-- Давайте порассуждаем насчет образования! -- сказал хозяин дома, обладавший, как впоследствии обнаружил епископ, склонностью входить в разного рода тонкости. -- Я считаю, что необходимости в раздельном обучении полов не существует. В прямой пропорции к росту числа возможностей для карьеры, открывающихся перед женщинами, их будут все больше и больше учить тому, чему учат мужчин. Что касается специфически женского образования в сфере домоводства, то промышленное производство сделало его попросту излишним. Я вам скажу, что я думаю. По-настоящему основательное образование должно внушать человеку не что, а как ему следует думать. Оно должно преследовать двойственную цель -- научить человека толково работать и научить его толково тратить досуг. Они ведь взаимосвязаны, если досуг растрачен впустую, пострадает работа. Говоря о последней, мы не вправе ожидать, чтобы школа давала нечто большее, чем представление об общих принципах. Хотя и оно-то дается редко. Что же до первого, то человек обязан уметь извлекать сколь возможно больше наслаждения из каждой минуты своего свободного времени. А секрет наслаждения в любознательности. Между тем, любознательность не только не поощряют, ее подавляют. Вы возразите мне, что на все сразу времени так или иначе не хватит. Но ведь сколько его расходуют неизвестно на что! Математика... К этому предмету пристал какой-то средневековый нимб, а между тем для развития разума он полезен не более, чем игра в вист. Интересно было бы знать, скольких прекрасных государственных служащих лишилась Англия из-за того, что им недоставало математического склада ума, необходимого для удовлетворительной сдачи одного-единственного предмета -- вот этого самого? В качестве упражнения для ума математика просто вредна -- все в ней сводится к проверке; догадливость и наблюдательность объявлены вне закона. С точки зрения общей образованности куда полезнее было бы изучать китайскую грамматику. Всякую математику, превосходящую разумение мальчишки-рассыльного, следовало бы преподавать в рамках специального курса, как динамику или гидростатику. Людям обыкновенным они все равно ни к чему. И говоря о том, что математика принесла немалую пользу такому человеку, как Исаак Ньютон, не следует все-таки забывать, что тем, кем он стал, его сделали исключительная и противопоказанная математику способность формулировать суждения по аналогии. Что до изучения Эвклида -- какой это затхлый анахронизм! С таким же успехом можно учить латынь по системе Доната. Разве всякое знание не бессмысленно, если только оно не является путеводителем по жизни? А путеводитель должен быть современным и удобным в обращении. Эвклид -- это музейный экспонат. Половину времени, которое уходит на подобные вещи, следовало бы отвести на черчение и демонстрацию наглядных пособий. Я совершенно не понимаю, почему мы с таким пренебрежением относимся к урокам с использованием наглядных пособий, если их настоятельно рекомендовали люди вроде Бэкона, Амоса Коменского и Песталоцци. Как средство развития способности к рассуждению они намного превосходят математику; их можно сколько угодно усложнять; они дисциплинируют глаз и ум, учат ребенка отличать случайное от существенного, требуют ясности мысли и ее выражения. А сколько часов тратится на историю! Кому в конце-то концов нужно знать, кто такая была жена Генриха Двенадцатого? А химия! Все это, условно говоря, вещи нерентабельные. Не лучше ли преподавать основы социологии и юриспруденции? Законы, которым подчинены отношениями между людьми, что может быть интереснее? И физиология -- законы, которым подчинены наши тела, что может быть важнее? Наше неуважение к человеческому телу это еще один реликт монастырской жизни. Строго говоря, все наше образование изгажено монашеским духом. Теология! Был ли когда хоть какой-то прок от...
      Мистер Кит вздохнул.
      -- Пожалуй, мне не следовало так налегать на креветок, -добавил он. -- Так что вы об этом думаете?
      -- Я думаю, что современное образование чрезмерно ориентировано на интеллект. Видимо, тут сказывается свойственное нашему времени тяготение к науке. Развивая один только интеллект, полезного члена общества не создашь. Мы отбираем детей у родителей, поскольку те не способны сформировать их интеллект. Хорошо. Но и нам не удается сформировать их характер, это по силам одним лишь родителям. Влияние дома, как понимала его Грейс Агуилар, где оно ныне? Мне представляется, что здесь таится серьезная угроза для будущего. Мы растим племя прожженных эгоистов, поколение, самые первые воспоминания которого состоят в том, как они ни за что ни про что получили нечто от государства. Я склонен связывать наши нынешние общественные неурядицы именно с этой переоценкой интеллекта. Чем можно заменить домашний очаг, мистер Кит? И существует еще одно обстоятельство, часто бросавшееся мне в глаза. Определенная часть детей из обеспеченных семейств имеет тенденцию переходить в низшие классы общества -- становиться рабочими и так далее. Они рождаются со способностями, которые ниже способностей их родителей. Путь вниз достаточно легок. Однако порядочный процент детей из низших классов мог бы подняться на более высокую ступень, потенциально эти дети выше своей среды. Мы создали особые механизмы отбора таких детей. Но механизмы эти работают неисправно, поскольку им не хватает чувствительности. Я сотни раз сталкивался в лондонском Ист-Энде со случаями, когда семьям не удавалось добиться для себя лучшей жизни лишь потому, что в критическую минуту в доме не находилось двадцати шиллингов, чтобы купить одежду, в которой отпрыск этой семьи мог бы предстать перед нанимателем и получить работу, сулящую в будущем преуспеяние. И ребенок, достойный лучшей участи, оказывался в задних рядах. Счастливый случай упущен, семья так и коснеет в бедности. Сколько обещавших почет и богатство способностей каждодневно растрачивается подобным образом впустую -- поразительная одаренность по части механики, дар художника, музыканта, актера...
      -- Актера! -- перебил его Кит. -- Хорошо, что вы мне напомнили. Мы как раз поспеем в муниципалитет, на театральное представление. Его дают только раз в году. Такое зрелище нельзя пропустить. О нет, ни в коем случае.
      Епископ, испытывая некоторое сожаление, встал. Ему было здесь хорошо и он с удовольствием послушал бы еще какие-нибудь еретические речи Кита по поводу образования. Однако этот джентльмен, похоже, исчерпал то ли интерес к предмету, то ли свои возможности.
      -- Здесь всего несколько минут ходьбы, -- сообщил он. -Мы возьмем пару солнечных зонтов.
      Они вышли под палящий зной. Горы очистились от утренней дымки.
      Дорогою мистер Херд начал постигать, в какое сумбурное, загроможденное скалами место он попал. И какое декоративное! Ни дать ни взять сцена из оперы. Город наполняли сюрпризы -- взору неожиданно открывались купы тонких пальм, поблескивающий обрыв или далекое море. Сады, казалось, опрокидывались на дома; гирлянды зеленых лоз нависали над дверными проемами и весело раскрашенными крылечками; карабкались вверх и сползали вниз улицы, наполненные громом повозок и криком торговцев фруктами, выставивших на тротуары свой ярчайший товар. Деревенские женщины в картинных коричного цвета юбках, степенно выступали в толпе горожан. Дома, если их не покрывала побелка, выставляли напоказ красный вулканический туф, из которого они были построены; в окнах пламенели кактусы и гвоздики; дремотно мерцали по дворам апельсины; дорогу под ногами образовала лава, черная, будто смоль. И надо всем этим блистательным смешением красок нависало глубокое синее небо. Получалась картина, перегруженная, как выразился Денис, деталями.
      -- В здешнем ландшафте отсутствуют полутона, -- заметил епископ, повернувшись к мистеру Киту. -- Никаких компромиссов!
      -- И притом совершенная гармония. Все цвета настоящие. Ненавижу компромиссы. Компромисс -- вот одно из проклятий жизни. Оттого я и не в состоянии подолгу переносить Англию. Это страна, полная полутонов, и не только в природе. Если какая-то вещь представляется хорошей, стало быть, в ней должно быть нечто дурное. Она кажется нам дурной -- ну, значит, она для нас хороша. Сумасшедший дом! Я предпочитаю ясные ценности. Они порождают ясность мышления. Сегодня единственный день в году, -- продолжал он, -- когда в этот час на улицах можно увидеть людей. Обычно тут совершенно пусто. Единственный день, когда я отказываю себе на Непенте в послеполуденном сне.
      -- Без малого три, -- сказал епископ, взглянув на часы. -Странный выбор времени для театрального представления.
      -- Опять-таки Герцогу следует спасибо сказать. Расспросите о нем Эймза, Герцог определенно был человеком, которого стоит узнать. После полудня он всегда спал. И мысль о том, что его народ тоже спит, сильно ему досаждала. А вдруг они мне на что-то понадобятся, говорил он. Вот он и приказал, чтобы все бодрствовали, и отрубил несколько сот голов, обладателей которых застукали спящими. Однако, поняв, как сильно укоренилась в его народе привычка спанья, поняв, что ничего, кроме поголовного истребления населения он не достигнет, Герцог, по милосердию своему, отступился. Но вслед за тем он учредил это, столь популярное театральное действо в честь Святого Покровителя, окончательно и бесповоротно назначив его начало на три часа дня. Он вознамерился любой ценой принудить своих подданных хоть раз в году отказываться от послеобеденного сна. Почитая неоспоримым, что перед подобного рода представлением им устоять не удастся. И оказался прав. Уж свой-то народ он знал! Все это было несколько столетий назад. И вот увидите, сегодня там яблоку будет негде упасть.
      Несмотря на принесенную сирокко жару, свободных мест действительно не было, даже стоячих. Мистер Кит, прибегнув к таинственному заклинанию, вскоре раздобыл-таки в первом ряду два сиденья, владельцы которых, улыбаясь, присоединились к толпе, скопившейся в задней части залы.
      Епископ уселся между своим спутником и аристократической наружности старым господином, оказавшимся графом Каловеглиа. Граф был одет в черное. Прямизна его осанки, пронзительность взора, кустистые черные брови и белоснежные усы отзывались чем-то воинственным и настороженным. При знакомстве с мистером Хердом он произнес несколько приятных фраз, но затем погрузился в молчание. Поглощенный спектаклем, он сидел неподвижно, опершись подбородком на сложенную лодочкой правую ладонь.
      -- Милейший человек, -- шептал Кит епископу на ухо. -- Вам понравится. "Соль юга", так я его называю. Если вас интересует, как жили в этих местах древние греки, он способен дать вам о них полное представление. Истинное воплощение ионийского духа. Я вас свожу к нему в гости в ближайшие дни.
      Театральное действо представляло собой череду двенадцати сцен -- основных эпизодов жития Святого Покровителя, как они изображены на мраморном фризе одной из церквей острова. Актерская труппа состояла из горстки наиболее миловидных и смышленых местных детей, вышколенных под бдительным присмотром священника, который питал уверенность, что он отчасти смыслит в сценическом искусстве и к тому же обожал представления с участием отроков. Игра отличалась захватывающей дух реалистичностью; костюмы, сочиненные -- давным-давно -- самим Добрым Герцогом Альфредом, менялись от одной живой картины к другой. Встреча Святого со златовласой дамой в лавровом и сосновом лесочке, известном под именем Алифания, являла собою шедевр миметического искусства; равно как и внушительная проповедь, произносимая им пред черными туземцами. Во время насильственной смерти Святого -- в сцене, несколько подпорченной беспорядочным дрыганьем его маститой бороды, -- в зале многие плакали; прелестно подскакивал также на океанских, цвета молодого горошка валах изготовленный из папье-маше мельничный жернов. Но лучше всего остального выглядело людоедское празднество кроталофобов, завершавшееся буйным, демоническим военным танцем. Актеры с зачерненными лицами и в чрезвычайной скудости одеяниях превзошли самих себя. Оргию сопровождал такой шквал аплодисментов, что пришлось ее повторить.
      Ее приходилось повторять из года в год, именно эту живую сцену. Она пользовалась наибольшей популярностью -- к крайнему огорчению "парроко", приходского священника, сурового педанта с побитой морозом душонкой, родившегося на материке, в центральных провинциях. Он постоянно ныл, что времена будто бы переменились и то, что было хорошо в эпоху Герцога, может быть и не так уж хорошо для нынешнего поколения; что такого рода сцены отнюдь не побуждают людей к подлинному благочестию; что Пресвятая Матерь Божия навряд ли сочла бы подобное представление назидательным, тем паче, что актеры исполняют его без малого голышом; что некоторые из их жестов граничат с неприличием, если не с бесстыдством. Что ни год, от него слышали одну и ту же жалобу: "Ах, что бы сказала Мадонна, доведись ей увидеть такое?"
      И что ни год, всему местному духовенству во главе с основным выразителем их мнений, с доном Франческо, приходилось оспаривать таковые воззрения.
      Спектакль стал традицией, заявляли они. Традиции надлежит соблюдать и поддерживать. О чем тут еще говорить? К тому же, утверждение, будто Матерь Божия может проглядеть что-либо из происходящего на земле, попахивает ересью. Вне всяких сомнений, Она эту сцену видела; вне всяких сомнений, Она ее одобрила; вне всяких сомнений, Она веселилась, как и все остальные. Она по-матерински любит свой народ. Она не в центральных провинциях родилась. Она добра к своим детям, одеты они или нет. Актеры получают удовольствие. Публика тоже. Матери Божией нравится, что они задают веселое представление в честь этого достойного старца, Святого Покровителя острова. А сам Святой Додеканус -что он подумает, если мы отменим древний акт преклонения перед ним? Он ужас как рассердится! Он устроит нам землетрясение, нашлет холеру или осыплет нас пепельным дождем, пробудив расположенный за проливом вулкан. Набожность, а с нею благоразумие внушают нам, что лучше поддерживать его в благодушном расположении духа. О чем тут еще говорить? Представление учреждено Добрым Герцогом, и бесконечная череда благочестивых епископов, наследовавших один другому вплоть до дней теперешнего "парроко", конечно, не одобрили бы костюмов и актерской игры, не знай они наверняка, что и Мадонна их одобряет. Так с чего бы Она теперь передумала? Матерь Божия не ветреное земное создание, чтобы сегодня думать так, завтра эдак, а послезавтра еще как-нибудь.
      Подобного рода доводами они силились опровергнуть мнение "парроко", каковой, будучи бойцом, привыкшим стоять насмерть, изобретательным аскетом с несгибаемой волей, никогда не признавал поражения. Он год за годом выдумывал что-нибудь новенькое. В один из праздников он ухитрился даже заманить на спектакль епископа -- сколь ни был престарелый прелат утомлен утренней поездкой на белом ослике; "парроко" надеялся получить от епископа подтверждение собственной точки зрения, сводившейся к тому, что спорную сцену следует полностью переделать, а еще того лучше и вовсе выкинуть. Предполагалось, будто достопочтенный сановник до крайности близорук, не говоря уж о том, что ум его -- по причине дряхлости -- далеко заходит за разум. Не исключено, однако, что он был просто сверх меры хитер. Во всяком случае, спектакль он просмотрел, но не допустил, чтобы с уст его сорвалось нечто большее негромкого фуканья, чего-то похожего на:
      гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу
      то есть высказывания довольно двусмысленного, которое обе партии истолковали себе во благо.
      Мистер Херд, признавая игру превосходной -- собственно говоря, первоклассной -- никак не мог определить, что он испытывает, ужас или удовольствие. Он гадал, имеет ли подобный спектакль хоть что-нибудь общее с верой. Спутник его, будучи приверженцем язычества, наготы и веселья, убеждал епископа, что имеет.
      -- То же самое вы могли бы увидеть в допуританской Англии, -- заявил он под конец своей длинной речи. -- А теперь, если вы не против, давайте навестим пресловутый Клуб. К Герцогине идти еще рано.
      ГЛАВА VI
      -- Вон там, -- сказал мистер Кит.
      Дом, на который он указал, стоял в ряду точно таких же безвкусных современных строений с лавками в нижних этажах -ничем не примечательный дом на ничем не примечательной улице. Поднявшись наверх, они прошли через две или три комнаты, неотличимых одна от другой, если не считать того, что одна открывалась на балкон: квадратные комнаты с белеными стенами, не очень чистые, меблированные кое-как -- столы, стулья с плетеными сиденьями и несколько печатных гравюр на стенах. Чего в комнатах хватало с избытком, так это бутылок и стаканов, кроме того, несколько полок было завалено разноязычными газетами. С потолка свисали ацетиленовые лампы. В помещении царил застоялый запах табака и спиртного. Мухи с жужжанием бились об оконные стекла.
      С полдюжины ничем не примечательных членов Клуба, имевших весьма потасканный вид, мрачно слонялись по комнатам или похрапывали в шезлонгах. Двое-трое писали письма. Стоял самый гнетущий час дня. Внимание мистера Херда привлекли двое -худощавый индиец и светловолосый молодой человек, по всем вероятиям скандинав, препиравшиеся насчет сигар с розовощеким старым нечестивцем, которого они называли Чарли. В смежном зальце, отведенном под карточную игру, собралась более оживленная компания, среди членов которой епископ приметил мистера Мулена. Он, не теряя зря времени, зарабатывал популярность. Надо думать, нашел здесь несколько родственных душ.
      -- Ну как? -- спросил мистер Кит.
      -- Дешево да гнило, -- отозвался епископ.
      -- Именно! Они называют свое заведение Клубом "Альфа и Омега", подчеркивая тем самым его всеобъемлюще интернациональный характер. Хотя в сущности говоря, это кабак-кабаком, предоставляющий возможность с легкостью утратить человеческий облик. Вся эта публика стекается сюда, уверяя, будто южный ветер нагоняет на нее жажду. Правильнее было бы именовать это место Клубом "Красное и Синее". Так называется виски, которое им тут приходится пить.
      -- А почему они не могут пить вино -- или имбирное пиво?
      -- Потому что вина он им не дает. От вина ему никакой выгоды не будет.
      -- Кому -- ему?
      -- Президенту.
      И мистер Кит вкратце изложил историю заведения.
      Существование Клуба "Альфа и Омега" всегда было шатким. Зачастую оно и вовсе висело на волоске по причине недостаточного количества членов -- или оттого, что те из них, за которыми числились неуплаченные взносы, не могли, а то и не желали ничего заплатить. Так оно и тянулось, вплоть до обретения нового президента. К тому времени Клуб совсем поник, без малого зачах. Мистер Фредди Паркер окружил истомленный цветочек должной заботой, заново вспоил его -- использовав для этого виски собственной выделки.
      И цветочек воспрял. Правильнее сказать (впрочем, это одно и тоже), воспрял мистер Паркер -- в мере, достаточной хотя бы для того, чтобы оплатить самые неотложные из его частных долгов. Наполеон -- или кто-то другой -- заметил однажды: "L'йtat, c'est moi1". Мистер Паркер высоко ценил сильные личности, подобные Наполеону. Он нередко говорил (обсуждая в Консульстве разные разности со своей хозяйкой):
      -- Клуб -- это я.
      --------------------------------------------------------------------------
      1) "Государство -- это я" (фр.). Выражение, приписываемое
      королю Франции Людовику XIV. --------------------------------------------------------------------------
      Объявив вино причиной всех бед Клуба, он принялся бочонками импортировать -- изначально это была идея его хозяйки -- широко известный сорт виски, "Красное и Синее". В подвалах Консульства жидкость разливали по бутылкам. Что с ней при этом происходило, выяснить так никому и не удалось. Однако было доказано, что одного бочонка исходного зелья более чем хватало для получения трех бочонков конечного, разлитого по бутылкам продукта. Наиболее образованные из членов Клуба, употребляя этот напиток, неизменно поминали Локусту и Борджиа. Те, что
      шесть стаканчиков, человек обнаруживал, что уже готов: что его обуревает потребность повздорить с кем-либо, поучить кого-либо уму-разуму или поплакаться ему же в жилетку; человека одолевала морская болезнь, он впадал в ступор, становился немногословным, эротичным, сентиментальным, восторженным, слезливым, буйно веселым, склонным к рукосуйству -- все зависело от темперамента. Впрочем, каким бы темпераментом он ни обладал, наутро его ожидала страшенная головная боль, а горло приобретало сходство с раскаленной огнем пещью Навуходоносоровой. За напитком закрепилось прозвание "Паркерова отрава".
      Пойло это, обольстительно дешевое, наливали из бутылок, украшенных соблазнительной этикеткой -- творением нуждавшегося художника, которому, после того, как он изрядно задолжал за выпивку, скостили за эту работу долг. Но и самая красивая этикетка на свете не в силах была искупить кошмарных качеств содержавшейся в бутылках смеси. Члены Клуба нередко жаловались, что им как-то не по себе. Они угрожали даже покинуть Клуб. Мистер Паркер этого отнюдь не желал; ему нужны были их взносы. В подобных случаях он прибегал к замечательному приему. Всякий раз, как кто-нибудь жаловался слишком яро или слишком настойчиво -- становясь, если правду сказать, безобразно бранчливым, -- мистер Паркер терпеливо выжидал, выясняя, какую газету этот субъект предпочитает всем остальным. Выяснив же -изначально это была идея его хозяйки, -- распоряжался, чтобы таковое издание больше не доставляли, уверяя, что причиной всему недостаточность клубных средств. Как правило, эта наполеоновская тактика приводила настырного члена в чувство.
      Большую часть своей жизни мистер Фредерик Паркер потратил, стараясь укрыть под личиной, под покровом громогласного и добродушного юмора присущее ему воистину редкостное сочетание злобности и скудоумия. Он был эмигрантом поневоле, живущим на деньги, присылаемые с родины. Раз в три месяца он получал некую сумму -- довольно мизерную -- на тех условиях, что и духу его вблизи от Англии слышно не будет. До того, как обосноваться на острове, он немало постранствовал. Но никакие странствия, никакие встречи с людьми, более достойными, нежели он, не смогли пробить заскорузлую оболочку, под которой таились основательно укоренившиеся в нем дурные наклонности. Он являл собой англичанина наихудшего сорта: неспособного даже на то, чтобы, смухлевав, не попасться. Если б не мудрые наставления его хозяйки, он бы вообще не вылезал из тюрьмы. При все при том мистер Паркер испытывал законную гордость по поводу своего англо-саксонского происхождения. Всякий раз, когда какая-либо затея представлялась ему слишком рискованной -- нестоящее дело, так он их называл, -- мистер Паркер произносил:
      -- Нет, не пойдет. Это впору какому-нибудь даго. А я, знаете ли, англичанин.
      Его изрядно помотало по свету, бедного мистера Паркера. Последним из известных его пристанищ стала Никарагуа. Там он вложил средства в одну земельную аферу, в спекуляцию, оказавшуюся весьма неудачной. Впрочем, все его спекуляции имели свойство оказываться весьма неудачными. Происходило это оттого, что люди, даже те, которые живут в Никарагуа, по разным причинам не доверяли ему; они говорили, что вся его жизнь представляет собой клубок сомнительных и постыдных делишек, что он похож на прохвоста и ведет себя, как прохвост. Он ничего не мог поделать со своим лицом; однако лицо, как выяснялось вскоре после знакомства с ним, было не единственной и даже не самой скользкой и неуловимой особенностью его существа.
      В конце концов и в Никарагуа, даже в Никарагуа, стало для него жарковато.
      Был один такой дон Помпонио-ди-Вергара-и-Пуярола, никарагуанский министр финансов, человек, с которым можно договориться. Они и договорились. Заключенное соглашение сводилось к тому, что Его Превосходительство, обремененный большой семьей и множеством бедных иждивенцев, возьмет на себя присмотр за земельной собственностью мистера Паркера: будучи местным уроженцем, он, пожалуй, еще мог из нее кое-что выжать. В обмен на таковую уступку специально для мистера Паркера был создан необременительный государственный пост. Его назначили Финансовым Консулом в юго-восточной Европе с резиденцией на Непенте или где ему заблагорассудится -- но без жалованья; высокое положение в обществе, сообщаемое этим постом, было сочтено достаточной компенсацией. Единственная обязанность мистера Паркера состояла в ежегодном представлении правительству Никарагуа короткого доклада -- чистой воды формальность.
      Он уехал, но не один. С ним вместе отбыл его дух-покровитель, ангел-хранитель, его хозяйка, она же сводная сестра -- смуглая дама размером с коровник. Добравшись до Непенте, они обосновались в стоявшей особняком маленькой вилле, которую нарекли "Консульством". Перемена климата пошла мистеру Паркеру на пользу. Как и назначение на государственный пост. Теперь он был человеком значительным, единственным на острове представителем иностранной державы. Официальное звание дало ему не только высокое положение и возможность начать жизнь заново, но и нечто куда более насущное -- кредит. Оно позволило ему наладить отношения с местными властями: с рыжим и рахитичным судьей, например, -- между ним и мистером Паркером вспыхнула нежная дружба, вызывавшая у того, кто ее наблюдал, невнятно зловещие предчувствия. Хозяйка, будучи католичкой, -- мистера Паркера также подозревали в симпатиях к Риму -- взяла в исповедники приходского священника. Тут она выиграла очко; "парроко" был вне подозрений, во всяком случае, у иностранцев он подозрений не вызывал. По большей части она сидела дома, выдумывая о самых разных людях небылицы скандального толка и сочиняя объемистые письма, в которых предостерегала новоприезжих насчет царящей на острове аморальности.
      На сторонний взгляд Консул и его хозяйка подходили друг дружке, как голубок и горлица. Он также был реформатором моральным и социальным. Но людям нужно на что-то жить. Поскольку высокое положение в обществе, неразрывное с занимаемым мистером Паркером почетным постом, ничего существенного в рассуждении наличности не приносило, он принялся изыскивать средства к существованию. Оба снова были в долгу, как в шелку. Необходимо что-то предпринять, провозгласил он.
      Важная осанка мистера Паркера, его возбужденная физиономия, вересковая трубка, бриджи и белые гетры уже достаточно примелькались на улицах города, когда случившееся в Клубе безобразное бесчинство -- одна из тех, возникавших с периодичностью в один, примерно, месяц потасковок, в которую вынуждена была нехотя вмешиваться полиция, вообще-то не любившая связываться с иностранцами, -- подсказало его хозяйке, что можно попытаться предпринять нечто именно в этом направлении. Она добилась, чтобы на тот год его избрали президентом, затем чтобы его избрали президентом на следующий год, и еще на следующий и на следующий за ним; даром, что согласно правилам, президента каждый год полагалось выбирать заново. Впрочем, кому было дело до правил? Консул он или не Консул? Все только радовались тому, что мистер Паркер возглавил Клуб. В сущности говоря, он, подобно Наполеону, превратился в подобие диктатора.
      Теперь он оказался в своей стихии. Местечко было прибыльное, сулившее проценты, случайные приработки и барыши всех родов. Он договорился с клубной прачкой, чтобы та стирала и его домашнее белье, задаром. Угрожая разместить заказы Клуба где-либо еще, он поназаключал множество договоров, вставляя в каждый секретную оговорку, согласно которой пятнадцать процентов прибыли оставалось за ним, -- с бакалейщиком, снабжавшим Клуб провизией, и с прочими торговцами, поставлявшими канцелярские принадлежности, мыло, фаянс (битая фаянсовая посуда составляла в отчетности значительную статью расходов) и тому подобные необходимые Клубу принадлежности. Затем он принялся за владельца дома, в котором располагался Клуб. Видит Бог, если арендная плата не будет снижена на двадцать процентов, ему придется съехать и подыскать более респектабельное помещение! Это же скандал! Грабеж среди бела дня! Поскольку домовладелец был человеком разумным, они договорились, что в контракте так и останется стоять прежняя цифра, между тем как разница в двадцать процентов будет поступать не в карман домовладельца, в котором она до сей поры находила приют, а в карман мистера Паркера. Так же обошелся он и со слугами. От мальчишки, который прибирался в помещениях Клуба, и которого он менял сколь возможно чаще, мистер Паркер требовал денежного залога -- в виде гарантии хорошего мальчишкина поведения -- залога, который никогда не возвращался, независимо от поведения. Ну и разумеется, взносы. Конечно, никакая ревизия его отчетности не грозила, на истомленном южным ветром Непенте никто о подобном и не помышлял. А если бы и помыслил, уж он бы как-нибудь подмазал ревизора, за ценой бы не постоял, мог и сотню франков выложить, ну, то есть, почти сотню; дело-то было стоящее. У него все это называлось "подбирать объедки". И само место и местные порядки устраивали его совершенно. Он на объедках всю жизнь прожил. Всю жизнь перебивался тем, что брал по мелочи в долг и не возвращал, -- а для какой-либо затеи с размахом у него кишка была тонка.
      При вступлении мистера Паркера в должность Клуб пребывал в состоянии такой деморализации, обратился в такое общественное позорище, что в качестве моралиста мистеру Паркеру первому следовало бы прикрыть это логово забулдыг и распутников. В качестве финансиста он намеревался жить за его счет. Клуб следовало почистить, вопрос состоял в том -- как?
      "Паркерова отрава", помимо того, что она приносила хороший кус добавочной прибыли, разрешила и эту проблему. Закоренелые в буйстве беспробудные пьяницы отказывались верить, что имеют дело с чем-то отличным от обыкновенного виски, к которому они пристрастились сызмальства; а если и верили, то из чистого удальства или же побуждаемые всесильной привычкой отказывались уменьшить принимаемые дозы. В то время, как пьянчуги умеренные узрили истину и соответственно ей поступали, эти, другие, упрямо продолжали считать потребляемое ими зелье настоящим скотчем -- с неизбежными и зловещими результатами. Один за другим они отправлялись на тот свет. В первый же год правления Фредди Паркера восьмерых из этих упорствующих грешников стащили на кладбище. И далее год за годом те же причины питали безостановочный процесс очищения. Приверженцы крайностей отбывали в мир иной, умеренные выживали. Клуб избавился от наиболее вульгарных элементов, моральный уровень заведения вырос -- и все благодаря "Паркеровой отраве". Таким вот, примерно, образом Наполеон обошелся с Парижским парламентом, объяснил он как-то своей хозяйке, строившей смутные предположения насчет того, долго ли протянет сам герой, также подвергающийся воздействию смеси, которую она, собственными прелестными ручками варганила в мрачных подвалах Консульства.