Но вот дверь открылась, и в комнату вошла мама.
      На ней был старый, но хорошо сохранившийся коверкотовый плащ, на шее - синяя косынка в белую крапинку. В руках она держала небольшой черный саквояж и термос.
      Мать не вскрикнула, не заплакала, не бросилась обнимать меня. Она спокойно подошла, поставила на стол термос, положила саквояж и тихо сказала:
      - Здравствуй, сынок!
      - Здравствуй, мама!
      Потом мать раскрыла саквояж, достала пачку сигарет. И только когда она, чиркнув спичкой, поднесла огонь к сигарете, я увидел, как у нее задрожали рука и подбородок.
      - Только не плачь, мама! - попросил я.
      - Не буду, сынок. Нет у меня больше слез... Высохли...
      Мать закурила. Потом взяла свой саквояж и термос и пересела ближе ко мне.
      ...Боже мой, о скольком мне надо поговорить с этой женщиной! Как много мне нужно рассказать, объяснить, попросить у нее! Как мне хочется припасть к ее груди, вымолить прощение за боль, которую я ей причинил, и плакать, долго плакать, плакать до тех пор, пока и у меня, как у нее, не высохнут слезы!.. Как я мечтал о встрече с ней! А теперь, когда она, моя мать, сидит передо мной, я, словно парализованный, не в состоянии сдвинуться с места, подойти к ней, обнять ее красивую седую голову...
      Видимо, поняв мое состояние, мать подсела ко мне совсем вплотную, быстро оглядевшись, сняла металлическую крышку с термоса, поставила ее на стол и дрожащей рукой налила мне горячего пенящегося кофе.
      Крепкий аромат кофе ударил мне в нос, и у меня закружилась голова. С жаждой бедуина, проблуждавшего месяц в пустыне, набросился я на кофе, Горячий стаканчик обжигал пальцы, губы, язык, но я словно бы ничего не чувствовал. Это было блаженство, описать которое нельзя. Пока я, захлебываясь, глотал ароматный напиток, мать молча гладила меня по голове своей теплой рукой. Для нас в эти мгновения не существовало ничего на свете.
      Потом мы обрели дар речи.
      - Налить еще? - спросила мать.
      Я кивнул головой.
      Теперь я пил не спеша, наслаждаясь давно забытым вкусом кофе.
      - Хороший кофе?
      - Отличный!.. Мама, как тебе удалось добиться свидания? Разве следствие закончено?
      Я весь напрягся в ожидании ответа. Если, не дай бог, следствие закончилось на этом этапе, я пропал! Ведь мне пока не удалось доказать свою невиновность!
      - Нет, следствие продолжается, но к тебе, наверно, придет новый следователь... А тебя остригли, да? - улыбнулась она.
      - Мама, откуда тебе известно про нового следователя?!
      - Была у министра.
      Я оторопел.
      - У какого министра, мама?!
      - У министра внутренних дел, у какого же еще!
      Господи, что я слышу! Она была у министра!.. А ведь я видел это во сне!..
      - Когда, мама?!
      - Четырнадцатого июня.
      Я чуть не вскрикнул. Какое совпадение! Рассказать ей мой сон? Не успею, свидание скоро кончается. Да и поверит ли она?
      - Мама, это был я!
      - Что?
      - Министр, с которым ты разговаривала, - это был я!
      - Молодец, сынок! У тебя хорошее настроение! - улыбнулась мать.
      - Да нет же, мама, я не шучу!
      - А знаешь, он, между прочим, чем-то похож на тебя. Но не могла же я сказать министру, что он напоминает моего сына-арестанта... Я дала ему слово, что узнаю у тебя всю правду. Слышишь? Всю правду! Не подведи меня, сынок!
      В голосе матери было столько мольбы, что у меня сжалось сердце и к горлу подступил горький комок.
      - Мама, я и Ростом невиновны! Говорю тебе сущую правду! И Харабадзе подтвердит это!
      - Гм, Харабадзе... Этот медведь Ростом Амилахвари так его обработал, что вряд ли теперь от него дождешься вразумительного ответа...
      - Ты видела его?
      - Смеется, бормочет что-то... а иногда начинает кричать, что ему кто-то затыкает рот...
      - И в тот вечер он говорил то же самое...
      - Адвокат просит твою характеристику из университета.
      - Сходи к декану.
      - Была уже...
      - И что же?
      - Направил меня к председателю месткома.
      - Почему?
      - Характеристики, говорит, - дело профсоюзной организации.
      - А тот что?
      - Отказал.
      - Почему?
      - Потребовал справку о том, что ты не убийца.
      - Где же ты могла взять такую справку!
      - В том-то и дело!
      - Ну и как?
      - Взяла я твою характеристику у соседей. Не принял, - говорит, нужна круглая печать.
      - Вот идиот! А я еще избирал его председателем!
      - Вот именно...
      - Как же нам быть, мама? - спросил я с отчаянием. - Характеристики нет, Харабадзе невменяем...
      - Говорят, есть какое-то лекарство "Ангинин", японское...
      - Ну?! - обрадовался я.
      - Что ну... Два флакона всего на всю Грузию... Один уже отдали кому-то, другой хранят для кого-то...
      - А у спекулянтов?
      - Не знаю... Если даже найдется, цена такая, что...
      - Мама! Дорогая мама! Харабадзе нужно вылечить во что бы то ни стало!
      - Может, не стоит?
      - Мама, ты не веришь мне?!
      - Я не потому, сынок... А что, если этот Харабадзе свалит все на вас?
      - Не может быть этого! Мама! Продай все, но лекарство достань! Иначе мы погибли!
      - Ты думаешь, родня Харабадзе не ищет этого лекарства? Нет его!
      - Продай все, мама!
      - Что мне продать, сынок?
      Да, действительно, что ей продать? С тех пор как я помню свою мать, мы только и делали, что продавали...
      - Займи, мама! Выйду отсюда, расплачусь... С процентами!
      - Хорошо, сынок!
      - Пойди к кому-нибудь, попроси!
      - Пойду, сынок!
      - Сходи и к этим... К родне Харабадзе. Растолкуй им, что это он, болван, он один во всем виноват! Он швырнул бутылку!
      - Растолкую, сынок!
      - Скажи им, пусть как хотят вылечат его! Иначе убью, зарежу, как собаку, этого мерзавца! Мне теперь все равно!..
      - Скажу, сынок!
      - Я не хочу считаться убийцей!
      - Знаю, сынок!
      - Скажи всем - следователю, министру, судье, родне Харабадзе, врачу, свидетелям - тем восьми мужчинам, пусть вспомнят, как все было! Пусть верят мне! Или я убью всех и себя тоже!
      - Скажу, скажу, сынок!
      - Что ему нужно было?! Сидели мы, никого не трогали! Кто его звал?! Чего он к нам привязался?!
      - Не знаю, сынок! Успокойся, дорогой, все я сделаю, все! Успокойся, родной!
      - Нет, нет, нет!
      Я был на грани истерики. Мать вскочила, обняла меня за плечи.
      - Успокойся, мой мальчик! Я сделаю все, что в человеческих силах! Если это будет нужно, я пойду с протянутой рукой! Я буду молить за тебя бога, и если он потребует от меня жертвы, я принесу на его алтарь свою жизнь. Все я сделаю, сын мой! Я не покину тебя! Я на коленях вымолю у судьи разрешения последовать за тобой, куда бы тебя ни выслали! Или же я совершу преступление, и тогда мы будем вместе! Не бойся, мой мальчик!..
      Я опустился на колени, припал головой к материнским коленям, стал осыпать ее руки поцелуями.
      - Прости меня, мама! Прости!..
      - Молчи, сынок! Это я должна просить у тебя прощения, - пришла, разбередила тебе душу... Но ничего, все будет хорошо!
      Вошел надзиратель.
      - Время свидания истекло, - проговорил он, не глядя на нас.
      - Еще минуту, сынок, одну только минуту! - взмолилась мать.
      Надзиратель молча вышел.
      - Встань, мой мальчик! Успокойся! Ну-ка, посмотри на меня! Помни: я сделаю все, что обещала. Не бойся!
      - Спасибо, мама!
      - На днях тебя вызовет новый следователь.
      - Спасибо, мама!
      - Не груби ему!
      - Да, мама!
      - Будь с ним вежлив, объясни все спокойно, убеди его!
      - Постараюсь, мама!
      - А теперь до свидания! Побереги себя! - Мать встала.
      - Хорошо, мама!
      - Подойди ко мне...
      Я подошел к маме. Она обняла меня и разрыдалась. Слезы, сбегая по ее щекам, стекали капля за каплей с подбородка. И мне было отрадно глядеть на плачущую мать, у которой нашлись еще слезы для своего непутевого сына.
      Я усадил маму. Она положила руки на стол, уткнулась в них лицом и продолжала плакать, вздрагивая всем телом.
      Прошла минута, другая... Надзиратель не появлялся. Теперь я подошел к двери и забарабанил в нее кулаками. Тотчас же вошел надзиратель.
      - Уведи меня ради бога! - попросил я.
      Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.
      Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:
      - Пей!
      Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.
      - Умойся, парень, - продолжал надзиратель, - а то неудобно, глаза у тебя красные...
      Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.
      - Мать? - спросил он.
      - Мать! - ответил я.
      - Я так и понял: улыбка у вас схожая.
      - Да.
      - И тебе не стыдно?
      Я удивленно взглянул на надзирателя.
      - Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? - повторил он.
      Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.
      СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГУМАНИЗМ
      Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури*. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов - все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров - воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма - стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.
      _______________
      * Ч о х а т а у р и - селение в Грузии.
      Сегодня дежурят Шошиа и Мебуришвили. Они уже вынесли парашу, наполнили водой бак, и теперь Шошиа, недовольно бурча, подметает камеру. Я и Тигран играем в шахматы, остальные сидят на нарах, подобрав ноги.
      - Что, я вор хуже других? Я украл меньше других? - повысил голос Шошиа.
      Я знаю, куда он клонит, но молчу...
      - Да, да, чем я хуже других? - повторил громко Шошиа, ткнув метлой в наши ноги.
      Тигран так и застыл с ферзем в руке. Он внимательно поглядел на меня, потом на Шошиа.
      - Это ты о ком, уважаемый Шошиа?
      Не обратив на него внимания, Шошиа продолжал:
      - Вор ты, Мао Цзэдун или Александр Македонский, чистота нужна всем! Да! И я вовсе не обязан подбирать мусор за другими! Где справедливость?!
      - Заза-джан, ты не знаешь, о ком распространяется этот гражданин? спросил Гулоян меня.
      - Играй ради бога, а то выпустят меня и партия останется неоконченной.
      - Хаши восемь! - сделал ход Тигран.
      - Кебаби* четыре! - ответил я.
      _______________
      * Х а ш и, к е б а б и - национальные блюда. Гулоян и Накашидзе
      имеют в виду под хаши "h" и под кебаби "k".
      - Конечно, тебе смешно! - накинулся на меня Шошиа.
      - Я-то при чем, Шошиа, ведь я отдежурил вчера? - удивился я.
      - Я не о тебе... Есть тут некоторые...
      - Я, что ли? - спросил Тигран.
      - Вот именно! Ты и Девдариани! - не вытерпел Шошиа.
      - Так в чем же дело, дорогой Шошиа, говори!
      - Да отстань от них, Шошиа! - крикнул Мебуришвили. - Знаешь ведь тюрьма принадлежит ворам. Не так ли, уважаемый староста?
      - Тебя еще не хватало! - огрызнулся Гоголь. - Сказано вам: вор хозяин в тюрьме! А спросишь еще раз, вырву у тебя язык, и конец делу!
      - А что я такого сказал? - стал оправдываться Мебуришвили. - Сказал, что тюрьма принадлежит им...
      - Кому это - им? Почему - им?! - взвизгнул Шошиа. - Работать, убирать, парашу таскать, воду носить - не им, а жрать им?!
      - Шошиа, не говори только, что кто не работает, тот не ест! Оскандалишься! - предупредил я.
      В камере захохотали.
      - Вот еще! - не унимался Шошиа. - В гюрьме хозяева - они, в... в этом... - Шошиа запнулся.
      - Так, так... Где еще? - спросил Тигран.
      - А что, мало разве тюрьмы? В таком случае, пожалуйста, пусть отделятся от нас и создают свою "Автономную республику воров Советского Союза"! - нашелся Шошиа.
      - А ты забыл, что я и Лимон - воры? - спросил Тигран и смахнул с доски шахматные фигуры.
      - Люди! - повернулся Шошиа к нарам. - Спросите его, чем они нас попрекают? - Чем они в конце концов отличились? В чем он и Лимон нас обошли? Один убил человека из-за червонца, другой на крытом рынке украл у крестьянина сыр! Да знаешь ли ты, Гулоян, что украденных мною денег вся твоя родня не пересчитает за десять лет! Миллион девятьсот тысяч! Это то, на чем я попался! А на чем не попался - считай еще десять лет! Теперь скажи мне - кто из нас украл больше: я или ты с Лимоном? А? И чем вы лучше меня? - Шошиа швырнул метлу на пол и, подбоченившись, уставился на Гулояна.
      - Шошиа, - сказал побледневший Тигран. - Я знал, что ты - вонючий чирей, но только не знал, когда ты лопнешь! - Он подошел к своему тюфяку, быстро вспорол его и достал парикмахерскую бритву.
      В камере нависла зловещая тишина. О существовании бритвы не подозревал никто из нас. Онемевший Шошиа попятился назад, прижался спиной к стене и застыл.
      Быстро поднявшись с нар, Девдариани преградил дорогу Тиграну.
      - Ведешь себя как сопляк! Отдай бритву!
      - Пусти, Лимон, хочу увидеть цвет его гнилой крови! - попросил Гулоян.
      - Отдай, говорю, бритву!
      Гулоян протянул Лимону бритву и уселся напротив меня. А Шошиа, воспользовавшись моментом, забрался на свою галерку и затих.
      Девдариани сложил бритву и бросил ее на нары Исидора:
      - Спрячь, дядя Исидор!
      Потом он повернулся к Шошиа:
      - Гоголадзе!
      Перетрусивший Шошиа молчал. Сейчас он напоминал загнанную на дерево кошку, которая с ужасом глядит на рычащего под деревом пса, готового в любой миг растерзать ее в клочья.
      - Гоголадзе! - повторил Девдариани. - Я скажу тебе, чем я лучше тебя... Во-первых, тем, что я - Девдариани... Во-вторых, тем, что я человек, а ты обезьяна... В-третьих, вот чем: если бы вор сумел раздобыть миллион рублей, он никогда больше не стал бы воровать! А вы? Что делаете вы? У твоего компаньона Гварамадзе в земле, под деревом, нашли миллион рублей. Разве это человек? Нет, это - плод гнилого семени! И ты, наверно, такой же! И ты, наверно, зарыл деньги в землю, и когда ты умрешь, твои дети не найдут их. И твои дети наплюют на твою могилу. Понял?
      - Почему, почему? - захныкал Шошиа.
      - Потому, что ты - плод такого же гнилого семени!.. Зарывать деньги в землю!.. Неужели не было у тебя нуждающегося родственника? Или ты никогда не встречал на улице нищего? Сходил бы в церковь, поставил бы свечку в благодарность за то, что тебя еще не поглотила земля!.. Деньги в земле!.. У, паразиты паршивые!.. И вы еще осмеливаетесь сравнивать себя с нами?! Не видать тебе воли, ты недостоин ее! Ты должен сдохнуть здесь, у окна, как застрявший в заборе боров!
      - Вот и сдыхаю! - пустил слезу Шошиа.
      - Ну и сдыхай! Туда тебе и дорога!.. Разве вы люди? Алчные, ненасытные животные! Всего вам мало! Сегодня - миллион, завтра - два, послезавтра - три!..
      - Я ворую у государства, а вы грабите бедных людей! - постарался оправдаться Шошиа.
      - Не бедных, а гнилых, вроде тебя, подонков!
      - Я тружусь!
      - Трудишься? А минуту тому назад говорил - "украл"!
      - Допустим, я украл. Но ты-то почему воруешь у меня?
      - Не тот вор, кто крадет, а тот, кто концы прячет!
      - Говорю тебе: я ворую у государства. Это дело другое!
      - А что, государство, по-твоему, не нуждается в деньгах? Или государство дойная корова? Как еще оно держится, когда такие вот, как ты, паразиты день и ночь сосут из него кровь! Сукин сын я буду, если вру: мне жаль государство!
      Не знаю, что думал в эту минуту Девдариани, но мне, честное слово, и впрямь стало жаль государство, когда я представил себе, как из него сосут кровь Шошиа и его дружки.
      - Ладно, ладно, Девдариани, не хватало еще мне надеть траур и оплакивать бедное государство! Нашел тоже беззащитного сиротку! отбрехнулся Шошиа.
      - И куда, для кого вам столько денег! Стены, что ли, оклеиваете деньгами?
      - Для детей, Лимон, для детей! - запричитал Шошиа.
      - Для детей! Знаю я вас! Растите "настоящих грузин", да? Интеллигентов растите, да? Английский, музыка, танцы... Дача в горах, дача на море, дача в лесу, машина, диплом, теплое местечко в Тбилиси, особняк... А что же остается делать в жизни им самим, а? Кому нужны такие импотенты? Чтоб вам подавиться вместе с вашими бездельниками!.. Гм, он еще упрекает Тиграна! Тигран убил одного человека и ответит за это! А ты? Ты с лаской, с улыбкой, без крови душишь тысячи людей и не желаешь отвечать?! Камеру прибрать не желаешь! Парашу вынести не желаешь! У, гадина! Сойди только вниз, и я суну тебя головой в эту самую парашу, обезьяна ты паршивая!
      Девдариани перевел дух.
      - И ты недалеко ушел от меня! - проворчал Шошиа. - Тоже мне, ангел нашелся!.. Золотое семя!..
      - Я и не выдаю себя за ангела или за плод золотого семени! Я умру, и на этом прервется весь мой род. А тебе мало двух ублюдков, ты еще собираешься жениться на какой-то Сирануш, чтобы жрать толму и плодить новых ублюдков!
      - И женюсь! - выкрикнул Шошиа так поспешно и энергично, словно Девдариани вот-вот собирается отнять у него эту самую Сирануш.
      Терпеть дальше было нельзя. Натянутый до предела общий нерв должен был лопнуть или ослабнуть... Последние слова Шошиа спасли положение: нерв ослаб, и в камере раздался смех...
      - Ва, я думал - они перегрызут друг другу горло... Какое там! Сидят и смеются! Чему вы смеетесь? - пробормотал недовольный финалом Тигран, заваливаясь спать. Девдариани вернулся на свое место. Я подсел к Исидору.
      - Слыхали, дядя Исидор? Это не Лимон, а сам Марат!
      Исидор утвердительно кивнул головой, на миг призадумался, затем поднял руки и патетически произнес:
      - Несмотря на кучу недостатков, горячие сердцем, светлые духом и благородные по натуре наши соотечественники были бы способны чудеса творить, если б их не охлаждали и не успокаивали вечные снега Кавкасиони...
      С е н т и м е н т а л ь н ы й (фр.) - чрезмерно чувствительный, слезливый.
      Г у м а н и з м (лат.) - мировоззрение, проникнутое любовью к людям, уважением к человеческому достоинству.
      Не знаю, какое по счету место занимает слово "гуманизм" в ряду первых библейских слов или в каком тысячелетии после появления на Земле человека было произнесено оно впервые, но одно для меня бесспорно: первое гуманное деяние было совершено в райском саду господом богом, когда он изгнал оттуда набедокуривших Адама и Еву и тем самым избавил их от кошмара вечного беззаботного и обеспеченного житья.
      Тогда этот поступок всевышнего многими, в том числе и самими Адамом и Евой, был расценен как проявление неслыханной жестокости. Теперь же, расценивая указанное событие с позиции второй половины нашего, двадцатого века, я вижу в нем акт беспримерного человеколюбия и сострадания к ближнему. Как же иначе назвать действие творца, даровавшего Адаму и Еве радость земной жизни, наполнившего каждую их клетку кипучей кровью, вдохнувшего в их усыпленную райскими напевами и гимнами душу сладость житейских треволнений и страстей?!
      За этот подлинный гуманизм, за это великое человеколюбие не раз и не два воздавал я хвалу господу богу нашему от лица многочисленных и благодарных потомков Адама и его супруги...
      Что же касается сентиментального гуманизма, понятие это возникло позже, его, как и бога, выдумали люди, и, что действительно потрясающе, сие детище человеческих взаимосвязей родилось в... тюрьме...
      В тюрьме жалеют всех и вся. Гулоян, например, весь день проплакал над горькой судьбой маленького героя рассказа Коркия "В соляной колыбели".
      - Разве это дело? Как наши не постыдились взять в армию ребенка? Как эти сволочи - белогвардейцы посмели стрелять в него? Куда смотрели люди, когда парнишка упал с коня? Не могли помочь ему? Вот таковы вы, грузины!
      - Тигран, рассказ ведь не про грузин, и потом... Тогда было такое время... Война...
      - Э, брось ради бога! Всех, кто там был, следовало бы поставить к стенке! А ну полежи пятнадцать лет в соленой воде, посмотрю, как ты запоешь!..
      Тигран плачет - Тигран, который, по собственному признанию, убил тонетского лесничего, даже не моргнув глазом.
      В тюрьме жалеют и покойников: Лаврентий Павлович Мебуришвили, отставной (или разжалованный) майор, бывший директор кладбища, уверяет нас, что он трижды за день обходил могилы, поливал молодые саженцы на одних, проливал слезы над другими, а с надгробий знакомых покойников стирал пыль вот этим шелковым платком, который он прихватил с собой в тюрьму.
      - Эй ты, кладбищенский директор, - обращается к Мебуришвили Шошиа, почему ты не говоришь о том, как у тебя обнаружили тридцать фальсифицированных могил, да еще с надписями, или как ты хоронил покойника на покойнике и безбожно обирал их близких?
      - Фальсифицированные могилы, дорогой мой, я держал не для себя. Зачем мне тридцать могил? Старался опять-таки для друзей, для вас старался!.. Все мы смертны... Всякое будущее становится настоящим, затем прошедшим, и это прошедшее - наше будущее... - объясняет Мебуришвили.
      - Мудришь что-то, директор! Ничего я не понял! - говорит Шошиа.
      - Поймешь, когда понесут тебя, окоченевшего, на кладбище и опустят в ту самую фальсифицированную могилу! - успокаивает его Мебуришвили.
      - Люди! - вопит Шошиа. - На каком основании этот человек торгует фальсифицированными могилами?
      - Слушай, - прерывает его Тигран, - а что это значит фальсифицированный?
      - Фальсифицированный - это означает липовый. Могила есть, есть надпись: "Здесь покоится вор Тигран Гулоян, No 23041". А на самом деле могила пуста. Понимаешь?
      - Получается, он живых хоронит? - беспокоится Тигран.
      - Приблизительно так... Таких липовых могил у него тридцать, их он и продавал, взятки брал... - объясняет Шошиа.
      - Не верьте ему! Что он понимает, - жалкий неуч! При чем тут взятка? Что вы называете взяткой? Если я в тяжелую минуту окажу человеку услугу и тот отблагодарит меня, - это, по-вашему, взятка? А сколько я уступил могил бесплатно? Вот, скажем, придет ко мне кто-нибудь из вас и попросит хорошее место для могилы, что же, отказать ему, да? - удивляется Мебуришвили.
      - М-да... Страшно, дико, но гуманно! - произносит глубокомысленно Чейшвили, глядя куда-то вдаль сощуренными глазами.
      - Брось, Мебуришвили! Расскажи свои сказки другим, дураков здесь нет! Повесил на шею крест и хочет прослыть святым! Гнусный, неисправимый и бессовестный взяточник - вот кто ты такой! - вмешался Чичико Гоголь. Ему нет дела до формулы Чейшвили: "Страшно, дико, но гуманно". После инцидента с Гамцемлидзе Гоголя шесть суток продержали в карцере, и с тех пор он старается быть со всеми вежливым, но скрыть свое отвращение к Мебуришвили он не в силах.
      - Гоголь, не кажется ли тебе несколько неудобным, что ты, преступник, поносишь меня в присутствии людей, ни один из которых не лучше меня? Мебуришвили, хорошо помнивший, как Гоголь избил Гамцемлидзе, произнес эту тираду вежливо и сдержанно.
      - Мебуришвили, может, мне встать? - угрожающе спросил Девдариани.
      - Воров я не имел в виду! - быстро поправился Мебуришвили.
      - Врешь! Здесь нет человека подлее тебя, Мебуришвили! - выпалил Гоголь.
      - Почему так, Гоголь? Может, ты путаешь меня с кем-нибудь? - повысил голос Мебуришвили.
      - Нет, не путаю! Это ты, товарищ Мебуришвили, бывший член Коммунистической партии, наживался на горе несчастных людей, торговал могилами, а теперь повесил на шею крест, сидишь с нами и втихомолку жрешь по ночам! Что, я ошибаюсь?
      - Не прикидывайся простачком, Гоголь! Для меня, как и для тебя, партийный билет на определенном этапе был средством получения хлебной карточки! А что у меня висит на шее - крест или кирпич, это мое личное дело!
      - Нет, не только твое! - возразил Гоголь.
      - Чье же еще? - спросил иронически Мебуришвили.
      - Хотя бы мое! - ответил Гоголь.
      - Слушай, кто тебя назначил посредником между мною и партией? взорвался Мебуришвили. - Нашелся борец за идеи марксизма-ленинизма! А я, между прочим, в свое время, пока меня не погубили, был настоящим партийцем!
      - Это как понять, Мебуришвили, как тебя погубили? Запретили брать взятки, да?
      - Я не был рожден взяточником!
      - Конечно, ты всегда был безгрешным ангелом!
      - Да, да!
      - Знаю! Был до того честным, что даже партийные взносы платил со всего заработка, включая взятки!
      - Так же, как и ты!
      - А вот и врешь, Мебуришвили! Для меня партбилет никогда не был хлебной карточкой, потому что я беспартийный! И идеи марксизма-ленинизма меня никогда не занимали! Меня беспокоит другое: ты, продавший свою партию и свой партбилет за тридцать липовых могил, что же ты способен сделать со мной, со всеми нами? Ведь продашь нас, как козлят на базаре!
      Мебуришвили молчал.
      - Ты погубил собственную душу, а теперь хочешь осквернить и святой крест?
      - Свобода вероисповедания мне дана конституцией!
      - И свобода торговать богом и совестью тоже?
      Гоголь двинулся на Мебуришвили. Тот стал испуганно водить вокруг глазами, ища что-нибудь тяжелое, и, не найдя ничего более подходящего, схватил стул и занес его высоко над головой:
      - Не подходи! Изувечу!
      - Гоголь, отстань от него! - вмешался Девдариани.
      - Не суйся, Лимон! Я ведь не лезу в ваши воровские дела! - отрезал Гоголь и, повернувшись к нам, предупредил: - Если кто сунется - убью!
      - Не приближайся ко мне! - взвизгнул Мебуришвили, швырнул на пол стул и бросился к двери. Гоголь настиг его, схватил своей огромной лапой за шиворот и рывком повернул к себе:
      - Достань крест!
      Мебуришвили повиновался.
      Гоголь положил крест себе на ладонь, с минуту глядел на него, потом спросил Мебуришвили:
      - Ты слыхал про десять заповедей? Заповедей Христа!
      - Здесь не духовная семинария. Гоголь! - прохрипел Мебуришвили.
      - Говори! - приказал Гоголь, вскинув над головой кулак.
      - Не убивай! - сказал Мебуришвили дрожащим голосом.
      - Не бойся, не убью, но это - пятая заповедь. Начинай сначала!
      - Не прелюбодействуй!
      - Это - шестая! Говори по порядку!
      - Не помню.
      - А евангелий сколько, помнишь?
      - Чет... Четыре. Четвероглав, - неуверенно произнес Мебуришвили.
      - Правильно. Четвероглав, - сказал Гоголь и, развернувшись, закатил Мебуришвили увесистую оплеуху. - Это раз, от имени преданной тобою партии! Это - два, от имени преданного тобой бога! - Гоголь во второй раз ударил Мебуришвили и сорвал с его шеи крест. - Ты недостоин носить его! Это три, от имени покойников твоего кладбища! - От третьего удара Мебуришвили пошатнулся. - А это от меня. Получай! - Огромный кулак Гоголя опустился на голову Мебуришвили. Тот жалобно замычал и упал на колени. Гоголь положил крест рядом с ним и, подойдя к двери, постучался.
      - Простите, уважаемые, - обратился он к нам, - за причиненное беспокойство, но иначе я не мог! С детства ненавижу подобных подонков! Почему я избил своего директора? Почему я, пожилой человек, заработал срок за хулиганство? Потому, что мой директор такой же подонок, как этот мерзавец!
      В камеру вошел надзиратель.
      - В чем дело? Кто стучал? - спросил он.
      - Унеси, начальник, этого типа, а потом забирай меня, я его избил! ответил Гоголь и сам же стал помогать надзирателю.
      - Произвол! - констатировал Чейшвили, когда Гоголя увели.
      Гуманизм гуманизму рознь.
      Помню, до моего ареста, как-то в воскресный день, я и мой приятель Нодар пешком отправились в Бетания.
      По дороге повстречался нам нагулявший на отдыхе весу бесхозный осел. Он шел, беззаботно помахивая ушами.
      - Нарвался бы он вместо нас на волка, помахал бы тогда ушами! сказал я, провожая осла взглядом. Нодар рассмеялся.
      - Ты чего?
      - Вспомнил смешную историю.
      - Какую?
      - А вот послушай. В прошлом году мои знакомые ребята-археологи отправились в экспедицию. По дороге купили осла. Прибыли на место, сняли с осла поклажу, раскинули палатку, устроились, и тогда выяснилось, что осел им больше не нужен.
      - Что с ним делать? - спросил один.
      - Отпустим! - говорит другой.
      - Что вы, жалко осла! Его же волки загрызут! - вмешался третий.
      - Ну, тогда оставим здесь! - посоветовал четвертый.
      - А кто за ним будет ухаживать? - возразил пятый.
      - В таком случае убьем его! - решил шестой.
      - Чем? У нас ведь нет ружья! - спросил первый.
      И вот что они придумали: привязали к ослу заряд динамита и подожгли фитиль. Осел погиб от взрыва, но зато его не терзали волчьи зубы. Страшно, дико, но гуманно...