Думбадзе Нодар
Не буди !
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
НЕ БУДИ!
Рассказ
Перевод З. Ахвледиани
Прошлый сентябрь я провел в деревне.
Однажды воскресным утром ко мне зашел друг детства Митуша Маршания и уговорил сходить на речку - порыбачить. Вспомним, говорит, молодость!.. Через час-другой корзина была полна рыбой - усачи попались один крупнее другого!
Возвращаясь домой, мы свернули к колхозной конторе. На крохотной круглой площадке было многолюдно и оживленно. Я поздоровался с соседями, перебросился с ними парой-другой слов и попросил табака. Табака, конечно, ни у кого не оказалось, - кто сейчас в деревне станет возиться с табаком?
- Я принесу табак, дядя, возьму у дедушки! - крикнул полуголый мальчуган и исчез, словно ящерица, в расселине скалы.
В ожидании мальчика я подошел к стенду с фотографиями не вернувшихся с Великой Отечественной войны сельчан и невольно стал считать их.
Сто пятьдесят два молодых лица - наивных и удивленных, хмурых и улыбающихся, задумчивых и веселых, гордых и беспечных - глядели на меня со стенда. Одеты ребята были по-разному - одни в штатском, другие в военных гимнастерках. Некоторые фотоснимки были вырезаны из семейных альбомов и затем увеличены.
Я вглядывался в лица этих людей - ушедших и не вернувшихся, - и в памяти всплывали картины - живые, яркие, словно это было вчера.
...Даниел Басилия... Война застигла его за самым что ни на есть мирным занятием: взобравшись на японскую хурму, он собирал "изабеллу". Опорожнив полную корзину, почтальон Бакур пожелал Даниелу благополучного приземления и ушел. В поднятой наверх пустой корзине Даниел нашел повестку. На землю-то он спустился благополучно и на войну ушел с песней, да с войны так и не вернулся...
...Важико Центерадзе... На третье-утро после свадьбы его с трудом выволок из дома, от молодой жены, секретарь партячейки колхоза Людвиг Квитаишвили. Ох и парень был Важико - горячий, веселый, неугомонный!
- Не убирай постель, Тухия! - крикнул он зареванной жене. - Набью морду Гитлеру и через два дня вернусь к тебе!
Не вернулся...
...Тамаз Джабуа... В то лето он перешел в десятый класс. Трижды его гнали из военкомата: "Не так уж плохи наши дела, чтобы забирать на войну неоперившихся птенцов... Катись отсюда!" Он сбежал на фронт. Аттестат зрелости был выдан... покойному Тамазу Джабуа. Теперь тот аттестат вместе с фотографией Тамаза висит в классе, где он учился. А мать его с тех пор не снимает траура...
...Цензор Челидзе, Барнаба Магулария, Миша Гогиберидзе, Ладико Антадзе, Бучута Каландадзе, Лео Поцхишвили...
- А это кто? - спросил я.
- Не узнаешь? - удивился Митуша.
- Нет, хоть убей, не могу вспомнить!
- Да ты что?! Ведь это Кукури, водовоз! - сказал обиженно Митуша и стал рукавом прочищать стекло над фотографией Кукури.
...Боже мой, как я мог забыть Кукури, брата Нателы!
- А где же его лошадь? Почему здесь нет фотографии его лошади?
Все, кто знал и помнил Кукури, заулыбались. Рассмеялся и я. Потом в памяти моей всплыл и сам Кукури. И щемящая тоска овладела мною...
Кукури был писаным красавцем. Работал он водовозом - развозил по чайным плантациям воду в огромной бочке. Для девушек каждое появление Кукури было праздником. Окружив бочку, они с веселыми шутками и прибаутками обливались водой сами и обливали Кукури. А он молча стоял и улыбался. Уж кто-кто, а Кукури знал себе цену.
- Уходи отсюда, видишь, работа стоит! - упрашивала Кукури бригадирша Нина.
- Дай наглядеться на твоих красавиц, - упрашивал бригадиршу Нину Кукури.
- А план? Ты, что ли, будешь работать за них? Катись, катись! подталкивала Нина упиравшегося парня.
- Нина, прогонишь его - вообще перестанем работать! - кричала одна из девушек.
- Кукури, чтоб ты ослеп, не видишь, что ли, как пылает мое сердце? Полюби меня! - смеялась другая.
- И что стоило твоей матери родить дюжину таких, как ты, парней? Хватило бы на всю нашу бригаду!
- Неужели я не нравлюсь тебе, Кукури? Посмотри на меня как следует!
- Уймитесь, бесстыдницы! Виданное ли дело, так терять голову из-за парня?! - набрасывалась Нина на девчат.
Промокший с ног до головы Кукури, посмеиваясь, взбирался на свою повозку и трусил к соседнему участку.
Осенью 1941-го Кукури вместе с его лошадью призвали в армию.
Помню, приехал тогда в наше село Филипп Махарадзе и произнес в переполненном клубе такую речь:
- Люди, братья и сестры, видите, что творит кровавый Гитлер? Вставайте, люди, ройте окопы, точите топоры, перекрывайте дороги! Не видать врагу нашей родной Грузии!
Потом он окинул взглядом рассевшихся на полу учеников и сказал:
- А вы, ребята, помогайте старшим! Страна наша принадлежит вам, так не отдавайте ее на растерзание каннибалу Гитлеру!
Потом, усомнившись, видимо, в наших филологических познаниях, добавил:
- Не уступайте ни вершка нашей родной земли людоеду Гитлеру!
Той же ночью я выполнил наказ Филиппа Махарадзе: вырыл во дворе окоп, отточил топор и разработал детальный план взрыва нашего моста. Однако Митуша отверг мой план.
- Взрывать висячий мост - лишние хлопоты. Перережем канат, и баста! Погляжу я на Гитлера, как он переберется через Губазоули!*
_______________
* Г у б а з о у л и - название речки.
На второй день после выступления Махарадзе на фронт ушла половина Гурии, в том числе Кукури со своей лошадью.
Думаете, Кукури отправился на сборный пункт верхом? Ничего подобного! С утра он вымыл, почистил лошадь, причесал ей гриву и хвост, потом покрыл красным атласом (атлас этот Кукури получил в виде премии за шелковичные коконы) и, торжественно вышагивая рядом с ней, явился в военный комиссариат.
Во дворе комиссариата состоялся митинг. Выступали с патриотическими речами, размахивали флажками и лозунгами, читали стихи. Местный поэт прочел от своего имени стихотворение великого Акакия Церетели. Поэт отправился на фронт вместе с Кукури и его лошадью. Никто из них домой не вернулся.
А за месяц до этого был еще случай...
Как-то воскресным утром Кукури пригнал на базар свою единственную корову. Пригнал, привязал к чинаре, а сам уселся на валявшийся тут же камень. Рядом присела босоногая сестренка Кукури - Натела.
Корову никто не торговал, но от любопытных не было отбоя.
- За сколько продаешь корову, Кукури?
- Сколько дает молока твоя корова, Кукури?
- Молоко-то жирное у твоей коровы, Кукури?
- Как звать твою корову, Кукури?
Кукури одним отвечал, другим нет.
Наконец появился Анания Нибладзе - человек, который при желании мог закупить весь базар, не то что корову.
- Продаешь, парень?
Кукури встал.
- Продаю, уважаемый Анания!
- Сколько просишь?
- Прошу три тысячи, уважаемый Анания!
- Многовато!
- Знаю, уважаемый Анания...
- Так скинь, коли знаешь!
- Для вас, уважаемый Анания, деньги - бумажки, а для меня корова все мое состояние...
- Зачем же ты ее продаешь? - улыбнулся Анания и самодовольно оглядел собравшихся.
Кукури промолчал.
- Тебя спрашиваю!
- Видишь эту полуголую девочку, уважаемый Анания? - Кукури кивнул в сторону Нателы.
- Две пятьсот!
- Уже месяц девочка не ходит в школу, уважаемый Анания. Ей нужны платье и обувь...
- Отдай, парень, цена хорошая! - посоветовал кто-то.
- Да? А когда я пойду в армию, кормить мою мать и сестру будешь ты? спросил Кукури советчика.
- Две восемьсот! - сказал Анания, извлекая из кармана кипу бумажек. Кукури, словно завороженный, глядел на огромные сторублевки.
- Забирай!
Анания быстро отсчитал деньги и передал Кукури. Тот долго и внимательно пересчитывал их, потом аккуратно завернул в газету и опустил в карман. Анания отвязал корову и обратился к стоявшему рядом соседу:
- Как, по-твоему, Акакий, хватит ее человек на шестьдесят? Дом завтра будем перекрывать.
- Вряд ли, уважаемый Анания!
- Так будут еще поросята, индюшки!
- Ну, тогда - конечно!
- Как-никак корова! - Анания похлопал животное по спине.
Кукури удивленно глядел то на Анания, то на соседа. Вдруг у него побледнели губы и раздулись ноздри.
- Зачем тебе корова, уважаемый Анания?
Анания рассмеялся.
- Как это зачем? Зарезать! - ответил за него сосед.
- Зарезать?!
- А ты что думал? - удивился Анания.
Кукури тотчас же достал из кармана сверток.
- Вот деньги, уважаемый Анания! Возвращаю их обратно!.. Как это можно - зарезать корову!
- Ты что, с ума сошел?
- Нет, уважаемый Анания, скорее я дам зарезать себя, чем мою корову! - Кукури осторожно взял из руки Анания конец веревки, всунул ему в карман деньги и обернулся к сестре. - Веди корову домой!
- Три тысячи рублей! - сказал Анания.
- Домой, говорю!
- Три двести!
- Не надо об этом, уважаемый Анания.
- Три пятьсот!
Натела остановилась. Кукури взглянул на босые ноги сестры, потом на деньги, потом на Анания и, наконец, на корову. Он не произнес ни слова. Люди с нетерпением ожидали развязки этого необычного события.
Вдруг Кукури взорвался.
- Ты что, не слышишь меня? Марш сейчас же домой! - прикрикнул он на растерявшуюся сестру, потом сильно толкнул корову: - Домой, корова, домой!
И корова пошла домой. За ней последовал Кукури.
- Болван! - проговорил Анания.
- Да он просто дурак! - добавил кто-то.
А случай, о котором я расскажу сейчас, произошел в феврале 1943 года, на уроке грузинского языка и литературы.
Мы - восьмиклассники бондисхидской средней школы - в ожидании учительницы Джоконды Мелимонадзе сидели у тлевшего камина, стараясь хоть немного отогреть окоченевшие руки и ноги.
Село Бондисхиди* расположено по обоим берегам знаменитой реки Губазоули (ее в народе называют второй артерией Гурии. Первая артерия, как известно, это река Супса). Через реку перекинут висячий мост, давший селу название. До сооружения моста село называлось Джварцма**, но не потому, что здесь был распят Христос, а потому, что именно здесь приняла мученическую смерть от набежавших со стороны Бахмаро татар известная каждому гурийцу монашка Центерадзе. Если не считать святой Шушаник и царицы Кетеван***, Центерадзе первая женщина в мире, погибшая во имя христианской веры. Обо всем этом нам известно из лекций, прочитанных в нашем клубе руководительницей кружка атеистов Агнессой Багатурия. И мы гордимся своим историческим прошлым.
_______________
* Б о н д и с х и д и - "висячий мост".
** Д ж в а р ц м а - распятие.
*** К е т е в а н - мать грузинского царя Теймураза I, в 1624 г.
была замучена иранским шахом Аббасом за отказ принять ислам.
Бондисхиди со всех сторон окружен небольшими деревушками - Мециети, Чачиети, Буксиети, Цкварамети, Укунети, Квирикети, Какабети, Коколети и Ципнагвара. Дети, живущие в этих деревушках, после окончания своих начальных школ продолжают учебу в бондисхидской средней школе. Они ничем не отличаются от бондисхидских детей, разница разве только в том, что от бесконечного хождения по висячему мосту у бондисхидцев немного разболтались мозги, а у ципнагварцев глаза чуть печальней, чем у остальных их сверстников, и лица у них невыспавшиеся. Объясняется это просто: от Ципнагвара до Бондисхиди добрых семь километров, поэтому вставать им приходится на целый час раньше других учеников. Во всем же остальном Бондисхиди с окружающими его деревушками - обычное гурийское село, и его средняя школа - обычная сельская школа, не очень-то напоминающая Икалтойскую академию*.
_______________
* И к а л т о й с к а я а к а д е м и я - высшая школа в
Грузин, возникшая на рубеже XI - XII вв.
Кукури и его сестра Натела жили в Ципнагвара. Я же, спасаясь от городского голода военных лет, жил у своих родственников в Бондисхиди.
Итак, было февральское утро. И мы - озябшие восьмиклассники бондисхидской средней школы - толпились у тлевшего камина в ожидании преподавательницы грузинского языка Джоконды Мелимонадзе.
Она вошла в класс без обычного "Здравствуйте!" и "Садитесь!", бросила журнал на стол, подтащила к камину стул, села и протянула к огню побелевшие от холода руки.
- Замерзли вы, да? - спросила она после минутного молчания.
- Холодно, учительница!
- Сколько вас сегодня?
- Восемь из шестнадцати!
- Маловато!
- Ничего, начнем, остальные подойдут! - посоветовал Титико Чантурия.
- Где же они до сих пор?
- В дороге, наверно...
- Например?
- Например, Натела Нижарадзе!
- Она придет? Не подведет нас?
- Не думаю, чтобы Натела способна была подвести! - ответил Гури Гогиберидзе.
- А урок ты знаешь? - спросила вдруг учительница.
- Я? Конечно, знаю!
- В таком случае, пожалуйста, начни!
Скрип дверей спас Гогиберидзе.
В комнату вошла Натела.
- О-о-о, зачем ты так спешила! - воскликнула учительница.
- Мать у меня захворала, учительница! - солгала Натела и, устыдившись собственной лжи, потупила голову.
- Ладно, ладно, не накаркай здоровому человеку!
- А что мне делать, учительница? От моего дома до школы семь верст!
- Надо вставать пораньше!
- Когда пораньше - ночью?
- Не болтай глупостей!.. А урок ты выучила? - Натела еще ниже опустила голову. - Тебя спрашиваю, Нижарадзе!
- Нет, учительница!
В классе наступило неловкое молчание. Оно длилось довольно долго, и все это время учительница не сводила глаз с Нателы.
- Зачем же ты шла в школу? Нет, подумать только: вставать чуть свет, идти в такую даль, в снег, метель и мороз, и ради чего? Чтоб заявить учительнице: "Я не знаю урока"? Можно ли так рисковать из-за трех слов? Вдруг по дороге споткнешься, или сорвешься в овраг, или, не дай бог, волк из лесу выскочит! Ведь тогда пропала ты и, что самое главное, пропали все мы! Зачем же поступать так неосторожно?! Не лучше ли сообщить телеграммой - так и так, урока не знаю, сожалею, но в школу сегодня не приду...
Классная комната ходуном заходила от хохота. Смеялась Натела, смеялась сама учительница...
- Ладно, иди сюда, погрейся! - Джоконда уступила Нателе свое место у камина, а сама подошла к столу, взяла книгу и начала:
- "Распоряжение". Рассказ Эгнате Ниношвили...
Долго рассказывала наша учительница про жалкое, голодное, бесправное существование гурийского крестьянства, про такую же голодную, несчастную жизнь его верного заступника - Эгнате Ниношвили. Она рассказывала так тепло и проникновенно, что мы не могли сдержать слез. Наши переживания достигли кульминации, когда уставший, голодный и холодный Кация Мунджадзе, посланный сельскими властями караулить железнодорожный путь, прилег вздремнуть и, боясь прозевать поезд, положил голову на рельс.
Дочитав до этого эпизода, учительница закрыла глаза и продолжала шепотом, наизусть:
"Положив голову на рельс, Кация спал... Сияла полная луна, озаряя небритое лицо Кации. В кустах сладчайшей трелью заливался соловей. Вот вдали показался поезд... Кации снится сон: он почувствовал приближение поезда, вскочил, взял ружье на караул, вытянулся... Подходит поезд вагоны из чистого золота, и люди в них в золотых мундирах. Они сердито смотрят на Кацию - дескать, как ты посмел спать на посту!.. "Боже мой, думает Кация, - сошлют, чего доброго, меня в Сибирь! Пропала бедная моя семья!.." Колеса паровоза скользнули по рельсам, где лежал Кация, и продолжили свой бег..."
Учительница умолкла. Мы плакали навзрыд.
- А дальше? - спросил, глотая слезы, Сосико Гигинейшвили. Учительница, с трудом уняв дрожь в голосе, докончила рассказ:
"На рассвете путевой обходчик нашел на рельсах обезглавленный труп. Это был Кация Мунджадзе..."
Минут пять в классе длилось молчание. Потом учительница подошла к камину, подняла Нателу, села на свой стул и спросила:
- Есть вопросы, дети?
Вопросов не было - умер Кация, и все тут. Какие еще вопросы? И вдруг раздался голос Нателы:
- У меня вопрос, учительница!
- Говори!
Натела не спеша подошла к своей парте и спросила:
- Ежели у Кации оторвало голову, кто же рассказал про его сон?
Разразись в классе гром и молния и провались все мы в преисподнюю, Джоконда была бы удивлена меньше! И мы заржали так, что в окне зазвенели стекла. Натела села и стала удивленно оглядываться - дескать, что я такого сказала?
Когда класс унялся, учительница подняла покрасневшее лицо:
- Нижарадзе, встать!
Натела встала.
- Собери книги!
Натела собрала книги.
- Вон из класса!
Натела двинулась к двери.
- И чтоб глаза мои не видели тебя на моих уроках!
Натела вышла. Мы сидели притихшие и удивленные. Никто не ждал такого финала.
- Учительница! - встал я.
- Чего тебе, Нанадзе?
Я сам не знал, чего мне хотелось в ту минуту. Но я чувствовал, что, если сейчас не выскажу всего, что накипело в душе, - задохнусь. И я начал скороговоркой:
- Что же это вы, учительница... Что же это вы с утра отравляете нам настроение!.. Читаете нам про голод, несчастье, смерть, про отрубленную голову, про горе и слезы!.. Мало нам своих забот? Прочли бы этот рассказ сытым, довольным судьбой детям - пусть пожалеют бедняка Мунджадзе... А нам хватит и своего горя - войны, холода и голода!.. Да!.. И потом, если хотите знать, Нателу Нижарадзе вы выгнали совершенно напрасно! Вот так!
Я сел, еле переводя дыхание. И тотчас же встала учительница.
- Ты кончил, Нанадзе?
- Да, учительница!
- Все сказал?
- Да, учительница!
- Значит, Ниношвили тебе не нравится?
- Нет, не нравится!
- А кто тут ревел минуту тому назад? Не ты ли, Нанадзе? Или мне показалось?
- Потому он и не нравится, что заставил меня реветь!
- Собери свои книги, Нанадзе!
Я ждал этого, и книги мои были уже собраны.
- Закрой за собой дверь и догони Нижарадзе, она не могла уйти далеко!
Я вышел во двор. И вдруг мною овладело такое чувство, словно все это время я сидел в раскаленной пекарне, а потом кто-то вытащил меня оттуда и ткнул головой в снег.
Натела шла, опустив голову, не спеша. Я окликнул ее. Она оглянулась, остановилась.
- Выгнала меня! - сказал я с улыбкой.
- Слушай, Нодар, чего вы взбесились? Что я такого сказала? - спросила Натела грустно.
- Ну, знаешь... Задавать такие вопросы про писателя нельзя...
- Почему?
- Так. Нельзя!
- А если в рассказе получается неправдоподобно?
- Ну, может, про сон и вправду получилось не того... Но в общем-то все правдоподобно.
Натела пожала плечами.
- А тебя-то почему выгнала?
- А я сказал, что нечего читать нам рассказы про чужую нужду, когда у нас и своей достаточно! - Я гордо взглянул на Нателу. - Разве я не прав?
- Не прав, конечно! Наоборот, после этого рассказа у меня как-то легче стало на душе. Значит, были люди, которым жилось хуже нашего!
Ответ был настолько неожиданным, что я от удивления раскрыл рот...
Семь верст молча прошагали мы по снегу. Она не спрашивала, куда и зачем я иду, я не говорил - провожаю, мол, тебя. В этом не было ничего необычного ни для нас, ни для встречавших нас соседок. Про нас знало все село. Про то, что наша дружба - чистая и нежная - начало большой жизни, и больше ничего. Настал было однажды час, когда зловещая тень чуть не затмила свет двух пылающих сердец. Но тогда сам господь встал в нашу защиту.
Была осень - теплая, солнечная, ядреная.
Я и Натела лежали навзничь в скошенной траве у берега Губазоули. Я читал ей стихи. И вдруг к нам пришло странное умиротворение. Сияющий солнечный венец озарял нас своим светом. Мы слышали дыхание друг друга и биение собственных сердец. И мир наш стал подобен чудесной сказке, наши веки сомкнулись, и дивный сон унес нас на своих легких крыльях...
Я раскрыл глаза и увидел над головой хмурое лицо колхозного сторожа Михако Аробелидзе.
- Что, парень, сгубил сироту? - спросил Михако, и голос у него дрогнул.
- Вы о чем, дядя Михако?
- Что здесь происходит?
- Спали мы, дядя Михако!
- И больше ничего?
- А что больше?
- Гм, так я и поверил!
- Клянусь мамой, дядя Михако!
- Поклянись своей совестью!
- Клянусь совестью!
- Значит, не будить ее?
- Не надо, дядя Михако!
Михако с минуту глядел на спящую Нателу, и лицо у него просветлело.
- Ангел да и только, сукина дочь! - сказал он тихо.
- Точно, ангел, - сказал я.
Михако погладил меня по голове, улыбнулся и ушел.
У старой мельницы Натела вдруг остановилась и к чему-то прислушалась. Потом сорвалась с места и помчалась к деревне. Я еле поспевал за ней.
У развалин церкви царицы Тамар она вновь остановилась.
- Кукури... - прошептала она и словно подкошенная упала на землю.
Из деревни доносились душераздирающие вопли и причитания... Натела не плакала, не кричала. Она сидела с окаменевшим лицом и не двигалась. Я побежал в деревню, привел соседей. Не сумев расшевелить девочку, они подхватили ее на руки и понесли домой. Мать Нателы - с окровавленным, ободранным лицом - тупо взглянула на полуживую дочь.
- Пригляди за дочкой, не то умрет, чего доброго! - сказали соседи.
- Пусть умирает... Пусть сгинет солнце и обрушится небо... Нет моего Кукури...
Месяц Натела пролежала в постели. Потом отошла, встала, но в школу так и не вернулась.
С тех пор я один сидел за нашей партой.
- Пойдем, пожалуй, Нодар! Рыба протухнет! - Митуша взял меня за руку, встряхнул.
Я еще раз взглянул на стенд и зашагал за Митушей.
Да, не думал я, что воспоминания детства окажутся столь грустными...
Утром ко мне в комнату вошла двоюродная сестра.
- Там тебя спрашивает женщина.
- Пусть войдет.
- Я просила, не идет.
Пришлось спуститься во двор. У калитки стояла миловидная женщина лет сорока пяти с кошелкой в руках.
- Здравствуйте, уважаемый Нодар! - поздоровалась она.
- Здравствуйте! - ответил я и добавил ради приличия: - Пожалуйте в дом.
"Ну вот, - подумал я, - гостинец принесла, значит, теперь начнется: сына куда-то пристроить, кому-то позвонить, чего-то достать..."
- Нет, я на минуту к вам...
- Чем могу служить?
- Вы меня не узнали, уважаемый Нодар... - грустно улыбнулась женщина.
- Признаться, не узнал...
- Не думала я, что не узнаете...
- По-моему, мы не знакомы...
- Я - Натела, сестра Кукури Нижарадзе...
- Натела! - У меня разом ослабли колени, руки, голос. - Натела, повторил я и опустился на бревно, - Натела, ты...
Она села рядом со мной и извлекла из кошелки банку...
- Вот. Это майский мед... Из собственных ульев... Чист, как янтарь...
- Спасибо...
- Слышала я, с сердцем у вас было неважно? Мед - лучшее лекарство... Про Кукури, говорят, спрашивал... Про его лошадь... Надолго к нам?.. Вы одни или... - Она говорила отрывисто, не поднимая головы, и голос у нее дрожал.
- Натела... Как ты живешь? - прервал я ее.
Натела вздохнула и пристально посмотрела на меня.
- Как видите, уважаемый Нодар... старею... А вы? Как у вас теперь со здоровьем?
- Я ничего, Натела. Ты расскажи про себя. Как ты, как... - Я запнулся.
- Да так, как полагается деревенской...
- Ну, а все же?
- Собираю чай, дою коров, ухаживаю за детьми, мужем...
- Ты вышла замуж?
- Я вышла замуж поздно, уважаемый Нодар... Теперь у меня четверо детей. Учатся они...
- А...
- Хороший человек, честный, трудолюбивый...
- Натела, зайдем же в дом!
- Нет, не стану вас больше беспокоить... - Она смущенно заерзала.
- Натела, вижу, что-то тебя беспокоит. Говори!
- Да. Вот принесла вам... Вы только не подумайте иначе... Вы теперь человек известный... И вам это больше пригодится... - Она протянула мне пожелтевший тетрадный листок.
- Что это, Натела?
- Это... Это стихи... Ваши стихи...
Я быстро схватил листок и... обомлел.
Ципнагварская Натела!
Меркнет свет с тобою в споре!
Ты - моя цицинатела*,
Ты - и радость, ты - и горе!..
Утонув в мечтаньях дерзких,
Губ твоих я чую сладость,
Как мне мил твой окрик резкий,
Ты - и горе, ты - и радость!
_______________
* Ц и ц и н а т е л а - светлячок.
И я вспомнил - вспомнил живо, словно это было вчера, - как я, заимствуя без зазрения совести стихи у Галактиона, питал ими ненасытную нашу любовь...
- У меня есть и другие ваши стихи, но эти лучше всех...
- И ты никому их не показывала?
- Что вы! - удивилась она. - Как это можно - показывать другим написанные о тебе стихи!
- А детям?
- Ни детям, ни одной живой душе на свете!
К моим глазам подступили слезы.
- Натела, ты чудная женщина! Прости, что не узнал тебя... Теперь-то... Но теперь поздно, Натела!.. Прости меня...
- Вы ни в чем не виноваты...
- Натела!
- Да?
- Я вспомнил все, Натела! Вспомнил Кукури, его лошадь. Вспомнил тот день, когда вы продавали корову и так и не продали. А помнишь рассказ про Кацию Мунджадзе и его сон? Впрочем, как ты могла забыть, ведь в тот день мы узнали про гибель Кукури... А помнишь, тогда в скошенной траве... Я читал тебе стихи, а потом мы заснули... Помнишь?
Натела встала. Из глаз ее градом катились слезы.
- Нодар, все это спит во мне... И не буди, прошу тебя!
Я взял ее натруженную, огрубевшую руку и прильнул к ней долгим поцелуем. Она осторожно высвободила руку, обняла меня, поцеловала в грудь, там, где сердце, повернулась и ушла...
- Прост меня, Натела! - сказал я. Она не ответила.
Долго еще стоял у калитки, надеясь, что Натела обернется хоть раз. Но она не обернулась.
Она ушла и унесла с собой мое безрадостное детство...
