-- Кром! -- рыкнул король, с силой треснув кулаком по подлокотнику кресла. -- Вздумал удивить меня, старая развалина?
      -- Нет, -- спокойно ответствовал меир, убирая руку в складки платья. -- Я лишь хотел предложить тебе отправиться в прошлое. В твое прошлое, разумеется.
      -- Не опасайся подвоха, государь, -- мягко вставил Пелиас. Черты его между тем оставались жестки и бесстрастны. -- Ты считаешь, былая дружба для меня пыль? Что ж, как говорится, не веришь -- проверь.
      -- Хр-рм... -- пробурчал несколько смущенный Конан. И в самом деле, маг не давал ему пока повода для сомнений. -- Будь по-твоему, Пелиас. Если меир предлагает мне отправиться в прошлое -- я согласен. Но без шуток и трюков! Не то, клянусь бородой Крома, вы оба сгниете в Железной Башне!
      "Конан есть Конан", -- улыбнулся про себя Пелиас, почтительно поклонился государю, затем обратился к старику.
      -- Успею ли я выпить кубок вина до вашего возвращения, милейший?
      -- Два кубка, -- приоткрыл щель рта меир Кемидо. -- А коли ты любитель славного аргосского, то и три.
      * * *
      Пока Конан мерил шагами просторную комнату, а маг, в полном разногласии с шуткой старика осушал уже четвертый кубок славного аргосского, меир Кемидо, хрюкая, готовился к путешествию. Он расправил свой балахон так, что тот почти полностью скрыл его от глаз короля и Пелиаса -- только венчик редких седых волос вздымался над тканью, -- сгорбился и забормотал нечто вроде молитвы на незнакомом Конану языке.
      -- Это всего лишь представление, мой король, -- прошептал маг. -Для него отправиться с тобой в прошлое так же легко, как для меня сопровождать тебя в твою конюшню.
      -- Ты думаешь, в мою конюшню попасть легко? -- мрачно буркнул Конан. -- Я весь день туда иду и...
      -- Ты готов, государь? -- меир Кемидо ощерил в странной крокодильей улыбке редкие острые зубы и уставился одним глазом на короля, а другим на Пелиаса.
      -- Ну? -- Конан сложил руки на груди и, не стараясь скрыть неприязнь, в упор посмотрел на старика.
      -- Хорошо, что ты одет просто, -- одобрительно проскрипел меир. -- Кожаные штаны, рубаха и куртка не привлекут лишнего внимания к нашим особам. Итак, государь, подойди ко мне.
      Конан подошел и, повинуясь жесту старика, сел на подлокотник его кресла.
      -- Дай руку.
      Когда король, с трудом подавив отвращение, вложил свою могучую длань в сухую безжизненную ладошку меира, тот выставил перед его глазами другую руку: вновь тускло заблистал в ней огонек, то затухая, то вспыхивая...
      По телу Конана пробежала дрожь. Он не мог оторвать глаз от картин, что проплывали одна за другой на матовой поверхности ладони Слуги Прошлого. Вот... Вот штурм Венариума! Киммерийцы с ревом врываются в крепость и в первых рядах, среди самых суровых и закаленных боями воинов -- юноша с черной гривой волос и пронзительными синими глазами, кои горят сейчас так возбужденно, истинно по-варварски... Но, к досаде Конана, не успевшего толком разглядеть себя в юности, эта картина рассеялась, а на ее месте тут же проявилась другая: пантера с изумрудными глазами и жаркой алой пастью стоит перед ним, помахивая черной блестящей палкой хвоста. Конан протягивает ей руку, в которой зажат золотой диск на золотой же цепочке... Кажется, то был амулет Митры... И опять все пропало. Мелькнули какие-то люди, чьи лица или рожи показались королю знакомыми, полумрак кабаков, звенящая ярость битв и драк... А вот Белит! Сердце Конана ухнуло куда-то вниз, он мгновенно взмок и протянул руку к картине... Увы, Белит исчезла, а вместо нее на ладони меира возникло прекрасное лицо Дайомы, представляющей ему нового слугу -серокожего исполина Идрайна... -- Что же ты? -- тонким голосом воскликнул старик. -- Скоро мы дойдем до времени нынешнего! Говори, где остановиться!
      Конан, которого никто не предупреждал о том, что надо говорить, бросил на меира яростный взгляд и, не глядя ткнув пальцем в его ладонь, рявкнул:
      -- Здесь!
      В тот же миг перед глазами его поплыли розово-красные круги, в висках гулко забили молоточки, а волосы на затылке приподнялись словно у зверя, почуявшего опасность. Он даже не почувствовал, как впились в его огромную руку цепкие пальцы меира Кемидо; посмотрев на Пелиаса мутным взором король хотел сказать ему какое-то проклятье, только вдруг он совсем ослаб и начал валиться набок, хватая ртом воздух.
      -- Ну вот и все... -- услышал Конан довольный голос старика, скрипнул зубами в бессильной ярости и в этот же миг сознание покинуло его.
      * * *
      Свежий ветерок взъерошил волосы киммерийца, увы, принеся лишь надежду на облегчение, ибо был невесом и бесплотен; настоящего ветра желал бы Конан -- сильного, морского, напитанного солью и запахами разных стран, такого, что унес бы хоть часть этой безумной боли, сковавшей виски... Застонав, он повернулся на живот, уткнулся носом в комок тряпок и попытался вспомнить, что же с ним произошло.
      Пелиас? Да, Пелиас, явившийся во дворец с отвратительным крокодилом, величающим себя Слугой Прошлого... Ровная матовая ладонь этого ублюдка, а в ней... Кром! Надо же позволить так себя одурачить! Его провели как мальчишку! Но зачем? Что понадобилось Пелиасу? И, кстати, куда они затолкали Конана?
      Он приоткрыл один глаз, думая увидеть серые мрачные стены темницы, но узрил лишь деревянную стену да край топчана, с которого свисала чья-то босая нога.
      -- Кром! -- в изумлении выдохнул Конан и сразу с еще большим изумлением почувствовал подозрительный запах, извергшийся из его собственного рта. Принюхавшись, киммериец обнаружил, что запах сей явно был последствием неумеренного поглощения дешевого кислого вина. Но, насколько он мог помнить, кроме полдюжины кубков отличнейшего аргосского, он не пил ничего. Сплюнув на дощатый пол горечь, Конан тяжело приподнялся на локтях, подтянул непослушное тело и сел, скрестив ноги.
      -- Не нравится мне все это, государь...
      Киммериец оглянулся. Рядом с ним на деревянном топчане восседал не кто иной как меир Кемидо собственной персоной. Крокодилья физиономия его была мрачна, длинные волосины бровей топорщились в разные стороны; он не смотрел на короля, но тонкие губы, вытянутые в трубочку, свидетельствовали о том, что меир чем-то был очень недоволен.
      -- И что же тебе не нравится, крючок? -- сурово спросил Конан, который и сам не мог быть в восторге от настоящего положения.
      -- Не туда попали! Надо было тебе дать знак раньше, тогда мы оказались бы где-нибудь у моря, или в лесу, или... Да мало ли где! А что нам делать в этой казарме?
      -- Мы в казарме?
      -- Ну да, в Хауране. Вчера ты набрался в кабаке, а теперь отлеживаешься, тебе плохо, голова болит...
      -- Это я и без тебя знаю, -- буркнул Конан. -- Не думал, что от аргосского может быть так худо.
      -- Какое аргосское? -- презрительно скривился старик. -- В здешних кабаках солдатне кроме кислятины не подают ничего!
      -- Так я здесь набрался? В Хауране?
      -- Государь, твоя непонятливость удивляет и восхищает меня!
      -- Почему восхищает? - поинтересовался Конан.
      -- Потому что ты король. Но, прости меня великодушно, сейчас ты всего лишь капитан гвардии королевы Тарамис. О, благороднейший, неужели ты ничего этого не помнишь?
      -- Помню... И... Скоро на площади начнется бой с шемитами?
      -- Да.
      -- А потом меня...
      -- Да!
      -- О-о-о! -- простонал Конан. -- Куда мы попали! У меня вовсе нет охоты снова испытать все это!
      -- Отправимся обратно?
      -- Ну уж нет! Посмотрим, может, мне удастся хоть что-нибудь изменить в прошлом!
      -- Нет, государь, на это не рассчитывай. Но... Слышишь? Гвардейцы собираются на площадь! Вставай!
      * * *
      Очутившись в прошлом, меир Кемидо странным образом преобразился: оживление сквозило в каждой его черте, сквозь нависшие брови сверкали желтым тусклые прежде глаза, а пальцы то и дело перебирали складки платья. Когда гвардейцы, растерянные, побледневшие, обратили свои взоры на Конана, старик подскочил вдруг к высокому круглоголовому парню и с размаху треснул его по плечу.
      -- Орел! Служишь? Служи!
      Киммериец фыркнул, а парень в изумлении отшатнулся от незнакомца, ибо в прошлом меир выглядел ничуть не симпатичней, нежели в настоящем.
      -- Капитан! -- заговорил низкорослый крепыш с изъеденным оспой серым лицом. -- Только благословенная Иштар знает, зачем королева открыла ворота ублюдкам! Скажи нам, что делать?
      -- Мы дарим Хауран шемитам?
      -- Почему без боя, капитан?
      -- Не сдадим оружия!
      Конан поднял руку, призывая гвардейцев к вниманию и намереваясь сообщить им правду, изменив тем самым ход истории, но увы! Подобное еще никогда и никому не удавалось. Только он начал говорить, как из самого конца казармы, позевывая, вышел могучий воин с гривой черных спутанных волос, с капитанской перевязью, сплошь заляпанной бурыми винными пятнами. Помятое, покрытое шрамами лицо его с губой, прокушенной в порыве страсти то ли им самим, то ли его подругой, показалось королю смутно знакомым. Он вопросительно посмотрел на меира Кемидо, но тот лишь ухмыльнулся в ответ, передернув костлявыми плечами.
      -- Хватит болтовни, -- хмуро пробурчал новоприбывший. -- Пошли на площадь, поглядим, в чем там дело.
      Синие глаза его вдруг в упор уставились на Конана; на миг они сверкнули странным огнем, но тут же и потухли; равнодушно отвернувшись, он направился к выходу. Гвардейцы, совершенно позабыв про короля, коего только что величали капитаном, молча устремились за ним.
      -- Ах ты, старая коряга... -- задумчиво глядя в широкие спины, обтянутые красно-черными куртками, сказал Конан. -- Почему ты не предупредил меня, что он здесь?
      -- Ты и сам должен был догадаться, государь, что без этой встречи не обойтись.
      -- Он не узнал меня...
      -- Конечно. Ведь ты теперь на десять лет старше...
      -- Кром! Он понравился мне!
      -- Зачем ты говоришь "он"?
      -- Я не могу говорить о другом человеке -- "я"...
      -- Он не другой человек! Он и есть ты!
      -- Хватит болтовни. Пошли на площадь, поглядим, в чем там дело.
      Король покачал головой, все еще пораженный неожиданной встречей, и, не дожидаясь меира Кемидо, вышел из казармы.
      * * *
      Вся площадь перед королевским дворцом была заполнена народом. Для того, чтобы добраться сюда, Конану и его спутнику пришлось пробираться сквозь взбудораженные толпы, плотно забившие улицы. Далеко впереди король видел возвышавшуюся над толпой черную гриву его собственных волос; но пока он никак не мог привыкнуть к тому, что этот гигант и есть он сам, так невероятно было настоящее приключение. Искоса он взглянул на невозмутимо шагавшего рядом меира Кемидо: старик приподнял полы длинного платья, дабы не запачкать его, и с нескрываемым удовольствием наблюдал за происходящим вокруг.
      А вокруг и в самом деле творилось нечто невообразимое. Толпа гудела, встревоженная и растерянная, тут и там слышались восклицания, стоны, приглушенные рыдания.
      Солдаты, построившиеся на площади по приказу королевы, хранили молчание. Но и их недоумение было велико. Взгляды их, устремленные поверх голов к ступеням королевского дворца, казалось, молили об истине. Никто не мог пока понять, что же произошло. Почему Тарамис, любимица народа, повелела открыть ворота Хаурана, отдав на поругание шемитам и свой город, и своих людей? И каким образом рядом с ней очутился подлый кофит Констанций? Ведь накануне она отказала ему в его отвратительных притязаниях?
      Все эти вопросы, произносимые негромко или шепотом, король и меир услышали, стоя в притихшей уже толпе. До ломоты в скулах сжав зубы, Конан мрачно смотрел на строй солдат; гвардейцев с его места видно не было, так что узреть самого себя среди них он так же не имел возможности. Вооруженные до зубов шемиты числом не менее десяти тысяч выстроились в каре. Нагло уставясь на хауранских воинов черными выкаченными глазами, они отнюдь не пеклись о своей выправке. Все это было им теперь ни к чему! Не гости, но хозяева, они стояли расхлябанно, то зевая, то переговариваясь, а то презрительно сплевывая в сторону великолепного храма Иштар, высящегося на соседней площади и отлично видимого отсюда.
      Появившаяся в этот момент на ступенях дворца королева с глумливой ухмылкой на прекрасных устах, вызвала рев толпы. Нотки надежды, звучавшие во всеобщем хоре, заставили Конана поморщиться словно от боли. Королева же -- даже в мыслях киммериец не допускал назвать ее славным именем Тарамис -- захохотала, закинув голову, и обернулась назад.
      И тут из темноты за ее спиной выступила рослая фигура воина в роскошных одеждах. Лишь только лицо его осветил день, рев толпы смолк; ужас волной пробежал по стройным рядам воинов и сковал простой люд. Констанций! Рядом с королевой Констанций!
      -- Слушайте все! -- повелительно произнесла королева. -- С этого дня я объявляю Констанция королевским супругом!
      Толпа ахнула.
      -- Армии приказываю: сложить оружие и разойтись! Отныне храбрые воины вашего нового короля будут охранять Хауран. А теперь ступайте, ступайте! Ступайте же!
      Все смешалось на площади. Одни, будто бы их тянуло неведомой силой, шли ко дворцу, другие, напротив, старались поскорее покинуть площадь. Ни тем, ни другим не сопутствовала удача: слишком много народу скопилось здесь, так что выбраться из толпы отдельному человеку было весьма непросто.
      Солдаты, онемевшие и вконец растерявшиеся, складывали оружие -они привыкли повиноваться королевским приказам, хотя и не могли сейчас понять, чем вызвано такое странное, похожее на предательство поведение Тарамис. Впрочем, само слово "предательство" не приходило им в головы. Скорее, ощущение его витало над сломанным строем хауранских воинов.
      Конан, намертво вставший на одном месте и не сделавший даже шага в суете толпы, наконец не выдержал. Оттолкнув вцепившегося в его куртку меира Кемидо, он в несколько прыжков достиг ограды дворца. Какой-то шемит лениво замахнулся на него коротким мечом, но тут же упал, сраженный тяжелым кулаком киммерийца. Краем глаза Конан заметил, что гвардейцы пока и не думают расставаться со своим оружием: толстый, обвешанный мечами и кинжалами шемитский десятник терпеливо повторял им распоряжение королевы, удивляясь про себя тупоумию хауранцев. Его не слушали. Головы всех до единого гвардейцев были повернуты к капитану. И Конан, на миг остановившись у ограды, посмотрел на него же со смешанным чувством гордости и опаски. Он лучше, чем кто-либо иной, знал, что скажет сейчас этот могучий угрюмый парень, так же, как знал он, что последует за этим. Горячее желание вмешаться вновь охватило его, но усилием воли он сдержался. Меир Кемидо был прав. Может ли он изменить прошлое? Да и вправе ли?
      В глубине души король вовсе не хотел вторично переживать то, что должно было произойти -- а судя по тому, что рот его до сих пор был полон тягучей и горькой похмельной слюной, ему придется испытать на своей шкуре все, положенное черноволосому капитану гвардейцев, -но и менять что-либо в своей прошлой жизни он тоже не собирался. Поэтому он ограничился в своих действиях тем, что решительно двинулся к ступеням королевского дворца, вежливо пропустив вперед того, кто уже направлялся туда же.
      Два абсолютно одинаковых человека встали рядом -- только у одного из них в черных как воронье крыло волосах блестели серебряные нити -два абсолютно одинаковых человека посмотрели на королеву. Конан-младший не замечал присутствия двойника, вернее, не обращал на него ровно никакого внимания, как бы чувствуя, что с этой стороны не может быть подвоха. Конан-старший, напротив, очень внимательно следил за любым жестом парня, с удовольствием понимая, как нравится сам себе и как мало он с тех пор изменился.
      С трудом оторвавшись наконец от созерцания себя в молодости, он смерил королеву презрительным взглядом, сделал короткий шаг назад и встал за плечом капитана. Конан-младший, в точности повторив его взгляд, повернулся к толпе, которая, замерев, наблюдала за ним, пожал плечами и громко, насмешливо воскликнул:
      -- Да это не королева, не Тарамис! Это демон в ее обличье!
      Лже-Тарамис взвизгнула в ярости, скользнула за спину Констанция; кофит, покручивая ус, задумчиво посмотрел на короля и капитана, странным образом похожих друг на друга, и, не раздумывая более, повернулся, и вместе со своей пассией исчез во мраке дворца.
      Народ на площади взревел. Кто Тарамис? Где Тарамис? Эти вопросы так и остались без ответа, ибо ведьма Саломея лишь злобным блеском глаз отличалась от настоящей королевы. Дикий мощный вой стотысячного горла потряс Хауран. С лиц наемников мгновенно слетело общее выражение скуки: звериная ярость толпы за пол-вздоха могла раздавить их, а потому они выхватили мечи и не теряя времени ринулись на безоружных людей.
      Огромный шемит подскочил к капитану, намереваясь поразить его мечом в грудь, но в тот же миг упал на ступени замертво -- кинжал Конана-младшего по рукоять вошел ему в шею. Король усмехнулся, подавляя желание дружески шлепнуть парня по плечу, выхватил свой королевский меч и ринулся вниз. А там уже кипел бой.
      Гвардейцы яростно бились с шемитами -- после того, как капитан их сначала запретил им слагать оружие, а затем выступил с короткой, но поразившей всех речью, от недоумения и растерянности не осталось и следа. Не Тарамис! Некоторое время были слышны лишь воинственные и гневные выкрики да звон клинков, но вскоре дикий вопль обезумевшей толпы заглушил все прочие звуки. Люди бросались на шемитов словно звери, вырвавшиеся из клеток. Безоружные, они действовали кулаками, ногами, зубами... И все же исход боя был предрешен: пять сотен гвардейцев и простой люд не могли устоять против тысяч отлично экипированных шемитов.
      Конан-король, мечом расчищающий себе дорогу к дворцовой стене, где один против сотни сражался капитан, с ужасом ждал того мига, когда бой для него будет окончен. Так же, как в полной мере испытал он тяжелое похмелье вместе со своим двойником, он должен и упасть сейчас под натиском шемитских псов, упасть, чтобы совсем немного спустя оказаться распятым на кресте подлым кофитом Констанцием... Безумное желание изменить историю обуяло короля; на этот раз он уже не имел воли справиться с собой. Быть может, в более спокойной обстановке он и оставил бы все, как есть, но теперь, в пылу схватки, это оказалось свыше его сил. Да он и не задумывался уже, есть ли у него право вмешиваться, нет ли... Он снова и снова поднимал свой меч, разя ненавистных ему и в прошлом и в настоящем наемников, беспрепятственно вошедших в город и вознамерившихся поживиться на несчастьи обманутых демоном людей. Короткая мысль о меире Кемидо, пропавшем из виду, мелькнула было в его голове, но в тот же момент словно молния разорвалась перед его глазами, хотя ни один из вражеских мечей не коснулся и волоска на его теле. Конан вскрикнул, пораженный страшной болью, пошатнулся и рухнул наземь. Сознание покинуло его.
      Глава 5.
      Сумрачно было на душе стрелка. Качаясь в повозке и сквозь дыру в подгнившей от старости материи поглядывая на волю, он был спокоен внешне, но внутри него гремела настоящая буря. Барабаны и трубы, то вопящие отчаянно, то скулящие, то заходящиеся в стоне -- страшная музыка мятущейся души -- разрывали его, кровь толчками билась в его голове, а руки сковывала судорога. Он потихоньку щипал свои запястья, вонзал ногти в кожу, и судорога отступала -- но ненадолго. Спустя лишь несколько мгновений страдания возобновлялись.
      Этей давно уже понял, что серьезно болен. Знающий врачеватель еще мог бы помочь ему, но на лечение времени не было совсем. До Митрадеса оставалось всего ничего -- скоро балаган прибудет в Тарантию, а там можно и расслабиться... Стрелок лукавил сам с собой: расслабиться он уже не мог. Теперь и воспоминания -- вторая, истинная жизнь Этея -- являлись ему словно в тумане. Расплывчатые черты Белит и Гарета не выражали ничего, кроме скуки. Казалось, никакими откровениями он уже не может вызвать в них интерес. Даже Гарет, который имел все основания ненавидеть аквилонского короля, не желал обсуждать планы мести. В конце концов стрелок оставил мертвых в покое, лишь по привычке иной раз вызывая в памяти их лица. И только Конан неизменно представал перед ним в своем настоящем обличье -- таким, каким Этей и помнил его: могучий воин огромного роста с гривой черных, вечно спутанных волос, с глазами цвета ясного неба, кои так часто сверкали опасным насмешливым блеском...
      Этея снова бросило в пот. Он медленно обтер лицо и шею ладонью, сунул нос в дыру -- окошко на волю, и стал вдыхать свежий воздух: размеренно, глубоко, с тихой и несколько безумной радостью ощущая, как проникает он во все поры, во все внутренности, в душу. И наслаждаясь этой игрой, которая для него означала несколько лишних мгновений жизни, он не забывал еще и еще раз представлять себе короткую, но великолепную сцену гибели аквилонского короля, продуманную им до мельчайших подробностей, до единого жеста -- стрела, несущая Смерть, легкий трепет привязанных к ней веселых пестрых лент, бурлящая и смердящая толпа, размалеванные физиономии собратьев-лицедеев, и там, дальше, суровое лицо короля и последняя мысль -- может быть, догадка? -- промелькнувшая в его синих глазах; затем сильные пальцы Этея ласково сжимают тонкое упругое тело стрелы и...
      Как прекрасно! Он всегда любил красоту, и даже там, где другие видели лишь боль и кровь, страдания и смерть, он замечал величие, исходящее от высоких небес. А небеса те, находящиеся, по мнению стрелка, далеко за огненным шаром солнца и уж гораздо дальше облаков, образовывали собою твердь и являлись истинными хозяевами Мира.
      Этей твердо верил, что руку его, сулящую Конану быструю смерть, направляют именно высокие небеса, ибо им только ведомо, что есть настоящая справедливость. Месть -- занятие, достойное избранных. В том же, что он, стрелок, избранный -- он не сомневался и на миг, а потому каким-то краешком души завидовал королю, которому высокие небеса предоставили честь уйти на Серые Равнины красиво, от руки особо назначенного убийцы, а не пасть в бою самым примитивным образом, как погибают тысячи тысяч... Взор Этея затуманился: он и себе желал уйти красиво, но, по всей вероятности, ему предназначена иная участь. Вряд ли он надолго переживет Конана. Разъяренная толпа разорвет и растопчет его, стоит только хоть одному ублюдку заметить, из чьей руки вылетела смертельная стрела. А заметить это отнюдь не трудно... Тело Этея, послушное мозгу как самый преданный раб, съежилось, словно сторукая толпа уже вонзила в него свои железные пальцы, и судорога вновь сковала члены. Стрелок попытался представить лицо Белит -- только она могла облегчить страдания, -- но вместо прекрасных черт увидел безобразную маску, грубо размалеванную яркими красками и налепленную на чье-то бледное, проглядывающее сквозь прорези для глаз лицо; что это было -- Этей не знал, но страх одолел его наконец. Он судорожно вдохнул глоток спертого воздуха и без сознания свалился на мешки.
      * * *
      Наутро балаган за несколько медных монет переправился через широкую, но местами совсем мелкую реку Хорот, и спустя некоторое время очутился в небольшом городке Притимус, стоящим на самой границе баронства Атталус. Первый же встречный -- местный житель, напуганный повелительным окриком Леонсо, обстоятельно поведал лицедеям историю бывшего здешнего правителя барона Диона Толстого: сей муж, кузен короля Нумедидеса, с пеной у рта осыпал проклятьями опального родственника и уверял соратников Конана в своей незыблемой преданности новому владыке; он даже публично принес ему присягу и со слезами умиления успел облизать его сапог, пока стража не оттащила чувствительного барона и не выкинула за дверь. Впоследствии же оказалось, что Дион Толстый был одним из Четырех Мятежников, совершивших посягательство на драгоценную жизнь короля, так что вместо богатого баронства он стал хозяином крошечной сырой камеры в Железной Башне. Но Атталус, против ожидания, в отсутствие правителя не захирел; более того, возобновилась торговля с соседними графствами, бывшими в длительной ссоре с Дионом Толстым, а крестьяне, коим налог тут же был снижен, быстро оправились от нужды и впервые за многие годы получили отличнейший урожай.
      Вот что узнали лицедеи от местного жителя, остановленного Леонсо у ворот Притимуса. Наконец он закончил и, потрясенный до глубины души бурными аплодисментами, увенчавшими его рассказ, удалился. Лицедеи же удрученно смолкли. Что делать им, нищим, безродным и бездомным, в этом богатом и красивом месте? Где лица у людей не бледны, но гладки, где одежды их прочны, а поступь уверенна...
      Мадо почесал впалую грудь. Тусклые, словно вареные голубые глаза его вдруг возбужденно блеснули. Он торжествующе оглядел собратьев, поникших головами, и объявил:
      -- Богатенький городишко, парни! Есть чем поживиться, а?
      -- Да-а-а, -- глубокомысленно поддержал его Сенизонна. -- Может, попрыгаем здесь? Самую малость?
      Леонсо вздохнул. Неудачи преследовали последнее время его труппу. Вновь получать насмешки, плевки, а то и палки не хотелось. Недаром они решили поберечь силы до Митрадеса -- там можно заработать столько, сколько хватит им всем, чтобы вполне безбедно прожить две, а то и три луны... Если, конечно, отказаться от пива и тем более от вина... Но как беречь силы, когда нечего есть? Кому нужны на празднике вялые и унылые лицедеи с зелеными от недоедания физиономиями? Леонсо с жалостью посмотрел на рыжего Мадо, истощавшего и уставшего до такой степени, что у него не хватало сил даже на обычные истерики; на бледного как куриное яйцо Агрея, простуженного в дороге -- приступы кашля мучили его беспрестанно, и все же улыбка, хотя и кривая, не сходила с его губ; на Михера, что нахохлился словно петух на насесте, у которого зажарили всех его кур; на нытика Сенизонну, вечно вымаливающего себе как особо талантливому лишний кусочек; на милое добродушное лицо Велины, увы, давно утратившей свой чудный мягкий румянец на смуглой чистой коже...
      -- Ну вот что, псы! -- решительно сказал Леонсо. -- Жрать нам надо? Надо! Пива нам хочется? Хочется! Играт! Гони на площадь! Сейчас мы повеселим этих жирных ублюдков!
      -- Повытрясем из них денежки! -- радостно взвизгнул Мадо.
      -- Повыпотрошим кошельки, -- пробасил Зазалла.
      -- Только если они будут бросать в меня камни... -- обиженно начал Сенизонна, но его уже никто не слушал. Трясясь в повозках, каждый представлял себе со всей силой воображения роскошный обед, оплаченный монетами из толстых кошельков атталусских богачей. Один уже заказывал -- конечно, пока мысленно -- хозяину харчевни бараний бок с бобами, другой поглощал -- тоже мысленно -- жареных перепелов, запивая их ароматным пивом, третий отламывал нежные кусочки осетрины, капризно меняя розовое бритунское вино на красное стигийское, а красное стигийское на белое аргосское... Желание было так сильно, что в воздухе, казалось, заплавали чудесные запахи яств; лицедеи заволновались, криками стали подгонять своих возниц -- даже бледные физиономии их несколько порозовели в ожидании пиршества; а то, что попировать здесь можно было на славу, не подлежало сомнению: улицы пестрели вывесками харчевен и кабаков, зазывалы шныряли туда-сюда, трещотками и протяжными воплями привлекая внимание прохожих...
      Наконец Играт, который правил первой повозкой, остановил клячу на небольшой круглой площади, вымощенной черным плоским булыжником. По всей видимости площадь эта являлась излюбленным местом прогулки горожан, ибо сейчас по ней взад и вперед праздно болтались местные сливки общества, презрительным шипением отгоняя стайки оборванных ребятишек. Два фонтана на западной и восточной сторонах -- несомненно, краса и гордость Притимуса -- в форме неправильных треугольников, выложенные черным с серебряными нитями мрамором, использовались предприимчивыми горожанами как колодцы: лицедеи сразу заметили, что к ним то и дело подходят люди с кувшинами, бутылками, ведрами за чистой, прозрачной водой, невысокой струей бившей из открытых пастей неведомых животных, чем-то напоминающих морских коньков. Кроме фонтанов на площади не наблюдалось никаких построек -- ни дворца, ни храма, -- и это лицедеев вполне устраивало.
      Глаз Митры светил высоко в ясном небе; мягкие теплые лучи его ровно ложились на землю, матово поблескивали на черном камне, вспыхивали крошечными разноцветными огоньками в струях фонтанов. Местные жители, утомленные этой, почти что вечной красотой своего края, лениво разгуливали, обдуваемые мягким свежим ветерком, и втайне мечтали о грозе с сильным ливнем, или о снегопаде, который так надоел гиперборейцам, ванам и прочим северным народам, или хотя бы о паре холодных деньков. На самом-то деле баронство Атталус после потери Диона Толстого оказалось вдалеке от очагов восстаний и междоусобиц, так что жители его, не привыкшие к покою, просто-напросто умирали от скуки. А потому внезапное появление балагана было подобно здесь землетрясению.
      Широко раскрыв глаза горожане окружили повозки и с нескрываемым любопытством следили за действиями лицедеев, кои молча и угрюмо (ибо пустые желудки их подвывали на разные голоса) сдирали ветхую материю, разукрашенную то ли цветами, то ли звездами, обнажая дырявый дощатый пол своего пристанища на колесах. Вскоре две составленные вместе повозки образовали некий помост, на который с вымученной улыбкой взобрался Михер, весь увешанный трубками, дудками и красными лохмотьями, долженствующими обозначать веселый наряд шута. Он набрал полную грудь воздуха, покраснев при этом словно петушиный гребень, и вдруг заревел -- так оглушительно, так грозно, что не все из стоявших в первых рядах смогли удержаться на ногах.
      Надо сказать, что лицедеи не меньше горожан были удивлены выходкой собрата. Его роль заключалась в том лишь, чтобы поприветствовать почтеннейшую публику, воздать хвалу "алмазу Аквилонии" (то есть тому городу, в котором проходило выступление; в данном случае -Притимусу), а затем представить следующего -- Мадо, и тот дивной трелью упоенного любовью соловья усладил бы тонкий слух благороднейших господ. Увы, Михер ревел подобно быку, может быть, тоже упоенному любовью, но уж никак не способному усладить чей бы то ни было слух.