- Яхим.
      Смит поднял голову.
      - Что?
      - Я пошел.
      - Куда?
      - Останься. Как вернусь, скажу. Возможно, уже...
      - Так?
      - Ничего. - Витшко сбил в ладонь пепел с цигарки, криво усмехнулся.
      У Смита сердце забилось сильней.
      - Он?
      - Сиди.
      - Он? Скажи же. Неужели...
      - Сиди, холера тебя подери. Что это ты такой резкий? Куда так спешишь, в могилу?
      (((
      Смит остался один и только теперь заметил людей. Он утратил дистанцию: неожиданно, без предупреждения, без промежуточных состояний. Щелк: и его залила волна эмпатии. Он ел яблоко: старое, засохшее, наверняка червивое. Подошла девочка, попросила кусочек. Он вынул перочинный нож, отрезал. Та даже рот открыла от изумления, поскольку совершенно не рассчитывала на исполнение просьбы. Угощение приняла, поглядывая на Смита с интересом. На глаз ей было лет девять, но, скорее всего, она была постарше: здесь дети развивались не совсем правильно - может по вине земли и воздуха, зараженных большевистской войной, может по вине войны нынешней.
      - У вас больше нет?
      - Нет.
      - Мама бы купила.
      - Больше нет.
      - Ага.
      Смит пригляделся к ее одежде. Весьма характерно: каждая вещь из совершенно разных наборов. Латанные темно-синие штаны от какого-то комбинезона, несколько большие; грязные теннисные туфли с длинными, черными шнурками, которые, словно ремешки сандалий римских легионеров, тесно оплетали ноги повыше щиколоток; разлезающийся розовый свитерок, слишком тесный, тоже не очень чистый; сверху тренировочная куртка с обрезанными рукавами; на левой руке шерстяная рукавичка, дырявая, цвета однообразной грязи. У девочки были светлые волосы, перевязанные каким-то выгоревшим платком - светлые волосы и темные глаза, темное лицо, вся словно в застарелых полосах маслянистой смазки.
      - Голодная?
      - А что?
      - Ничего, - замкнулся Смит. Он не мог начать вот так, задаром, раздавать еду - на него тут же обратили бы внимание. Зима была тяжкая, но, путешествуя с силезцем о стране, он как-то не видел умирающих от голода; только ведь у голода много лиц, он же, родившийся и воспитанный в мире сытости, знал лишь комиксовые версии Всадников Апокалипсиса, мыслил экстремумами, шокирующими планами камеры. И никто бы не получил награды, фотографируя эту вот девчонку: она не было худой до костлявости, смертельно раненной, она не убивала и не ранила до смерти, не принадлежала она и к числу чрезвычайно фотогеничных несовершеннолетних жертв лучевой болезни но тем не менее, это в ее глазах, на ее лице была глубокая тень близящегося Армагеддона.
      - Как тебя зовут?
      - Вера. - Она откусила следующий кусочек яблока. - А вы куда идете?
      - Да так, работу ищу.
      - К немцам?
      - Да. В Силезию.
      - А деньги у вас есть?
      - Да вроде бы иногда пропускают даром.
      Девочка скорчила мину.
      - И вы в это верите? Все берут.
      - Посмотрим.
      Она без всякой уверенности кивнула. Сплюнула косточкой и уселась рядом со Смитом, опираясь о бетон спиной и подтянув коленки под самый подбородок.
      - Мама говорит, что на сей раз это уже конец.
      Смит не понял.
      - Конец?
      - Нуу, начнут драться, а потом придут китайцы.
      - А русские?
      - А что русские? - фыркнула она. - Им дадут водки, и все будет спокойно.
      Смит смеялся про себя, слушая этот политологический анализ.
      - А папа? - спросил он.
      - Что?
      - Ну, что думает по этому поводу он?
      - Э-э, пан, папу моего вот уже три года назад забрали.
      - Забрали?
      - Ну мертвый о, мертвый. - Она приложила сложенные пистолетиком пальцы к своему виску. - Бац! Знаете, как при этом вылетают мозги? Серый такой холодец на стенке. Но иногда пуля остается внутри, и тогда ничего не видно. Но если очередь из влода, тогда головы совсем нет. Та-та-та! А я когда-то стреляла... знаете, как бьется? Чуть из рук не выскочил. Вы когда-нибудь стреляли? Брат говорит, что самые лучшие, это снайперские. Идет себе человек по пустой улице, и тут тебе, неизвестно откуда... и готово! Классно же? Только гранаты еще лучше. Мы как-то нашли с братом... О боже, мама меня зовет, надо бежать. - Она схватилась с места и скрылась.
      Смит не глядел ей вслед. Он чувствовал себя виноватым даже за то, что вообще с ней разговаривал. В голове была сплошная каша, даже и не знал, что обо всем этом думать. Здесь он пребывал достаточно долго, чтобы не пользоваться категориями психозов и детских травм; только вот вместо них никаких других инструментов не находилось. А в результате ему просто не хватало слов, и мир, неописанный, разлетался на куски. Люди, предметы, идеи - все размывалось. Эта девочка - Боже мой, эта девочка... ведь она ни в коем случае не больна, для нее все здесь абсолютно естественно.
      И точно так же со всем, на что не поглядишь. Ненормальность ненормальности. Нужны новые слова, новые мысли. А у него оставались только старые.
      Смит глядел и слушал, уже не представляя, что на голове у него шлем. Дом Партии по кубатуре соответствовал средневековым соборам, поэтому солнца впускал вовнутрь приблизительно как и те. В холодном полумраке здесь клубилось более тысячи человек. Отдаленных он видел только лишь как тени. В углах, возле оставшихся неразрушенными стен, поставили низкие и узкие кровати, нечто вроде нар, на которых лежали больные. От свежего кладбища, в которое превратился городской парк, их отделяла пара десятков метров; и это не было добрым предсказанием. Возле больных никаких врачей; только родные, да и то не всегда. Не исключено, что кто-то там умирает в одиночестве, а рядом играются дети. Возле столба несколько стариков режется в карты понятное дело, на деньги, и, понятное дело, это германские марки, а вовсе не рубли, пожираемые гиперинфляцией со сверхзвуковой скоростью. В тени вздымается шум приглушенных разговоров: все разговаривают так, чтобы не привлекать внимания, чуть ли не шепотом, даже зовущие детей матери, потому что уже пора спать; даже они делают это каким-то сдавленными голосами, как будто опасаясь заслужить строгое наказание за превышение уровня звука, хотя здесь вовсе нет никаких охранников, никаких солдат, никаких казенных чиновников - одни беженцы. Тем не менее - говорят по-русски. С нью-йоркской перспективы Смиту это казалось еще одним искусственным актом принуждения, повсюду уже игнорируемым - ведь после смерти Сталина уже никому не грозила петля за разговор на польском - тем временем, это оказалось, наверное, самым стойким остатком прошлой эры. Есть такие дети, говорил силезец с каким-то горьким презрением, есть такие дети, что уже вообще: только по-русски. С нью-йоркской перспективы это казалось уже совершенно невозможным. Три четверти века - неужто это так много? Неужто это и вправду так много? А ведь достаточно на минутку задуматься, чтобы понять, что из людей, которые обучились в детстве польскому если не родному, то, во всяком случае, семейному языку, сегодня остались лишь недобитые крохи; что доминирующее сейчас поколение - это поколение людей, которым ночью снятся кровавые кошмары, если в общественном месте у них выскользнет хоть полсловечка на польском. Можно осуждать жестокость подобных методов, но ведь никто и не отрицает их эффективности.
      И вот тут, как бы в качестве комментария к собственным размышлениям, Смит услыхал запущенную с магнитофона с трещащим динамиком - польскую песенку. Одаренный исключительно низким голосом мужчина печально заводил под аккомпанемент расстроенной мандолины; запись была просто ужасная. Смит этой песни не знал, хотя слыхал уже немало подобных кичевых завываний, сделанных под народные припевки.
      Черной Зоське - цветок черный
      Черной Зоське - черная сирень,
      Поцелуйчик - девочке в веснушках,
      ....
      (((
      Его разбудил Витшко, потормошив за рукав.
      - Ч-чего...?
      - Собирайся, пошли.
      Смит моментально пришел в себя. Было раннее утро, и, судя по углу падения солнечных лучей - только-только светало. Он собрал свои вещи, закинул на плечо рюкзак. Люди спали, никто не смотрел на них. В дверях разминулись с сонной женщиной, возвращающейся из толчка, располагавшегося возле самого кладбища.
      На веранде Смит схватил контрабандиста за рукав.
      - Да, - ответил силезец еще до того, как американец успел задать вопрос.
      Они пошли.
      (((
      На выходе из города был блок-пост; там стоял бронетранспортер, на нем лежало двое русских, третий сидел рядом, на траве, и лопал колбасу, запивая какой-то мутной жидкостью из грязной фляги с мятой шейкой. Рядом с ним расположилось трое молодых мужчин; они играли в карты и рассказывали друг другу анекдоты, солдат с колбасой угощал их хлебом и луком. Четвертый из экипажа бронетранспортера, раздевшись до серой майки, стоял у шлагбаума и курил. Перевешенный через плечо влод колыхался при каждой затяжке, заткнутые за пояс характерные квадратные рожки пускали в лес яркие зайчики из отраженных лучей близящегося к зениту солнца. Одним словом: военная идиллия.
      Витшко подошел к курильщику, обменялся с ним парой фраз. Тот обернулся и крикнул картежникам. Те без особой охоты собрались, спрятали карты, подняли свои рюкзаки; попрощавшись с солдатами, они подошли к силезцу.
      Смит наблюдал за всем этим, спрятавшись за первыми деревьями леса; когда же встретился с группой за первым поворотом шоссе, то спросил про этих русских.
      - Нормальные ребята, - сказал рыжий.
      Тем временем Витшко собрался уходить.
      - Мы еще увидимся? - спросил его американец.
      По своей привычке контрабандист лишь пожал плечами.
      - Сомневаюсь, - буркнул он, пожал Смиту руку и ушел. Трое молодых людей проводило его взглядами.
      - Сука старая, - скрипнул постриженный налысо.
      Смит почувствовал, что самое время взять ситуацию в свои руки.
      - Смит, - сказал он, протянув руку.
      Он боялся, что те по каким-то причинам проигнорируют его жест, но опасения были напрасными. Рыжий занялся представлением.
      - Ян, Михал, Анджей. - Сам он был Михалом, Анджей - это мрачный стриженный, а Ян - третий, худой бородач с шрамом над глазом.
      Смита заинтересовало звучание имен, чисто польское; даже сам их подбор вызывал смутные ассоциации.
      Когда он спросил об этом, в ответ услыхал смех.
      - Ясное дело, что в бумагах все по-другому! Сам ведь знаешь, закон об именах. Но это наши настоящие имена.
      Все правильно, он знал. В двадцать четвертом, наряду с Законом о языке, в жизнь вошел и закон об именах, приказывающий давать детям лишь те имена, которые находились в официальном советском реестре, меняли даже излишне польские отчества. Так что у этой троицы в бумагах наверняка были вписаны какие-нибудь Иваны, Алексеи, Михаилы. Только, начиная с момента восстания, по Надвислянской Республике прокатилась волна замены имен, из этого получилась даже своеобразная мода.
      - А я Яхим Вельцманн, - сказал Смит. - Репатриированный еврей из Сибири.
      - Прекрасно, - кивнул рыжий Михал. - Очень хорошо. Оборудование в рюкзаке?
      - Ага.
      - Это уже хуже. - Он почесал бровь. - Ну ладно, чего-нибудь придумаем.
      - Где Выжрын?
      - Тихо, тихо.
      - Говорят, что он выступил с Балкан.
      - Что ж вы хотите, весна.
      - А слыхали, что Чернышевский мертв?
      - Что, снова? - скривился Анджей. - У этого Посмертцева никакого чувства меры. Сколько ж можно? Настоящий цирк устроил.
      Посмертцев был министром обороны России.
      Михал глянул в небо.
      - Ну ладно, пошли. Денек хороший. Нечего тут торчать как старые дятлы.
      Он махнул Анджею, и мрачный направился вперед, наверняка в качестве разведывательного авангарда. Смит и двое оставшихся быстро потеряли его из виду, впрочем, поначалу они шли очень медленно, позволяя тому отойти на максимальное расстояние. Но потом темп марша сделался просто убийственным.
      - Оружие у вас имеется? - просопел Смит.
      - Успокойся, - посоветовал ему через плечо Михал, который шел на несколько шагов спереди.
      Только Смит вовсе не успокоился и теперь уже обратился к идущему справа от него Яну, который до сих пор молчал.
      - Это далеко? Сколько дней?
      Тот лишь пожал плечами.
      В конце концов американец сдался, жалко было терять дыхание. Лишь только когда они встали на короткую дневку у ручья, он попытался вновь.
      - А ты вообще встречался с ним?
      Ян усмехнулся ему, заговорщически подмигнул, подтянул свитер и клетчатую рубашку, открывая черную футболку с логотипом MGM, серебристой надпечаткой НЕУЛОВИМЫЙ КСАВРАС и фотографией Джона Фортри в роли Ксавраса Выжрына; за актером клубилось желто-багровое пламя, мчался танк, бежало несколько типов, пуляющих из влодов от бедра, а сам до безобразия красивый Фортри, в рваной камуфляжной куртке, с металлической пластиной с изображением Девы Марии на груди, с кавалерийской саблей на боку и ужасных размеров гранатометом в руке хищно скалился в объектив.
      Рыжий увидал это и взбесился.
      - Говорил же тебе, придурок! Что, обязательно было напяливать? Обязательно? И что только у тебя в голове, мозги или дерьмо? Ведь из-за тебя всех могут пришить! Урод!
      Смит вновь глянул на рекламную футболку. За нечто подобное здесь пуля в лоб. Действительно: странные вещи получают ранг символов. Впрочем, он уже ничему не удивлялся, Москва и не могла отреагировать иначе, этот голливудский блокбастер является политическим фактом, и его невозможно игнорировать. Человека, которого бы сцапали с записью этого фильма, несомненно признали бы виновным, самое малое, в государственной измене. Футболка тоже практически гарантирует смерть - рожа Джонни Фортри получила значение политической декларации.
      (((
      "Я видел дьявола насилия, и дьявола жадности, и дьявола накопительства; но, Богом клянусь! - все это были сильные, молодцеватые дьяволы с огненными глазами, что правили и управляли людьми - людьми, говорю вам. Но стоя там, на склоне холма, почувствовал я, что под ослепительным солнцем этой страны познакомлюсь с расплывчатым, лживым, бледноглазым дьяволом, что опекует хищным и безжалостным безумием". Все это как с гаданием, когда наугад Библию, потому что следующее предложение из "Глаза Тьмы" звучит так: "Насколько он мог быть еще и хитрым, я убедился только через несколько месяцев спустя, в тысяче миль отсюда". У меня прямо мурашки по телу пошли. Я ругнулся. Михал спросил, не от плохих ли известий - потому что уже всем известно, что я общаюсь с Сетью через компьютер. Я ответил ему, что читаю книжку; он только поднял брови. Над нами белые инверсионные следы штурмовиков; мы уже прошли через гортань, и теперь до нас начинают доходить пищеварительные соки Зверя; до меня, во всяком случае - точно. Я пишу это, скорее, для себя, чем для книги, на которую подписал контракт - еще одни мемуары о пребывании журналиста в ЕВЗ, вот только вначале необходимо вернуться живым, вернуться здоровым телом и душой; вот я и пишу это именно ради сохранения психического здоровья, которому угрожает Зверь. У дорог виселицы с гниющими телами, на грудях таблички с надписью: БАНДИТ. Вешают и на деревьях, просто нет времени на то, чтобы поставить виселицу; суд происходит чрезвычайно быстро, приговор выносится чрезвычайно быстро, еще быстрее исполняется. А люди уже привыкли и даже не отводят глаз. На трупы слетаются черное воронье. Один раз мы и сами чуть не стали невольными свидетелями казни, правда, я вовремя успел сориентироваться в ее кладбищенской театральности: солдаты вешали уже мертвого человека, просто-напросто - труп. Элемент психологической войны? Только ведь это уже ни на кого не производит впечатления. Так себе, местный колорит. Двадцатое апреля 1996 года, Галиция, Краковская область. Столицу республики мы обошли подальше, потому что это до сих пор очень опасная зона, за последние десять лет город завоевывался и вновь отбивался раз двадцать, но и теперь видны дымы над Вислой; никто понятия не имеет, что горит, но наверняка что-то крупное, мои проводники опасаются, что это Старый Город, что Вавель; тайной полишинеля остается факт минирования их русскими прошлой осенью, после того, как Краков был отбит армией Бабодупцева, и это несмотря на все протесты Кохановского, который в то время располагался в королевских апартаментах, только ведь что Кохановский может, а ничего не может, потому что марионетка, если чего случится, то любой полковник значит больше, потому что за ним стоит реальная сила, сила его полка, а за Кохановским не стоит никого и ничего. Бабодупцев разместил штаб в фортах под холмом Энгельса (то есть, Костюшко) и заявил, что никуда оттуда не тронется; у него там бронетанковая дивизия и десантный батальон, подготовленный к уличным боям; Выжрын должен был бы умом тронуться, чтобы дернуться на него, только от Выжрына можно всего ожидать, чем больше в этом безумия, тем более вероятно; он не был бы Выжрыном, если бы не рисковал, его легенда опасна для него самого, ему уже нельзя просто так отойти от стола и положить револьвер; к тому же, на самом деле в русской рулетке победителей никогда и нет. Все это я пишу вроде бы и легко - но на самом деле выглядит все иначе. Идет человек через лес, собственной тени боится, не знает, где север, а где юг, Ксаврас - это полубог, Бабодупцев - демон, а помимо этого уже никто ни в чем не уверен. Над этой страной повисла какая-то серая туча сомнения, она заморожена проклятием неверия. Тут нужны другие дьяволы, молодцеватые, огненные, способные влить в человека жаркие желания. Ведь даже эти трое молодых людей (я вспомнил: этот набор имен взят из Сенкевича, был у них сто лет назад такой писатель, который нагло подлизывался к национальным комплексам), даже они - хотя и не зараженные цинизмом старости, лишенные опыта, раздумчивости и воображения зрелого возраста, богатые лишь детской бравурой и презрением к смерти - даже они, если спросить у них, признаются, что в победу не верят. Иногда, после такой вот вечерней беседы, я прихожу к выводу, что победа им даже не важна, им нужна сама война - в рассказываемых друг другу возле костра байках преобладают такие, в которых говорится о славных смертях: гораздо больший герой из того типа, который эффектно сдох, чем из того, кто сам положил кучу русских, да еще и остался в живых. Это чертовски тяжело понять. Но мне кажется, что нечто подобное, в результате естественного отбора, и должно было сформироваться в народе, единственным поводом к гордости стали многочисленные и кровавые поражения. Если бы я ценил живописные и яркие упрощения, то сказал бы, что они просто забыли, как побеждать - только ведь это неправда, достаточно глянуть на Выжрына, он герой как раз в западном, голливудском стиле: неуловимый, непобедимый; как будто бы прямиком вылезший из того самого комикса, откуда и взял свое прозвище, ведь кто еще помнит о придуманном, нарисованном Ксаврасе? - Выжрын занял его место, появляются новые комиксы, и он стоит теперь между Джеком Потрошителем и Суперменом. Какой там из него герой, банальный террорист - только нынешние герои, чтобы удержаться на пьедестале, уже не требуют атрибута моральной незапятнанности. Тут, скорее, требуется какая-то черта бескорыстного зла, а в этом Выжрыну никак отказать нельзя. Эта война в своем гербе имеет как раз бескорыстное зло - как, впрочем, и все остальные войны ХХ века. И вот идешь через эту страну - холодную, серую, мрачную, глядишь на этих людей, слушаешь их разговоры - неразговоры, видишь все эти могилы, эти придорожные пожарища, останки старых танков, грузовиков, глядишь в спокойные глаза детей - и прямо что-то воет в душе, тоскующей по огненноглазым дьяволам Конрада.
      (((
      Понятное дело, он не верил в то, о чем писал, не до самого конца. Всегда чувствовался привкус обмана, даже если при этом обманываешь самого себя. Смит знал, что никогда толком не поймет ни этих людей, ни этой страны. В окончательном расчете он мог обращаться только лишь к разуму, а этого крайне мало. Он чувствовал себя чужаком, а они тоже чувствовали его чуждость. Иногда он ловил себя на том, что для понимания банального обмена предложениями между Анджеем и Михалом призывает на помощь всю заученную на память историю Польши; и он чувствовал себя не в своей тарелке.
      С другой же стороны - история объясняла многое, потому что самого Ксавраса Выжрына, АСП, Чернышевского. Не надо презирать прошлое. Это чудище живет во всех нас.
      Им всегда не везло с вождями, обладающими излишне горячей кровью. Если бы не бравура этого идиота Пилсудского, то может они бы удержали свою независимость чуточку дольше, чем двадцать с небольшим месяцев. А так раз-два, и не о чем было говорить, они даже не успели насоветоваться, самовластие им еще не надоело, их предводители еще не успели себя скомпрометировать. Впрочем, это им никак не помогло, потому что Сталин не цацкался, Сибирь - страна огромная, места хватало для всех; пример того, как можно тихо, незаметно исчезнуть в таинственных обстоятельствах, подали Троцкий с Тухачевским. Еще перед вспышкой великой большевистской войны трудно было бы найти в Надвислянской Республике более нескольких сотен лиц польского происхождения, способных похвастаться высшим образованием, не говоря уже о дворянском происхождении. Если бы не сумасшедшие просторы, Сибирь вообще превратилась бы в тигель голубой крови. Только пасть лагерного государства никогда не закрывалась, не было и речи о насыщении, разбавление произошло бы очень и очень скоро, как на самом деле и случилось с кровью еврейской, литовской, латышской, эстонской, цыганской, татарской, чеченской и многочисленных других наций; из всех их образовался новый, единственный в своем роде народ: сибиряки - генезис которого соединил в себе самые паршивые черты народов Америки и Австралии.
      Если бы Россия была поменьше... если бы не владела столь огромными пространствами суши, если бы не располагала такими людскими массами... неведомы нам таинственные бездны... Только слово "Россия" включает в себя и это, даже если временно оно запрещено. У фон Гаусберга не было выхода, он был обязан рассчитывать на выгодный мир, не мог он продолжать эту войну на истребление, хотя и обладал несомненным перевесом в виде атомной бомбы Россия опиралась на Урал, на Азию, а что находилось за спиной у Рейха? Франция, временный альянс с которой мог быть переломан в любой момент под бременем давних претензий; Великобритания, для которой большевистская война, в основном, стала причиной укрепления собственных позиций в колониях; холодное море. Потому-то на Москву удара и не было - бомбы зато упали на Киев, Варшаву и Ленинград.
      Все это живет в Ксаврасе Выжрыне. Ведь он родился внутри Атомного Треугольника и единственный из семи братьев и сестер дожил до зрелого возраста, потому что остальных выкосила Лучевая Старуха, как ее тут называют. Все это живо в нем. Первый ребенок Михала Выжрына, сантехника из Замостья, появился на свет четвертого апреля 1944 года. Начальную школу закончил с оценками, скажем так, средненькими; в трехлетней ленинке было уже получше. Отслужив обязательные пять лет в Красной Армии и дослужившись до чина младшего сержанта, он попал в офицерскую школу, чтобы продолжить столь великолепно начатую военную карьеру. При выпуске он находился уже среди лучших из второй половины. Во время же службы ничем особым не отличался. Тем не менее, коллеги из ракетных войск вспоминают его, как пользовавшегося особыми симпатиями окружающих, как организатора ночной жизни отделения и полкового Казанову - и было это уже после смерти его жены, которая вскоре после свадьбы умерла родами; по всей видимости, потеряв ее, Выжрын успокоился довольно скоро. По служебной лестнице он подымался не спеша, в соответствии с расписанием, предусмотренном для нерусских и основанном на количестве лет на службе. Награды получал лишь те, что были предусмотрены обычаем. До момента смерти Сталина и вступления на трон Сына Магомета он добрался всего лишь до капитанских погон. Во время первого мятежа он не встал на какую-либо из сторон. Дата его дезертирства совпадает с началом Черного Джихада и началом расширения Европейской Военной Зоны. Подобно многим профессиональным офицерам Красной Армии польского происхождения, он собрал свой собственный партизанский отряд и именовал себя полковником. Имя его сделалось знаменитым после бравурного рейда на Краков, после первой осады столицы Республики; как раз тогда распространился и его псевдоним - Ксаврас - взятый из комиксовой истории греческого героя времен гражданских войн, которого не брали ни бомбы, ни пули, ни ножи заговорщиков. С тех пор известия о Неуловимом Ксаврасе Выжрыне гремели практически без перерыва, куда бы он не ступил, везде были трупы и кровь, пожарища и дым, по телевизору все это выглядело весьма живописно, а телекамер он не избегал...
      - Чего это ты так задумался? Лучше смотри, куда прешься, а то еще на мину наступишь.
      - У вас с этими минами уже какая-то манечка, да кто бы их посреди леса ставил, без всякого смысла...
      - Ставят их где угодно, а уж пластиковые даже в дуплах найти можно. Или тебе нужна парочка трупов, чтобы научиться?
      - Отвали уже от меня...
      - Не стони, не стони, еще полчасика, и спускаемся в долины. И вообще потише, потому что в лесу далеко слыхать.
      Они спустились в овраг, Анджей и Михал спереди, Смит, все больше остающийся сзади; Ян снова в авангарде, его не было видно с самого утра. Стало темно: склоны и деревья заслоняли небо. Овраг сворачивал.
      Два солдатика с влодами на плечах. Встретились чуть ли не лицом к лицу. Обоюдная растерянность, глаза выпучены в немом изумлении, Смит от неожиданности даже дыхание затаил.
      - Это что вы... - начал было солдатик слева, пониже ростом, косоглазый. Анджей только махнул правой рукой, и русский захлебнулся, схватился за горло и упал.
      Тот, что был справа, кривоносый, с сигаретой, висящей на толстой нижней губе, запаниковал, начал дергаться со своим оружием, пытаясь одновременно снять его с плеча, снять с предохранителя и прицелиться; понятное дело, что ничего у него не вышло, запутался совершенно. Тогда он выплюнул сигарету и, отступая на дрожащих ногах, начал ругаться и звать на помощь; глаза - расширившиеся от смертельного испуга - были уставлены на находящихся в шести-семи метрах от него Михала и Анджея, которые даже и не шевельнулись.
      - Слева, - рявкнул Михал, и только лишь после этого они прыгнули вперед, моментально обходя солдата с двух сторон. Кривоносый бросил влод и схватился за штык. Смит уже не увидал, как он вынимает его из ножен, потому что на русского навалились выжрыновцы, и несчастный исчез в клубище тел.
      Айен медленно подошел к косоглазому. Тот бил ногами по земле. Последние конвульсии: руки сжимают шею, из которой торчит рукоять ножа, глаза молитвенно уставлены на узкую полоску вечернего неба. А потом он застыл. Смит поднял и снял с предохранителя его влод, подошел с ним к остальным.
      - Положил бы, а то еще поранишься, - оглянувшись, сказал ему Михал.
      У кривоносого была сломана шея. Анджей уже поднимался, отряхивая штаны.
      Смит отложил влод. Он проследил за Анджеем, который подошел к косому, вытащил из него нож, вытер узкий клинок, потом спрятал в рукаве.
      Тем временем поднялся и Михал. Схватив труп кривоносого за руки за руки, он взглядом приказал Айену взять покойника за ноги; после этого они затащили его в какую-то ямку на повороте. Михал ужасно злился и ругал Яна на все заставки.
      - И куда эта зараза полезла? Как он шел, что их, курва, не видел? Это ж не патруль, а так, детский лагерь, по тропинке с сигареткой; они ведь и не прятались! Где у этого киномана долбаного глаза?!
      Анджей приволок второго. Их прикрыли засохшими ветками, старыми листьями, землей.
      - Который час? - спросил Михал.
      - Девятнадцать шестнадцать.
      - Десять минут восьмого, - возразил Смит. - У тебя часы спешат.
      - Это не часы спешат, это Земля крутится медленнее, - гыркнул Анджей.
      - Заткнись.
      - У тебя что, часов нет?
      - Это мои и были.
      - Не нужно было играть, если не умеешь, - фыркнул Анджей. - Покер не для детишек.
      - Блин, дайте-ка подумать. Рапортовать они могли в восемь или в девять, разве что докладывать могли и между тем, но в этом сомневаюсь. Это дает нам, самое малое, два часа до того, как тела найдут, и еще приблизительно столько же, пока нас догонят собаки. Зови Янека.
      Анджей скривился и издал из себя целую последовательность удивительнейших звуков, характерных, видно, для какой-то местной птицы, хотя Смит никак не мог представить, что это еще могло быть за чудо природы. По лесу пошло эхо. Они ждали. Отзыва не было.
      - Еще раз, - буркнул Михал и вытащил карту. - Чертова глушь. Одни грунтовые дороги, чтоб их...
      Смит открыл компьютер и запустил собственный атлас.
      - На юго-востоке-востоке имеется дорога номер семьдесят два.
      - Запусти автотрекинг.
      - Гмм, часа полтора форсированным шагом.
      - Пиздишь. Это озеро заминировано со всех сторон.
      - Откуда знаешь?
      - Потому что сами его и минировали. К чертовой матери такие карты, с орбиты нихрена не увидишь. Лучше попытайся нащупать радиостанцию компании.
      - Ха.
      - Ну да, антеннка спутниковая, что бы ей сдохнуть.
      - Отозвался, возвращается, - доложил Анджей.
      Михал постучал себя ногтем по зубу.
      - Что-то кажется мне, что нас ожидает небольшой марафончик. Давайте-ка, поссыте, высритесь, потому что потом задерживаться не станем. Он спрятал карту. - Ну, и где этот сукин сын. Что он там делает? Землянику рвет? Который там час, черт подери?
      (((
      Первое мая; Карпаты. Здесь они уже были в относительной безопасности. Все время на юг, на юг, потому что там Выжрын. Сам Выжрын, в свою очередь, направлялся на север, медленно, потому что зима отступала неохотно: от весны никакого следа, и, скорее всего, сразу же ударит жарой лето. Значит, встретятся где-нибудь по дороге, они и времена года. Вот это уже настоящая Европейская Военная Зона, здесь бьется сердце Зверя; именно здесь лежит страна кровавых сказок, фон для многочисленных фильмов и романов - вот только здесь все происходит на самом деле.
      Смит скрупулезно вел компьютерный дневник. Вечерами он выпытывал у своих проводников подробности. Те, соответственно заинтересованные, рассказывали истории совершенно невероятные и правдивые, Айен, как правило, им не верил, предполагая, что они просто насмехаются над наивным иностранцем, крутя пальцем у виска, когда он не видит.