- А ну, сесть по местам! - приказал надзиратель. Никто не сдвинулся все мы застыли, словно завороженные.
      Почувствовав произведенный ею эффект, Нуну нерешительно, но не без гордости направилась к Девдариани.
      - Сесть! - повторил надзиратель. Мы встрепенулись. Чичико быстро подал Нуну стул. Она села и ладонью коснулась лба Девдариани.
      Тот разомлел.
      - Температуры нет. Что болит?
      Девдариани молчал.
      - Почему ты молчишь? Скажи, что тебя беспокоит? - удивленно повторила Нуну. А меня еще больше удивило бы, если б Девдариани произнес хоть одно слово!
      - Ну, что тебя беспокоит? Что ты чувствуешь? Говори же!
      - Чувствую приближение смерти, доктор! - простонал наконец Девдариани.
      - Ради бога... не зови меня доктором! Фельдшерица я!
      - Для нас ты все: и доктор, и профессор, и королева!
      - Ладно, зови хоть академиком, только скажи, как это ты чувствуешь приближение смерти?
      - Вот так: идет, идет, подходит ко мне, я слышу ее дыхание... - начал Лимон.
      Вдруг из коридора донесся страшный вопль.
      - Не выйду!.. Не хочу!.. Пустите меня!.. Пока не приведете прокурора, я не стану есть!..
      Наш надзиратель стремглав выбежал из камеры. И тут произошло небывалое в истории "губернской" событие: то ли ее толкнул Гулоян, то ли задел выбегавший надзиратель, только дверь камеры с лязгом захлопнулась! Нуну вскочила как ужаленная, метнулась к двери, рванула ее, но было уже поздно: щеколда замкнулась снаружи, Нуну повернулась, прижалась спиной к двери и уставилась на нас расширенными от ужаса глазами. А мы, застыв на местах и затаив дыхание, потрясенные, смотрели на нее. Бледный как полотно Девдариани встал и медленно направился к ней. Я похолодел.
      - Не подходи! - взвизгнула Нуну. - Не подходи! Не подходи!
      Девдариани обеими руками схватил онемевшую от страха Нуну, приподнял ее, поднес к стоявшему посередине камеры стулу, поставил на этот стул и несколько минут молча смотрел на нее. Потом отступил на три шага, воздел, словно в молитве, руки и шепотом начал:
      О дивный стан, о стройный стан, о рук твоих переплетенье!
      Очей, ресниц, бровей агат, граната губ твоих цветенье!
      Ухватившись рукой за металлическую стойку нар, я стоял как окаменевший. Во рту пересохло.
      В груди лелея образ твой, луной ущербною я таю!
      Отрады нет, и в тягость жизнь, и смерть я, грешный, призываю!
      Девдариани повернулся к нам. По щекам его стекали слезы.
      О вы, кто любит и любил! Молю, страдалец, вас,
      несчастный:
      Миджнура* мертвого - меня - земле предайте в день
      ненастный!**
      _______________
      * М и д ж н у р - влюбленный. (Арабское "меджнун" - "обезумевший
      от любви".)
      ** Стихи грузинского поэта Бесики (Виссариона Габашвили; 1780
      1791).
      Девдариани сглотнул слезы, бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.
      Оглушенная, оторопевшая Нуну стояла на стуле и лишь моргала полными слез глазами. Чтобы не разрыдаться перед заключенными, она вдруг соскочила со стула, подбежала к двери и забарабанила кулачками.
      В камеру ворвался перепуганный надзиратель.
      - Кто захлопнул дверь? - взревел он.
      Мы молчали. Нуну вышла.
      - Гоголь, кто запер дверь? - налетел надзиратель на Чичико.
      Все поняли - за криком он хотел скрыть собственную оплошность.
      - Идите, начальник, ничего плохого не произошло, - спокойно ответил Гоголь.
      - Если ее кто обидел, сгною всех в карцере! - пригрозил надзиратель.
      Гулоян встал, пересек камеру и остановился перед надзирателем:
      - Сказали же тебе: уходи, пока красивый!
      С минуту надзиратель и Тигран смотрели в глаза друг другу.
      Потом надзиратель круто повернулся и вышел из камеры.
      Камера облегченно вздохнула.
      Ночью камера спит многоликим, тревожным сном. Люди стонут, бредят, плачут, смеются во сне. Мятежный, беспокойный дух витает ночью по камере...
      Сегодня, утомленные впечатлениями дня, мы улеглись раньше обычного. И каждый из нас затаил в груди невысказанную грусть или радость от того странного, необыкновенного и незабываемого, что произошло сегодня у нас...
      Вот уже два часа я лежу с открытыми глазами. Сон не идет. Я не свожу глаз с висящей под потолком мигающей лампочки. Лампочка напоминает мне вспугнутого на рассвете светлячка: ночь не ночь, день не день, и бедный светлячок беспомощно носится в воздухе, не зная, как быть - светить или погаснуть...
      Я не сплю. Мне не спится.
      Не спит лампочка под потолком. Ей бы очень хотелось уснуть, но нельзя. Она обязана бодрствовать.
      И еще не спит глазок в дверях камеры, единственный циклопический глаз, смотрящий не изнутри наружу, а наоборот - снаружи вовнутрь. Я чувствую, как он раскрывается периодически и смотрит, настойчиво всматривается в каждого из нас.
      Спят все, кроме меня. Все? Нет, не все. Девдариани не должен спать. И хотя лежит он без движения, я готов поклясться - он не спит.
      - Лимон? - позвал я тихо.
      Он не ответил.
      - Лимон! - повторил я. - Ты ведь не спишь?
      - Что тебе? - откликнулся он.
      - Не спится мне!
      - Может, спеть тебе колыбельную?
      - Лимон, а как звать тебя?
      - Что, Лимон тебе не нравится?
      - Нравится. Но ведь это не настоящее имя.
      - Како мое имя. Акакий.
      - Акакий - Како - Каки, - сказал я про себя.
      - Что?
      - Ничего. А почему - Лимон?
      - В детстве меня звали Макакой. А Лимоном прозвали позже, на втором сроке... Желчь у меня разлилась, понимаешь? Пожелтел, как лимон.
      - Ну, знаешь... Дыня тоже желтая!
      - Да и характер у меня немного того... кислый.
      - А-а...
      - Успокоился теперь?
      - Нет.
      - Не вздумай только говорить, что желтым и кислым бывает огурец! предупредил Лимон.
      Наступила долгая пауза.
      - Лимон! - снова начал я.
      - Ну, что еще?
      - Ты влюбился? - спросил я, и сердце мое затрепыхалось в ожидании ответа.
      - Что-о-о?!
      - Влюбился, говорю, в нее?
      - В кого?
      - Будто не знаешь!
      - В кого же?
      - В Нуну!
      Лимон долго не отвечал.
      - Ты, дорогой мой, - наконец заговорил он, - мало того, что зеленый, простофиля, да к тому же, оказывается, еще и балбес!
      - Ладно, ладно, поглядел бы ты на себя, когда ты ее подхватил... А как стихи читал...
      - Глупости!
      - А плакал почему?!
      - Ну, знаешь, у заключенного глаза на мокром месте...
      - А я? Почему я заплакал?
      - А ты разве не заключенный?
      - Хорошо. Но ведь Нуну тоже плакала?
      - Она всех нас жалеет одинаково...
      - Лимон, ты любил когда-нибудь?
      - Любил. С первого до третьего класса любил одну девочку. Нелли ее звали... Когда учительница выстраивала нас парами, чтобы перейти улицу, мы всегда оказывались рядом...
      - Потом?
      - Потом ничего... Больше никого не любил. Не успеваю влюбляться часто меня сажают! - вздохнул Лимон.
      - Значит, не любишь Нуну? - пристал я.
      - Люблю! Еще как! Только не Нуну. У моей возлюбленной нет имени! Нуну, Манану, Кетино, Жозефину, Тамар - всех я люблю, понимаешь? Я женщину люблю, понимаешь? Женщину и красоту!
      У меня отлегло от сердца.
      - А Нуну очень красивая, правда, Лимон?
      - Нет.
      - Как это нет?!
      - А вот так. Я и ты - заключенные, узники. И мы изголодались по женщине. Поэтому эта фельдшерица и кажется нам красавицей. А на воле она казалась бы самой обыкновенной девушкой.
      - Что ты, Лимон! Такой красивой девушки я еще не встречал!
      - Слушай, ты что, правда влюбился в нее?
      - Еще как! - выпалил я и почувствовал, что краска залила мое лицо.
      - Ва-а-а, значит, любит! - проговорил про себя Лимон.
      - Люблю, Лимон, люблю! - подтвердил я.
      - Снится?
      - Как же она приснится, если я не сплю ночи напролет!
      - Значит, не снится?
      - Я видения вижу... Когда вы спите, я вижу, как она входит в камеру... То появится, то исчезнет...
      Девдариани громко рассмеялся.
      - Ты что? - удивился я.
      - Вот теперь я верю, что ты не убийца.
      - Почему?
      - Потому что убийцы ночью видят мертвецов, а не женщин!
      - А ты почем знаешь?
      - Знаю...
      - Откуда?
      - Утром спроси у Тиграна. Он объяснит... А теперь - спать! - Лимон отвернулся к стене.
      Прошло немало времени, а я так и не смог уснуть.
      - Лимон! - позвал я.
      - Ты что, еще не спишь, парень? Все носишься со своей Нуну?
      - Да, Лимон, все с ней!
      - Счастливый ты человек!
      - Лимон, знаешь, по-моему, самое великое из всего, что создано на свете, - женщина!
      - Может быть! - ответил Лимон после длительного раздумья.
      - Самое великое из всего, что создано, - это азбука, знамя и гимн, ибо в них истоки свободы! - услышали мы вдруг голос Исидора.
      Я вздрогнул.
      - Вы тоже не спите, дядя Исидор? - спросил Девдариани.
      - Нет.
      - Почему?
      - Убитый мерещится...
      - Шутите, дядя Исидор!
      - Нет, не шучу... Еще несколько ночей, и я, наверное, не выдержу, умру!
      - Что вы, дядя Исидор, до смерти еще долгий путь! - успокоил его Лимон.
      - Самый долгий путь тот, по которому идут и не возвращаются. Понял?
      - Не понял...
      - Жаль...
      Исидор умолк. Молчали и мы. Тишина воцарилась в камере...
      ...Потом вновь явилось Солнце. Сегодня Светило было столь велико, что не смогло протиснуться сквозь решетку нашего окна. Оно, словно руку, протянуло свой луч, обняло меня, приподняло с нар и увело с собой...
      ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ
      Нуну лежала на кровати навзничь, подложив под голову руки. Она смотрела на меня полуприкрытыми глазами, видя и не видя, как бы блуждая в смутных, далеких сновидениях. Я сидел на краю кровати и терпеливо ждал, когда она проснется окончательно, удивленная, присядет на постели, обнимет меня и скажет своим мягким грудным голосом: "Заза, мой Заза!.."
      Долго сидел я затаив дыхание, а потом понял, что Нуну давно уже не спит, уже смотрит на меня своими большими черными глазами и вовсе не удивляется, что кто-то сидит на ее кровати и пожирает глазами ее красивую, обнажившуюся во сне грудь и что этот кто-то я, Заза Накашидзе.
      - Ты пришел с солнечным лучом, да? - спросила она.
      - Да.
      - Но почему ты сперва не пошел к матери?
      - Мать подождет... Куда мать денется?
      - Бедные матери!.. Когда я стану матерью, а мой сын убийцей, мне тоже придется ждать... Куда я денусь? Верно? - Нуну рассмеялась странным, грустным смехом.
      - Ты сомневаешься в моей невиновности? - спросил я с болью в сердце.
      - Прошло два месяца - долгих, страшных два месяца ожидания. Два месяца могут превратиться в два года, в шесть, десять, пятнадцать лет...
      - Я прошу тебя лишь об одном годе! Жди меня всего один год!
      - Почему?
      - За год все прояснится...
      - А если не прояснится?
      - Тогда ты свободна.
      - А почему я не свободна сейчас?
      - Сейчас ты обязана ждать!
      - Я к этому делу непричастна! Я не несу никакой ответственности! И никто не вынудит меня ждать!
      - Я также непричастен к этому делу, но меня заставляют ждать.
      - Ты - заключенный, ты - в тюрьме.
      - Ты тоже в тюрьме!
      - Каким образом?
      - Я - твои камера, замок и тюрьма.
      - Ты обвиняемый, а я невиновна.
      - С сегодняшнего дня ты также обвиняемая!
      - В чем я обвиняюсь? Быть может, в том, что я каждый день прихожу сюда и даю тебе люминал? Но ведь таких, как ты, у меня сотни! Или в том, что я не отказала твоей матери, которая пришла ко мне ночью и коленопреклоненно умоляла меня передать тебе письмо? Но я сделала это не ради тебя, а ради твоей матери, которая в тот миг мне напомнила мою покойную мать... Я и не знаю, о чем говорилось в том письме...
      - В том письме мать просила меня говорить правду и только правду.
      - Почему?
      - Потому что правда - источник свободы!
      - А если ты - убийца? Я ничего не знаю о тебе. Кто ты? Откуда и зачем ты пришел в мою жизнь?
      - Я - Заза Накашидзе, сын Ноя. Я и мой отец дали начало роду человеческому, и с тех пор ты - жена моя. Я люблю тебя миллион лет, и теперь я обвиняю тебя.
      - В чем обвиняешь меня?
      - В убийстве, воровстве, взяточничестве, измене Родине, прелюбодеянии.
      - В чем еще?
      - Во всех смертных грехах... Тебя вместе со мной поставят у стенки. Тебя расстреляют.
      - А что будет потом?
      - Потом? Ты умрешь, и никто не поинтересуется - кто ты, была ли ты виновна.
      - Потом?
      - Никто тебя не оплачет, никто не придет на твою могилу.
      - Дальше?
      - Ты превратишься в землю, и все, посеянное в тебе, прорастет лебедой и сорняком.
      - Потом?
      - Потом тебя, как непригодную землю, начнут обжигать. Ты станешь кирпичом.
      - Дальше?
      - Из тебя сложат дом. И дом рухнет, и люди, много безвинных людей погибнет под твоими развалинами.
      - Дальше?
      - Твои развалины обнесут колючей проволокой.
      - Почему?
      - Потому что они долго еще будут угрожать людям гибелью.
      - Хватит! Кто мне предъявит столь жалкое обвинение?
      - Я!
      - Кто ты?
      - Я - обвиняемый без вины человек.
      - И ты, безвинный, можешь обвинить меня, безвинную? Тебе не жаль меня?
      - Нет!
      - Почему?
      - Потому что никто...
      - И тебе не стыдно?
      - Нет!
      - Почему?
      - Потому что многие вокруг меня не стыдятся ничего.
      - И вы так живете?
      - Мы не живем. Мы влачим жалкое существование.
      - Вы от сотворения мира были такими эгоистами или стали потом?
      - Одни были, другие стали.
      - А ты? Что же стало с тобой?
      - Не знаю! Ничего я не знаю, Нуну! Спаси меня, иначе я погибну!
      Я опустился перед Нуну на колени, приник головой к ее груди и заплакал, я почувствовал нежное прикосновение ее ласковых, теплых рук, и шелковые ее волосы закрыли мое лицо. Потом я услышал горячий шепот Нуну:
      - Заза, бедный мой Заза! Что с тобой, дорогой мальчик? Не бойся! Я буду ждать тебя тысячу лет! Если возможно ожидание после жизни, я буду ждать тебя и после жизни. Я люблю тебя, Заза! О, как я тебя люблю! Люблю таким, какой ты есть, - виновным и безвинным, убийцей и убитым... Люблю, люблю, люблю тебя, мой Заза!..
      Долго шептала Нуну, и горячие ее слезы капали мне на лицо.
      - А теперь встань и уходи! - сказала потом она. - Опусти только занавеску - солнце режет глаза...
      Я опустил занавеску.
      Нуну закрыла глаза.
      Нуну заснула.
      ПАДШИЙ АНГЕЛ
      Утром нас разбудил надзиратель.
      - Подъе-о-ом! Подъе-о-ом! - гремел в коридоре его зычный голос.
      Отворилась дверь камеры.
      - Староста! - крикнул надзиратель.
      - Я! - лениво отозвался Гоголь, протирая глаза.
      - Выходи в библиотеку!
      - Знаю я вашу библиотеку... - пробурчал про себя Гоголь. Чернышевский, ступай ты, выбери там чего-нибудь!
      Гамцемлидзе взял несколько книг, лежавших на полке в углу камеры, и вышел.
      Тюремную библиотеку богатой не назовешь. Каждая прочитанная книга, словно бумеранг, возвращается к тебе спустя неделю. И тем не менее всякий раз, когда надзиратель объявляет об очередной смене книг, нас охватывает радостное волнение. Мы ждем чего-то нового, интересного, что способно заставить хоть на один день забыть про свое горе. Книга в тюрьме приобретает одно несомненное преимущество: ее герой входит в твою жизнь быстро и непосредственно, ты не взвешиваешь на аптекарских весах каждый его шаг, не смотришь ему в зубы с позиций критика - принимаешь его таким, каков он есть. Потому что в тюрьме тебе не хватает друга, человека, близкого и каждое новое лицо - будь то даже книжный герой - для тебя дорого и желанно.
      Гамцемлидзе вернулся. Он с недовольным ворчанием бросил на стол стопку книг и улегся на нары. Все кинулись к книгам.
      Не имея желания бороться, я подошел к столу последним. Остались две книги: "Времена Короленко" Горького и брошюра "Русскому трамваю - 60 лет".
      Я взял Горького, хотя уже читал его два раза.
      - Заза-джан, мне досталась какая-то минеральная книга - "В соляной колыбели"*. Ты не знаешь, что это такое? - спросил меня Тигран.
      _______________
      * "В с о л я н о й к о л ы б е л и" - рассказ советского
      грузинского писателя Р. Коркиа.
      - Хороший рассказ, прочти! - ответил я. - Чернышевского не было? спросил я Гамцемлидзе. Он подозрительно взглянул на меня, но, убедившись, что я не разыгрываю его, вздохнул:
      - Не было...
      - Может, прочтешь Горького?
      - Читал уже...
      - Гамцемлидзе, что ты прицепился к этому Чернышевскому? Видишь ведь, нет его! - сказал Тигран.
      - Мой разум, уважаемый, нуждается в политической пище, в политической литературе! У меня в голове мозги, а не девственная целина, как у вас!
      - Ладно, ладно!.. Целина!.. Ты такой же паразит, как и я, потому и валяешься здесь, рядом со мной... Чернышевского захотел! Об этом тебе следовало подумать там, на воле, а не в тюрьме!.. Читай то, что дают, и пой "Таво чемо", а не хочешь - иди к... - загнул Тигран.
      - И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.
      - Не сидят, а восседают! - поправил его Тигран.
      - Боже мой, с ума меня сведет этот интеллектуал! - воскликнул Гамцемлидзе.
      - Извиняюсь, что значит "интеллектуал"? - искренне поинтересовался Тигран.
      - Болван! - проговорил Гамцемлидзе и отвернулся к стене.
      - Болван - твой отец! - уточнил Тигран.
      - Оставь его, Тигран, с дурака и спрос мал! - вмешался Лимон.
      - Товарищ Девдариани! Я настоятельно требую, чтоб вы перестали выражаться в мой адрес! - вспылил Гамцемлидзе.
      - А пошел ты к... политикан несчастный!
      - Не запугивайте, пожалуйста, меня! Здесь вам не пройдет воровская диктатура! - продолжал кипятиться Гамцемлидзе.
      - Но и крестьянская диктатура тоже! - приподнялся на нарах Девдариани.
      - Замолчи, Гамцемлидзе, знаешь ведь - тюрьма принадлежит ворам! прикрикнул Чейшвили. - Не так ли, Чичико?
      - Так, так, дорогой! И пусть себе принадлежит на здоровье!
      В камере наступила тишина. Все сидели, уткнувшись лицом в книгу. Но бог ведает, читали они или каждый думал о своем? По-моему, никто, кроме Исидора, не читал - за целый час, кроме как с его места, я ни разу не услышал шелеста перелистываемых страниц. Исидор лежал на спине и рукой отгонял дым от папироски Чейшвили.
      Странно... Вот уже несколько месяцев мы живем в одной камере. Казалось бы, мы знаем все о каждом из нас. Казалось бы, мы откровенны между собой. И все же как мы далеки друг от друга! И эта отдаленность мне напоминает линию горизонта: ты будто приближаешься к ней, а она отодвигается от тебя.
      Заключенные ведут себя по-разному. Один похож на тюленя - гладок, увертлив. Другой - как рыба: думаешь, он уже у тебя в руках, ан нет! Глядишь, выскочил, ушел... Этот - как волк: затаил в сердце злобу и молчит. Тот, словно змея, боится, как бы кто не раздавил, и поэтому держит наготове ядовитое жало. А иной, напуганный и затравленный, как молодая косуля, боится всех и всего. Им некуда деться, негде укрыться, вот они и вынуждены прикидываться: кто тюленем, кто волком, кто рыбой, кто змеей... А есть и открытые, бесшабашные натуры, - такой весь перед тобой, душа нараспашку. Он уже свыкся со своим положением и теперь ждет чего-то, что вот-вот должно произойти. Что именно и когда именно, - этого в тюрьме никто не знает. Но в один прекрасный день это "что-то" все же наступает. Оно нарекает все своим именем. Оно воздает каждому по заслугам. Оно отмеряет и отвешивает причитающееся всем с точностью до золотника. Это "что-то" одни из заключенных называют Богом, другие - Судьбой, третьи Справедливостью...
      Я тоже заключенный, и я также жду свершения этой справедливости. Жду, когда раскроется дверь, появится Она, возложит на мое плечо свою праведную руку и скажет:
      - Заза Накашидзе, встань и следуй со мной!
      - Гамцемлидзе, получи обвинительное заключение! - объявил надзиратель и протянул внезапно побледневшему Гамцемлидзе несколько сложенных вдвое листов бумаги.
      Гамцемлидзе взял дрожащей рукой бумаги, обвел камеру испуганными глазами, торопливо сунул заключение в карман и сел. Надзиратель ушел.
      В камере послышался глухой ропот, потом наступила мертвая тишина. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Согласно неписаному закону тюрьмы, каждый заключенный обязан вручить старосте камеры обвинительное заключение для всеобщего оглашения - люди хотят знать, с кем их свела судьба, за какие преступления арестован каждый их сосед по камере. Гамцемлидзе нарушил этот оберегаемый свято порядок!..
      Напряжение в камере нарастало. Казалось, в ней даже стало жарче... Наши натянутые до предела нервы словно сплелись невидимыми нитями в один общий нерв, и стоило одному из нас неосторожно потянуть за свою нить, как... Первым коснулся этого общего нерва Гоголь. Коснулся осторожно, чуть дотронувшись пальцем, ибо Гоголь был старостой и хорошо знал, к чему ведет в камере малейшая неосмотрительность.
      - Гамцемлидзе, ты, конечно... того... не обижайся... Но не кажется ли тебе, что ты повел себя не совсем правильно? - спросил он, обратившись к Гамцемлидзе.
      - Чем неправильно, товарищ староста? - удивленным тоном спросил тот.
      - А вот чем: мы все здесь пользуемся одинаковыми правами... - Гоголь сделал паузу и покосился на Девдариани. - Все, кроме воров... И ты, например, знаешь, за что сидит каждый из нас... - Гоголь сделал еще одну паузу и перевел взгляд на Тиграна. Гулоян и Девдариани лежали на нарах, не вмешиваясь в дело. - Вот я и говорю, ты знаешь про нас все, поэтому разреши и нам поинтересоваться, кто ты, в конце концов, и в чем ты обвиняешься?
      - Не понимаю, что вам от меня нужно? - нервозно переспросил Гамцемлидзе.
      - Передай обвинительное заключение старосте. Так принято, - сказал Шошиа.
      - Какое еще обвинительное заключение! Это еще вопрос - кто здесь обвинитель и кто обвиняемый, кто виновный и кто безвинный! - закричал Гамцемлидзе.
      - Прочти нам обвинительное заключение! - спокойно, но твердо потребовал Шошиа.
      - Что значит заключение?! - не сдавался Гамцемлидзе. - Здесь могли написать тысячу глупостей. Вот ты! - обратился он к Гулояну. - Ты обвиняешься в убийстве. Разве ты убил человека?
      Гулоян смущенно отвернулся.
      - Убил! - ответил за него Девдариани.
      - Это правда? - спросил. Гамцемлидзе Тиграна.
      Тот опустил голову.
      - Ты брал взятки? - повернулся Гамцемлидзе к Мебуришвили.
      - Смотря как понимать взятку... - ушел от ответа Мебуришвили.
      - А ты, Чейшвили? - не сдавался Гамцемлидзе.
      - Послушай, Гамцемлидзе! - сказал Девдариани. - Из всех нас только два человека не убивали, не воровали, взяток не брали и вообще ни в чем не виновны - это уважаемый Исидор и Заза Накашидзе. Ну-ка, кто осмелился сказать, что это не так?
      - Я, я невиновен! - взвизгнул Гамцемлидзе.
      - А нам об этом неизвестно... - сказал Лимон. - Отдай заключение старосте!
      - Никому я ничего не отдам! Нет у меня никакого старосты! Я сам себе староста! Я не папуас, в вождях и предводителях не нуждаюсь! Это тирания какая-то! А ты, - он повернулся к Лимону, - ты, пожалуйста, не пугай меня! "Я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании гад человеческим разумом!" - так сказал Джефферсон*, отец американской Декларации свободы! И я повторяю его слова!
      _______________
      * Д ж е ф ф е р с о н Т о м а с (1743 - 1826) - американский
      государственный деятель, философ, автор проекта "Декларации
      независимости", провозгласившей независимость Соединенных Штатов
      Америки (1776 г.).
      Лимон не ответил.
      - Отнять у него заключение, и все тут! - предложил Чичико.
      Гамцемлидзе выхватил из кармана бумаги, смял их и бросился к параше. Но было уже поздно. Чейшвили и Гулоян схватили его. Гамцемлидзе был пригвожден к стене, словно распятый Христос.
      Гоголь подобрал рассыпавшиеся по полу листки, взобрался на верхние нары и приготовился к чтению обвинительного заключения.
      - Отпустите ею! - крикнул Чичико сверху.
      Чейшвили и Гулоян отошли в сторону. Гамцемлидзе медленно осел на пол, прислонился спиной к стене и притих.
      - Когда Джефферсон говорил те слова, он был президентом, во-первых, имел двухмиллионное войско, во-вторых, и пользовался к тому же поддержкой двухсот миллионов человек, - это в-третьих. Не забывай об этом, Гамцемлидзе! А теперь слушайте!.. - И Чичико Гоголь приступил к оглашению обвинительного заключения - уникального шедевра красноречия...
      "ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ"
      по обвинению Вячеслава Ражденовича Гамцемлидзе в преступлении, предусмотренном 118-й статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР. Дело возбуждено в прокуратуре Орджоникидзевского района г. Тбилиси 20 ноября... года.
      Проведенным по делу следствием установлено следующее:
      24 октября около 23 часов 30 минут находившийся в состоянии опьянения Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе явился на квартиру своего друга, ныне находящегося в заключении Вахтанга Кирилловича Гамкрелидзе (пр. Чавчавадзе, No 761), и передал находившейся в квартире жене Гамкрелидзе Елене Абибовне Гажония 100 (сто) рублей. Пострадавшая Гажония в своих показаниях показывает, что Гамцемлидзе, как близкий друг Гамкрелидзе, и раньше оказывал ей материальную помощь. Однако на сей раз взамен 100 (ста) рублей Гамцемлидзе предложил Гажония вступить с ним в половую связь. Пострадавшая Гажония, уже несколько лет находящаяся в незамужнем состоянии в связи с нахождением ее мужа в заключении, все же категорически отказалась от вступления в интимную связь с Гамцемлидзе. Пострадавшая Гажония показывает в своих показаниях, что она и раньше замечала у Гамцемлидзе неравнодушные взгляды в ее адрес. Получив отказ, обвиняемый Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе (семейный) набросился на пострадавшую Гажония с целью удовлетворения своей половой страсти. Долго терпела и молчала пострадавшая Гажония, не желая криком привлечь внимание соседей, но обвиняемый Гамцемлидзе не отставал от нее. Тогда пострадавшая Гажония была вынуждена изо всех сил укусить обвиняемого Гамцемлидзе, в результате чего у него вырвался звериный рев, а также оказался вырванным на левом плече кусок мяса. Ворвавшиеся на крик соседи стали свидетелями того, как зарвавшийся Гамцемлидзе рвал платье на пострадавшей Гажония, и как он рвался к установлению с ней интимной связи, и как она вырывалась из его объятий..."
      Гоголь смолк и окинул камеру внимательным взглядом. Онемевшие заключенные смотрели на него расширенными от удивления глазами. Все услышанное было для них столь же неожиданным и непонятным, как раскат грома в ясном небе.
      Гоголь спустился с нар и остановился перед Гамцемлидзе.
      - Ну, что ты скажешь?
      - Неправда! Неправда это! - крикнул Гамцемлидзе.
      Тогда Гоголь с силой рванул левый рукав Гамцемлидзе, и на обнажившейся руке, у самого плеча, все ясно увидели бледно-розовый рубец.
      Натянутый до предела нерв лопнул...
      ...Что произошло дальше, страшно вспоминать. Там, где сидел Гамцемлидзе, образовалась свалка. Слышались только громкое пыхтение, глухие звуки ударов и протяжное мычание Гамцемлидзе.
      Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя я подбежал к сгрудившимся людям и без разбора стал молотить их кулаками.
      - Что вы делаете, убийцы! Оставьте его! Оставьте! Умрет он. Что вы делаете! - кричал я.
      Потом я кинулся к двери и забарабанил в нее ногами и руками.
      - Помогите! Убивают!
      Чья-то сильная рука оторвала меня от дверей. Передо мной стоял Гоголь с помутившимся взглядом и перекошенным от злобы лицом. Я было снова рванулся, но сокрушительной силы удар в челюсть свалил меня с ног.
      ...Когда я открыл глаза, в камере стояла небывалая тишина. Все, кроме Гоголя и Гамцемлидзе, сидели на своих местах.
      Заметив, что я очнулся, Тигран с минуту молча поглядел на меня, безнадежно махнул рукой и проворчал:
      - И этого человека обвиняют в убийстве?!
      - Что тут произошло? - спросил я сидевшего у моего изголовья Исидора.
      - То, что у половины сидящих здесь людей жены оставлены на попечение друзей...
      - Убили его?
      - Нет.
      - А вы верите, дядя Исидор, обвинительному заключению?
      - Не знаю... Толстой говорил: "Дьявол - это падший ангел..." Следовательно, до своего падения дьявол тоже был ангелом... Я верю Толстому...
      Исидор встал и пересел на свои нары.
      СВИДАНИЕ
      Длинная узкая комната. Длинный узкий стол. Длинные узкие скамейки. По одну сторону стола садятся заключенные, по другую - их родные, близкие, родственники. У обоих концов стола, словно тамада и его заместитель, стоят надзиратели. Время от времени они торопят сидящих у стола людей - будет, будет, мол, кончайте! Разговор, начинавшийся с шепота, постепенно становится все громче. Заключенные волнуются, что-то объясняют, о чем-то упрашивают, родные согласно кивают головой, обещают выполнить все поручения, руками утирают выступившие на глазах слезы.
      Наконец настает время прощания. Свидание окончено. Посетителей выпроваживают в другую комнату. Заключенных по одному разводят по камерам.
      Как и все в тюрьме, свидание имеет свое время и свои порядки. Поэтому я был очень удивлен, когда надзиратель вызвал меня на свидание. Но еще более удивительно было то, что, введя меня в пустую комнату свиданий, надзиратель куда-то ушел.
      Я присел к столу и уставился на противоположную дверь. Никто не входил. Ожидание становилось невыносимым. Я невольно пощупал свой пульс и сам же рассмеялся: к чему было проверять пульс, когда сердце в груди колотилось так сильно, что его, наверное, слышал надзиратель по ту сторону стены.