Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
      ЦЫГАНЕ
      Рассказ
      Перевод З. Ахвледиани
      В Гурии цыган называют чачанами. В то же время это слово в обиходе служит синонимом плута, обманщика, хитреца. Поэтому разнесшуюся по нашему селу в июле 1943 года весть о том, что в Зенобани появились чачаны и расположились в Лашисгельской прибрежной роще, я воспринял как набат, возвещающий о нашествии разбойников.
      Отправляясь на разведку неприятельского стана, я на всякий случай вооружился старым дедовским перочинным ножичком и его же кремневкой, из которой никто не стрелял и при всем желании стрелять не мог, ибо никто ни разу не удосужился водворить на место курок, оторвавшийся при последнем выстреле из этого ружья в 1905 году.
      Я подкрался к лагерю пришельцев, внимательно присмотрелся к нему и увидел... моих любимцев - шумливых, веселых, смуглых цыган!
      А цыгане в свою очередь так обрадовались появлению в этой глухомани, в затерянной в горах деревушке мальчика, разговаривавшего на русском языке, что чуть было тут же не усыновили меня.
      Первый день ушел на разбивку лагеря, устройство кузницы, стреножение коней. А на другое утро, когда мужчины раздули мехи и приступили к ковке топоров, серпов, кос, щипцов и цепей, женское население табора - цыганские жены, сестры и дочери, одни - стройные, как стебли камыша, другие брюхатые, на последнем месяце, но все одинаково красивые и очаровательные, подхватив на руки грудных детей, сопровождаемые ватагой полуголых своих отпрысков, рассеялись по селу. Словно саранча, налетели они на сады и огороды, и не будь на месте наших гурийских женщин - ядреных как орех, великих мастериц отстаивать свое добро, - к вечеру на деревьях не осталось бы даже листьев.
      - Босячки! Мошенницы! Чачанки! Хотите сожрать все сразу? Слопать все за один присест? Оставьте хоть что-нибудь на завтрашний день! набросились они на босоногих цыганок. И - странное дело - неуемные, не привыкшие к повиновению цыганки послушно ретировались с поля боя, отгоняя от деревьев и грядок распоясавшихся вконец детей.
      О цыганах сказано, написано, поставлено и снято так много - к тому же под заглавием, аналогичным заглавию моего рассказа, - что ждать от меня чего-то нового не приходится. И все же о том, что произошло в нашем селе за две недели лета сорок третьего, думаю, стоит рассказать...
      В то тяжелое время если не все село, то, по крайней мере, половина его была в трауре. Известно: в грузинских деревнях люди селятся по признаку фамильного родства, в них много близких, кровных родственников. И потому весть о гибели на фронте члена одной семьи несла горе и слезы чуть ли не пяти-шести другим.
      Вот в таком-то облаченном в траур селе и очутились пришедшие цыгане. И надо отдать им должное: они старались свести к минимуму свое врожденное веселье, свои шумные танцы и песни, и даже привычное свое стремление прибрать к рукам что плохо лежит. Правда, порой то здесь, то там вспыхивали грузинские проклятия и цыганская ругань, но до острых конфликтов дело не доходило.
      Со мной цыгане сдружились быстро. Более того, узнав, что я сирота, они всерьез предложили мне перебраться к ним в табор навсегда, - авось-де станешь когда-нибудь цыганским бароном! Но я предпочел роль "козопаса" у бабушки и ограничился функциями переводчика между сельскими и цыганскими женщинами, - разумеется, безвозмездно. Цыганки в свою очередь также безвозмездно обучали вечерами меня цыганским песням, чечетке и игре на гитаре.
      Мужчины, занимавшиеся в основном торговлей сельскохозяйственной утварью, в переводчике не нуждались. Как известно, язык обмена и торговли - это тот международный общепринятый язык, с которого человечество начало свое существование и которым оно думает закончить его.
      - Сынок, приведи-ка мне хорошую чачанку-гадалку, уж я отблагодарю тебя! Пусть погадает... Давно нет писем от моего Ванойи... - просила меня соседка, и я приводил к ней "хорошую" цыганку.
      - Слышь, веди сюда ту самую, что гадала Аграфене. Напророчила она добрых вестей... Веди ее ко мне, за мной, знаешь ведь, не пропадет! умоляла другая, и я вел к ней "пророчицу".
      И если не каждой, то доброй половине жаждущих утешения семей нашего села цыганки гарантировали возвращение в добром здравии мужей и сыновей, братьев и отцов, зятьев и нареченных... В сердца многих страждущих вселили они надежду, у многих плачущих осушили слезы горя и отчаяния, во многих остывших было очагах раздули, разожгли они огонь... А довольствовались пустяком - понюшкой табаку, парой яиц, полголовкой сыра, кусочком мчади, бутылкой "одессы", а то и просто стаканом родниковой воды.
      Об одном таком "пророчестве" хочу я поведать вам.
      Как-то утром зашла к нам во двор соседка Дзнеладзе и окликнула бабушку.
      - Чего тебе, Нина? - отозвалась бабушка.
      - Одолжи, милая, своего мальчика!
      - Бери его навсегда, коли сыщешь непутевого! Мне-то толку от него что с козла молока! Целый день бездельничает с чачанами, бренчит на гитаре! А вчера привел сюда пятерых отпетых босяков, сожрали, бродяги, последнюю луковицу в огороде и последнюю черешню в саду!
      - Господи! И ничего не оставили?
      - Как же! Оставили горсть вшей!
      - Все равно, одолжи мне мальчика!
      - Да говорю же тебе: найдешь его - бери на здоровье!
      Разговор этот я слышал собственными ушами, так как сидел на ветке и разыскивал спасшиеся чудом от вчерашнего набега цыганят черешни. Я спустился с дерева и предстал пред очи соседки.
      - В чем дело, бабушка Нина, зачем я тебе понадобился?
      - Спаси меня, сыночек! Приведи ко мне самую лучшую чачанку, пусть погадает... Гриша, мой мальчик дорогой... - Глаза у старушки наполнились слезами, голос задрожал.
      Мог ли я отказать ей?
      Я тотчас же повернулся и побежал к табору. Бежал и думал - кого я мог привести к несчастной женщине, да какой был смысл в гадании, если "похоронка" и окровавленное письмо домой, извлеченное из пробитого пулей кармана Гриши, уже два года лежали на полке перед образами у нее в доме... Два года! На что же она надеется? На чудо? На воскресение из мертвых?.. Но разве закажешь сердцу матери? Пока она собственными глазами не увидит мертвого сына, в ней будет теплиться надежда, крошечная надежда в тайнике старого сердца...
      Табор был пуст. Кроме беременной дочери цыганского вожака Николы, все разбрелись кто куда. Я опустился на колени перед ней и взмолился:
      - Оксана, прошу тебя, сходим в село к одной несчастной старушке!
      - Да ты что, парень, свихнулся? Еле на ногах стою, сегодня-завтра рожать собираюсь, куда мне тащиться-то?
      - На полчасика, Оксана, дорогая! Жалко старушку!
      - А есть что у нее? - спросила Оксана равнодушно.
      - Видать, есть, коли приглашает, - ответил я с сомнением, так как отлично знал, что село наше, как и все другие, в голодные годы войны влачило жалкое существование.
      - "Видать"! А того ты не видишь, что я с трудом дышу?
      Цыганка кряхтя встала, накинула шаль и пошла со мной.
      Моему появлению бабушка Нина обрадовалась, как небесному знамению, но при виде Оксаны она забеспокоилась.
      - Ты кого ко мне привел, чертова пята! А вдруг она здесь рожать начнет, где я повитуху сыщу?!
      - Не бойся, бабушка, свое дело она знает лучше тебя!
      - Что она говорит? - спросила меня Оксана.
      - Говорит, что ты еще молода, чтобы уметь гадать, - солгал я.
      - Не ее это забота... Скажи-ка ей, пусть принесет таз, воду, горсть соли, золотое кольцо и три куска сахара.
      Я перевел.
      - С ума она, что ли, сошла? - запричитала бабушка Нина. - Трех кусков сахара вместе я три года не видела!
      Я опять перевел. Оксана захохотала и смеялась так долго, что еле потом отдышалась.
      Бабушка принесла все, кроме сахара, потом с трудом сняла с пальца обручальное золотое кольцо и протянула его Оксане.
      Цыганка осторожно опустилась на низкий трехногий стульчик перед камином, налила воду в таз и засыпала туда горсточку соли.
      - А как же без сахара? - забеспокоилась бабушка Нина.
      - Без сахара нельзя! - заявила Оксана.
      - Господи, что же мне делать? - Старушка готова была расплакаться.
      Оксана полезла рукой в карман, скрытый в складках ее широкой пестрой юбки, извлекла три кусочка леденца и бросила их в таз.
      - Боже всесильный, ниспошли добра и радостей этой милосердной женщине! - Бабушка Нина перекрестила Оксану.
      - Чего это она? - отодвинулась цыганка.
      - Благословляет тебя.
      - Вот еще...
      Оксана долго мешала воду рукой. Когда соль и леденцы растаяли, она опустила в таз кольцо.
      - Чистое золото? - спросила она.
      - Червонное! - ответила с гордостью бабушка Нина.
      - Гадать-то про кого?
      - Про сына, сына, Гришу моего!
      Оксана прищурила глаза и зашептала что-то на родном языке.
      - Переведи! - попросила меня старушка.
      - Да не понимаю я, она по-своему говорит! - объяснил я.
      Долго бормотала Оксана. Вдруг она замолчала, повернулась к бабушке Нине и заговорила по-русски:
      - Вижу... Жив он... Среди чужих людей... Хочет идти домой... Не пускают его... Ага! В плену он! В плену! Понимаешь?
      - Сыночек! - воздела руки старушка. - Лишь бы жить ему...
      - На голове у него повязка... Окровавленная повязка... Что это? А, он был ранен... Да, был ранен, но он жив...
      Бабушка Нина с подозрением взглянула на цыганку, потом быстро встала, подошла к образу, вернулась к нам и протянула Оксане письмо - то самое неотправленное письмо сына с засохшей кровью.
      - А вот это? Как же быть с этим?
      Оксана побледнела.
      - Ты куда меня привел, болван?! - прошептала она.
      Что я мог ответить?
      Оксана задумалась. Я и бабушка Нина с нетерпением смотрели на нее.
      После долгого молчания цыганка подняла голову:
      - Письмо было отправлено с другим человеком... И этот человек убит. Письмо лежало в кармане у того, у другого человека... Твой сын жив...
      Бабушка Нина опустилась перед Оксаной на колени.
      - Заклинаю тебя дитем, которого ты ожидаешь...
      - Что?
      Я перевел.
      Оксана обомлела, побледнела, лицо ее окаменело, глаза расширились. Она прикрыла, словно защищая, живот руками, потом начала медленно поглаживать его. Губы женщины что-то шептали на непонятном языке. Мне показалось, что она молится - горячо, самозабвенно, выпрашивая у своего бога прощение за содеянное тяжкое преступление... Постепенно она отошла, успокоилась, на зарумянившемся ее лице разлилось чудное умиротворение. Потом она улыбнулась и сказала:
      - Объясни старушке - жив ее сын. И вот ей знамение: у меня начинаются роды. Родится сын, и я назову его Гришей!
      И пока я дрожащим голосом переводил сказанное бабушке Нине, которая целовала босые ноги цыганки, душераздирающий вопль Оксаны оглушил все вокруг.
      Спустя полчаса во дворе Дзнеладзе собрались весь цыганский табор и все село Зенобани.
      На высоко поднятых руках, словно богоматерь и младенца Христа, унесли цыгане дочь своего вожака Оксану и сына ее Гришку.
      Я был с ними.
      До самого утра не прекращались вокруг огромного костра танцы, песни, звон стаканов с вином, поцелуи, объятия, шум, крик и даже мимолетные драки.
      Однако главное - не это, и даже не то, что бабушка Нина подарила Оксане свое обручальное кольцо.
      Главное произошло потом.
      Проснувшись однажды утром, село увидело Лашисгельскую рощу опустевшей. Оказалось, что цыгане собрались ночью, прихватили с собой одну козу, двух поросят, одного теленка, десятка два кур, еще кое-что из домашнего скарба сельчан и... были таковы! Их и след простыл...
      Сейчас, в наши дни, упоминание вышеперечисленного добра может вызвать улыбку у читателя, но в то время это было целое состояние. Какое там! Из-за поросенка сосед мог перегрызть горло соседу!
      Догнать цыган - с их бешеными конями! - никому и в голову не приходило. К тому же никто не знал, по какой дороге они ушли.
      И пока село бушевало...
      И пока село суетилось...
      И пока село совещалось...
      Пришел вечером человек в Зенобани и сообщил: милиция задержала цыган в Чохатаури, уличила их в краже, и теперь пострадавших зенобчан приглашают в район.
      В Чохатаури двинулась половина села - кто за своим похищенным добром, а больше из-за любопытства.
      Цыгане толпились во дворе милиции. При нашем появлении они смутились, отвели глаза. Я сгорал от стыда, хотелось плакать и - вы не поверите! быть не среди наших сельчан, а с ними, цыганами. "Неужели люди не понимают, - думал я, - что цыгане вовсе не воры? Просто они так устроены пройдут мимо чужой вещи, она сама пристает к ним, как к магниту!" Но поделиться своими мыслями было не с кем, да и кто бы их принял всерьез?
      Спустя час наконец-то вышел на балкон начальник милиции Кикития Осепайшвили. Облокотился на перила, окинул взглядом собравшихся и спросил:
      - Сельчане, узнаете этих людей?
      - Как же не узнать, когда они две недели жили у нас в Зенобани! ответил за всех наш старейшина, наш мудрец Леварси Бережиани.
      - А добро это - ваше? - Кикития показал рукой на угол двора, где был привязан к ограде похищенный скот и свалены в кучу украденные вещи.
      - Это мое!
      - Вот это мое!
      - Вот мое!
      Люди подбежали к принадлежавшим им скоту и вещам.
      - Вернитесь обратно, болваны! - крикнул Леварси, и сельчане, словно ошпаренные, побросали свое добро и отхлынули назад.
      - В чем дело, уважаемый Кикития, зачем ты позвал нас? - обратился Бережиани к начальнику милиции.
      - Ты что, оглох, старик? Сказано ведь вам - разберите свое имущество, а с этими воришками разберусь я!
      - Какое такое имущество, уважаемый Кикития?
      - Как - какое? Ваше имущество, какое же еще?
      - Было оно нашим...
      - Слушай, не своди меня с ума! Что значит - было?!
      - А то, что мы выменяли его на разные вещи - на цепи, на топоры... Слышь, Арсен Гудавадзе, где твой поросенок?
      - Вот он, с отрубленным ухом! - показал рукой Гудавадзе.
      - И на что ты его выменял? Кажись, на цепь и щипцы?
      - Точно, Леварси, на цепь и щипцы!
      - Поросенка - на щипцы и цепь? Да обалдел ты, что ли? - крикнул Осепайшвили.
      - А это уж дело хозяйское, уважаемый Кикития! - ответил с достоинством Арсен и отошел в сторону.
      - А второй поросенок? Чей он? - спросил Кикития.
      - Он бесхозный! - ответил кто-то из толпы.
      - Чья коза? - продолжал начальник милиции.
      - Откуда мне знать? - выступила вперед бабушка Нина, хотя никто ее и не спрашивал, и тоже отошла в сторону. Коза с блеянием последовала за ней.
      - А почему коза прет к тебе? - усомнился Осепайшвили.
      - Коза - она и есть коза, глупое животное, потому и прет! отпарировала бабушка Нина.
      - Бабы! - обратился Леварси к женщинам. - Помните, за гадание вы платили чачанкам по курице. Так?
      - Точно, Леварси, по курице! А за доброе предсказание - по две! ответили хором женщины.
      - Значит, ни у кого из вас ничего не пропало? Так какого черта вы сюда тащились на ночь глядя, а? - спросил смешавшийся Кикития.
      - Так мало ли что... Сказали - вызывают в милицию... Мы и подумали, может, новость какая неприятная... Война как-никак... - оправдал односельчан Леварси Бережиани.
      - И этот теленок - бесхозный? - предпринял последнюю попытку начальник милиции.
      - Нет, это мой теленок, я подарил его начальнику чачанов, - ответил Леварси.
      - А что - кум он твой, начальник чачанов?
      - Почему кум? Дочь его родила у нас в селе и назвала сына именем Гриши Дзнеладзе... На фронте он... Вот я и подарил теленка. А что, нельзя?
      Наблюдавшие эту сцену цыгане изумленно взирали то на нас, то на начальника милиции. Чувствовали они, что происходит нечто странное, необычное, но что именно, не могли понять.
      - Ладно, - решил наконец Осепайшвили, - разыграли меня, опозорили перед этими чачанами? Бог с вами! Но не думайте, что подам вам автобус! Топайте пешком в свой Зенобани! - Он повернулся к нам спиной и обратился к вожаку цыган Николе: - Езжайте, дорогие, и извините, пожалуйста, за задержку. Нет у них к вам никаких претензий!
      Сельчане и цыгане вместе вышли со двора милиции.
      Молча стояли мы друг против друга. Потом из толпы цыган вышел Никола, приблизился к Леварси Бережиани, приложился к его груди, постоял так с минуту, затем повернулся, пошел к своей кибитке, вскочил на облучок, и... табор цыган со свистом, криком, щелканьем кнутов умчался по пыльной дороге.
      Ускакали милые, моему сердцу чачаны - веселые, неунывающие, неугомонные кузнецы, танцоры, гадалки, скрылись с глаз нечистые на руку, дорогие мои цыгане. Они унесли с собой крохотный кусочек нашего сельского добра, а оставили в Лашисгельской роще огромный костер надежды, который до сих пор горит в моей груди.
      Ушли цыгане... А мы - грустные, но беспредельно довольные и счастливые своим поступком - потянулись домой по нескончаемому зенобанскому подъему...