороны густого непролазного камыша, скрывавшего берег реки, доносился слабый плеск воды, птичий гомон.
      Внутри большой, роскошно убранной палатки виднелись следы недавно закончившегося пиршества. За столом, на скамьях, во всех углах храпели застигнутые пьяным сном византийцы. Положив голову на руки, спал за столом и сам легат, начальник расположенного в лесном лагере отряда. Рядом с его головой стояли узкогорлый глиняный кувшин, недопитая чашка с вином, была набросана куча обглоданных куриных и бараньих костей. В полумраке палатки царила сонная тишина, изредка нарушаемая чьим-либо пьяным бормотанием или вскриком.
      Внезапно в эту идиллию ворвался резкий свист, негромкий короткий звук удара по дереву, звон разбитой посуды. По старой солдатской привычке моментально проснувшись, легат вскинул голову, вытер с лица капли забрызгавшего его вина, открыл глаза. Перед ним, разбив кувшин, торчала из стола стрела. Ничего не понимая, легат вытаращил от удивления глаза, уставился на еще дрожащее оперение смертоносной гостьи. Громкий крик за спиной заставил его вскочить на ноги и обернуться. Позади, схватившись обеими руками за бок, стоял молодой центурион. По его белой тунике расплывалось красное пятно, между пальцами торчала вошедшая в тело стрела.
      Тотчас в углу слева раздался новый вскрик, а перед ногами легата воткнулась в пол еще одна стрела.
      Вмиг протрезвевший легат несколькими прыжками достиг входа в палатку, распахнул полог и замер. Лежал у его сандалий с торчавшей из горла стрелой часовой, вскрикнул и упал замертво в двух шагах от него спешивший к палатке дежурный центурион, однако легат ничего этого не замечал: его взгляд был прикован к другому. Окружив поляну с трех сторон, заняв позицию между византийским лагерем и лесом, оставив свободным только путь к Дунаю, стояли три шеренги славян. Их щиты были заброшены за спину, копья воткнуты у ног в землю, в руках виднелись луки. Свистели по всему начавшему просыпаться лагерю сотни стрел, очередная их туча неслась в воздухе, а русы и болгары уже накладывали на тетивы новые.
      — Проклятие! — прошептал легат. — Откуда они? Ведь это конец… верный конец.
      Он бросился назад в палатку, судорожными движениями сорвал со стены свои доспехи, торопливо облачился в них. Рванул из ножен меч, снова выскочил наружу.
      Не было на берегу Дуная уже ни ровных рядов белых палаток, ни аккуратных коновязей, ни предутренней тишины. Ломая изгороди и коновязи, опрокидывая палатки, сбивая с ног и втаптывая в землю встречавшихся на пути легионеров, носились по лагерю обезумевшие кони. Выскакивали из палаток полуодетые и полусонные люди, валились с ног под ливнем стрел и ударами копыт. А славянские стрелы все летели, падали под ними кони и люди, метались из стороны в сторону в поисках спасения. Крики боли и ужаса, перемешанные с конским топотом и ржанием, висели в воздухе.
      Но вот из лагеря вырвалась под командованием легата группа в несколько десятков всадников, во весь опор помчалась на шеренги славян, надеясь с разбега прорвать их. Из группы византийцев лишь, один легат был в полном боевом снаряжении. Остальные мало чем походили на воинов: половина в одних туниках, доспехи надеты только на трех или четырех, лишь у некоторых в руках заметны мечи либо копья, почти все без касок. Скакавший впереди группы легат старался не оглядываться и не смотреть по сторонам, дабы не видеть спутников: ему, известному во всей армии храбрецу, было стыдно, что впервые в жизни он скачет на врага не среди верных боевых товарищей, а рядом с полуобезумевшими от страха трусами, мечтавшими о спасении собственной шкуры.
      Едва группа оказалась за чертой лагеря, навстречу ей тотчас понеслись стрелы и одновременно с этим стали валиться на землю кони и всадники. Полетел через шею раненой лошади в траву и легат, поднявшись на четвереньки, стал искать выпавший из руки меч. И вдруг лицо его вытянулось.
      Из рядов славян выступил вперед богатырского роста воин, выхватил из ножен меч. Из рук стрелков вмиг исчезли луки, в мгновение ока щиты были переброшены из-за спин па левое предплечье, копья выдернуты из земли. Взмах меча вышедшего вперед славянского воина, и вражеские шеренги, укрывшись за щитами и выставив копья, быстрым шагом двинулись с трех сторон на остатки византийского лагеря.
      Конец его отряду — забывших о дисциплине и не помышляющих об организованном сопротивлении легионеров ждут полный разгром и беспощадное уничтожение. Ведь не для того совершили из Доростола русы и славяне вылазку, чтобы обременять себя в чужом тылу пленными? Да, отряду конец, но не конец ему, легату, не склонявшему головы ни перед какими ударами судьбы! Он вырвется из вражеского окружения, проберется к своему старому боевому другу, командиру соседствующей с его отрядом конной таксиархии, и вместе с ней примет участие в преследовании и уничтожении славянского отряда. Он достойно покажет себя в этих событиях, и пусть за потерю полутора тысяч «бессмертных» император лишит его звания легата, он готов начать службу простым легионером — главное, чтобы ему была сохранена жизнь. А ум и отвага вновь возвратят его через некоторое время в круг военачальников! Но для всего этого необходимо любой ценой уцелеть сегодня…
      Без каски, с залитым потом и кровью лицом, жадно хватая широко раскрытым ртом воздух, мчался в толпе беглецов легат. Еще десяток шагов, и за стеной камыша блеснет спасительная вода. Но что это? Легионеры, что раньше него вбежали в камыши, стали разворачиваться обратно. Их лица были искажены страхом, они постоянно оглядывались назад. Ничего толком не понимая, легат с разбега врезался грудью в камыши и остановился как вкопанный. В сотне шагов от берега двумя рядами стояли русские ладьи со славянскими лучниками вдоль бортов. Снова засвистели рядом с легатом стрелы, стали падать вокруг в камыши люди, цвет воды у ног из голубого превратился в розоватый. Надежд на спасение не оставалось никаких!
      Тогда, не отдавая отчета своим поступкам, легат вырвал из чьих-то рук меч, бросился навстречу надвигавшейся на него с берега щетине вражеских копий. Он успел обрушить на щит идущего впереди всех руса-великана два страшных удара, однако прежде чем ему удалось еще раз взмахнуть мечом, клинок воеводы Икмора вошел ему в грудь…
      Висело над Дунаем огромное яркое солнце. Медленно плыли над синью воды белоснежные облака, ласково и призывно шумела прибрежная волна. Ничто не нарушало покоя великой реки, снова легла тишина на ее берега.

      Всеслав, сложив руки у рта, дважды крикнул филином, трижды взвыл шакалом. Ангел, сидевший на щите у костра рядом с Цветаной, от неожиданности вздрогнул, протянул руку к лежавшему неподалеку копью. Сотник вышел из кустов, приблизился к огню.
      — Где боярин? — спросил Ангел, не видя с русичем Радула.
      — Здесь, по эту сторону перевала, — ответил Всеслав. — Но ему плохо, поэтому он не смог прийти со мной.
      — Что с ним? — насторожился десятский.
      — Упал, оступившись на камнях. Наверное, подвернул ногу.
      Ангел вскочил, подхватил с земли свой щит, копье.
      — Чего мы медлим? Надобно идти к боярину. Это далеко?
      — Пешему часа три ходу, верхом — вдвое быстрее. Радул велел, чтобы я всех привел к нему. Там решим, что делать дальше.
      Боярина они нашли в маленькой пещере на куче свежесрубленных веток. Правая нога Радула была неестественно согнута в колене, лицо искажено от боли, лоб покрыт испариной. Цветана, на ходу соскочив с лошади, бросилась к нему. Присела на корточки, принялась осторожно ощупывать больную ногу Радула.
      — Болит? — участливо спросила она.
      — Что боль, коли идти не могу, — ответил боярин. — А ведь князь Святослав ждет вестей от Шишмана, причем доростольским сидельцам дорог каждый час. Дабы не терять понапрасну время, поступим так. Ты, Ангел, поскачешь утром к здешнему боярину Манушу, моему побратиму. Попросишь у него для меня лекаря-костоправа, а заодно, разузнаешь все о рыщущих поблизости ромеях.
      — Все сделаю, как велишь, — сказал десятский.
      — Теперь, Цветана, слушай меня ты, — обратился Радул к девушке. — Нас осталось всего трое воинов, из них я сейчас не в счет. Место здесь опасное, в любой миг могут появиться ромеи, поэтому я не могу рисковать доверенной мне комитом Николаем грамотой. Завтра утром передам послание тебе и объясню, в каком укромном месте станешь нас ждать. Поставит костоправ меня на ноги — прискачем к тебе все трое, если лечение затянется — прибудут Всеслав и Ангел. Но сколько бы нас ни явилось, а может случиться так, что не прискачет никто, во всех случаях через двое суток отправишься с грамотой в Доростол. Через двое суток и ни минутой позже, — строго повторил боярин. — Знай, что послание комита Шишмана столь важно для Болгарии, что все наши жизни по сравнению с ним ничего не стоят. Надеюсь, ты поняла меня?
      — Да, боярин, — ответила Цветана.
      — Тогда всем почивать, — распорядился Радул. — А ты, сотник, — повернулся он к русичу, — становись па стражу. Заступаешь на всю ночь, отдохнешь днем…
      Первой, еще затемно, место ночлега покинула Цветана. Радул, как и обещал вечером, достал из-под кольчуги и отдал ей грамоту комита Николая Шишмана. После этого он назвал и подробно объяснил девушке, как попасть на место, где ей надлежало двое суток ждать остальных спутников. Примерно через час после отбытия Цветаны в замок боярина Мануша ускакал Ангел. Всеслав проводил десятского к ближайшей дороге, что вела к замку, пожелал скорейшего возвращения. Затем долго стоял на месте, следя взором за скачущим в сторону видневшегося вдалеке замка всадником. Лишь когда тот превратился в едва различимую на дороге точку, русич пришпорил своего скакуна и в полный намет помчался к пещере, где оставил боярина.
      Едва увидев Всеслава, больной преобразился. Куда только девалась его немощь! Радул быстро вскочил на ноги, опоясался мечом, одним махом взлетел в седло.
      — Десятский не сможет перехитрить нас и вернуться обратно? — поинтересовался он у Всеслава.
      — Нет. Я следил за ним до тех пор, покуда мог его видеть. Ангел на самом деле поскакал к замку.
      — Тогда быстрей в погоню…
      Они скакали несколько часов, лишь далеко за полдень боярин остановил коня, спрыгнул на землю. Тропинка, по которой они только что спешили, уходила дальше вниз, в долину: Радул, держа коня в поводу, свернул с тропинки в сторону, углубился в густой подлесок. Спешившись, Всеслав последовал за ним. Через некоторое время они оказались у подножия высокой скалы с крошечной плоской вершиной. Здесь, выбрав заросли погуще, Радул привязал коня к дереву, повернулся к Всеславу.
      — Прискакали, сотник. Можно и отдохнуть.
      Хватаясь руками за каменные выступы, пучки травы и ветви кустарника, кое-где растущих в трещинах скалы, они взобрались на ее вершину, осмотрелись. Внизу прямо под ними подножие скалы огибала полукругом дорога, к которой вела покинутая ими тропа. Будучи сами невидимыми, Всеслав и Радул со своего места могли наблюдать за всем, что происходило на дороге и окрест ее.
      — Не опоздали? — тревожно спросил русич, ложась на траву рядом с боярином.
      Тот спокойно снял с головы шлем, расстегнул пояс с тяжелым мечом, глянул на солнце.
      — Нет, сотник, прибыли как раз вовремя. Я потому и привел вас в здешние места, что знаю их как свои родные. К сей скале одинаковое расстояние как от оставленной нами пещеры, так и от замка боярина Мануша, куда ускакал Ангел. Так что Цветана и десятский должны очутиться здесь примерно в одно и то же время.
      — Но Цветана выехала на час раньше. К тому же Ангел потеряет время в замке, куда должен обязательно явиться, дабы не вызвать твоего подозрения. Ведь кто знает, вдруг ты пожелаешь лечиться в замке у друга-боярина, и тогда любая ложь Ангела раскроется.
      — Да, какое-то время он пробудет в замке, — согласился Радул. — Зато у десятского конь намного резвей, чем у Цветаны. Да и сам он куда более ловкий наездник, нежели наша попутчица. Будь спокоен, я учел все.
      — Даже то, что Ангелу нужно повстречаться со своими сообщниками? Цветана — честная, открытая девушка, и Ангел мог понять, что она не доверяет ему. Поэтому десятскому куда сподручней и надежней действовать не одному, а вкупе с дружками.
      — Учел и это. Но я уверен, что изворотливый Ангел умудрился повстречаться с сообщниками, когда преодолевал с Цветаной перевал. Поэтому они сейчас где-то неподалеку от Орлиного гнезда, и десятскому потребуется не столь много времени, дабы повидаться с ними.
      — Но Ангел, если он действительно лазутчик, может перехватить Цветану не обязательно на дороге. К примеру, в том самом месте, где ей надлежит ждать нас следующие двое суток.
      Радул хитро усмехнулся.
      — Той лесной хижины, куда я отправил Цветану, не знает ни Ангел, ни его сообщники, ни единый человек в замке Мануша, где десятский наверняка постарается разузнать о ней. Ничего не известно о хижине даже Господу Богу, поскольку ее попросту не существует. Я ее придумал, чтобы вынудить десятского к немедленным решительным действиям, которые ясно покажут, кто он. У него сегодня имеется прекрасный случай завладеть грамотой комита Шишмана — догнать Цветану в пути к неизвестной ему хижине. Это случится на дороге у скалы на наших с тобой глазах, сотник.
      — Разве Ангел не может настигнуть Цветану в другом месте?
      — Я все обдумал и рассчитал, Всеслав, — который раз терпеливо повторил Радул. — Встреча Цветаны и Ангела произойдет именно здесь, потому что за скалой дорога сразу раздваивается, там же с ней сходится несколько лесных троп. Если помнишь, путь от скалы к хижине я объяснял только Цветане, отведя ее от тебя и Ангела к костру. Поэтому, не зная, где находится хижина, а, потому рискуя упустить Цветану после скалы, десятский поневоле вынужден перехватить ее прежде, чем дорога раздвоится и соединится с тропами. А раньше, чем у скалы, они не повстречаются потому, что от замка Мануша к дороге, по которой скачет Цветана, имеется один-единственный путь, выводящий на дорогу как раз у нашей скалы. Это та самая тропа, которую мы недавно оставили…
      Воевода оборвал себя на полуслове, прислушался. Напряг слух и Всеслав. Вначале оба услышали далекий, приближающийся топот копыт, затем у подножия скалы в направлении дороги на бешеном галопе пронесся десяток всадников. Все были в длинных темных плащах, шлемах, с копьями в руках.
      — Те, кого мы ждем, — сообщил Радул. — Легки на помине.
      — Не торопись, боярин, — отозвался Всеслав. — У меня зоркие глаза, однако, я не смог разглядеть ни лиц конников, ни лошади Ангела. Посему проскакавшие могут быть кем угодно.
      Но Радул был непоколебим.
      — Ничего, сотник, сейчас ты увидишь главное — свершение дела, которое привело их сюда. Смотри внимательней.
      Прискакавшие всадники вынеслись на дорогу, остановились. Двое, низко свесившись с седел, тотчас принялись осматривать следы на проезжей части и на обочинах, другие отъехали в тень скалы. После возвращения пары следопытов всадники какое-то время что-то обсуждали, затем разбились на две равные группы и скрылись в кустах по обе стороны дороги. Едва они успели исчезнуть, вдалеке на дороге появилось и стало быстро приближаться к скале облачко пыли. Вот уже хорошо виден рослый гнедой жеребец и прильнувший к его шее миниатюрный всадник в развевавшемся алом плаще.
      — Цветана, — проговорил Всеслав осевшим голосом.
      Ни он, ни Радул не слышали звуков и не видели полета поразившей девушку стрелы. Но та вдруг резко вздрогнула, выронила из рук поводья, повалилась под копыта жеребца. Из придорожных кустов выехали находившиеся в засаде всадники, окружили тело Цветаны. Один, соскочив на землю и склонившись над трупом, тщательно обыскал его. Обнаружив грамоту, полученную утром Цветаной от Радула, всадник внимательно осмотрел ее, спрятал за пазухой, вскочил па коня. Оттащив труп Цветаны подальше в кусты и прихватив с собой ее жеребца, отряд тронулся мимо скалы в обратный путь. Всеслав, закусив губу, не сводил глаз с завладевшего грамотой всадника.
      — Что молвишь теперь, сотник? — угрюмо спросил боярин.
      Всеслав не ответил. Напрягшись, он столкнул с места большой камень, пустил его вниз по склону. Всадники, скакавшие в это время как раз под ними, услышали грохот падавшего камня, пугливо повернули головы в направлении шума. И в человеке, который обыскивал мертвую Цветану, Всеслав безошибочно узнал Ангела. Недобро сузив глаза, русич схватил в руки лук, рванул из колчана стрелу. Но рука боярина тяжело легла на тетиву.
      — Не спеши, сотник. Предатель сполна ответит нам за все содеянное, однако, не сейчас и не здесь.
      — Когда же? — простонал русич, провожая взглядом удалявшийся от скалы вражеский отряд.
      — Немного позлее. Ибо предателя мало убить, его надобно заставить вначале искупить тот вред, который он причинил. И мы с тобой свершим это, Всеслав. Верь мне.
      Страдальчески скривив лицо, русич опустил лук.
 
      Подгоняя изрядно уставшего коня плетью, Ангел спешил к пещере, где оставил утром боярина и сотника. Неожиданно откуда-то сбоку раздался голос Всеслава.
      — Не торопись. Мы здесь.
      Ангел придержал коня, удивленно посмотрел в сторону, откуда прозвучал голос русича. Из-за громадного валуна рядом с тропой, по которой он скакал, виднелась голова Всеслава. Когда же десятский подъехал к нему ближе, то увидел, что на земле у валуна лежит боярин Радул.
      — Почему вы здесь? — спросил Ангел, спрыгивая с коня. — Зачем ушли из пещеры? Ведь боярину необходим покой.
      — Я встретил недалеко от пещеры чужого, — ответил Всеслав. — Кто знает, что это за человек? Поэтому на всякий случай мы решили переменить место.
      На самом деле они покинули пещеру из опасения, что Ангел мог направить туда врагов. Покуда боярин лежал у валуна, Всеслав поджидал десятского в кустах у дороги, ведущей из замка Мануша. Лишь убедившись, что тот скачет один, русич снова вернулся к Радулу и встретил Ангела уже у валуна.
      — Чужой? — переспросил десятский. — Вы поступили правильно, поскольку неведомый человек для нас страшнее зверя. Как себя чувствуешь, боярин? — спросил он у Радула. — Я был в замке, боярин Мануш кличет тебя к себе .Он встретит нас как дорогих гостей, приставит к тебе своего лучшего лекаря.
      — Спасибо, Ангел, — тихим голосом ответил Радул. — Но мне стало легче, и я решил обойтись без посторонней помощи. Думаю, что утром смогу сесть на коня и продолжить путь наравне с вами. Жаль только, что отпустил Цветану, — теперь надобно будет заезжать за ней.
      Ангел почувствовал, как радостно заколотилось в груди сердце. Болезнь боярина, равно как всякая иная задержка в пути, совершенно не входила в его планы. Дело в том, что от придворного священника комита Николая, являвшегося соглядатаем императора Цимисхия в Охриде, Ангелу было известно, что в Доростол послан с грамотой не только боярин Радул. Зная сложность пути и опасности, что подстерегали гонца, Шишман отправил к русам еще двух верных бояр с такими же посланиями. И десятский опасался, что те могут опередить его в дороге и прибыть к князю Святославу раньше. Коли так, то ответная грамота великого киевского князя окажется в руках этих более быстрых и удачливых гонцов, а ее содержание интересовало византийцев намного больше, нежели послание комита Николая князю Святославу.
      Пока дела у Ангела шли как нельзя лучше. Грамота комита Шишмана находилась уже у него, он сам держал ее в руках и собственными пальцами ощупывал печати охридского властителя. Сейчас это послание под охраной копной византийской центурии мчалось в лагерь императора Иоанна. Теперь мнимому десятскому следовало как можно скорее попасть к осажденному в Доростоле русскому князю и получить от него ответ комиту Николаю. Тогда порученное ему задание будет выполнено полностью, и он сможет получить обещанную боярином Самуилом руку его единственной дочери, богатое приданное и должность воеводы вновь собираемой дружины будущего тестя.
      Это будет тем, к чему всю жизнь стремился он, сын красавицы-болгарки, вступившей в любовную связь со знатным византийским сановником, находившимся при дворе болгарского кесаря. Ангел с детства ненавидел обоих: простолюдинку-мать, в доме которой он не видел того, чего желал, и вельможу-отца, для которого сына просто не существовало. Рано начав самостоятельную жизнь, он не верил ни в какие человеческие добродетели, мечтая о богатстве и славе, готов был идти к ним хоть по горам трупов, не обращая внимания на чужое горе и слезы. Пригретый боярином Самуилом, очередным любовником матери, он стал верным и надежным, орудием его постоянных интриг, постепенно, шаг за шагом приближаясь к своей заветной цели. И вот наконец-то представился случай, когда он сможет достичь всего столь желанного. Поэтому сейчас главное — не упустить этой счастливой возможности.
      Желание Радула заехать за Цветаной никак не устраивало Ангела. Не встретив девушки в условленном месте, боярин мог заняться ее поисками или, того хуже, ждать ее появления те двое суток, о которых говорил утром. А то и другое являлось для десятского потерей драгоценного времени. И он решил идти напролом.
      — Боярин, мне трудно говорить о том, что еще пришлось увидеть и услышать в замке. Однако я вынужден сделать это. Наберись мужества узнать страшную весть. Никто из нас никогда больше не увидит Цветаны — она погибла.
      — Как погибла? — округлил глаза Радул, разыгрывая удивление.
      — Воины боярина Мануша напали днем на византийский отряд и разгромили его. Им удалось захватить в плен трех легионеров. Помимо прочего, те рассказали, что встретил в полдень на дороге какую-то болгарскую девушку и хотели остановить ее, но та решила ускакать от них. Ромеи ранили ее стрелой, и на одном из крутых поворотов конь сбросил девушку в пропасть. Пойманный скакун стал вначале добычей легионеров, затем воинов боярина Мануша. Я видел его под одним из боярских дружинников — это жеребец Цветаны.
      Ангел увидел, как передернулось и потемнело лицо Радула, как стоявший рядом Всеслав непроизвольно бросил руку на крыж меча. Расценив их реакцию по-своему, десятский опустил голову, постарался вложить в голос как можно больше скорби.
      — Мне тоже жаль ее, однако от судьбы не уйдешь. — После небольшой паузы он поднял голову и глянул на Радула. — Боярин, вместе с Цветаной мы утратили и грамоту комита Шишмана. Как надлежит нам поступить после сей потери?
      — Так, как до этого, — твердо ответил Радул. — Я знаю послание наизусть и смогу передать его князю Святославу слово в слово. Завтра утром мы продолжим путь к Дунаю.
      Боярин говорил неправду: настоящее послание комита Николая и сейчас находилось при нем. Свиток с печатями, который он вручил утром Цветане, являлся обыкновенной подложной грамотой, специально приготовленной для любителей чужих секретов. О подлинном письме комита, равно как о его содержании, в их отряде знали лишь сам Радул и Всеслав.
      — Боярин, от пленных легионеров я узнал тайное слово, по которому ромеи узнают своих. Они зовут его пароль, — продолжал Ангел. — Теперь мы можем смело выбраться из чащобы, и открыто скакать по дороге. Это намного облегчит и сократит наш путь. Может, тебе уже сейчас удастся сесть в седло? Тогда мы выступили бы в дорогу немедля. Попробуешь силы, боярин?
      Десятский стремился как можно скорее покинуть окрестности замка Мануша. Помимо того, что ему нужно было оказаться в Доростоле раньше других гонцов комита Шишмана, сейчас к этому прибавилось еще одно обстоятельство. Чем быстрее и дальше от владений Мануша он окажется, тем больше вероятность, что его обман со смертью Цветаны и рассказом о пленных легионерах не будет раскрыт Радулом или Всеславом.
      Боярин, кряхтя и упираясь локтями в землю, начал медленно поднимать тело с земли. Русич и Ангел бросились ему помогать. Через минуту-другую Радул, слегка пошатываясь, стоял на ногах, правда, опираясь плечом о валун. Сотник подвел к нему коня, вместе с десятским осторожно усадил в седло. Ангел, обрадованный больше всех, первым дал шпоры своей лошади.
 
      Со сторожевой башни Доростола, обращенной к Дунаю, пристально всматривались в зареченские дали двое дозорных русичей. Там, где-то в степи на противоположной стороне реки, поднимались в небо три высоких столба дыма. Через какое-то время они стали редеть, а вскоре исчезли вовсе. Тотчас чуть дальше от них, одновременно в двух местах, через равные промежутки времени начали рваться к облакам густые дымные шары. Но скоро пропали и они, и на прежнем месте снова потянулись вверх те же три высоких сплошных столба дыма.
      Взглянув на товарища и прочитав на его лице согласие, один из дозорных начал быстро спускаться вниз по лестнице…
      В густых камышах па левом берегу Дуная были спрятаны заваленные конскими тушами русские ладьи. Для предохранения от порчи туши были щедро посыпаны крупной солью, для охлаждения обложены со всех сторон постоянно смачиваемыми водой шкурами. Возле ладей и в прибрежном кустарнике отдыхали русские и болгарские дружинники, не спеша расхаживали по берегу часовые.
      В протянувшемся вдоль реки глубоком овраге горели два костра. Рядом с каждым стояли по четыре русича, сообща держали за концы по большой воловьей шкуре. По команде воеводы Икмора они быстро накрывали костры шкурами, заставляя дым исчезать под ними. Затем по новому взмаху руки Икмора шкуры мгновенно отлетали в стороны, и накопившийся дым, освобождаясь, рвался в небо густыми черными клубами.
      На доростольскую башню вместе с дозорными поднялись князь Святослав, воеводы Свенельд и Микула. Некоторое время молча смотрели на горевшие в заречье костры.
      — Это Икмор и Стоян, — сказал великий князь. — Они возвращаются к нам сегодня ночью. Готовьтесь, други, к скорому бою.
      Темна осенняя дунайская ночь. Ничего не видно стоявшим на башне. Лишь горевший па полу фонарь скупо освещал часть крепостной стены да ноги присутствующих. Но вот где-то вдалеке вспыхнули на реке несколько огоньков. Они стали быстро мигать, внезапно исчезли, затем засверкали снова.
      — Икмор рядом, — прозвучал в темноте голос князя Святослава. — Улеб, подай знак воеводе Свенельду.
      Один из находившихся рядом с великим князем дружинников поднял с пола фонарь. Принялся спешно закрывать и открывать рукой мерцавший внутри фонаря огонек свечи.
      Увидев поданный ему сигнал, стоявший на носу ладьи воевода Свенельд неторопливо надел шлем, вытащил из ножен меч, вскинул его над головой. Сидевшие на скамьях дружинники подняли весла, взмахнули ими, и ладья, набирая скорость, понеслась вперед.
      Слева и справа от нее тоже послышались удары весел о воду, стали видны силуэты плывущих рядом ладей. Вскоре впереди зачернела громада византийской триремы, вырисовался контур слегка покачивавшегося на волнах подле нее дромона. Они все ближе, и вот на борту ближайшего к ладьям вражеского корабля вспыхнул огонь факела, тишину прорезал повелительный оклик.
      Воевода Свенельд снова взмахнул мечом. В руках дружинников вместо весел появились луки, кто-то сбросил со стоявшей посреди ладьи жаровни покрывавшую ее до сего момента шкуру. Засветились в темноте тлеющие угли, потянулись с ним наконечники стрел с привязанными возле них пучками просмоленной пакли. И первая стая горящих стрел понеслась на палубу византийского корабля…
      Гудел в ночи ромейский лагерь, мелькали во всех его концах факелы. Сновали темные фигуры, доносились звуки команд, звон оружия, ржание лошадей. В накинутом наспех на плечи плаще, посреди увеличивавшейся с каждой минутой толпы сбегавшихся к нему полководцев и сановников стоял у своего шатра император Иоанн, смотрел на охваченный пламенем пожара Дунай.
      Огромными кострами пылали на воде несколько византийских трирем и дромонов. Чадили, догорая, десятка полтора русских ладей, яркими полосами вспыхивали на темной глади реки струи «греческого огня». Даже отсюда, от шатра, были видно, как в отсветах пламени дружно лезли по заброшенным на палубы византийских кораблей лестницам вереницы славян. Можно было различить, как кипели на палубах трирем и дромонов рукопашные схватки, как на борта некоторых из них вскакивали люди в горящей одежде и прыгали в воду. И как все больше костров из ромейских кораблей и славянских ладей вспыхивало на реке, как уносили их по течению волны.
      — Император, русы от голода и предчувствия неминуемой гибели совсем потеряли головы, — раздался веселый голос магистра Петра. — Они вздумали любой ценой прорваться через Дунай. Даже если кому-либо из них это удастся, его завтра же догонит в степи наша конница. Русы сами отдают победу в твои руки, император.
      — Увы, магистр, киевский князь ни за что не преподнесет нам такого подарка, — насмешливо ответил ему Варда Склир. — Русы никогда не уходят с поля боя побежденными, тем более ни за что не побегут с него тайком ночью. К тому же в Доростоле несколько тысяч больных и раненых славян, и русы ни при каких обстоятельствах не оставят их на произвол судьбы, тем паче отдадут в наши руки. Здесь явно нечто иное. Но что?
      — Что бы здесь ни было, а изрядная часть осажденных на Дунае, — перебил его Цимисхий. — Покуда силы варваров разъединены, нужно немедленно ударить по крепости. Само небо посылает нам этот случай! Магистр Петр, я отдаю гвардию в твои руки и повелеваю, чтобы утром она встречала меня в Доростоле…
      Сжимая в руке меч, быстро ступал впереди шагавшего за ним легиона магистр Петр. Все явственнее проступали перед ним стены и башни Доростола. Вот они почти рядом, и магистр остановился, поднес к глазам руку. Зрение его не обмануло: впереди, заслоняя собой крепостные стены, действительно темнела какая-то длинная лента. Петр сделал по направлению к пей еще несколько осторожных шагов и отпрыгнул назад, в переднюю шеренгу легионеров.
      — Русы! — крикнул он. — Под стенами русы.
      В тот же миг засвистели со стен стрелы, полетели на звук его голоса сулицы. Крики людей и звон оружия заполнили пространство перед крепостными стенами. Полз по Дунаю густой дым, все больше заволакивал реку. Сквозь его пелену кое-где прорывались языки пламени, эхо разносило по берегам звуки яростного боя. Вдоль правого берега, прижимаясь к нему почти вплотную, плыли против течения тяжело груженные конскими тушами русские ладьи, одна за другой втыкались носами в песок напротив Доростола. Толпы болгарских стариков, женщин, детей бросались к ним, помогали гребцам сбрасывать с поклажи мокрые шкуры.
 
      В доростольской церкви только что закончилось богослужение. В раскрытую дверь выходили группы прихожан, растекались по площади, исчезали в узеньких кривых улочках. Поток верующих постепенно редел, и когда он почти иссяк, в дверь храма вошел князь Святослав в сопровождении воевод Микулы и Стояна, которые прежде сидели на скамье недалеко от входа. Еще остававшиеся в церкви редкие прихожане торопливо уступали им дорогу, стремились побыстрее и незаметнее проскочить к выходу. Некоторые, посмелее, останавливались и с любопытством смотрели вслед киевскому князю и его спутникам.
      Из-за алтаря появилась и тотчас исчезла голова священнослужителя, после чего сбоку, из-за массивной колонны, неслышно выступила фигура в монашеской сутане с четками в руках. Он остановилась перед князем Святославом, низко склонила голову.
      — Великий князь, патриарх Болгарии ждет тебя.
      Прежде чем князь Святослав успел что-либо ответить, монах жестом пригласил гостей за алтарь. Открыл едва заметную в степе дверь, ввел их в небольшую комнату. Там находились двое: среднего роста коренастый мужчина в монашеском плаще и высокий изможденный старец с глубоко запавшими глазами в одеянии христианского священника. По знаку старца пришедший с князем Святославом монах исчез за дверью, хозяева комнаты и гости принялись осматривать друг друга. Священник первым нарушил молчание.
      — Здоровья и удачи тебе, великий киевский князь. Рад видеть тебя.
      — Здрав будь и ты, старче. Ты хотел видеть меня, и вот я здесь.
      — Великий князь, я сам собирался прийти к тебе после службы, однако ты опередил меня.
      — Старче, я моложе тебя. А мы, русичи, чтим старость.
      — Великий князь, я много слышал о тебе, твоих свершениях и знаю, что Империя не имеет недруга могущественнее тебя. Точно так нет у патриарха константинопольского страшнее врага, нежели патриарх болгарский. Сейчас он перед тобой.
      — Знаю это, старче. Но какое дело до любви и ненависти христианских патриархов мне, язычнику, киевскому князю? Кто патриархи для меня, а для них я?
      На бледных щеках патриарха выступил слабый румянец, его глаза в упор жгли князя Святослава.
      — Великий князь, дабы стать сильным, надобно иметь друзей. А христианство — великая сила. Скажи, разве не желал бы ты приобрести сейчас могучего и надежного союзника?
      — Старче, любой воин без раздумий ответит, что два меча в умелых руках всегда сильнее одного.
      — Великий князь, я — болгарин и ненавижу Византию. А потому желаю победы тебе, брату-русичу. Однако я христианин, и оттого не могу допустить поругания своей святой веры и торжества над ней язычника, кем бы он ми был.
      — Старче, я — язычник, это так. Но император Иоанн — христианин, как и ты. Так отчего ты явился в Доростол просить защиты у меня, язычника, а не обратился за ней к христианину Цимисхию?
      — Я знал, что ты это спросишь, и готов к ответу. Да, ты язычник, но разве твоя мать княгиня Ольга не была христианкой? Пусть император Цимисхий сегодня христианин, но разве его недавние предки не были язычниками? Разве и сейчас нет язычников в Болгарии и даже самой Византии? А разве мало христиан у тебя, великий князь, на Руси и даже здесь, в твоих дружинах? В этом сила нашей веры: она открывает глаза слепым и не отталкивает от себя незрячих. Христианство всегда готово принять в свое лоно новых братьев и сестер, кем бы они прежде ни были.
      По лицу князя Святослава пробежала улыбка.
      — Старче, если не ошибаюсь, ты хочешь, чтобы моим союзником стал Христос? Но если мы оба с императором Иоанном будем христианами, на чью сторону придется стать нашему общему с ним Богу?
      — Я и вся моя паства будем неустанно молиться за тебя, великий князь.
      — Старче, я старый опытный воин и знаю, что на поле брани сражаются не Боги, а люди, и врага побеждают не молитвами, а мечом. Не Христос нужен мне, а воины, с которыми мои русичи могли бы в битве стать плечом к плечу.
      — Великий князь, христианство — не только молитвы, это и многие тысячи храбрых воинов.
      Патриарх сделал знак монаху, и тот, сбросив с головы капюшон плаща, явил присутствующим грубое, обветренное лицо воина. Из-под застежки его плаща виднелся верх кольчуги, из-за пояса торчала рукоять кинжала. Тяжелый взгляд воина-монаха остановился на князе Святославе, Это был боярин Радул, вчера завершивший в Доростоле свой длинный и опасный путь из Охриды.
      — Челом тебе, великий киевский князь, — поклонился он князю Святославу. — Я прибыл от комита охридского Николая Шишмана и его сыновей. Они желают тебе многих лет здравия и хотят говорить с тобой. Для этого в Доростол послан я, боярин Радул.
      — Благодарю, — ответил князь Святослав, — и желаю многих лет жизни комиту, его сыновьям и тебе. Слушаю, что желает сказать мне комит Николай Шишман.
      — Великий князь, комиты Охриды никогда не признавали власти Византии над Болгарией. Сейчас они снова свергли владычество Империи и готовы с оружием в руках отстаивать обретенную свободу. У тебя и у комита Николая один недруг — император Иоанн Цимисхий, — громко и торжественно произнес Радул.
      — Я давно слышал, что в Западной Болгарии неспокойно, а комит Шишман не желает быть слугой Империи. Если он с сыновьями восстал против Византии, я рад этому. Теперь у императора Иоанна два врага на болгарской земле, и я готов сообща с комитом Николаем сражаться супротив Нового Рима.
      — Это не просто великий князь. Между Охридой и Дунаем ромейские легионы, к тому же нас мало, поскольку мы только начали собирать свои силы.
      — За перевалами в Македонии десять тысяч моих русичей. Ударьте в спину ромеям, что закрыли горные проходы и не пропускают их к Доростолу, и комит Николай получит десять тысяч смелых и отважных воинов.
      — Это воины-русичи, великий князь, которые всегда будут послушны в первую очередь твоей воле. А комиту нужны единоплеменники, единоверцы, однако они делят, выжидают. У людей Охриды слишком печальный опыт в борьбе с Византией. Есть лишь одно имя, которое может сплотить охридских болгар в их стремлении к свободе и повести против Империи. Это твое имя великий киевский князь, ибо за ним стоит Русь.
      Святослав нахмурился, глаза его потемнели.
      — Но разве не знают болгары в Охриде, что я не первый год сражаюсь с Империей? Разве не в едином боевом строю находятся сейчас русичи и болгары в Доростоле? Разве мало пролилось уже нашей общей крови? Разве этот пришедший со мной воевода, — кивнул князь Святослав на Стояна, — не болгарин?
      Радул даже не взглянул на Стояна.
      — Я не знаком с этим человеком, великий князь. Мне велено всего лишь передать тебе слова моего комита. Мы, болгары, — христиане, на нашем знамени лик Спасителя. Мы не можем идти вместе с язычником против своих братьев по вере. Так говорят тебе комит Николай Шишман с сыновьями и охридские бояре.
      Лицо князя Святослава сохраняло спокойствие.
      — Ваш покойный каган Симеон, мудрый державный муж и храбрый воитель, тоже был христианином. Но разве не сражался он всю жизнь с Империей? И разве не христианская Византия сгубила его?
      — Христиане — единая большая семья, в ней может случаться всякое, — отведя взгляд в сторону, тихо произнес Радул.
      Глаза князя Святослава сузились, в них зажегся злой огонек.
      — Тогда зачем явился ко мне, посланник из Охриды? Разве есть дело язычнику до свар в христианском семействе?
      — Великий князь, патриарх Дамиан уже сказал, что твоя мать была христианкой, немало христиан в твоих доростольских полках. Коли христианином станешь ты, кого так страшится Новый Рим, под твое знамя встанет не только вся Болгария, ной большая часть Балкан.
      — Я не верю в Христа, — отрезал князь Святослав. — Да и зачем он мне? Русь имеет собственных богов, которые хранят ее землю от напастей, даруют ее воинам победы. С ними русичи рождаются, живут и уходят на небо к предкам. С этой верой я родился и умру
      — Великий князь, сейчас в твоих руках судьба трех держав: Руси, Болгарии, Византии. Комит Николай Шишман и его сыновья надеются па мудрость твоего решения.
      — Судьба Болгарии в ее руках, — возразил князь Святослав. — Однако я, великий киевский князь, ваш брат по крови, готов прийти к ней на помощь. Разве не были прежде друзьями и союзниками христианин каган Симеон и язычник киевский князь Игорь? Я, сын Игоря, предлагаю дружбу и союз единоплеменнику Симеона, комиту Шишману
      — Великий князь, разве может быть союз между сильным и слабым, где видел ты дружбу христианина с язычником? Николай Шишман и его бояре не знают, кто опаснее для них: христианин Цимисхий или язычник Святослав? Мы ненавидим Империю, однако страшимся и тебя, великий киевский князь.
      Брови Святослава грозно сошлись у переносицы, но прежде чем он успел что-либо произнести, заговорил патриарх Дамиан.
      — Не гневайся, великий князь, однако боярин Радул прав: Христос не слышит Перуна. Да, Болгария готова вручить свою судьбу в руки христианина Святослава, но ей вовсе не по пути с язычником киевским князем. Прошу тебя, подумай еще, ибо в сей час решается судьба не только Болгарии, но и Руси. Своим вождем тебя уже провозгласили венгры, и если Болгария тоже признает тебя верховным властителем, кто на Дунае и всех Балканах может быть сильнее тебя, противостоять тебе на равных?
      Князь Святослав гордо вскинул голову.
      — Старче, я русич и свято чту заветы и веру моих предков. Я не признаю и не верю в Христа, этого лукавого утешителя слабых.
      — Великий князь, не всякому дано сразу постичь свет истинной веры, — по-прежнему размеренно и монотонно зазвучал голос Дамиана. — Однако не смущайся этого и не страшись. Наш Спаситель милосерден и судит не по словам, а по делам нашим. Пусть вначале не совсем спокойна будет душа твоя, не тревожься о том: знай, что я, первый среди славян-христиан, буду молиться за нее. Я, патриарх Болгарии, сам отвечу за тебя перед Господом.
      Презрительная усмешка тронула губы князя Святослава.
      — Старче, ты предлагаешь мне принять чужую веру, не веря в нее. Вижу, ты совсем забыл о моей совести. Как предстану я на небе перед своими предками, что молвлю в оправдание моего отступничества? Старче, я не приучен говорить одно, а верить в противоположное. Я могу умереть сам и вести на смерть других только за то, во что свято верю и что свято чту.
      С грустной улыбкой патриарх посмотрел на князя Святослава.
      — Великий князь, в таком случае тебе придется рассчитывать лишь на себя, своих русичей и уже примкнувших к тебе болгар. Пусть ты язычник, но когда придет твой смертный час, я помолюсь о твоей душе и ее спасении.
      — Не утруждай себя, старче, помолись лучше о Болгарии и болгарах. Сейчас вы не приняли, отторгли руку друга, на чью помощь рассчитываете еще? Своего Христа и его небесного воинства? Но ты не хуже меня знаешь, что Боги не спускаются на землю, а судьбы держав вершатся не молитвами, а мудрыми деяниями. Поэтому мне жалко вас, болгары, оттого не завидую я судьбе Болгарии. Прощайте.
      Святослав круто развернулся, воевода Стоян тотчас распахнул перед ним дверь. Не глядя друг на друга, патриарх и боярин слушали затихавшие вдали шаги великого князя и его спутников. Когда в церкви наступила тишина, Радул повернулся к Дамиану.
      — Святой отец, я доставил тебе грамоту Николая Шишмана, чего не смогли сделать два других гонца. Этим я достойно выполнил долг перед моим комитом. Только что вместе с тобой я разговаривал с русским великим князем, хотя иногда мой разум восставал против того, что вынуждены были произносить мои уста. Этим я честно исполнил свой долг перед тобой, моим духовным пастырем. А сейчас я намерен выполнить долг перед Болгарией и собственной совестью. Я не вернусь в Охриду, а останусь здесь, в Доростоле. Я встану под знамя киевского князя, как сделали это тысячи других болгар, поскольку именно тут, на Дунае, решается судьба моей Родины.
      В уголках тонких губ Дамиана легли горькие складки.
      — Не перечу и не держу тебя, боярин. Потому что, не будь я патриархом, поступил бы точно так.

      Ярко светила над Дунаем полная луна, глухо рокотали его волны. На берегу между рекой и стенами Доростола высился огромный костер, на его верху был помещена русская ладья, щедро усыпанная травой и цветами, украшенная гирляндами из зеленых веток и молодых стеблей камыша. Свисали с бортов ладьи богатые ковры, скамьи были устланы драгоценными мехами. На них, покрытые боевым стягом, покоились плечом к плечу мертвые русские тысяцкие и сотники. Ниже ладьи, чередуясь со стволами деревьев, лежали рядами убитые дружинники. Это были те, кто пал в последнем сражении под стенами крепости и в ночном бою на Дунае, когда часть доростольского гарнизона атаковала на ладьях византийский флот, дабы отряд воевод Икмора и Стояна мог с наименьшими потерями прорваться к городу. Костер был окружен жрецами. Обратившись лицами к изливавшей безжизненный желтый свет луне, солнцу мертвых, рядом стояли великий князь Святослав и верховный жрец Перуна. У их ног длинными шеренгами замерли на коленях со связанными за спиной руками пленные легионеры. За спиной каждого застыл русский дружинник с обнаженным мечом. Окружая костер, жрецов, великого князя и пленных ромеев, гигантским четырехугольником замерли за червлеными щитами русичи. В руках у стоявших в первой шеренге горели факелы. Ряды дружинников были безукоризненно ровны, каждая последующая шеренга смотрела строго в затылок предшествующей.
      Зияли в строю русичей пустоты — места тех, кто лежал сейчас на священном костре. Поскольку тела погибших лишь ждали погребального огня, их души покуда находились здесь, среди живых товарищей и боевых побратимов. Души уже покинули свои холодные, неподвижные телесные оболочки, однако еще не вознеслись на священном огне костра к небу. Свет лупы и пламя факелов выхватывали из темноты суровые, словно высеченные из камня гранита, лица русичей, играли на их доспехах и оружии.
      В тишине ночи громко разносился голос верховного жреца:
      — Боги, вы даете нам жизнь и посылаете урожай на паши нивы! Вы даруете мир и покой нашим градам и весям! Потому мы, русичи, чтим вас, приносим дары и жертвы! Сегодня, боги, мы тоже не поскупились! — Верховный жрец указал на место у костра, где лежали туши жертвенных животных, караваи хлеба, стояли корчаги с вином и маслом. — Боги, не в радостный час, а в тяжкую годину обращаются сейчас к вам русичи! Засевают они своими костями черную ниву, поливают ее собственной кровью, лучшие наши братья уходят от нас. Боги, примите их к себе, сделайте путь на небо легким! Даруйте им вечный покой и блаженство! Боги, возьмите наши дары, а взамен примите в свои небесные сады наших братьев!
      Из русских рядов торжественно выступили четверо седоусых, прославленных во многих битвах воевод. С факелами в руках приблизились к костру, одновременно подожгли его с четырех сторон. Жарко вспыхнул лежавший внизу сухой валежник, рванулось вверх яркое пламя. Тотчас застучали в бубны жрецы, ударили рукоятями мечей о щиты дружинники. Князь Святослав первым отстегнул от пояса богато изукрашенный серебром и слоновой костью кинжал, швырнул в костер. Снял с пальца золотой перстень, бросил его туда же. Вслед за дарами великого князя со всех сторон полетели в огонь кольца, браслеты и прочие дорогие украшения других русских воинов.
      Обнажив голову, держа в левой руке шлем, а в правой руке сверкающий меч, неторопливо шагал вдоль шеренг склонивших головы пленных легионеров князь Святослав, всматривался в их лица. Пожилые и молодые, наголо бритые и бородатые, черные и белые, желтые и смуглые — лица сынов всех племен и народов, с которыми постоянно воевала ненасытная Империя, из числа чьих военнопленных формировала свои наемные легионы. Не дойдя до конца передней шеренги, князь Святослав возвратился назад, снова встал рядом с верховным жрецом. Поднял к небу голову, набрал в грудь побольше воздуха.
      — Перун! — раскатисто прозвучал голос великого князя. — Внемли мне! Это мы, твои внуки, говорим с тобой! Перун, ты сам воин, ты бог воинов, и мы, русичи, живем и уходим из жизни по твоим законам. Перун, ты учишь, что кровь смывается только кровью, смерть воина требует смерти его недруга, а каждый убитый русич должен прийти к тебе отмщенным! Перун, к тебе сегодня уходят от нас сотни храбрых воинов, наших боевых братьев! Поверь, страшна будет наша месть, однако тебе не дано узреть ее сейчас. Взгляни на них, — указал великий князь мечом на ряды пленных с поникшими головами, — на это жалкое подобие людей. Разве человек тот, кто не сумел отстоять собственную свободу и явился со своими угнетателями отнимать ее у других? Разве воин тот, кто не отважился сам с честью умереть на поле брани и пришел со своим победителем убивать других? Перун, ты русич и воин, ты поймешь меня. Разве можно смыть их грязной кровью кровь наших братьев и наши слезы? Разве их презренные жизни искупят смерть наших побратимов? Перун, мы возьмем взамен павших русичей тысячи ромейских жизней, но не сейчас и не здесь, у священного костра, а на поле брани! Ты внемлешь мне, Перун? Ты слышишь клятву-роту своих внуков?
      Словно в ответ на обращение князя Святослава подгоревший у основания костер с треском и грохотом обрушился вниз. Высоко в черное небо взвились снопом искры, с новой силой загудело и завыло пламя. Воздев к небу руки, верховный жрец упал на колени, задрал к луне длинную седую бороду.
      — Боги, вы услышали нас и приняли дары своих внуков-русичей! Перун, ты внял нашему скорбному гласу и взял к себе души наших павших братьев! Хвала вам, всесильные боги могучих русичей!
      Молча сомкнулись шеренги дружинников. Исчезли в их рядах пустоты, сплошной стеной высились червленые щиты. Превратились в легкий дым тела погибших русичей, простились навсегда с земным миром и унеслись на небо к предкам их души, дабы вечно и неусыпно следить оттуда за славными деяниями живых единоплеменников. Заглушая верховного жреца, вновь зазвучал голос князя Святослава:
      — Боги! Не за праздничным столом, а в час суровой тризны обращаемся мы к вам! Боги, будьте со своими внуками-русичами не оставляйте их, даруйте им победу!
      С новой силой заревело пламя костра. Размеренно накатывались па песок, с шумом били в высокий берег дунайские волны. Замер на нем огромный живой четырехугольник, равнодушно взирала сверху на все происходящее желтая луна, печальное и холодное солнце мертвых. В ее скорбном, лишенном живительного небесного тепла свете тысячи живых русичей прощались с сотнями своих боевых товарищей, что ушли на небо раньше их.
 
      На крепость и Дунай опускались сумерки. В распахнутое настежь окно горницы было видно, как меркли над далекими хребтами последние лучи солнца, растворялись, тускнея, в вечерней дымке горные вершины. Но не красотами южного заката любовался великий князь Святослав — его взгляд был прикован к стоявшим напротив пего боевым соратникам, собравшимся на воеводскую раду.
      — Мало осталось нас, друга, — тихо говорил он. — Тем, кто еще уцелел, уготована та же доля, что и павшим, — до конца честно исполнить свой ратный долг перед Русью. Потому решил я, братья, завтра утром дать последний бой. Кто-то один останется после пего на бранном поле: Русь либо Империя. Желаю перед этим услышать вас, лучших людей Земли Русской. Что молвишь, князь полоцкий?
      — Княже, лучше принять смерть от меча, нежели от голода.
      — Ты, князь червенский?
      — Сеча, княже. Пусть недругов неисчислимое множество, русичи будут биться до конца.
      — Твое слово, воевода Микула.
      — Брань, княже. И да поможет Перун своим внукам!
      — Что выбрал ты, воевода Свенельд?
      — Битву, княже. Не на живот, а на смерть.
      — Твой черед, воевода Икмор.
      — Меч, княже. Только он рассудит Русь и Империю.
      — А что скажут болгары, воевода Стоян? — обратился князь Святослав к находившемуся среди русских князей и военачальников их болгарскому собрату.
      — Мои братья-русичи говорят — брань. И болгары будут с ними до конца, каким бы он ни оказался.
      Великий князь медленно окинул взглядом замерших перед ним соратников, вскинул подбородок.
      — Благодарю, други. Так станем завтра грудью против Империи, и я, великий киевский князь Святослав, пойду перед вами. А когда моя голова ляжет, думайте дальше о своих сами.
      — Веди нас, княже! И где твоя голова ляжет, там сложим и мы свои! — отозвалась гулом голосов горница.
 
      Ночь. По узкой доростольской улочке невдалеке от крепостных стен шли Всеслав и Ангел. После прибытия в город каждый из них был занят собственными делами, и только сегодняшним вечером десятский отыскал своего, спутника по недавнему путешествию из Охриды.
      — Сотник, когда мы отправимся обратно? — спросил Ангел. — Вот уже три дня, как мы пребываем в городе без дела. А комит Николай Шишман так ждет ответа великого князя.
      — Он его скоро получит, — ответил Всеслав. — Но не от нас с тобой. Вчера вечером князь Святослав отправил своих доверенных людей к комиту Николаю и в Македонию к своему воеводе Владимиру.
      — К воеводе Владимиру? — удивился Ангел. — Зачем?
      Русич бросил внимательный взгляд вдоль улицы, наклонился к уху собеседника.
      — Комит Охриды еще слишком слаб, чтобы в одиночку выступить супротив Империи. Поэтому он вначале ударит в спину ромеям, что закрыли перевалы из Македонии к дунайской равнине, и соединится с полками воеводы Владимира. Затем вместе с ним обрушится с гор на ромеев, что обложили Доростол. И я не позавидую императору Цимисхию, когда у него за спиной появятся двадцать тысяч свежих русских и болгарских воинов.
      — Я тоже не хотел бы оказаться на его месте, — усмехнулся десятский. — Откуда знаешь все это?
      — От боярина Радула. Ваш патриарх Дамиан хотел было послать его с ответной грамотой великого князя и своим посланием обратно к комиту, однако боярин наотрез отказался. Он решил присоединиться к воинству князя Святослава и вместе с ним сражаться на Дунае в дружине воеводы Стояна. Вот оттого и мы с тобой остались в Доростоле, а в Охриду отправились другие.
      В темноте русич не видел, как лицо Ангела исказила недовольная гримаса. Десятский уже знал, что Радул остался в Доростоле, но лишь сейчас услышал, что именно отказ боярина отправиться в Охриду разрушил его честолюбивые планы по захвату грамоты князя Святослава комиту Шишману. А ведь он так надеялся, что успешное преодоление их маленьким отрядом всех препятствий, что стояли на пути из Охриды к Доростолу, заставит киевского князя назначить его и Всеслава проводниками к любому посланному к комиту гонцу, будь им боярин Радул или кто другой.
      — Что же, боярину виднее, где оставаться, — стараясь говорить спокойно и не выдать своего раздражения, ответил Ангел. — Да и нам с тобой, сотник, все едино, где биться с ромеями: на Дунае, в Охриде или на македонских горных перевалах.
      — Верно, — согласился Всеслав, — на то мы и воины. Теперь ответь на один вопрос, из-за которого я сам хотел завтра разыскать тебя. Скажи, во время службы у боярина Самуила тебе не приходилось видеть его ближайшего сотника Иоанна? Того, чьим отцом был ромей, мать слыла любовницей Самуила, а сам сотник набивался в женихи к боярской дочери?
      — Сотника Иоанна? — В голосе Ангела прозвучало неприкрытое любопытство. — Да, я не раз видел его. Но зачем он тебе?
      — Князю Святославу стало известно, что этот сотник недавно проник в крепость как лазутчик ромеев. Несколько дней назад его видели в Охриде, а вчера кто-то из воинов болгарского воеводы Стояна, знавших сотника Иоанна по прежней совместной службе у боярина Самуила, встретил его в Доростоле. Великий князь велел мне разыскать и схватить его. Вот и хочу знать, не довелось ли тебе видеть в крепости сего предателя и соглядатая?
      Ангел отрицательно качнул головой.
      — Нет, не встречал его. Но если увижу сам или услышу что-либо о нем от других, немедля дам тебе знать.
      — Буду надеяться на тебя. Теперь прощай, мне завтра рано вставать.
      — Прощай, сотник. И желаю быстрее изловить изменника Иоанна, — ироническим тоном произнес напоследок Ангел.
      Едва Всеслав исчез в темноте, десятский закутался плотнее в плащ, надвинул поглубже на глаза шлем. Получилось неплохо — теперь его трудно будет узнать, тем более ночью, самым близким приятелям. И все-таки нужно как можно быстрее уносить ноги из города, покуда его не опознал еще кто-нибудь из бывших сослуживцев. Впрочем, его появление в имперском лагере с сообщением о посланном князем Святославом гонце к воеводе Владимиру и передача содержащихся в отправленной ему грамоте сведений не должны вызвать лишних вопросов. Воровато озираясь по сторонам, не снимая ладонь с рукояти меча, Ангел быстро направился в сторону крепостных стен…
      Вскоре Ангел находился уже в византийском лагере и разговаривал боярином Самуилом. А еще через несколько минут боярин стоял перед начальником личной охраны Цимисхия, требуя немедленной встречи с императором. Несмотря на явное нежелание осторожного царедворца будить Иоанна, Самуил все-таки добился своего. И не успел он вернуться от императора в свой шатер, как два византийских легиона были срочно подняты по тревоге и без промедлений выступили в поход в направлении македонских перевалов.
 
      Поставив на стол локти, поддерживая руками склоненную голову, дремал в горнице великий князь Святослав. Он видел сон.
      Широкое, усыпанное яркими, разноцветными маками поле. Огромный ветвистый дуб посреди него, тихий, призывный шепот листвы. Шумел внизу, под обрывом, могучий Славутич, слепил глаза золотистый блеск его песчаных берегов. По полю шел он, Святослав. Но не теперешний великий князь, а тот молодой княжич, когда он был вдвое моложе. Рядом с ним — Она. Не смуглая черноглазая, строгая в своей застывшей неприступной красоте уторка, дочь великого князя венгров, родившая ему двух старших сыновей, а славянка Малуша, подарившая ему младшего, Владимира. Тоже молодая, веселая, с большими голубыми глазами, смотревшими только на него.
      Взявшись за руки, они со смехом бежали к обрыву, под которым шумел Славутич. Прямо у них под ногами сидел на земле голубь — красивый, крупный, ослепительно белый. Святослав на бегу наклонился к нему, осторожно протянул руки, однако птица и не помышляла улетать. Он остановился, взял ее в ладони, опустил в невесть откуда появившийся в руках мешок. А рядом был еще голубь, такой же большой и белоснежный. И еще, еще… Они с Малушей собирали их, беззаботно улыбаясь, бросали в мешок, наполнили его доверху.
      И вот они стоят над Славутичем. Святослав перевернул мешок, вытряхнул пойманных голубей над кручей. Но что это? Из мешка падали вниз не птицы, а их мертвые, с обгоревшими перьями тельца. Одно за другим летели они камнем в волны, с плеском исчезали в них. И смех замер на губах у Святослава и Малуши. А с низовий Славутича надвигалась громадная черная туча, налетел сильный ветер. Он высоко поднимал, вздыбливал речную воду, гнал по ней пенные барашки. И вот уже над только что спокойной водной гладью свирепствовала жестокая буря, полосовали небо ослепительные молнии…
      Вздрогнув, Святослав проснулся, прогоняя остатки сна, провел по лицу рукой. Поднялся со скамьи, приблизился к окну. Было еще темно, но за Дунаем уже серела полоска рассвета. Надев шлем, князь вышел на улицу, спустился с крыльца. Придерживая рукой меч, не спеша, направился по еще безлюдной улице. За ним в отдалении следовала стоявшая до этого у крыльца стража.
      Улица вывела князя на небольшую площадь, посреди которой горел костер. Его пламя освещало возвышавшуюся рядом большую деревянную статую Перуна и фигуру верховного жреца, поддерживавшего огонь. Увидев Святослава, жрец встал, оперся на посох. Его глубоко запавшие под седыми бровями глаза, не мигая, уставились на гостя.
      — Здрав будь, старче, — почтительно произнес Святослав.
      — Здрав будь и ты, великий князь. Что привело к Перуну в столь ранний час? — спросил верховный жрец.
      — Видел только что сон, дивный он и тревожит душу. Много прожил ты, старче, немало видел и слышал, дружен с богами. Потому хочу узнать у тебя, что желали сказать мне во сне боги.
      — Что явилось тебе, великий князь?
      — Видел я Славутич, огромный луг; полный цветов, священный дуб посреди него. И белые голуби безбоязненно сами давались мне в руки. Однако когда я захотел выпустить их на волю, вместо птиц оказались у меня их обгорелые тушки. В тот же миг зашумел Славутич, поднялся ветер, разгулялась непогода, небо пронзили огненные молнии-стрелы Перуна. Дивный сон, старче, не иначе вещий. Мудрый старче, объясни мне его.
      Задумавшись, старец долго смотрел в огонь, беззвучно шевелил губами. Наконец повернул голову, глянул на Святослава.
      — Вещий твой сои, великий князь. Будешь ты близок к великому счастью, но ускользнет оно из твоих рук. И никто уже не вернет его тебе, ибо это боги лишили тебя удачи.
      — Ты мудр, старче, однако какое великое счастье может быть у меня, князя-воителя? Только одно — разбить сегодня Империю. Так неужто боги отвернутся от своего внука?
      Выцветшие от времени глаза жреца смотрели куда-то в пламя священного костра.
      — Великий князь, я сказал лишь то, что хотели открыть тебе во сне боги. Но они на небе, а ты на земле, поэтому волен в любых своих поступках и державных свершениях. Боги не творят земных дел, а только воздают нам за них.
      — Хорошо знаю это, старче. И хотя свято почитаю богов русичей и верю во всем Перуну, но, идя на брань, больше надеюсь не на небо, а на крепкий меч и острое копье, на силу и храбрость своих верных русичей. И они никогда не подводили меня! Поэтому сегодняшней битве быть, невзирая ни на что. Да, нелегко будет нам: ворога втрое больше, он силен и постоянно сыт. А мои воины лишь двое последних суток едят вволю, у меня нет лошадей, чтобы выставить против Империи хотя бы одну полную конную сотню. Восемь десятков всадников на отбитых недавно у ромеев лошадях — вот вся моя конница! Все мои надежды — только на русскую отвагу и стойкость.
      Жрец отвел глаза от костра, близоруко всмотрелся в обличье Святослава.
      — Ты прав, великий князь, недруга больше. Однако сильнее ли он? Разве пожелал бы ты очутиться сейчас на месте императора Цимисхия? Ведь с тобой русичи, а разве есть в мире воины, равные им по силе духа и смелости? И разве ворога побеждают только числом? Княже, коли у тебя есть время, выслушай бывшего воеводу князя Олега и твоего покойного отца Игоря…
 
      Под вьющимся по ветру стягом великого князя, в окружении небольшой группы воевод сидел на коне подле городских ворот Святослав. Позади него под крепостными стенами стояли ряды пеших русских дружинников. Все хранили молчание, лишь тысячи глаз внимательно следили за кипевшим посреди доростольской равнины сражением.
      Сдвинув стеной щиты и выставив копья, славяне наступали. Лучники, растянувшись в линию позади шеренг копьеносцев, посылали перед ними тучи стрел. Однако и навстречу славянам летел поток стрел, с грохотом и треском бил в их щиты град камней византийских пращников. То здесь, то там, выпустив из рук копье или щит, падал русский либо болгарский дружинник. Но тотчас становился на его место из следующего ряда другой, шеренга вновь смыкалась плечом к плечу и, не замедлив ни на миг размеренного движения, по-прежнему неудержимо катилась на врага красная волна щитов, неся впереди себя окровавленные жала копий. Отступая, пятились перед ней ряды легионеров.
      Все дальше уходили от городских стен славянские шеренги, все ближе подкатывались они к византийскому лагерю, все больше становился разрыв между ними и воинами, что под стягом великого князя стояли у крепостных стен. Во вражеском лагере раздался вой труб и грохот барабанов, заколыхались и тронулись вперед томившиеся доселе в бездействии коробки резервных легионов. Оставляя в стороне уже кипевший в долине бой, они двинулись на славянские полки, следовавшие в плотном строю колонн за своими наступавшими копьеносцами и лучниками. Из расположенного сбоку византийского лагеря леса, обгоняя пешие таксиархии, вынеслась конница, с тяжелым топотом понеслась перед ними. Красная волна щитов сразу остановилась, замерла. Выставив вперед копья, славяне словно вросли в землю. Прекратили движение и следовавшие за копьеносцами и лучниками русские и болгарские свежие полки, перестроили свои ряды.
      И вот уже на зеленом поле заалел огромный тупой угол, внутри которого застыли шеренги лучников с положенными на тетивы стрелами. Против одной из сторон этого угла приводили себя в порядок прежде отступавшие легионеры, на вторую сторону неслась византийская конница, спешили за ней резервные пешие таксиархии. Вот всадники почти рядом с противостоящей им стеной красных щитов. Дружинники крепче уперлись ногами в землю, насколько можно ниже втянули головы в плечи, вскинули выше щиты. Находившиеся за спинами товарищей лучники натянули тетивы.
      Обе живые стены столкнулись — крики людей, ржание лошадей, грохот металла повисли в воздухе. Упали на землю утыканные стрелами кони и люди, полетели из седел поднятые на копья всадники, вырос перед стеной красных щитов вал конских и человеческих трупов. Не было уже перед ней первой волны конницы, лишь в двух-трех десятках шагов от славян пытались сдержать лошадей отдельные уцелевшие всадники. Спотыкались о груды трупов кони подскакавших новых конных центурий, подчистую выкашивал целые шеренги конников непрерывно шелестевший в воздухе ливень славянских стрел и сулиц. Основная масса всадников, придерживая лошадей, стала уступать место для атаки своим подоспевшим пешим когортам.
      Тогда громкий боевой клич пронесся над стоявшими до этого молча славянскими рядами. Их шеренги колыхнулись, бросились в едином порыве вперед. Под градом стрел и сулиц, от страшного крика и внезапно возникшей перед мордами щетины окровавленных копий взбесились византийские кони, встали на дыбы, шарахнулись в испуге назад. Вмиг опустело множество седел, в мгновение ока были вытоптаны, перемешаны в беспорядке передние ряды следовавших за своей конницей пеших таксиархий.
      Не было на поле уже ни красного угла, ни ровных квадратов легионов, ни грозного вала конницы. Вместо всего этого в доростольской долине зашевелилась огромная плотная масса сражавшихся в ближнем бою людей, начало распухать над ней громадное облако пыли.
      С бесстрастным лицом наблюдал за событиями в долине князь Святослав, не шевелились в седлах окружавшие его воеводы. Колыхалась пред ними на бранном поле сплошная человеческая масса, растягивались, меняли очертания ее края. Неподвижно висела над ней туча пыли, и ни на шаг не отступала ни одна из сошедшихся в смертельной схватке сторон.
      Из пыльного облака вырвался одиночный всадник, быстро помчался к крепостным воротам. Осадил перед князем Святославом храпевшего под византийским седлом коня, перевел дыхание. Это был сотник Всеслав. Его лицо было окровавлено, шлем сбит набок, на кольчуге видны следы ударов чужих клинков.
      — Великий князь! Воевода Микула шлет весть, что каждый русич и болгарин бьется с двумя ромеями! — с хрипом выдохнул он. — И хоть тяжко нам, ни один, покуда жив, не отступит. А еще воевода велел молвить: пора!
      — Спасибо за весть, — ответил князь Святослав. — Передай воеводе, что великокняжеская дружина идет на подмогу.
      — Воеводе не нужен ответ. Да и где теперь сыщешь его? Дозволь вернуться в бой с твоей дружиной, княже!
      — Добро, сотник. Оставь коня и возьми копье.
      Князь Святослав еще какое-то время наблюдал за кипевшим в долине сражением, затем обратился к находившимся рядом соратникам:
      — Воевода Микула извещает: пора. Да и сам вижу, что настал наш черед. Потому, други, ступайте к своим воинам. А ты, Судислав, делай так, как условились.
      Нахлестывая лошадей, поскакали к дружинникам воеводы, остались возле ворот под великокняжеским стягом лишь трое всадников. Тронув коня с места, князь Святослав медленно ехал перед рядами киевской дружины, пристально всматривался в суровые, застывшие в ожидании предстоящего боя лица воинов. Перед ним стояли те, с кем он прошел сквозь десятки битв от Итиля и Кавказа до Дуная и Балкан, с кем сражался на суше и воде и никогда не знал поражений. Это были те, чье оружие и отвага заставляли дрожать врага лишь при одном упоминании русского имени, кто с молоком матери впитал священный обычай воинов-русичей: жить со славой или умереть со славой, и никогда не изменял сему завету. Лучшие из лучших, краса и гордость русских дружин, отборные витязи всей необъятной русской земли, собранные под великокняжеским стягом, ждали сейчас обращенного к ним слова Святослава.
      Великий князь остановил коня, приподнялся в стременах. Был он в полном воинском облачении, под шлемом, в стальных рукавицах и боевых латных сапогах. Поперек седла лежало тяжелое длинное копье, на левом плече висел продолговатый червленый щит. Словно порыв ветра пронесся по рядам дружинников, все головы обратились в сторону великого князя. Кое-где в задних шеренгах звякнуло оружие, и снова повисла тишина.
      — Русичи, верная дружина моя! — разнесся громкий голос князя Святослава. — Там, за Дунаем — Русь, Киев! Здесь, пред нами — Новый Рим, легионы Иоанна! И дабы не стояла Империя на берегах Славутича, встали мы с вами на Дунае! Недруга много больше, но мы — русичи и слава — спутник нашего оружия! Так не посрамим Земли Русской, ляжем костьми, ибо мертвые сраму не имут! Станем насмерть, друга, а я пойду перед вами! Вперед, братья!
      Князь Святослав соскочил с коня, с копьем в руке двинулся в направлении византийского лагеря. Он успел сделать несколько шагов, как его догнал первый ряд двинувшихся за ним русичей. Дружинники распались в стороны, снова сомкнулись, и не стало на поле великого князя. Лишь мерно колыхались ровные шеренги красных щитов, блестели над ними копья, и под низко надвинутыми на глаза шлемами и закрывавшими нижнюю часть лица кольчужными сетками нельзя было понять, где простой дружинник, а где Святослав.
      — Не пристало великому князю идти на сечу как обычному воину, — заметил один из оставшихся возле ворот всадников. — Разве мало у него верных воевод?
      — Да, негоже, — согласился седой, с рукой на перевязи тысяцкий Судислав. — Но сегодня последний, решающий бой, и русичам надлежит знать, что сам великий князь бьется рядом с ними. Покуда на поле брани будут оставаться хотя бы два русича, каждый из них ни на миг не усомнится, что другой — князь Святослав…
      В волнении, покусывая губы, Цимисхий переводил взгляд то с застывшей в долине над полем битвы огромной тучи пыли, то на приближавшиеся к лагерю ряды свежей русской пехоты.
      — Варда Склир, что сообщает магистр Петр? — спросил Иоанн. — Отчего он до сих пор не погонит варваров к Дунаю?
      — Мой император, гонцы передают, что русы и болгары бьются насмерть. Чтобы победить, их следует вырубить до единого.
      — Так почему он не сделает этого? Ведь славян вдвое меньше, причем магистру противостоит только их пехота.
      — Русы и болгары дерутся как одержимые, они словно разучились даже смотреть назад. Магистр Петр не знает, когда победит их.
      — А что он вообще знает? — недовольно спросил Цимисхий и вытянул палец в сторону надвигавшихся на лагерь русичей. — Смотри, варвары снова идут вперед. Они не только не бегут, но сами наступают.
      — Они идут к собственной гибели, император. Ведь у тебя еще не тронуты схолы гвардии и «бессмертные».
      — Однако на поле нет и конницы славян. Да и на лагерь движется не менее пяти таксиархий их свежей пехоты, а это не шутка.
      — Это последние резервы варваров. А разве исчислимы твои силы, император? — вкрадчиво и успокаивающе прозвучал голос Склира.
      — Ты прав, Варда. Прикажи двинуть навстречу наступающим русам гвардию и пусть будут наготове «бессмертные».
      От императорского шатра помчались к войскам гонцы. Тотчас зашевелились и двинулись вперед прямоугольники византийских гвардейских схол, начала равнять ряды конница «бессмертных». Вдруг глаза императора широко раскрылись, среди свиты пробежал тревожный шепот, вокруг Цимисхия нависла напряженная тишина.
      Из раскрытых ворот Доростола плотными рядами стала выходить славянская пехота, размыкаться в стороны. И вот уже под стенами крепости на месте направившихся в атаку на византийский лагерь воинов застыли свежие шеренги славян. Из городских ворот вынеслись в поле и несколько рядов конников, однако всадник, над которым развевалось знамя, махнул рукой, и конники медленно попятились назад, заставив перемешаться следовавших за ними товарищей. Потерявшая строй толпа всадников исчезла в крепости, и подле ворот все замерло. Но теперь на недавно пустом месте под стенами Доростола виднелись ряды червленых щитов, блестели над ними копья, веял над тремя всадниками великокняжеский стяг.
      Иоанн вытер со лба холодный пот.
      — Хитер князь Святослав, — произнес он в гнетущей тишине. — Он задумал оставить за собой возможность нанести последний, главный удар. Но у него нет выдержки, он поторопился. Варвары не способны на умный ход, они могут лишь рубиться мечом.
      Цимисхий глянул на Склира.
      — Варда, немедленно верни назад три таксиархии гвардейцев. Семи тысяч моих лучших солдат вполне достаточно, дабы сдержать эти пять тысяч русов. И передай «бессмертным», чтобы расположились ближе в лагерю. Напомни им еще раз, что приказ вступить в бой я пришлю с моим личным гонцом…
      Русские и византийские ряды сближались. Под звуки флейт и дробь барабанов, блестя богатым вооружением и доспехами, шагала гвардия Нового Рима. Навстречу ей за высокими щитами, с копьями в руках молча двигались в серых кольчугах русичи.
      Две волны почти рядом. Ромейские ряды замедлили шаг, подняли выше щиты, по команде центурионов направили вперед копья. Неумолимо надвигалась на них стена червленых щитов, и когда расстояние между противниками сократилось до нескольких шагов, над шеренгами русичей пронесся громкий боевой клич. Словно единое живое существо, бросились на врага передние русские ряды, с силой выбросили перед собой копья. Глухо столкнулись славянские и византийские щиты, зазвенела сталь, повалились наземь первые убитые, закричали раненые. Новая туча пыли начала расплываться над доростольской равниной.
      Некоторое время она висела неподвижно, но вот из нее стали появляться отдельные фигурки бежавших к своему лагерю легионеров. А вскоре сама пыльная туча сдвинулась с места, начала медленно передвигаться к византийскому лагерю. На освобождаемом ею пространстве густо лежали трупы, валялись оружие и части снаряжения, с проклятиями и стонами ползли по земле раненые ромеи. Безмолвно распластались на своих красных изрубленных щитах мертвые русичи, ибо не было среди оставивших свои шеренги раненых — все дружинники бились до конца, покуда могли стоять на ногах, а рука держать оружие.
      Вокруг Цимисхия нависла кладбищенская тишина, а облако пыли неотвратимо приближалось к византийскому лагерю и шатру императора. До слуха Иоанна уже стали доноситься крики сражавшихся, лязг оружия. Внезапно словно ледяной холод обдал стоявших позади императора сановников и полководцев. Туча пыли, висевшая над первоначально возникшим сражением, тоже тронулась с места и поползла в сторону византийского лагеря.
      — Проклятие, они бегут! — вырвалось у Иоанна.
      — Мой император, — прозвучал сбоку тихий, доверительный голос Склира, — еще не все потеряно. В твоем резерве не знающие себе равных «бессмертные» и три таксиархии пеших гвардейцев.
      Цимисхий не спеша развернул к Варду голову, их взгляды встретились. И Склир отвел глаза в сторону, потушил их блеск, прикрыл веками. Чуть заметная насмешливая усмешка тронула уголки губ Иоанна. «Глупец, — подумал он, — ты мечтаешь бросить под мечи русов моих верных „бессмертных“ и остатки пешей гвардии. Однако прежде чем стать императором, я сам был начальником гвардии и прекрасно знаю, что не корона дает власть и силу, а сила берет и распоряжается короной и властью. Даже если я проиграю эту битву русам, но сохраню „бессмертных“, я останусь императором. Но, заплатив за победу единственными верными мне солдатами, я потеряю корону и голову. Честолюбивые ничтожества, столпившиеся за моей спиной и жаждущие власти, неужто я не понимаю, что ваши льстивые улыбки и насквозь лживые слова для меня гораздо страшнее мечей русов».
      — Нет, Варда, — твердо произнес Иоанн, — я не трону «бессмертных». У киевского князя осталось еще не меньше четырех таксиархии отборной пехоты и конница.
      — Мой император, но легионы отступают!
      — Что ж, если мои доблестные полководцы не научили их надлежащим образом сражаться и одерживать победы, то, надеюсь, обучили хотя бы быстро бегать, — с откровенной иронией ответил Цимисхий. — Поэтому я спокоен — голодным варварам их никогда не догнать…
      Изнывали под лучами солнца три квадрата пеших гвардейцев, перемешались с ноги на ногу возле коней закованные в тяжелую броню «бессмертные». Стояли под стенами Доростола шеренги одетых в кольчуги и шлемы раненых русичей, болгарских подростков, молодых женщин, стариков. С трудом держались в седлах несколько десятков сидевших на трофейных лошадях раненых дружинников. Все эти непригодные к бою люди по совету старого жреца Перуна были одеты в доспехи и в боевом строю выставлены напоказ ромеям, дабы не позволить Цимисхию бросить в битву все наличные силы.
      Все несражающиеся — византийцы и славяне — с тревогой смотрели на Дунай, где со стороны моря выплывала огромная сизая туча. Несколько минут — и ураганный ветер поднял на реке исполинские волны, погнал по земле все увеличивавшиеся в размерах смерчи, и страшная черная буря обрушилась на доростольскую долину. Свистел между щитами и оружием ветер, отрывал от древков знамена, валил дружинников и легионеров с ног. Песок и пыль слепили глаза людям и лошадям, забивали им рты и ноздри. Словно живые, катались по земле под порывами шквального ветра убитые, вздымали руки, как будто вновь желали принять участие в битве.
      Великий князь яростно рубился с высоким легионером. Ловко увертывался от ударов противника, быстро и точно наносил свои. Вот под взмахом его клинка византиец упал, и, опустив меч, Святослав огляделся. Кругом расстилалась серая пелена, по земле мчались струи песка, катились щиты и шлемы, в ушах завывал ветер. Не было уже вокруг битвы, виднелись лишь едва различимые в тучах взвихренного песка и пыли неясные тени людей, стремившихся встать спиной к ветру и устоять на ногах. Великий князь с силой вогнал меч в землю, упал на колени, вскинул к небу руки.
      — О боги! — воскликнул он. — Что творите? Неужто и вы заодно с Империей?
      Не отвечало небо, лишь грохотал над Дунаем гром да вспыхивали в степи за рекой ослепительные молнии. Большая желтая туча песка и пыли обрушилась на князя Святослава, заставила его пригнуть голову к земле, размыла контуры фигуры князя. Ничего не было видно и слышно в долине, только клубилась мутная мгла да гудел ветер.

      От внимательного взгляда проэдра Василия не ускользнули ни усталость на лице императора, ни серые набухшие мешки под его глазами, ни их нездоровый сухой блеск. Почувствовав изучающий взгляд Василия, Иоанн дрожащей рукой отодвинул на край стола ярко горевший светильник, повернулся к сановнику.
      — Проклятый день! Мы были на волосок от поражения. У меня до сих пор стоит в ушах крик русов. Я никогда прежде не видел их так близко.
      — Мой император, с нами был Бог. Сам святой Федор на белом коне скакал впереди твоих легионов.
      — Ты путаешь святого Федора с желтой бурей, — поправил собеседника Цимисхий. — Если бы не этот спасительный для нас ураган со смерчами, мы сейчас уже бежали бы к Клиссурам.
      — Однако сего не случилось, император.
      — Этого не случилось сегодня, проэдр, — уточнил Иоанн. — Но если утром князь Святослав снова двинет на нас дружины, мне придется уйти от крепости, даже не приняв боя. Ибо никакая небесная или земная сила уже не заставит моих солдат выступить против русов. Неужели киевский князь победил меня?
      Отведя глаза в сторону, проэдр ушел от ответа, перевел разговор на другое.
      — Император, как поступить с болгарином, лазутчиком боярина Самуила, обманувшим своего господина? Как пригодились бы в сегодняшней битве те легионы, что по его вине ушли к македонским перевалам. Очень жаль, что наш человек при болгарском патриархе Дамиане слишком поздно узнал и сообщил, что князь Святослав и Дамиан не достигли согласия, а потому мятежные охридцы комита Шишмана не могут ударить по нашим войскам в Македонии и соединиться с русами воеводы Владимира. Из-за ложного донесения этого болгарина-лазутчика ты и не смог одержать сегодня победу, император.
      Спокойный доселе голос Иоанна перешел в крик.
      — Пусть с ног этого предателя сейчас же снимут кожу и посадят его в чан с рассолом. А утром бросят в яму к голодным псам.
      — Как жаль, император, что этого нельзя сделать со всеми врагами Империи, — хихикнул Василий.
      Иоанн не поддержал шутки. Отсутствующим взглядом он еще какое-то время смотрел на огонь светильника, затем перевел его на подобострастно согнувшуюся фигуру Василия.
      — Проэдр, ты пришел ко мне глубокой ночью. Знаю, что перед этим ты принял гонца из столицы. Значит, он явился с чем-то важным?
      — Да. Из Константинополя сообщают, что Варда Фока поднял в Азии восстание. Часть твоих войск перешла к нему, бунтовщики движутся на столицу.
      Иоанн молчал. Во взгляде, которым он уставился теперь в серое полотнище шатра, читалась безнадежность.
      — Проэдр, Империя бессильна против русов, — с тоской выговорил он. — Тем более она бессильна одновременно против двух врагов. Киевский князь смел и бесстрашен, честен и прям, поэтому он не так страшен и опасен, как способный на любую подлость Фока. Завтра утром ты отправишься послом к князю Святославу и предложишь ему мир. Обещай все, чего он захочет и потребует, соглашайся уплатить дань на всех живых и мертвых русов. Не скупись на обещания и болгарам, его союзникам. Но только мир, какой угодно ценой!
      — Император, даже простодушные и доверчивые русы не позволят обмануть себя во второй раз. Ведь со времени предыдущего мирного договора с Русью, нарушенного нами этой весной, не прошло еще года.
      — Поэтому я посылаю тебя, Василий. Тебя, который единственный в Империи носит звание проэдр, то есть первого после императора. Если подобное не по силам тебе, кто другой сможет это сделать?
      Иоанн дернул за висевший возле кресла шнур. Над входом в шатер зазвенел колокольчик, появился слуга.
      — Пусть приведут пленника, — приказал Иоанн. Сверкая обнаженными мечами, в шатер вошла плотная группа легионеров. Перед креслом императора они разомкнулись, открыв взору Цимисхия сотника Всеслава со связанными за спиной руками. Русич стоял без шлема, в разрубленной в нескольких местах кольчуге. На его голове зияла рана, лицо было в запекшейся крови. Сотник спокойно, без признаков страха смотрел на Иоанна.
      — Кто ты? — спросил по-русски Цимисхий.
      Умный и опытный военачальник, он давно усвоил, что знание нравов и обычаев противника часто играет в ходе боевых действий далеко не последнюю роль. Не преуменьшал он и умения самому понимать язык врага. Готовясь зимой к предстоящей войне со славянами, Иоанн постарался, по мере возможности, узнать о русах и болгарах как можно больше, уделив часть времени и знакомству с их языками. Врага, с которым Империя постоянно воевала и никак не могла покорить, нельзя было не знать даже императору Нового Рима!
      — Я русич, император, — гордо прозвучал ответ.
      — Ты храбрый воин, рус. Я всегда мечтал иметь у себя таких солдат, как ты.
      — Ты мой враг, император ромеев. Поэтому твое желание так и останется несбыточной мечтой.
      — Жалею об этом, ибо ценю отвагу не только у собственных солдат, но и у воинов противника. Ведь прежде чем мои легионеры взяли тебя в плен, многие из них заплатили за это жизнью.
      Всеслав презрительно скользнул взглядом по обступившим его византийцам.
      — Император, тебе надлежит знать, что воины-русичи предпочитают полону смерть. Если сейчас я стою перед тобой живым, то лишь потому, что меня ослепил песком Перун и отдал, незрячего, в руки врагов.
      — Я не совсем понял его, — обратился Иоанн к находившемуся среди легионеров-конвоиров толмачу-переводчику.
      — Рус говорит, что в бою от него отвернулись его языческие боги. Только поэтому он в твоих руках, император, — почтительно ответил переводчик.
      — Этот варвар обуян гордыней, — высокомерно проговорил Цимисхий. — Скажи ему, толмач, что за смерть моих солдат он достоин того же. Лишь в моей власти решить, даровать ему жизнь или лишить ее.
      Всеслав бесстрастно выслушал слова переводчика, что-то быстро ему ответил, с улыбкой посмотрел на Иоанна.
      — Рус говорит, что не страшится смерти, император, — произнес переводчик, не дожидаясь обращения Цимисхия.
      — Это я понял и сам, — сказал Иоанн, внимательно прислушивавшийся к словам пленника. — Но он сказал нечто еще, чего я не разобрал. Именно это и вызывает у руса радость, что весьма странно в его положении. Что же может его веселить?
      — Рус говорит… он жалеет… ему очень обидно, что не удастся дожить до завтра, — с запинками произнес переводчик.
      — Выходит, он все-таки боится умереть! — торжествующе воскликнул Цимисхий.
      . — Это не совсем так… — уклончиво сказал переводчик.
      Иоанн нахмурился.
      — Я хочу слышать, что ответил рус, — глядя в глаза переводчика, медленно и жестко проговорил он. — А если ты станешь утаивать правду и юлить, я велю вырвать твой лживый язык и бросить его собакам.
      — Он не страшится смерти, но сожалеет, что не доживет до завтра, — скороговоркой начал переводчик, съеживаясь под недобрым взглядом Цимисхия. — Ибо завтра на этом холме и в том шатре будет великий князь Святослав с русами. И пленный русский центурион печалится, что тоже не окажется здесь со своими воинами.
      — Он дерзок, этот рус, — процедил сквозь зубы Иоанн. — И все-таки сегодня он не умрет. Толмач, скажи ему, что византийский император не враг Руси, наоборот, он желает дружбы с князем Святославом и не помышляет о захвате Болгарии. Скажи, что я предлагаю великому киевскому князю мир, готов сполна уплатить ему дань за всех мертвых русов, а также щедро вознаградить живых. Скажи, что император Нового Рима приглашает князя Святослава к себе в гости… как равного, как своего друга. Нам, властителям могучих держав, есть о чем поговорить и обсудить.
      Пока толмач переводил сказанное Всеславу, Иоанн пристально следил за выражением лица пленника. Когда переводчик смолк, Цимисхий обратился к проэдру:
      — Теперь рус пусть умоется, приведет себя в порядок, поест. Накормите и напоите его так, чтобы этот поздний ужин или ранний завтрак он запомнил до конца дней своих. Затем верните ему оружие, дайте по его выбору любого моего коня. И после отправьте к князю Святославу с предложением о мире.
      Шатер опустел, в нем опять остались Иоанн с Василием,
      — А ты, проэдр, поскачешь в крепость рано утром, прежде чем появятся первые лучи солнца. Ты должен успеть в Доростол раньше, чем князь Святослав сможет двинуть против нас своих русов. Добейся у него на любых условиях мира и предложи встретиться со мной. Убеди князя, что от нашего с ним разговора может многое измениться в отношениях Византии с Русью. Пусть сам назначит место встречи, берет с собой любую стражу — я вверяю жизнь в его руки.
      — Ты ничем не рискуешь, император, — заметил Василий. — Русы всегда держат свое слово и не нарушают обещаний.
      — Знаю это, проэдр. И хотя не верю, что смогу склонить князя Святослава к тому, что задумал, все равно не терпится увидеть его, понять, что он за человек. Ибо великий князь Руси тот единственный в моей жизни враг, которого я не победил.
 
      На расстоянии в несколько полетов стрелы от Доростола высокий дунайский берег покато спускался к воде, постепенно переходя в мелкозернистую песчаную отмель. Именно здесь, примерно на одинаковом пути от крепости и византийского лагеря, должна была состояться встреча великого киевского князя и императора Восточно-Римской Империи. В целях предосторожности Цимисхий явился на условленное место гораздо раньше назначенного срока и сейчас, восседая на рослом жеребце у самого уреза воды, поджидал князя Святослава.
      За его спиной, соперничая друг с другом богатством одежд и украшений, виднелась толпа придворных и полководцев. Там, где кончалась речная отмель, и начинался поросший шелковистой травой берег, выстроились в парадных доспехах ряды конных «бессмертных». Византийцы не спускали глаз с приближавшейся к ним от Доростола небольшой одиночной лодки. Вначале она плыла посередине Дуная, затем взяла направление на византийское посольство. Еще несколько минут — и лодка уткнулась носом в песок напротив Цимисхия, дружинники-гребцы вытащили из уключин весла. Все приплывшие русичи были в белых полотняных рубахах, серых боевых кольчугах. Их шлемы были сняты и лежали на коленях, из оружия имелись только висевшие на поясах мечи. Сидевший на скамье вместе с гребцами князь Святослав не спеша встал, придерживая рукой ножны меча, глянул на Цимисхия.
      — Здрав будь, император Нового Рима. Ты желал встречи со мной. Я перед тобой.
      Подавшись в седле вперед, Цимисхий с нескрываемым любопытством смотрел на великого князя. Прямой открытый взгляд, чуть прищуренные глаза. Длинные седеющие усы, бритая голова со спадавшей до шеи единственной прядью волос… В левом ухе золотая серьга с крупным рубином и двумя жемчужинами, такая же белая рубаха, как и на гребцах, кольчуга, красные сафьяновые сапоги, длинный прямой меч в обыкновенных кожаных ножнах. По внешнему виду киевский князь ничем не отличался от пленного русского центуриона, который несколько часов назад стоял в шатре Иоанна. Однако гордо вскинутая голова, плотно сжатые губы, холодный пристальный взгляд, который русский князь нисколько не пытался смягчить и упирался им в глаза собеседника, выдавали в нем суровую, решительную натуру, привыкшую повелевать и смело идти к намеченной цели. Да, с таким врагом не стыдно разойтись на равных, и лучше всего это сделать как можно раньше и на более длительный срок. Цимисхий перевел взгляд с киевского князя на Дунай за его спиной, ответил на приветствие.
      — Благодарю, великий князь. Да, я хотел встречи с тобой, чтобы говорить о Руси и Византии.
      — Внемлю тебе, император.
      Князь Святослав вновь сел на скамью, положил на колени меч, как ни в чем не бывало посмотрел на Иоанна. Великий киевский князь не только считал сам, но и зримо являл всем присутствовавшим, что он, будучи во всем равным императору Нового Рима, волен вести себя в его присутствии как пожелает. И Цимисхий был вынужден смириться с подобным поведением собеседника.
      — Великий князь, — спокойно начал он, — ты — рус, я — византиец, а о судьбах наших народов мы говорим на Дунае, на земле Болгарии. Неужто нет у нас дел дома, разве не ждут нас там? Почему тебе не вернуться на Русь, а мне в Византию?
      — Ты прав, император, нас обоих ждут дома, — согласился Святослав. — Если ты покинешь Болгарию, я тоже отправлюсь на Русь. Однако пусть между нами будет Болгария, а в ней останутся только болгары, самостоятельно вершащие судьбу своей державы.
      — Великий князь, Болгарию раздирает смута, в Охриде комит Шишман не признает власти законного кесаря Бориса. И тот просил меня, как брата по вере, помочь ему.
      — Кесарь Борис и комит Шишман — болгары. Так пусть свои дела решают сами. Знай, император, что покуда в Болгарии будут оставаться твои легионы, Русь тоже не уйдет с Дуная.
      Голос великого князя звучал громко и резко, от его стройной крепкой фигуры воина исходило ощущение такой уверенности и несокрушимой силы, что Цимисхий отчетливо понял, что хитроумнейшие словесные иносказания и ловушки, которыми всегда так славилась византийская дипломатия, совершенно неприемлемы в разговоре с русским князем. И Цимисхий решил, не теряя напрасно времени, говорить открыто и начистоту, беря в этом пример с собеседника.
      — Ты хочешь войны, великий князь?
      — Война уже есть, император, — ответил Святослав. — Мы же здесь для того, дабы говорить о мире. И прошу тебя не забывать, что среди нас еще нет победителя.
      Лицо Иоанна покрылось румянцем, он облизал губы.
      — Согласен с тобой, великий князь, мы встретились, чтобы говорить о мире. Пусть будет он и с Болгарией.
      — Тогда и я молвлю: да будет мир!
      — Великий князь, мы не первые, кто говорит о дружбе и мире Руси с Новым Римом. Поскольку среди нас нет победителя и побежденного, пусть между нами все останется так, как было прежде, до твоего прихода в Болгарию.
      — Да будет так, — молвил князь Святослав. — Однако вспоминать о старых договорах могут наши послы, нам же, император, лучше обратиться к сегодняшнему дню. Чего хочешь ты?
      — Мы оба покидаем Болгарию, и Русь с Новым Римом отныне вновь друзья. Теперь скажи, чем могу я помочь тебе, великий князь?
      На редкость самолюбивый, Цимисхий всегда стремился избегать даже подобия унижений, тем более в последнее время, когда стал императором. Сейчас он тоже постарался построить разговор таким образом, как будто после только что заданного вопроса ему предстоит выслушать не условия врага, а просто оказать обычную услугу вновь приобретенному другу и союзнику. Киевский князь понял это, на его лице мелькнула понимающая усмешка.
      — Император, прежде всего ты дашь каждому моему дружиннику на обратный путь по две меры хлеба.
      — Я сделаю это, великий князь, — без какого-либо промедления ответил Иоанн. — Сколько у тебя воинов?
      — Вместе в теми, кто придет на Дунай из Македонии, нас будет двадцать две тысячи. Чем скорее мы встретимся в Доростоле с нашими братьями из-за перевалов, тем быстрее уйдем домой.
      — Ты получишь хлеб и своих пребывающих в горах русов, — по-прежнему не задумываясь, сказал Цимисхий. — Это все, великий князь?
      — Со мной в Доростоле и болгары. Пусть уйдут из крепости и они. Причем куда хотят.
      — Я прикажу не трогать ни одного из них. Они вольны избрать свой путь, куда пожелают.
      — На Дунае твой флот, император. Вели ему подняться вверх по реке на два дня пути.
      — Он поднимет паруса завтра утром.
      — У меня все, император. Пора прощаться.
      Цимисхий торопливо поднял руку.
      — Не спеши, великий князь. Империя и Русь не первый раз льют кровь в борьбе друг с другом. Скажи, что приобрели они взамен тысяч погубленных жизней? Ничего. Зачем им враждовать и дальше? Разве мало вокруг каждого из нас других земель и народов? Так к чему нам мешать один другому, великий князь? Не лучше ли разделить мир поровну между Русью и Новым Римом, признав нерушимой границей между ними Дунай? Что ответишь на это?
      Несколько мгновений, опустив глаза, князь Святослав молчал, затем твердо сказал:
      — Одно, император. Русь — уже половина Европы, ей не нужны чужие земли и подневольные народы. Однако русичи и не безродные сироты. Они — старший брат в единой славянской семье и всегда готовы встать на защиту единоплеменников, по какую сторону Дуная они не обитали бы. Помни это всегда, император.
      Князь Святослав поднялся со скамьи, прищурившись, посмотрел на развевавшееся над рядами «бессмертных» знамя. Сиял на его полотнище вышитый золотом лик Христа, блестела под ним размашистая надпись «Побеждай!».
      — Император, ты веришь в своего распятого иудеями бога? — поинтересовался князь Святослав у Цимисхия.
      Вопрос был настолько неожиданным, что Иоанн от изумления на какое-то время опешил.
      — Я христианин, великий князь, — ответил он, — Все, что вершу, я делаю по воле бога и для его вящей славы.
      — Тогда помолись сегодня хорошенько Христу, — усмехнулся князь Святослав. — Ибо твой бог воистину силен. Он спас тебя… на сей раз. До новой встречи, император.
      — Прощай, великий князь.
      Святослав взмахнул рукой, тотчас дружно ударили по воде весла. Лодка с русичами начала быстро удаляться от берега. Цимисхий, зажав в кулаке бороду, задумчиво провожал ее глазами. К нему подъехал Барда Склир, осторожно наклонился к плечу.
      — Мир, император? — тихо спросил он.
      — Да, мир, — не оборачиваясь, ответил Иоанн. — Русы покидают Болгарию и уходят домой.
      — Значит, ты все-таки победил, император?
      — Если это и победа, Барда, то паче чаяния. Ибо победа радует, а не страшит.
      — Страшит? — удивился Склир. — Ты добился своего, император. Что тебя может заботить?
      — Это не победа, Барда, — угрюмо произнес Иоанн. — И даже не мир, а просто кратковременное перемирие. Причина его — вовсе не воспылавшие друг к другу любовью Русь и Новый Рим, а обоюдное полное истощение сил и невозможность для обоих продолжать войну. Это знаю я, это отлично понимает киевский князь. Он уводит из Болгарии больше двадцати тысяч русов, этих страшных и упорных, никого и ничего не боящихся на свете воинов, наших непримиримых врагов. Подумай, сколько он может привести их сюда через год, два? А множество болгар, единомышленников князя Святослава, которых по договору с ним я вынужден, скрепя сердце, беспрепятственно отпустить на все четыре стороны! Стоит русам снова появиться на Дунае, они в тот же миг соберутся под их знамя. Склир пожевал губами, разгладил бороду.
      — Император, киевский князь — человек из плоти и крови, а все люди смертны. Особенно, если у них много врагов, — многозначительно добавил Барда.
      Лицо Цимисхия оживилось. Во взгляде, который он бросил на полководца, читался явный интерес.
      — Варда, — медленно проговорил он, — я согласен за смерть князя Святослава отдать пол-Империи.
      Склир в ответ раскатисто рассмеялся. Он слишком хорошо знал Цимисхия, чтобы воспринимать его обещание всерьез.
      — Император, твоя щедрость не знает границ. Однако столь богатый подарок мне не нужен.
      — Что ты собираешься сделать? — сухо осведомился Иоанн.
      — Я тайно отправлю посла к степнякам-печенегам, что год назад в отсутствие князя Святослава напали на его столицу Киев. Я дам кагану печенегов Куре много золота и куплю его орду, дабы затем натравить ее на русов. Пусть варвары вцепятся друг другу в глотки, а когда они начнут уничтожать один другого, им будет не до Империи и Дуная. Первым делом я посоветую кагану устроить засаду на князя Святослава, когда тот будет возвращаться из Болгарии на Русь.
      — Барда, я разрешаю дать печенежскому кагану столько золота, сколько он потребует.
      Склир слегка склонил голову.
      — Благодарю, император. Ты победил и забудь о киевском князе. Где отступает меч, там всесильно другое оружие — золото. Покуда Империя его имеет, ей не страшен никто.
 
      Патриарх Дамиан не считал нужным скрывать удивления. Откинувшись на спинку кресла, он всматривался в стоявшего перед ним человека в одежде странствующего монаха.
      — Отец Глеб, ты?
      — Я, святой отец.
      Перед патриархом находился не кто иной, как домашний священник боярина Самуила. Верный сын Болгарии, он являлся глазами и ушами болгарского патриарха в лагере византийцев, своевременно предупреждая Дамиана о всех замышляемых ромеями и кесарем Борисом кознях. Патриарх весьма высоко ценил своего верного слугу, всегда будучи уверенным в его послушании и безотказности. Именно то, что отец Глеб самовольно, без его личного вызова или хотя бы предварительного согласия явился в Доростол, было для Дамиана полнейшей неожиданностью, вселявшей неясную пока тревогу.
      — Что случилось, сын мой? — негромко спросил патриарх, принимая обычный, отрешенный от мирской суеты вид.
      — Князь Святослав и император ромеев заключили мир, и русичи скоро отправятся домой. Однако они вряд ли туда попадут, поскольку завтра император Цимисхий посылает тайного посла к печенежскому кагану Куре, дабы его орда напала в дороге на русичей. Главная задача степняков — убить князя Святослава.
      Патриарх ничем не выдал своего отношения к услышанному. Казалось, что, удобно устроившись в мягком кресле и прикрыв глаза веками, он спит.
      — Это все? — едва слышно прозвучал его голос.
      — Нет. Поскольку к кагану Куре велено отправить довереннейшему человеку императора Иоанна Барде Склиру, и тот приказал боярину Самуилу найти проводника, хорошо знающего задунайские и приднепровские степи, а также места печенежских становищ. От боярина Самуила, у которого от меня нет тайн, я выведал путь ромейского посольства. Коли так, его можно без труда перехватить и уничтожить. Этим мы спасем киевского князя и многих его воинов от грозящей опасности.
      Дамиан пошевелился, повернул голову в сторону отца Глеба. Глаза патриарха были открыты, взгляд холоден.
      — Тебе жалко руса-язычника? — спросил он.
      — Князь Святослав — славянин и враг Империи, желающей поработить нашу Родину. Поэтому он мой брат и друг Болгарии.
      — Он враг Христа и, значит, твой. — Голос патриарха был строг, звучал уже в полную силу.
      — Он пришел к нам другом и защитником, — возразил отец Глеб. — С его именем тысячи болгар сражались за свободу…
      — И в этом наше горе, — резко оборвал его Дамиан. — Болгарская чернь готова провозгласить киевского князя своим кесарем, а каждый властелин диктует и устанавливает собственные законы. Неужто, сын мой, ты снова хочешь видеть Болгарию под игом мерзких идолов и властью кровожадных язычников?
      Однако отец Глеб был не из тех людей, которые легко отказываются от собственных убеждений или послушно склоняют голову перед какой бы то ни было властью.
      — Христианская Византия принесла христианской Болгарии намного больше слез и горя, нежели все язычники, вместе взятые, — решительно заявил он.
      Дамиан в ужасе закрыл лицо руками.
      — Не богохульствуй, сын мой, ибо мы еще не видели власти киевского князя. Болгарская чернь мечтает жить, как русы: рабы желают обрести свободу, повинники — землю. Подумай, что случится, если киевский князь даст им желаемое? Разве останется после этого в душе хоть одного простолюдина место для Христа? Ежели человек счастлив на земле, ему нет дела до небесных благ! Разве не будет это началом заката истинной веры?
      Опустив голову, отец Глеб хранил молчание, и патриарх, ободренный этим, продолжал:
      — Однако, сын мой, ты прав в главном. Русы — наши старшие братья, только от них может желать Болгария защиты и помощи. Когда свет веры Христовой проникнет в души русов, я первый встречу их на нашей земле с распятием и молитвой. Но языческому Перуну нет места в христианской Болгарии.
      — Святой отец, Болгария обливается кровью уже сегодня. А кто знает, когда Русь признает Христа? Ты сам, патриарх Дамиан, хоть догадываешься об этом? — спросил отец Глеб.
      — Нет, сын мой. Может, это сбудется еще при наших детях, возможно, при внуках или далее правнуках. Я знаю твердо лишь одно — при теперешнем великом князе этому не бывать ни за что. Но у него три сына. Князь Святослав, постоянно занятый войнами и проводящий большую часть жизни в походах, целиком предоставил их воспитание своей матери княгине Ольге, нашей сестре по вере. Старая княгиня, оставившая сей мир совсем недавно, была не только мудрой хозяйкой Земли Русской, но и ревностной христианкой. Не мне судить, насколько удалось ей приобщить внуков к свету истинной веры, однако уверен, что первые семена любви к Христу и его учению она заложила в их души наверняка. Кто ведает, сколько времени потребуется этим семенам, дабы прорасти и превратиться в желанный для нас злак?
      В подчеркнуто смиренной позе отца Глеба ничего не изменилось, но по лицу пробежала ироническая усмешка.
      — Святой отец, прежде чем стать бабкой сыновей князя Святослава, княгиня Ольга была его матерью. И ни мудрость, ни вера в Христа не помогли ей изгнать из души будущего великого князя Руси бога русичей-язычников Перуна. Так по силам ли ей было свершить сей подвиг с его детьми?
      Дамиан нахмурил брови, с неприязнью посмотрел на отца Глеба.
      — Не будем гадать о завтрашнем дне, сын мой, в этом деле может ошибиться каждый смертный. Ни один человек не знает, когда Христос низвергнет Перуна! Даже если этому суждено свершиться через века, что значат годы и смены человеческих поколений по сравнению со святостью нашей веры и вечным спасением души? Тем паче смешна твоя забота о жизни и смерти наших братьев, византийских и болгарских христиан. Лучше почаще вспоминай о тяжких мука сына божьего, принятых им от рук язычников!
      — Все-таки, святой отец, я предупрежу киевского князя о замыслах ромеев. Только из-за этого я прибыл в Доростол и не намерен отступать от своего решения.
      Во взгляде отца Глеба было столько непреклонности, что Дамиан опустил глаза.
      — Хорошо, сын мой. Ты намерен сделать это сам?
      — Да, святой отец.
      — Пойдешь к русскому князю, когда полностью стемнеет. Я не хочу, чтобы кто-то видел тебя у меня либо в крепости, поскольку после разговора с князем Святославом тебе предстоит возвратиться к боярину Самуилу. А покуда отдохни. Сейчас тебя накормят, а вечером разбудят. Ступай…
      Размышляя о состоявшемся разговоре, Дамиан какое-то время неподвижно сидел в кресле, затем позвонил в колокольчик. На пороге кельи вырос монах-служка.
      — Ты видел человека, который только что вышел от меня? — спросил патриарх.
      Монах утвердительно кивнул головой.
      — Этот человек сейчас поест и ляжет отдохнуть. Но он никогда не должен проснуться. Ты хорошо понял меня, сын мой?
      Монах снова молча кивнул.
      — Когда его тело будет предано земле, сообщишь мне. Теперь иди исполнять порученное дело.
      Служка беззвучно исчез, а Дамиан, склонив набок голову и откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Со стороны казалось, что он безмятежно дремлет и ничто не может тревожить его покой и совесть. Впрочем, что значит совесть патриарха по сравнению со святостью его веры и вечным спасением души?
 
      Заложив руки за спину, князь Святослав неторопливо ступал по речному песку. У вытащенных на берег либо качавшихся на волнах ладей трудились русские и болгарские дружинники. Одни конопатили и смолили рассохшиеся днища, другие ставили мачты, третьи чинили ветрила, весла. Великий князь остановился возле группы работающих болгар, к нему тотчас подошли воевода Стоян и боярин Радул, ставшие за последнее время друзьями.
      — Челом тебе, великий князь, — приветствовали они Святослава.
      — День добрый, други. Значит, завтра покидаете нас?
      — Да, княже. Империя никогда не простит нам, что бились рядом с тобой, — ответил воевода Стоян. — Покуда ты в Доростоле, ромеи не тронут нас, а что будет дальше — неизвестно.
      — Куда лежит ваш путь?
      — Отправимся на запад, к Шишманам, — вступил в разговор боярин Радул. — Туда не дотянутся руки ни кесаря Бориса, ни императора Иоанна. Уходишь ты, княже, на Русь, и снова останется Болгария одна. Тяжко будет ей.
      — Разве только ей? Оглянитесь вокруг, други. По всему Дунаю, во все стороны от него живут наши братья-славяне. И у всех один враг — Империя, везде ее кровавая рука: в Болгарии и Фракии, Македонии и Далмации, Герцеговине и Крайне, Истрии и Хорватии. А сколько славян Империя уже уничтожила или переселила насильно в Малую Азию? Рядом с Дунаем также обитают наши братья: поляки, чехи, моравы. И тоже страшный недруг стоит против них — германская Империя. Так доколе мы, славяне, люди одного языка и обычаев, будем порознь проливать свою кровь? На Дунае середина земель наших, поэтому не место здесь ромеям или германцам! Лишь славянская нога нерушимо должна стоять на сей исконно нашей земле!
      — Верно молвишь, великий князь, — сказал воевода Стоян. — Много ворогов у славян, сильны и ненасытны они. А потому и мы должны быть едины, помогать один другому в беде и лихолетье. Знай, великий князь, что Болгария всегда будет ждать тебя.
      — Воевода, Русь никогда не отдаст Болгарию ее недругам. Мы еще вернемся, братья…