– Так неужели его не накажут за это?! – воскликнула директорша, обняв, на всякий случай, сына.

– Какое там! Ему за каждое ухо выплачивают по лире, – улыбнулся Щербина.

Блондинка, поняв, наконец, что ребята издеваются над ними, попросилась вниз. За ней последовали остальные.

– Щербина, не слишком ли длинные языки у тебя да у твоего дружка Джакели? – спросил я, отстав от гостей.

– Так точно, товарищ лейтенант! – вытянулся он.

– А знаешь ли ты, что за это можно и гауптвахту заработать?

– Знаю, товарищ лейтенант!

– А ты знаешь, Джакели?

– Как не знать, товарищ лейтенант, по этой причине мы с Щербиной уже дважды побывали там!

Ну, что ты скажешь!

Я махнул рукой и пошел догонять экскурсантов.

Помнишь, Саргис, в пятьдесят пятом я один месяц проработал на Ткварчельской шахте. Тогда я решил, что не может быть на свете профессии тяжелее шахтерской. В шестьдесят втором вместе с цнорскими пастухами пошел на зимние пастбища. Дни, проведенные на шахте, мне тогда показались райской жизнью. А теперь скажу тебе, что по сравнению с пограничной службой зимние пастбища – сама божья обитель! Пограничник не спит, пограничник мерзнет, пограничник задыхается от жары, пограничнику бывает больно… А мы с тобой… Напишем две с половиной строчки и воображаем, что весь мир принадлежит нам! Подавайте нам гонорар, хвалебные рецензии, встречи, юбилеи, путевки, почетные должности и, наконец, место на Мтацминде!.. А пограничник ничего не требует. Он безмолвно делает свое дело. Он совершает геройский поступок и молчит. Похвалят его, он:

– Служу Советскому Союзу!

Он поднимается в любое время дня и ночи. Одевается. Идет. Вернется ли он? Этого никто не знает. Он не умел ползать по скале, но нужно, и он ползет. Он никогда до этого не плавал, но нужно, и он плывет… Это нечто совершенно особенное – пограничник! В нем живет одно-единственное чувство – всепоглощающее, всеобъемлющее чувство любви к Родине, родной земле, солнцу и морю, деревьям и травам, хлебу и винограду, дворцам и развалинам… Пограничник мыслит, дышит, просыпается и засыпает с одной-единственной думой – думой о святом своем долге, о святой своей обязанности: о защите Родины. Вот что такое пограничник. Вот какой человек майор Чхартишвили.

Сегодня из Сухуми приехала жена Чхартишвили – миловидная, скромная женщина.

Майор пригласил меня на чашку чая.

И вот я сижу в небольшой комнате Чхартишвили и с удовольствием вдыхаю аромат чая. Какое все же счастье – домашний уют, семейное тепло… Я смотрю на стоящую в углу кровать с пестрым покрывалом, и меня невольно начинает клонить ко сну.

Чхартишвили сидит задумавшись и монотонно помешивает чай ложкой. Он молчит. Он всегда молчит, если с ним не заговорить/Жена майора, сложив руки на коленях, сидит в другом углу и так же молча наблюдает за нами. Удивительно красивые и печальные глаза у нее!

– Нина Сергеевна, пожалуйте к столу, – прошу я.

– Ничего, посижу тут, а вы угощайтесь, прошу вас, – тихо отвечает она.

– Иди к нам, Нина! – говорит Чхартишвили.

– Сейчас сварю кофе и приду, – говорит она и выходит.

– Жаль ее… – вздыхает майор, – пятнадцать лет живем вместе… Муж я, казалось бы, неплохой, зарплату до последней копейки отдаю ей – мне-то здесь деньги ни к чему, каждый год посылаю отдыхать по путевке, трижды ездила за границу… Мебель рижскую купил… Дочка в музыкальном техникуме… Не пью, не курю… В прошлом году подарил ей на день рождения платье… Обняла меня и заплакала. Чего, говорю, плачешь? Молчит, а слезы – кап, кап… Видно, еще в чем-то они, женщины, нуждаются, кроме того, что есть у них муж и барахло там всякое… Но в чем, черт возьми? В любви? Так я ее обожаю! Чего же еще? Я не знаю, не понимаю… А сама – ни слова об этом. Я, говорит, счастлива! Вижу, что-то и не так, а что именно – убейте меня, не пойму! – Чхартишвили разлил коньяк, чокнулся со мной. – А как вы думаете?

– Что вам сказать, дорогой Алеша… – Я пожал плечами, отпил глоток. – Со дня сотворения человека писатели всего мира об этом пишут, теряются в догадках – что нужно женщине? Как называется то, чего не хватает нам с вами? На самом ли деле любовь то, что нам кажется любовью? И никто еще не ответил на эти вопросы. Что же могу ответить я?

В комнату вошла Нина Сергеевна с двумя чашками дымящегося турецкого кофе.

– Угощайтесь… Вижу, чай вы не пьете, может, кофе понравится?

– Сядь с нами. – Чхартишвили взял жену за руку, привлек к себе и крепко обнял за плечи.

– Алеша! С ума сошел! – Женщина вспыхнула и вырвалась из объятий мужа.

– Вот видите, Владимир? – смущенно улыбнулся Чхартишвили. – Чего-то нам не хватает!

– Дорогой мой, любая женщина, даже самая простая, самая примитивная, всегда остается загадкой для мужчины, она вне пределов нашего понимания, поэтому не будем философствовать… Ваше здоровье, Нина Сергеевна! – Я выпил.

– Спасибо! – проговорила женщина, подняв рюмку мужа, чуть помедлила, потом быстро осушила ее и поставила пустую рюмку перед майором.

– Ему нельзя, – сказала она извиняюще.

– Ну уж, нельзя! Одну рюмку… – сказал я.

– Пограничник – как ищейка: спиртное притупляет обоняние, – улыбнулась она. Я вопросительно взглянул на майора.

– Сегодня можно. Налей мне, Нина, выпью за твое здоровье! – попросил Чхартишвили.

Жена налила.

– Дорогой Владимир, – начал майор, – я хочу выпить за здоровье моей жены. Вообще-то я не мастер произносить тосты, тем более – красивые тосты, но… С Ниной я познакомился в торжественный день, на нашем выпускном вечере. Их школа шефствовала над нашим училищем, или наоборот, я уж не помню. В тот вечер, когда мы впервые нацепили погоны со звездочкой младшего лейтенанта, пришли к нам школьницы – в коричневых форменных платьицах, в белых фартуках, с розовыми бантиками в волосах. Много их было! Ну, естественно, начались танцы. Играл наш военный оркестр. Я пригласил на вальс Нину… А спустя месяц она заявила мне, что готова идти со мной хоть на край света… Мы поженились. Отец Нины закатил всемирный скандал и даже вызвал меня на дуэль… Я явился на место дуэли со значком «Ворошиловского стрелка» на груди. Испугался папаша или еще что – не знаю, однако стреляться не стал, и мы помирились. С тех пор прошло пятнадцать лет… А теперь слушайте про другое… Года два тому назад появился в нашем селе некий дядя – мастер, да какой! Золотые руки! Подрядился он одному колхознику ставить дом. И поставил – село ахнуло! И пошло, и пошло! Все новые дома – его работа. И потребовал сельский сход оставить его здесь, выделить ему участок, оформить как полагается и все такое… Клянусь вам, не лежало у меня сердце к этому человеку! Не нравились мне его глаза – зеленые, змеиные глаза! Улыбался он одними губами, а глаза были холодные, словно неживые… Но воля народа взяла верх. Целый год он трудился, как двужильный: строил, красил, украшал, подправлял. Село души в нем не чаяло… Подходит он как-то вечерком ко мне и говорит:

– Товарищ майор, вчера я закладывал фундамент дома Феридэ и заметил: в конце двора, под заграждением – дыра здоровенная, человек свободно пролезет. Водой, видно, промыло. Так вы посмотрите, пожалуйста, и велите заделать. Чем черт не шутит, сами понимаете…

А сам все улыбается змеиной своей улыбкой. Пошел я, конечно. Действительно, дыра зияет большущая! Заделали ее, разумеется, в два счета. А ему я объявил благодарность в приказе.

Осенью, когда поспели мандарины, дом Феридэ был готов, оставалась самая малость – окрасить столбы. Пошел я к ней – дай, думаю, посмотрю, какой получился дом у нашей Феридэ. Вы, конечно, знаете, что Феридэ – женщина самой высокой нравственности, просто святая, да и только. А тут – что такое? Вижу, на балконе сидит наш мастер и водку попивает! Феридэ тут же рукодельничает. Мастер встречает меня, словно хозяин дома:

– О, товарищ майор! Пожалуйста, присаживайтесь! Сыграем в шахматы?

Я сел.

– Прошу вас, товарищ майор! – Он налил мне водку. – Выпьем за новый дом Феридэ.

Выпил. Сглупил я! Не должен был пить, а ведь выпил!

– Сыграем, товарищ майор? Вам черные или белые?

– Черные!

В шахматы я играю неважно. Дай, думаю, сыграю черными: буду повторять все ходы белых…

На десятом ходу стало ясно – проигрываю. И взяла меня злоба: неужели, думаю, этот аспид одолеет меня?! Не бывать этому! Поверите? Произошло чудо: партию, а за ней подряд еще девять выиграл я! Он молчал, лишь время от времени поглядывал на часы. Без десяти двенадцать начали новую партию. На пятой минуте он взял моего ферзя, на седьмой – ладью, на восьмой – коня, а на десятой я получил такой мат, не знал куда деваться от стыда!

– Сыграем еще! – предложил я.

– Десять один в вашу пользу, товарищ майор, – сказал он, вставая, – завтра продолжим, если пожелаете… Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Якобашвили!..– ответил я.

– Феридэ, – обратился он к вдове, – утром приду рано, инструмент оставлю здесь.

Он ушел. Я последовал за ним. У родника мы расстались. Я взглянул на часы: было десять минут первого – время смены нарядов.

– Спокойной ночи! – еще раз попрощался он и скрылся в темноте.

– «Зачем ты его отпустил! – слышу я внутренний голос, – иди за ним! Нельзя доверять человеку с такими змеиными глазами!..» «Спокойно, майор! – слышу я другой голос. – Водка вскружила тебе голову! Бдительность – твой долг, но перебарщивать не имеешь права!..»

Я вернулся на заставу, отправил наряды, потом заглянул домой.

– Нина, – говорю жене, – не верю я этому Якобашвили! Знаешь, он нарочно проиграл мне в шахматы десять партий, а потом, издеваясь, за десять минут дал мат!

– Спи, – говорит Нина, – где выигрыш, там и проигрыш. Впервые в жизни я не послушался ее. Переложил пистолет из кобуры в карман и собрался идти на границу.

Майор налил мне коньяк, сам отпил остывший кофе.

– Не надо, Алеша, – попросила жена.

– Погоди, Нина, я впервые рассказываю эту историю и хочу, чтобы Владимир узнал все до конца!

– Не надо, милый! – повторила женщина.

– Надо! – ответил майор, и я понял, что последнее слово останется за ним. – Не успел я взять фонарь, как ворвался дежурный: «Товарищ майор! Во дворе вдовы сработала система!»

Меня подбросило, словно ударом молнии. «Нина, – крикнул я, – это он!» – и бросился из комнаты.

Вся застава была на ногах. Следы в конце двора Феридэ ясно говорили: ушел!

– Ракеты! – крикнул я. Белые и красные вспышки осветили границу. С пистолетом в руках я кинулся вперед и тут же увидел бегущего мужчину. Да, это был он! Дрожа и задыхаясь от ярости, я выпустил все семь пуль. Он продолжал бежать метрах в пятнадцати впереди, и у меня не было пули, чтобы убить его! Черт с ним, у меня не было пули, чтобы убить себя! Я продолжал бежать, видя, как сокращается разрыв между нами. И когда я уже почти настиг его, он обернулся и навел на меня пистолет.

Вдруг раздалась короткая автоматная очередь. Якобашвили схватился за поясницу и пошатнулся. Вслед за первой раздалась вторая – подлиннее – очередь, и он упал. Я прислонился к дереву и закрыл глаза.

– Алеша, очнись! Алеша! Алеша, очнись! – застучали в сознании, словно удары молотка, чьи-то слова.

Потом я тащил труп по проселочной дороге, и кто-то, вооруженный автоматом, следовал за мной. Больше я ничего не помню…

Майор замолчал. Нина Сергеевна сидела, опустив голову.

– Мда-а… Можно сказать, вовремя кто-то вам помог, – заметил я.

– Этот «кто-то» и была Нина! – сказал майор. Нина Сергеевна быстро встала и вышла из комнаты.

– С тех пор она мучается… «Убийца, – говорит, – я!» Единственное, что утешает ее, это то, что убила она, спасая меня.

– Что же было дальше?

– Якобашвили, – ну, фамилия его, конечно, была вовсе не Якобашвили, – оказался крупным шпионом… Меня и Нину наградили… Так вот, я хотел выпить за ее здоровье… Видите, как оно в жизни получается? В день свадьбы обещал жене золотые горы и молочные реки, а нет дня, чтобы она не плакала! Ночью вскакивает с постели!.. Не знаю, как ее утешить… Нина! – крикнул он. – Поди сюда, Владимир Гаврилович просит!

Нина Сергеевна вошла, присела в углу и посмотрела на меня своими грустными, красивыми, полными слез глазами. Я встал.

– Уважаемая Нина Сергеевна! Я счастлив… Я горжусь… Благословен день, когда вы… Майор, разрешите мне по-братски поцеловать вашу супругу?

Я чувствовал, что выгляжу смешным. Чхартишвили улыбнулся и кивнул головой. Подойдя к Нине Сергеевне и взяв ее за горячие виски, я поцеловал ее в лоб. Потом вернулся на свое место, сел и закурил. Женщина улыбнулась, хоть глаза ее по-прежнему были полны слез.

Я собрался уходить.

– До свидания!

– Спокойной ночи! Как вы сказали? Любая женщина, даже самая примитивная, всегда остается загадкой для мужчины?

– Да, – ответил я.

Комната, в которой я живу, раньше использовалась как хозяйственное помещение. Здесь прачка гладила белье, простыни, наволочки. Одежду солдаты гладят сами. С моим приездом в комнате не изменилось почти ничего – поставили койку и старое расшатанное кресло. Стол – длинный, со следами от горячего утюга – остался. Бумагу я привез с собой, а тут еще Чхартишвили прислал огромную кипу. Глядя на бумажную гору, выросшую на столе, я невольно улыбаюсь. При каждом визите майор косится на кипу – уменьшается ли она? И я, боясь огорчить его, каждый день беру из кипы и прячу десяток-полтора листов. До каких пор? Использовать всю эту бумагу за два месяца не сумеет весь наш Союз писателей…

На той самой бумаге и пишу тебе, дорогой Саргис. Сижу во главе стола, словно покинутый всеми тамада, и пишу.

…Три часа ночи. Я раскрываю окно, и в комнату врывается дыхание чудесной южной ночи. Тихо кругом. Замерло, спит море. Небо усеяно звездами. Издали доносится монотонный рокот движка – это работает мотор, питающий прожекторы. Главный прожектор горит, словно глаз гигантского циклопа. Сейчас его луч лежит вдоль берега, высвечивая каждый камешек. Потом он не спеша передвигается дальше и вдруг белой простыней покрывает морскую гладь. Полоса воды, выхваченная из темной необозримой поверхности моря, искрится, переливается огнями. Потом луч вытягивается вдоль самой границы, и кажется, это кто-то невидимый проложил по воде длинную бесконечную дорогу.

Я закрываю окно. Пора спать. Вдруг раздается стук в дверь. Кто это может быть?

В дверях стоит Чхартишвили.

– Владимир Гаврилович, на берегу обнаружены следы человека… Нужно усилить наблюдение… Я с лейтенантами пойдем по следам, вы с ребятами – вдоль берега.

– Понятно, товарищ майор!

– Ребята уже готовы. – Понятно.

– Спокойно, без паники, без шума! Приступайте к выполнению!

– Есть приступить к выполнению!

…Джакели, Щербина и Пархоменко встретили меня во дворе. Другая группа уже выступила. Мы направились к берегу. Три пограничника спускали на воду моторную лодку. Мы помогли им. Ребята вскочили в лодку, один из них рванул за привод, мотор заклокотал, и лодка, вздернув нос, растаяла в темноте.

Прожектора обшаривали море. Луч главного прожектора, вытянувшись по берегу, упирался в скалу. Мы пошли по освещенной полосе. Впереди шагал Пархоменко с собакой.

– Ищи, Акбар, ищи, дорогой! – шептал Пархоменко. Акбар метался, обнюхивал камни, рвался вперед. Джакели с автоматом наготове шел по самой кромке берега. Щербина – по краю пляжа, я – посередине и чуть сзади. Так, в ромбообразном порядке мы достигли скалы, которая уступом врезалась в море. Здесь обрывался луч прожектора, дальше была тьма. Мы свернули на узкую тропинку, огибающую скалу справа, и, вытянувшись в цепочку, стали подниматься вверх. С трудом продирались сквозь густые, колючие кусты, падали, ползли, не видя друг друга, не разбирая дороги. Пришлось зажечь фонари.

Саргис, это походило на игру в прятки, но с одной разницей: игра шла не на жизнь, а на смерть… Где-то в лесу скрывался человек, найти которого мы должны были хотя бы ценою собственной жизни, человек, который также ценою собственной жизни должен был ускользнуть от нас…

…Пархоменко уже не видно – он ушел далеко вперед.

– Джакели, где ты? – спрашиваю вполголоса.

– Здесь я, товарищ лейтенант! – доносится его голос снизу.

– Где Пархоменко?

– Он впереди. Если Акбар возьмет след, он даст сигнал.

– А Щербина?

– Он где-то наверху.

– Щербина! – зову я.

– Эй, Щербина! – зовет Джакели.

– Э-е-ей! – слышим голос Щербины издалека.

– Куда он залез, чудак! Что ему там нужно, на скале?! – ворчит Джакели. – Эй, Щербина, спускайся сюда! – кричит он.

Ответа нет. Мы двигаемся вперед, карабкаясь по огромным валунам, путаясь в зарослях колючек.

– Джакели! Где ты?

– Зде-е-есь! – еле доносится снизу. Видно, он отстал.

– Щербина-а-а!

Ни звука… Пархоменко не стоит и звать – не дозовешься. Надо было держаться всем вместе в этих джунглях!.. Как же быть теперь? Я почувствовал в сердце предательский холодок. Вынул из кобуры пистолет, я еще раз крикнул:

– Щербина, Джакели, Пархоменко, где вы?

– Э-е-е-й! – ответил кто-то.

Ладно, бог с ними. Еще немного, и выберусь из зарослей, а там и мандариновый сад колхоза. Передохну, съем пару мандаринов…

Я включил фонарь, огляделся. Правильно! Вот деревянный мостик через горный ручей. Значит, скоро сад. Я вздохнул свободно. Вдруг наверху что-то загрохотало, задвигалось и со страшным шумом обрушилось вниз. «Сорвался камень!» – промелькнуло в голове, и я быстро укрылся за выступом скалы. Огромная глыба пронеслась, чуть не задев меня, и покатилась вниз, к морю.

– Эй, вы что, с ума сошли? – заорал Джакели.

– В чем дело? – откликнулся спереди Пархоменко. Залаял Акбар.

– Где вы, ребята? – крикнул я.

– Я здесь, внизу, иду к вам! – ответил Джакели.

– Я здесь, товарищ лейтенант! – отозвался Пархоменко.

– Щербина, где ты? – снова крикнул я. Никто не ответил.

– Щербина-а-а!

– Ина-а… Ина-а… Ина-а… – ответило эхо.

– Щербина! – заревел я. – Где ты, Щербина?! Ни звука.

– Джакели, ко мне! Быстро!

– Бегу, товарищ лейтенант!

Через несколько минут он вынырнул из кустов.

– Нет Щербины! – сказал я.

– А где он? – спросил он.

– Нет его!

– Щербина! – крикнул Джакели. Не получив ответа, он удивленно взглянул на меня.

– Щербина! – опять крикнул Джакели, – Щербина! Где ты, Щербина! Брось валять дурака, отвечай, где ты, Щербина?!

Он вдруг умолк, бросил автомат и стал карабкаться вверх по скале.

– Джакели, назад! – приказал я. Он не обратил на меня внимания.

– Щербина, Щербина!

Из зарослей показалась голова Акбара, за ним появился Пархоменко.

– Что случилось, товарищ лейтенант? – спросил он, еле переводя дыхание.

– Пропал Щербина.

– Как это – пропал? Что он, маленький? – улыбнулся Пархоменко.

Вернулся Джакели.

– Нету! – проговорил он упавшим голосом.

– Да что вы, – забеспокоился Пархоменко, – серьезно?

– Пусти собаку! Пусть ищет! – Джакели сорвался с места и помчался вниз.

– Акбар, ищи Щербину! Щербина, Акбар! Щербина! – крикнул Пархоменко. – Пошел, Акбар!

Собака исчезла в темноте. Пархоменко побежал за ней.

– Щербина-а-а! Петро-о-о! – услышал я голос Джакели. – Эй-э-ей!.. Щербина, где ты-и-и?!

Вдруг голос его оборвался. Наступило гробовое молчание. Я не помню, сколько времени длилось оно – минуту, час, вечность? Потом там, внизу, у моря залаял Акбар. Это не был лай обученной пограничной овчарки – строгий, четкий, сдержанный. Акбар лаял и жалобно скулил, как побитый дворовой пес…

Щербина лежал на спине между двумя большими валунами. Лицо его, белое, как полотно, было спокойно. Изо рта медленно, по капельке сочилась кровь… Перед ним на коленях стоял Джакели, гладил его по груди и тихо шептал:

– Что, Петро, больно? Отвечай мне! Петро, что с тобой? Петро, дорогой мой, ну скажи мне хоть слово! Ну открой глаза, Петро! Как тебе не стыдно, Петро, ты у нас молодец, герой!.. Ну, Петро, взгляни на меня, это я, Джакели, твой брат… Вот и Пархоменко здесь, слышишь, Петро? Ну очнись, милый мой, Петро, очнись!..

Джакели плакал, как ребенок, тихо всхлипывая, глотал слезы. Он плакал и просил Щербину открыть глаза, сказать хоть одно слово…

А Щербина лежал без движения.

Вдруг где-то взвилась ракета. На миг она звездой повисла в небе, потом медленно, плавно поплыла вниз, озарив белым, мертвенным светом и без того бледные лица ребят.

– Петро, очнись, поймали его! Видишь, белая ракета! Ну, очнись, Петро, дорогой!.. Прошу тебя, Петро!

Джакели плакал громко, навзрыд. Плакал Пархоменко. У меня дрожали руки, подкашивались колени. С трудом сдерживая себя, я опустился на песок.

– Дай красную ракету! – приказал я Пархоменко. Он достал ракетницу, поднял ее вверх и выстрелил. Взвились красные огни – один, другой, третий. Небо осветилось кровавым светом. Это был сигнал тревоги.

…Вокруг нас по одному, по два стали собираться пограничники. Никто ни о чем не спрашивал, никто ничего не говорил. Все ясно, как божий день.

Окруженный плотным кольцом товарищей по оружию, на берегу моря, между двумя большими валунами, лежал двадцатилетний парень Петр Щербина. Все ярче в темноте вырисовывалось его тело, и, наконец мы увидели его – красивый, черноволосый, спокойный, он словно спал мирным сном после тяжелой вахты…

…Погасла последняя звезда. Вдруг побледнела ночь. Заколыхалось море.

На границе наступило утро…

Я лежал на койке одетый, без единой мысли в голове. Передо мной была пустота – огромная, бескрайняя пустота, и я плавал в этой пустоте, не зная, за что ухватиться.

Вошел Чхартишвили. Он опустился в кресло, достал сигареты, протянул мне, закурил сам. Минут пять молча курил, нервно затягиваясь. Не найдя пепельницы, он потушил окурок прямо о стол и встал.

– Этот ублюдок в клубе… Допросите его, Владимир Гавриилович. Я не могу…

Я взял бумагу и направился в клуб.

…Бледный, с покрасневшими глазами блондин лет девятнадцати быстро встал при моем появлении, поправил брюки. Я уселся за стол, достал из кармана ручку, пачку сигарет, бумагу и, не поднимая головы, спросил:

– Фамилия?

……………………………….

– Имя?

……………………………….

– Отчество?

……………………………….

– Сядь! Я закурил.

– Можно мне?

– Можно.

Он жадно схватил сигарету, затянулся.

Мне не раз приходилось задавать людям вопросы. Самые различные. Часами я выслушивал людей. Допрашивал же человека впервые. Я не знал, с чего и как начинать… Он сидел, сложив руки на коленях, и дрожал.

– Холодно, – сказал он, словно оправдываясь, и неловко улыбнулся.

– От страха дрожишь! – сказал я. Он опустил голову и промолчал. – Что с твоим глазом? Ушибся?

– Это ваш солдат меня ударил. Я буду на него жаловаться!

– Кому?

– Генеральному прокурору!

– Генеральный прокурор тебе не поможет. Разве что в ООН… Там разберутся, – посоветовал я.

Он понял иронию и вскочил.

– Вы что думаете, на свете нет закона?!

– Сиди, сопляк! Если б не закон, думаешь, стали бы мы с тобой еще разговаривать?

Он сел.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать… Можно воды?

Я налил ему стакан. "Он одним духом осушил его и вернулся на свое место.

– Родители есть?

– Есть.

– Где они?

– Дома.

– Знают, где ты?

– Нет.

– Почему?

– Я ушел из дому. Живу самостоятельно…

– Откуда сюда приехал?

– Из Одессы.

– Как ты проник в пограничную зону?

– Не знаю… На карте так: река, потом сразу – Турция. Я ночью переплыл реку, спрятался в кустах… Мимо прошли солдаты, они разговаривали по-русски. Я понял, что ошибся… Турция дальше…

– Потом?

– Потом я пошел прямо… Спустя час увидел красную ракету и понял: на мой след напали. Я побежал. Бежал, пока хватило сил. Потом лег. Потом меня поймали ваши солдаты.

– Куда ты пробирался?

– В Америку.

– Через Турцию?

– Через Турцию.

– Как же с родиной?

– С какой родиной?

– С твоей родиной!

– А, опять родина! – вскочил он. – Устал я от этой родины! Дома – родина, в школе – родина, по радио – родина, по телевизору – родина! Надоело! Моя родина там, где я буду счастлив!

– Значит, здесь ты несчастлив?

– Да, да, несчастлив! Здесь меня не понимают! Родители контролируют каждый мой шаг! Копаются в моей душе! У меня нет личной жизни! Я хочу жить свободно! Понимаете – свободно! Делать то, что хочется мне! Понимаете?!

– Понимаю. И ты уверен, что в Америке будешь делать все, что тебе заблагорассудится?

– Да, да! Именно! Там все живут в свое удовольствие!

– Ну, конечно! Девочки в коротких юбках, коньяк, джин, кальвадос, ночные бары, лимузины, доллары…

– Да, доллары! – выкрикнул он.

– Стоит на Бродвее дерево, а на нем вместо листьев растут доллары. Пришел, сорвал, сколько тебе угодно… Так?

– Да, да, так!

Я с трудом преодолел желание закатить ему хорошую оплеуху.

– Какое у тебя образование?

– Среднее.

– Профессия?

– Никакой.

– Работаешь?

– Нет.

– Деньги имеешь?

– Нет.

– Иностранными языками владеешь?

– Нет.

– Так куда же ты лезешь, кретин?! Кому ты там нужен, в Америке?! Ведь тебе и куска хлеба, стакана воды никто не подаст! Идиот! Думаешь, будут там тебя на руках носить? Да ты сдохнешь от голода ровно за столько дней, сколько человек может прожить без пищи, понимаешь ли ты это?

Он молчал. Я смотрел на этого сбившегося с пути дурака и не знал, чего он больше достоин – ненависти или сожаления… Он напомнил мне одного молодого морфиниста, часто встречавшегося в подъезде нашего дома. Как-то я завел его к себе и стал учить уму-разуму. Обрюзгший, одурелый, еле ворочая языком, он что-то лепетал о непонятой родителями его душе, о бессмысленности жизни, о том, что единственное спасение – это самозабвение…

И теперь при виде этого безвольного, пожелтевшего лица у меня мелькнуло подозрение…

– Ну-ка, засучи рукава! – приказал я.

– Чего? – вздрогнул он.

– Покажи руки! – повторил я.

– Зачем это? – взъерошился он.

– Засучи, говорю, рукава! – крикнул я, вставая.

Он неохотно стал закатывать рукава сорочки, и я увидел на его венах красные точки – следы уколов.

– Что это?

– Это глюкоза… У меня малокровие…

– Ты морфинист!

– Я больной! – проговорил он, отводя взгляд.

– Ты – морфинист, негодяй, испорченный, жалкий подонок! Вот кто ты такой!

Он молчал и дрожащими пальцами застегивал пуговицы на манжетах.

– Из-за тебя погиб человек, замечательный наш товарищ! Ты знаешь об этом? – сказал я и почувствовал, что во мне закипает злоба.

– Ничего я не знаю, – захныкал он, – я никого не убивал… Что вы от меня хотите?

– Я спрашиваю, понимаешь ли ты, что из-за тебя мы потеряли прекрасного парня!

– Меня расстреляют? Ведь я никого не убил… Что со мной сделают? Скажите!

– Не знаю, я не прокурор и не судья…

– Я же не шпион! Я просто хотел уйти! Что вам нужно? Отпустите меня, я уеду домой. Что вы хотите?!

– Была бы моя воля, я бы тебе показал…

– Никуда я не убегу… Отпустите меня… – Он заплакал и уткнулся головой в руки Дав ему выплакаться, я протянул сигарету. Он тотчас же схватил ее и закурил.

– Кого или что ты любишь? – спросил я. Он не ответил.

– Скажи, любишь ты кого-нибудь? – повторил я. Он кивнул головой.

– Кого?

Он долго думал, но так и не смог сообразить… Быть может, сообразил, но постыдился сказать.

– Никого и ничего, кроме себя, ты на свете не любишь! – сказал я.

Он снова заплакал.

Со двора донеслись шум, громкие слова. В комнату вбежали два солдата.

– Товарищ лейтенант, можно вас на минутку?! Солдаты были чем-то взволнованы.

– В чем дело? – вскочил я.

– Выйдите, пожалуйста, на двор!

– Макаров! Останьтесь здесь с задержанным! Иремадзе со мной! – приказал я и быстро вышел из комнаты.

Перед зданием клуба шумели, волновались человек двадцать пограничников. Впереди стоял Джакели. При моем появлении они умолкли.

– Что случилось, товарищи? – спросил я. Ребята молчали.

– В чем дело, Джакели?

Джакели поднял голову. В глазах его блестели слезы.

– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – произнес он глухо.

– Это еще зачем?

– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – повторил он, словно и не слышал меня.

– К майору! Быстро! – шепнул я стоявшему рядом Иремадзе. Тот убежал.

– Разойдитесь, товарищи! – крикнул я. Никто не сдвинулся с места.

– Кому говорят? Разойдитесь!

– Товарищ лейтенант, покажите нам задержанного! – вновь повторил Джакели. Я понял, что приказом сейчас ничего не добьюсь.

– Ребята, возвращайтесь в казарму! Вы же знаете, что говорить с нарушителем сейчас вам нельзя! Разойдитесь!

Ребята угрюмо молчали. Никто не думал расходиться. Я растерялся. Еще минута, и они могут ворваться в клуб, схватить задержанного, и тогда…

И вдруг я с облегчением вздохнул: я увидел бегущего к нам майора.

– Что тут происходит?! – спросил он и окинул всех грозным, взглядом. – Немедленно разойтись по местам!

Солдаты зашумели, задвигались, но продолжали стоять.

– Кру-у-у-гом! – крикнул Чхартишвили, подняв вверх руку.

Все, как один, повернулись спиной.