- Я сяду, уважаемый, когда мне объяснят, почему, несмотря на мои настоятельные просьбы, я до сих пор не получил седьмой том Чернышевского! - заявил Гамцемлидзе.
      - И этот человек должен сидеть в тюрьме?! - воскликнул Тигран Гулоян.
      - Садитесь, Чернышевский! - распорядился Гоголь. - Теперь твоя очередь, Чейшвили!
      Чейшвили встал.
      - Начать с моих личных претензий, а потом доложить о претензиях всей камеры, или прикажете говорить вперемежку обо всем? - спросил он надзирателя.
      Тот пожал плечами.
      - Валяй все сразу! - подзадорил я Чейшвили.
      - Значит, так. Первое. Нас едят клопы! Второе. Вместо чая нас поят водой! Третье. Вместо пищи нас кормят силосом! Четвертое. Одним лезвием бреют десять человек. Пятое. Нам не дают периодической печати! Шестое. Мы лишены политической литературы! Седьмое. Лично мне не хватает хлеба!
      - Его не водят на экскурсии!
      - Зарплата у него низкая!
      - Обувь жмет!
      - И жена его - проститутка!
      - Поведение моей жены никого не касается! - ограничился Чейшвили общим заявлением, не смея вступать в спор с Девдариани.
      - Тигран, спроси-ка его, почему он не платит алиментов? - обратился Девдариани к Гулояну.
      - Слышишь, почему ты не платишь жене алименты? - спросил Тигран.
      - Потому что, во-первых, рождение моих детей не совпадает с... э-э... с моими подсчетами, а во-вторых, они не похожи на меня.
      - Тигран, - продолжал Девдариани, - скажи этому болвану, что, если ему суждено выйти отсюда, пусть трижды на коленях обойдет Светицховели и поблагодарит бога за то, что дети его не похожи на своего отца!
      - Слышишь? Трижды на коленях обойдешь Сиони!*
      _______________
      * С и о н и - храм в Тбилиси.
      - Не Сиони, а Светицховели!
      - Не все ли равно, Лимон-джан?
      - Как все равно, когда Светицховели - во Мцхете, а Сиони - в Тбилиси?!
      - Ну и что?
      - Как ну и что? Билет до Мцхеты денег стоит, а он даже собственным детям не платит алиментов!
      В камере поднялся хохот.
      Надзиратель, поняв, что его разыгрывают, закрыл папку и выскочил из камеры, сильно хлопнув дверью. Мы продолжали смеяться. Вдруг приоткрылась форточка и показалось раскрасневшееся лицо надзирателя.
      - Завтра останетесь без прогулки!
      - Подумаешь, тоже мне прогулка по Головинскому!* Проваливай отсюда, мать твою!.. - крикнул Гулоян.
      _______________
      * Г о л о в и н с к и й проспект - старое название проспекта
      им. Руставели в Тбилиси.
      Форточка захлопнулась.
      СЕМЕРО НЕПОРОЧНЫХ И ТРИ ПАДШИХ АНГЕЛА
      Был в детстве со мной случай, так сильно потрясший меня, что до сих пор при одном воспоминании о нем я обливаюсь холодным потом.
      Не помню точно, сколько мне было тогда лет. Мать повела меня в зоопарк. Сперва я катался в коляске, запряженной пони, потом мы направились к обезьянам.
      - Смотри, как она похожа на тебя! - сказала с улыбкой мать, показывая на маленькую смешную макаку. Я был очень этим доволен и на радостях отдал мартышке все свои конфеты.
      Потом мы пошли к медведям. Здесь было очень много детей, и мне ничего не было видно. Тогда мать взяла меня на руки.
      Я глянул на медведей, и мне думалось, что они больше похожи на людей, чем обезьяны, - они стояли на двух ногах, не имели хвостов и пили лимонад из бутылки точно так, как беспалый нищий перед нашим домом.
      Потом я долго соревновался с цаплей, стоявшей на одной ноге, и, конечно, победила цапля.
      А потом я увидел тура. Он застыл, словно каменное изваяние, на краю искусственной скалы, и трудно было поверить, что это живое существо.
      - Э-ге-ге-е!.. - крикнул я и запустил в тура камень.
      Камень упал в двух шагах от него и покатился по скале. Тур не шелохнулся, как говорится, не моргнул глазом... Задумчивый его взор был устремлен к синевшим вдали Кавказским горам.
      - Мама, почему он не двигается?
      - Думает, сынок... Пойдем поскорей, через десять минут закроют!
      Не поняв, о чем говорила мать, я вприпрыжку последовал за ней. Мы подошли к одноэтажному зданию. Мать приоткрыла дверь с тугой пружиной и пропустила меня вперед. Мы оказались в огромном помещении, уставленном металлическими клетками. В нос ударило тлетворным запахом падали. Это был страшный, неведомый для меня мир: огромные гривастые львы лениво поводили глазами, медленно, тяжело вышагивали вдоль клеток полосатые тигры, беспокойно бегали и кидались к решеткам леопарды и пантеры...
      Кроме нас, в зале не было никого. В дальнем углу помещения женщина в грязном синем халате подметала клетку льва и громко выговаривала ему за грязь и плохое поведение.
      Меня стал пробирать страх. Этот огромный зал напоминал темницу, куда бросили побежденных в кровопролитном бою и захваченных в плен полководцев и придворных какого-то неведомого грозного повелителя. И вот теперь пленники сидели в железных клетках. Некоторые из них, еще не привыкнув к неволе, с остервенением пытались разбить ненавистные решетки; другие, затаившись, строили планы побега; иные же, свыкнувшись со своей печальной участью, покорно ожидали приговора судьбы.
      Внезапно наступила тишина. Навострив уши, звери, словно по команде, уставились в одну точку. Распахнулись тяжелые двери, и в зал вкатились две тачки, груженные мясом.
      - Уа-а-а! - завыли звери.
      - Зр-р-р! - задрожали железные клетки.
      - Мама-а-а! - заревел я и уткнулся лицом в материнское платье, спасаясь от надвигавшегося со всех сторон воя и грохота.
      До меня донесся успокоительный голос матери:
      - Не бойся, сынок! Не бойся, маленький!
      И следом грозный крик женщины в синем халате:
      - Ты что, читать не умеешь, дура несчастная? Висит ведь табличка на дверях: с часу До двух - обеденный перерыв! А ну, быстро уводи мальчика, пока он не умер со страха!
      И снова - извиняющийся голос матери:
      - Уходим, родная, уходим! Простите ради бога!..
      Чувство, подобное испытанному тогда в зоопарке, овладело мной, когда надзиратель открыл дверь и впустил меня в камеру.
      С минуту я стоял молча, прислонившись спиной к двери, потом бросил на цементный пол свою котомку и присел на нее.
      Люди, сидевшие на нарах, взирали на меня с нескрываемым любопытством. "Наверное, надо встать и поздороваться с ними", - подумал я, но не сдвинулся с места.
      - Остался еще кто-нибудь на воле? - услышал я чей-то голос, и тут же камера взорвалась хохотом. Я не понял, к кому был обращен этот вопрос, но все же вежливо улыбнулся.
      Наступила тишина.
      - Как твоя фамилия? - спросил меня кто-то.
      - Накашидзе.
      - Надо полагать, у тебя есть и имя?
      - Заза.
      - Вор?
      Я удивленно поглядел в сторону спрашивающего и понял, что вопросы мне задавал один и тот же человек. Это походило на допрос.
      - Нет, я не вор! - ответил я довольно грубо.
      - Ты не обижайся! Я - староста камеры и должен знать все. Таков порядок. Значит, ты не вор... Зачем же тебя посадили?
      - Я... Как вам сказать... В ресторане убили человека... Я и мой товарищ были там... Одним словом...
      - Знаю, знаю, вы не убивали его!.. - прервал он меня.
      - Откуда вы знаете? - обрадовался я.
      - Как - откуда? Тут, брат, все невинные, непорочные, кроме вот этих трех падших ангелов! - И он с улыбкой указал на трех мужчин. Те тоже улыбнулись. - Падение их заключается в том, что они сами признались в совершенных преступлениях... Гм! Не застукай их милиция на месте, стали бы они признаваться!.. А ты не бойся, парень!
      - Да нет, я на самом деле невиновен! - снова пояснил я старосте.
      - Ну и отлично! Вот это и интересно - арестовать невиновного. А схватить виновного - это, брат, проще всего!
      В камере вновь захохотали.
      - Ляжешь здесь, рядом со мной. Располагайся!
      Я молча положил котомку на нижние нары.
      - А теперь здравствуй! - сказал староста и протянул мне руку.
      - Здравствуй! - ответил я, крепко пожимая его руку.
      - Зовут меня Чичико, а фамилия - Гоголь. И не вздумай, пожалуйста, расспрашивать - почему да откуда такая фамилия! Гоголь - и все! Понятно?
      Я недоверчиво взглянул на старосту и рассмеялся:
      - Знаю, все мы здесь - Гоголи, Пушкины, Толстые и Наполеоны!
      Смеялась вся камера. Смеялся Гоголь, смеялись непорочные и, представьте, те три падших ангела смеялись тоже...
      Я постепенно привык к тюремной жизни, к своей камере, к заключенным, надзирателю, комендантам, фельдшерицам и особенно к одной из них - Нуну, которая ежедневно навещала нас.
      Она просовывала в форточку свой вздернутый напудренный носик и напомаженные губы, хлопала огромными ресницами, раскрывала в улыбке рот, показывая все тридцать два жемчужных зуба, и нараспев спрашивала:
      - Ну, как дела, преступнички? У кого что болит? Говорите!
      От всех болезней, против всякого недомогания у нее было одно лекарство - люминал. Она щедро раздавала всем люминал и уходила. И каждый ее приход был похож на наступление весны. Стоило показаться в форточке ее головке, как все десять обитателей камеры бросались к двери. Нуну делала испуганное лицо и захлопывала форточку. Переждав несколько минут, она вновь показывалась, как солнышко из-за туч.
      И не догадывалась Нуну, что для нас - жаждавших тепла, радости и женской ласки мужчин - она была многолика, как индийский бог Шива. Одни видели в ней сестру, другие - дочь, третьи - друга, иные - просто женщину, красивую, будоражащую кровь женщину. Это трудно представить себе, но это было так... И поэтому каждый из нас избегал открытого проявления своих чувств к Нуну. Поэтому всякий раз после ухода Нуну в камере воцарялась могильная тишина.
      Весна в разгаре. Давно прилетели ласточки. Но у нас весной и не пахнет. И ласточек здесь не видно. Почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах? Этого не знает никто. Быть может, потому, что ласточке - "христовой птице" - больно глядеть на горькую долю людей братьев во Христе? Или потому, что тюрьма пропитана недобрым, затхлым запахом? А может, потому, что тюрьма день-деньской шумит, словно потревоженное осиное гнездо? Или же потому, что в тюрьме нет постоянных жильцов, люди здесь меняются без конца, а ласточку тянет к мирному жилью, к домашнему уюту, она привыкает к обитателям "своего" дома и даже запоминает их лица? А быть может, еще и потому, что в тюрьму не заглядывает солнце? Никто, никто не знает, почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах...
      - Доброе утро, воры! Доброе утро, грабители! Доброе утро, убийцы, аферисты, взяточники, спекулянты, растратчики! Доброе утро! Вставайте, чтоб вам провалиться!
      Это - Шошиа со своей галерки.
      Шошиа просыпается раньше всех. Собственно, он и спит не более двух часов. Но сны видит за целый год - пестрые, добрые, райские, сказочные сны. Он просыпается, будучи во власти радостного сна, но потом постепенно его одолевает грусть. И тогда начинаются его бесконечные стенания и слезы:
      - Горе мне, детки мои дорогие! Чтоб ему сдохнуть, вашему глупому отцу! Что вы едите, что вы пьете, милые мои? Какой черт толкнул меня на этот проклятый ежевичный сок?! Это все ваша мамаша, подлая, ненасытная тварь!..
      - Ладно, Шошиа, спрячь свои снимки и перестань причитать с раннего утра! Мы тоже люди, у нас тоже есть дети. Пожалей нас! Дай поспать! жалобно просит Мебуришвили.
      - Осел! Если ты жалеешь своих детей, то какого же черта ты дрыхнешь? Поднимайся сюда, поплачем вместе!
      Мебуришвили безнадежно машет рукой и закрывает голову подушкой.
      - Доброе утро, Заза! - приветствует меня Шошиа.
      - Утро доброе, Шошиа! - отвечаю я и встаю. Все равно поспать больше не удастся.
      - Разбудил тебя?
      - Нет, что ты!
      - Люди, скажите, может, я вас обидел? - беспокоится Шошиа.
      - Нет, нет, Шошиа! Валяй, дорогой!
      Обидеть? Разве Шошиа способен обидеть кого-нибудь? Шошиа - несчастный человек! У него девяносто четвертая статья - от шести до пятнадцати лет. Он ни на кого не в обиде, во всем винит только себя. Он готов продать душу дьяволу, лишь бы выйти из тюрьмы, обнять своих птенчиков, а потом - потом будь что будет...
      - Новую жизнь начну, Заза! Прогоню жену, женюсь на Сиран! Какую она готовит толму - обалдеешь! Потом соберу свои манатки, и поедем в деревню... Дом построю, виноградник насажу!
      - Где ты насадишь виноградник? - спросил Тигран.
      - Как где? На земле, где же еще? - удивляется Шошиа.
      - На какой земле? На цветочной?
      - Почему на цветочной? На обыкновенной! На моей земле!
      - А кто тебе ее даст, землю-то?
      - Как кто? Государство!
      - Какое государство?
      - Как какое? - подскакивает Шошиа. - Наше государство!
      - Которое тебя посадило и через неделю припаяет тебе пятнадцать лет?
      - Вах, что это за человек! - вскидывается Шошиа. - Чтоб язык у тебя отсох, эгоист проклятый! Чтоб ты сгнил в этой тюрьме! Значит, по-твоему, я должен здесь умереть? Значит, не будет никакой амнистии? Значит, я так и сдохну, глядя на Тиграна Гулояна? На бессовестного Тиграна, который для меня жалеет пяди земли? У, чтоб ты пропал, эгоист паршивый!..
      - В чем я провинился, язва ты эдакая! - огрызается Тигран. - Что я, министр земледелия, что ли? Отказал тебе в земле, что ли? Об этом ты должен был подумать тогда, когда деньги загребал, понятно?
      - Слышите? Слышите, люди?! Этот убийца меня называет язвой! - кричит Шошиа.
      - Это я - убийца? - спрашивает Тигран, вставая.
      - А ну, сидеть! - прикрикивает Девдариани, не оборачиваясь к Тиграну.
      - Лимон, дорогой, я сяду, но как этот сопляк со мной разговаривает? робко спрашивает Тигран. Лимон - прозвище Девдариани.
      - Вот и сиди!
      - Но пусть он не называет меня убийцей...
      - А кто в Тонети* убил лесничего? Я, что ли? - спрашивает Шошиа.
      _______________
      * Т о н е т и - название села.
      - Лесничего я убил потому, что он дрова крестьянам не давал.
      Камера хохочет, смеется и сам Тигран.
      - Нашелся Арсен из Марабды! Защитник крестьян! Скажи это своему следователю! - советует Шошиа.
      - И говорю!
      - И что он, верит тебе?
      - Если б верил, не сидел бы я рядом с тобой, дурак ты безмозглый!
      - Люди добрые! Слыханное ли дело, чтоб человек гордился своим воровством?! Неужели нет в тебе хоть грамма крови, чтобы покраснеть?
      - Уймись, Шошиа! Не надоело тебе скандалить? - подает голос Лимон.
      Шошиа, испытывающий перед Девдариани робость, умолкает.
      С минуту в камере царит молчание.
      - Пришел! - раздается вдруг голос Шошиа.
      - Кто пришел, Шошиа? - спрашиваю я.
      - Тот самый пьяница! К пивному киоску подошел!.. Деньги кладет!.. Лей же, лей, бессовестный! Доливай! Видишь, у человека руки трясутся!.. Долил... Вах, вах, что он делает! Я сойду с ума!
      - В чем дело, Шошиа?
      - Дует этот болван! Пену сбивает! Боже, где твоя справедливость! Пей же, дурак!.. Вот так!
      - Ну как, Шошиа, выпил?
      - Выпил! И даже губы вытер!.. Вах, мне бы сейчас кружку холодного пива! Одну только кружку!..
      - А еще чего, Шошиа? Мечтать так мечтать! - улыбается Лимон.
      - Только кружку пива! - стонет Шошиа.
      - И это все? - спрашиваю я.
      - Эх, мой Заза! Что пиво! Крылья бы мне! Пару легких, сильных крыльев! Вылететь отсюда и - айда!..
      - Так лети! Ведь ты - скворец!
      - Крылья! Где их взять?
      - Будут у тебя крылья!
      - Когда же, мой друг, когда?
      - Вырастут, Шошиа, вырастут! Ты еще птенец! - говорит Тигран.
      - Уже не вырастут! Радуйся, Тигран! Вчера сон такой видел - не будет у меня крыльев!..
      - Какой такой сон?
      Саят-Нову* видел я во сне.
      - Хватит горевать! - сказал он мне,
      Не ищи пропавшее добро,
      У других оно уже давно!
      запел Шошиа.
      _______________
      * С а я т-Н о в а (1712 - 1795) - выдающийся тбилисский
      поэт-ашуг. Писал на армянском, грузинском, азербайджанском языках.
      - Врешь, Шошиа! Не так!
      Ты напрасно, друг мой, слезы льешь!
      Что пропало - того не вернешь!
      поправил его Тигран.
      - Это для меня не имеет значения. У Саят-Новы свое горе, у меня свое! - отмахнулся Шошиа и продолжал:
      Гость я мира этого, друзья!
      Гость уходит - уйду скоро я...
      Прокурора можно провести,
      От судьи же никак не уйти!..
      - Вах! Ты сам слова сочиняешь, что ли? - удивился Тигран.
      - Что тут сочинять? Пою то, что есть! - вздохнул Шошиа.
      Прокурора можно провести,
      От судьи же никак не уйти!..
      Шошиа - скворец, но поет он словно соловей! Когда поет Шошиа, замирает вся тюрьма! Кому-кому, но Шошиа за пение не грозит карцер. Когда поет Шошиа, Тигран скулит, как побитый щенок.
      Шошиа создан для свободы и песен... А по своей глупости сидит в тюрьме! Жаль!..
      ЧЕСТНОЕ СЛОВО
      Дверь камеры с шумом отворилась. Показался надзиратель. Все встали.
      - Выходи, Накашидзе! - сказал он.
      - С вещами? - спросил я.
      - Нет, с мебелью!.. Выходи на допрос!
      Я не спеша вышел из камеры.
      - Шагай быстрей, руки за спину! - приказал надзиратель.
      Я выполнил приказ.
      Миновали коридор, по лестнице спустились во двор.
      Я иду впереди, надзиратель - за мной.
      Из противоположного корпуса выводят заключенного - наверное, с допроса.
      - Повернись лицом к стене и стой! - велит надзиратель.
      Я выполняю и этот приказ.
      Проходят те двое.
      - Здравствуй, Арсен! - обращается чужой надзиратель к моему.
      - Здравствуй! - отвечает мой.
      - Есть закурить?
      - Хочешь "Приму"?
      - Хоть стрихнин! Настроение у меня собачье! - отвечает тот. - Чего уставился? Пройди и стой у дверей! - говорит он своему заключенному. Тот идет и двери.
      - Вор? - спрашивает мой надзиратель.
      - Вор. А твой?
      - Убийца.
      - Гм, а похож на человека... Встретишь такого на улице - поди разберись, кто он такой! - говорит чужой.
      - Что с тобой, почему ты не в духе? - спрашивает мой.
      - Ребенок у меня тяжело болен... Врач прописал такое лекарство негде достать...
      - А у евреев?
      - Эх, куда там теперь...
      - Что за лекарство?
      Тот расстегнул нагрудный карман гимнастерки, достал листок бумаги и по слогам прочитал:
      - Кор-да-рон. Слыхал?
      - Нет.
      - Ну, будь здоров!
      - Дай тебе бог!
      Мы вошли в противоположный корпус, поднялись на второй этаж и остановились у комнаты No 36. Надзиратель приоткрыл дверь.
      - Нет его... Заходи, подождем, он скоро вернется.
      Надзиратель уселся в кресло следователя, я напротив, на стуле. На столе лежало наше - Ростома Амилахвари и мое - дело. Надзиратель раскрыл его, пробежал глазами заглавный лист, потом захлопнул папку и взглянул на меня.
      - Подумать только, что делает вино! Губит, губит оно человека!.. Вот я, например, однажды в Сололаки... - Он вдруг вспомнил, что разговаривает с заключенным, и умолк.
      - Ты убил? - спросил он в упор.
      - Нет! Не убивали ни я, ни мой товарищ!
      - Значит, он сам покончил с собой? - усмехнулся надзиратель.
      - Что вы за народ! Почему вы не хотите мне верить?! Говорю же я: подошел к нам какой-то пьяный, нес какую-то чепуху, а потом разозлился, взял да и запустил бутылкой в своих дружков!
      - Подошел к вашему столу?
      - Да!
      - Разозлился?
      - Да!
      - Запустил бутылкой?
      - Да, бутылкой! - Я покосился на графин с водой. Надзиратель переставил графин ближе к себе.
      - А на своем столе он не нашел бутылки?
      - Да, не нашел!
      - Ну-ка, подай мне твой стул! - попросил надзиратель.
      - Как же подать, когда он привинчен к полу?
      - А ты знаешь, почему он привинчен?
      - Чтобы заключенный не обрушил его на голову такого следователя, как ты! - разозлился я.
      Надзиратель рассмеялся.
      - А я думаю - наоборот!
      На этот раз рассмеялся я.
      - Почему ты не веришь, что я не убийца?
      - Я, может быть, и верю, но чем ты докажешь?
      - Докажу!
      - Бог тебе в помощь...
      - И все же ты не веришь!
      - Понимаешь, с одной стороны, я готов поверить тебе - лицо у тебя доброе, хорошее. Но, с другой стороны, как вспомню убитого... Ну, если б ты сказал, что убил его случайно...
      - Какого черта - случайно! Не убивал я!
      В комнату вошел следователь. Мы встали.
      - Вот, начальник, привел! - отрапортовал мой надзиратель.
      - Хорошо. Подожди в коридоре, - ответил следователь, усаживаясь за стол.
      Надзиратель вышел, но тотчас же вернулся.
      - Извините, начальник, сигареты его случайно захватил! - Он положил на стол передо мной пачку "Примы" и спички и быстро покинул комнату. Что-то теплое разлилось по моему телу, к горлу подкатил соленый комок.
      Следователь Гагуа расследует дело с первого же дня нашего ареста. Собственно, он уже закончил следствие, составил обвинительное заключение и ждет лишь наших подписей, чтобы передать дело в прокуратуру. Но мы отказываемся от подписания обвинительного заключения. Гагуа, конечно, давно плюнул бы на это - он может обойтись и без наших подписей, - но ему мешает одно формальное, по его мнению, обстоятельство: до сих пор не допрошен человек, который в тот злополучный вечер подходил к нашему столу и из-за которого, по существу, и разгорелся весь сыр-бор. Вот уже второй месяц Акакий-Како-Каки лежит в больнице с сотрясением мозга.
      Каждый день, за исключением субботы и воскресенья, Гагуа вызывает меня к себе и задает одни и те же вопросы. Вот и сейчас он сидит передо мной. И я знаю наизусть, что он скажет, что он сделает, куда он посмотрит... Это становится невыносимо!..
      Сейчас он вынет расческу из кармана кителя... Вынул.
      Проведет расческой по жидким волосам... Провел.
      Дунет на расческу и положит ее в карман... Положил.
      Подойдет к окну, откроет его... Открыл.
      И снова сядет... Сел.
      Потом согнет толстые пальцы, забарабанит до столу и скажет: "Мда-а-а..."
      - Мда-а-а... До каких же пор ты думаешь отнекиваться, а?
      Боже мой, какая у него большая голова и какой низкий лоб!
      - Тебя спрашиваю! Долго мы еще будем играть в молчанку?
      - Товарищ Гагуа... - начал я.
      - Я тебе не товарищ! Я - капитан милиции Виктор Адольфович Гагуа, следователь, - поправил он меня.
      - Я не нуждаюсь в снисхождении, уважаемый следователь, я понимаю ваше затруднительное положение, но ведь и вы должны войти в мое безвыходное положение...
      - Накашидзе, я не обвиняю тебя в умышленном убийстве. В состоянии опьянения ты запустил в человека бутылкой, что и явилось причиной его смерти. Это несколько облегчает твое положение.
      - Я не нуждаюсь в снисхождении, уважаемый следователь, я требую установления истины!
      - Истина установлена. Она установлена показаниями восьми свидетелей. Ты читал эти показания.
      - Уважаемый следователь, в сотый раз я повторяю вам: эти люди не могли дать иных показаний! На их месте я поступил бы так же.
      - Чего же тебе еще надо?
      - Единственная моя надежда - Акакий Харабадзе.
      - Пострадавший Харабадзе благодаря тебе и твоему дружку сейчас в тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга.
      - Подождем!
      - Долго же тебе придется ждать, Накашидзе! Кроме того, показания Харабадзе для меня не имеют решающего значения. Меня интересует другое: кто из вас двоих убийца - ты или Амилахвари? Впрочем, и это не столь важно. На суде вы сами договоритесь между собой. Но вы - трусы, ничтожества! Убили человека, а теперь все сваливаете на кого-то другого!
      - Я ни на кого ничего не сваливаю! Бутылку бросил Харабадзе!
      - Как тебе не стыдно, Накашидзе! Подумай, что ты говоришь: Харабадзе подошел к вашему столу, взял бутылку и швырнул ее в своего товарища?
      - Да.
      - Разве не проще было ему схватить бутылку со своего же стола?
      - Проще.
      - Зачем же ты упрямишься?
      - Но ведь мог он поступить так, как говорю я?
      - Нет, не мог!
      - Почему? Почему не мог? Допросите его!
      - Накашидзе, твое запирательство - тоже преступление!
      - Преступление - держать невиновного под арестом!
      - Невиновного?
      - Допросите Харабадзе!
      - Хорошо. Допросим. И он скажет - убили Накашидзе и Амилахвари. Что тогда?
      - Если он порядочный человек, не скажет!
      - Допустим, сказал. Что тогда?
      - Тогда... тогда... - я запнулся.
      Действительно, что же будет тогда? Ведь тогда мы погибли - я и Ростом!
      - А если он вообще ничего не вспомнит?
      Господи, ведь возможно и такое!
      - А если он умрет?
      Что? Что он сказал? Умрет Харабадзе?! Нет, этого не может быть! Он не имеет права умирать! Еще чего! Погубил нас, а теперь умереть? Это проще простого - умереть! Нет, он должен жить! Смерть Харабадзе - это смерть моя, Ростома, наших матерей!
      - Нет, уважаемый следователь! Харабадзе не имеет права умирать! крикнул я, вскакивая со стула.
      - Мда-а-а... Подобного тебе нахала я еще не встречал, Накашидзе!.. Ладно, подпиши заключение, и кончим базар!.. Тем более что Амилахвари сознался во всем.
      - Ложь! Я не верю ни одному вашему слову! Дайте мне очную ставку с Амилахвари!
      - А как насчет "боржома" с похмелья?
      - Издеваетесь?
      - Накашидзе, пойми же: все улики против тебя! Назови хоть одного человека, свидетельствовавшего в твою пользу, и я сегодня же освобожу тебя!
      - Я, я сам этот человек!
      - Ты?!
      - Да, я!
      - Как я могу поверить тебе, тебе, который не верит ни одному моему слову?
      - Поверьте моему честному слову! Других доказательств у меня нет!
      - Честное слово... - повторил следователь, - правосудие не может основываться на честном слове... Нет, брат, на честное слово я не поверю даже родному отцу...
      - Значит, нет на свете ни чести, ни совести, ни доверия?!
      - Подобные понятия Уголовным кодексом не предусмотрены.
      - Но есть же и другой - моральный кодекс?!
      - Накашидзе, Уголовный кодекс составляли люди высокой морали и нравственности!
      - Дайте мне встретиться с Амилахвари!
      - Нет!
      - С матерью!
      - Не имею права. Следствие еще не закончено.
      - В таком случае больше не вызывайте меня! Я не стану вам отвечать!
      - Воля твоя... - Следователь нажал кнопку звонка.
      - Отведи его! - приказал он вошедшему надзирателю. - А ты, Накашидзе, сопляк! Будь у меня право, я набил бы тебе морду!
      - Что поделаешь, уважаемый следователь, мы оба терпим бесправие, иначе я тоже с удовольствием набил бы морду вам! - ответил я и вышел.
      "КАРТЛИС ЦХОВРЕБА"*
      Гигла Мошиашвиди (нижние нары, второй ряд) - скромный, тихий парень лет двадцати пяти. До ареста он работал в Гагре продавцом обувного магазина. Попался Гигла на продаже по спекулятивным ценам бесфактурных лаковых туфель.
      _______________
      * "К а р т л и с Ц х о в р е б а" ("Житие Грузии") - свод
      грузинских летописей, начавших складываться с XII в. Важнейший
      источник по истории древней и средневековой Грузии.
      Гигла добряк. Полученные из дому посылки он делит между всеми поровну, сам же не дотрагивается ни до чего чужого, особенно до мяса.
      Дни напролет сидит он себе тихо-смирно и мурлычет одну и ту же глупую песенку:
      Люблю я лавки Сабуртало
      Братьев-евреев там ведь полно.
      Что вы желаете - драп? Коверкот?
      Цена ему двести - берем пятьсот!..
      Товар продается - деньги плывут.
      Бедного еврея в тюрьму ведут...
      Люблю я лавки Сабуртало
      Братьев-евреев там ведь полно...
      - Люди, вы видели второго такого беззаботного человека? - вопрошает со своей галерки Шошиа. - Сидит и поет, сидит и поет!
      - А о чем мне заботиться, дорогой мой Шошиа? - спокойно отвечает Гигла. - Не сегодня, так завтра я выйду отсюда.
      - Жди! Кабы выпускали таких, как ты, я давно был бы дома!
      - Мне нельзя быть в тюрьме. Вот увидишь, не сегодня, так завтра меня позовут: "Мошиашвили, с вещами!"
      - Это почему же тебе нельзя быть в тюрьме? Депутат ты, что ли?
      - Да, депутат! - смеется Гигла.
      - Чего же ты скрывал, болван! Собирай вещи и уходи!..
      - Уйду, Шошиа, уйду! Дай только людям время повернуться!
      - Каким людям, Гигла?
      - Тем, кто остался на свободе. Они раздобудут хоть пуд золота, но меня отсюда вызволят. Вот увидишь! - И Гигла снова запел:
      Люблю я лавки Сабуртало
      Братьев-евреев там ведь полно...
      - Слушай, - оборвал его Шошиа, - побойся бога! У тебя ведь ни слуха, ни голоса! Пожалей нас.
      - Отстань, Шошиа, пусть человек поет в свое удовольствие. Мы ведь не мешаем тебе петь! - заступился за Гиглу Девдариани.
      - Лимон, дорогой! Я пою печальные песни, а он? Что он поет? Одни слова чего стоят!
      Я и Тигран играем в шахматы. Шум в камере мешает Тиграну, и он демонстративно затыкает пальцами уши.
      - Шах! - говорю я.
      - Не шах, а киши!* - поправляет Тигран.
      _______________
      * К и ш и - по-грузински "шах".
      - Извиняюсь. Киши!
      Тигран долго вглядывается в доску.
      - Чем? - спрашивает он наконец.
      - Конем!
      - Это не конь, а всадник!
      - Дурак, это конь, а всадником называют человека, сидящего на коне!
      - Ва-а! - удивляется Тигран.
      Я взял коня и поднес его к носу Тиграна.
      - Ну, смотри, сидит на этом коне человек?
      - Нет.
      - Следовательно, что это такое?
      Тигран взял моего коня и поставил его на место.
      - Накашидзе, во всех газетах написано, что Петросян Фишеру объявил киши всадником. Почему так написано?
      - Не знаю.
      - А коли не знаешь, заткнись и называй вещи своими именами!
      - Убийца Гулоян!.. - начал я.
      - Я не убийца.
      - Находящийся под следствием по подозрению в убийстве гражданин Гулоян! Находящийся также под следствием по обвинению в убийстве гражданин Накашидзе, играющий белыми, своим всадником объявляет вашему черному королю киши!