Синтаксис и грамматика "Древностей" настолько околдовали мистера Эймза, что он успел прочесть их три раза, прежде чем сообразил, что автор, умеющий строить такие красочные, пламенные предложения, еще и описывает нечто. Да, он пытается поделиться чем-то, представляющим незаурядный интерес. И джентльмен, клянусь Юпитером! Столь непохожий на тех, с кем приходится сталкиваться ныне. У него оригинальное видение мира -- гуманистическое. Весьма гуманистическое. Это странное простодушие, эти причудливые богохульства, эти пряные дворцовые анекдоты, как бы рассказываемые между делом в курительной патрицианского клуба -- редкостный старикан! Мистер Эймз отдал бы что угодно, лишь бы свести с ним знакомство.
      С этого времени мистер Эрнест Эймз стал другим человеком. Его замороженный классической премудростью разум расцвел под благотворным воздействием ренессансного мудреца. Настала пора второго отрочества -- на этот раз настоящего, полного восторгов и приключений на извилистых тропках цветущего сада учености. Монсиньор Перрелли вобрал его в себя. И он вобрал в себя монсиньора Перрелли. Пометки на полях породили примечания, примечания -- приложения. Мистер Эймз обрел жизненную цель. Он станет комментатором "Древностей".
      В разделе, посвященном жизни Святого Додекануса, итальянец выказал более чем обыкновенную эрудицию и проницательность. Он с таким старанием просеял исторические свидетельства, что перу комментатора осталось лишь вывести несколько слов ему в похвалу. Но имелись два незначительных раздела, к которым англичанин, о чем он весьма сожалел, мог, а вернее обязан был кое-что добавить.
      Множество раз мистер Эймз проклинал день, в который он, роясь в архивах материка, наткнулся на неизданную хронику отца Капоччио, доминиканского монаха, обладавшего вольным и даже распущенным образом мыслей, ненавистника Непенте и, судя по всему, личного врага обожествляемого мистером Эймзом монсиньора Перрелли. Рукопись -- во всяком случае, большая ее часть -- не годилась для печати, она не годилась даже для того, чтобы до нее дотрагивался порядочный человек. Впрочем, мистер Эймз счел своим долгом махнуть рукой на соображения деликатного свойства. В качестве комментатора он нырнул бы головою вперед в Авгиевы конюшни, если бы существовало хоть подобие надежды вынырнуть наружу с микроскопическим комментарием, проливающим свет на что-либо. Он внимательно прочитал рукопись, делая выписки. Мерзкий монах, решил он, обладал доскональным знанием непентинской жизни, а также склонностью к обжорству и вздорным придиркам. Он никогда не упускал возможности очернить остров; во всем, что касалось этих мест, он намеренно, совершенно намеренно выискивал только дурные стороны.
      К примеру, относительно священной реликвии -- бедренной кости святого, хранимой в главной из непентинских церквей, -он написал следующее:
      "Некий Перрелли, именующий себя историком, а это то же, что назвать мула конем или осла мулом, громко и бессвязно вопит, восхваляя бедренную кость тамошнего божества. Мы лично изучили сей бесценный мосол. Это не бедренная кость, а берцовая. И берцовая кость отнюдь не святого, но молодой коровы или теленка. Отметим мимоходом, что мы обладаем дипломом по анатомии, полученным на медицинском факультете университета в Палермо."
      В этом весь отец Капоччио, всегда готовый сказать гадость, раз уж не представляется возможности сказать непристойность.
      Для мистера Эймза было a priori(5) неважно, бедренная это кость или берцовая, человеческая или коровья. В данном случае, он предпочитал считать ее бедренной костью святого. Он в необычайно сильной степени обладал той присущей латинянам pietas(6), тем благоговением, что предпочитает оставлять вещи там, где они есть, особенно если их для блага грядущих поколений описал и притом с очаровательным чистосердечием человек, подобный Перрелли. Однако инсинуации такого рода замалчивать не следовало. Это был открытый вызов! Вопрос надлежало прояснить. Четыре месяца он корпел над трудами по анатомии и хирургии. Затем, приобретя познания в этой области -- адекватные, хотя по необходимости и поверхностные, -- он попросил у духовных властей разрешения осмотреть реликвию. В разрешении ему вежливо отказали. Священный предмет, объяснили ему, можно показывать только лицам, принадлежащим к римской католической церкви да и то по особой рекомендации епископа.
      -- Таковы, -- говаривал мистер Эймз, -- трудности, с которыми сталкивается добросовестный комментатор.
      По другому вопросу, касательно происхождения имени святого, он с болью душевной обнаружил на страницах отца Капоччио альтернативное предположение, о коем смотри ниже. Предположение это стоило ему многих бессонных ночей. Впрочем, обо всем, что касалось климата Непенте, его населения, производимых на нем продуктов, здешних минералов, водных источников, рыболовства, торговли, фольклора, этнологии -- обо всем этом он собрал множество свежих сведений. На столе его скопились целые груды необычайно интересных заметок.
      Да, но когда же будут опубликованы все эти материалы?
      Мистер Эймз не имел о том ни малейшего представления. Он преспокойнейшим образом продолжал накапливать их, накапливать и накапливать. Рано или поздно, глядишь, и подвернется какой-нибудь случай. Всякий, кто обладал хоть малейшими притязаниями на ученость, интересовался его работой; многие из друзей предлагали ему денежную помощь в публикации книги, которая вряд ли могла стать для издателя источником дохода; богатый и доброжелательный мистер Кит, в частности, ругательски ругался, жалуясь и очень искренне, что ему не позволяют помочь даже какой-нибудь сотней фунтов или двумя. Бывали дни, когда мистер Эймз по всей видимости поддавался на уговоры; дни, когда он распускал паруса фантазии, позволял ей разгуляться, и улыбался, воображая благородный том -- золотую латынь монсиньора Перрелли, обогащенную его, Эймза, двадцатипятилетним кропотливым трудом; дни, когда он заходил так далеко, что начинал обсуждать будущий издательский договор, переплет и фотогравюры, поля и бумагу. Все, разумеется, должно быть достойного качества -- не претенциозным, но изысканным. Ах, да! Книгу такого рода лучше всего поместить в особый футляр...
      Затем он вдруг заявлял, что шутит -- шутит, не более.
      И перед собеседником вновь возникал и утверждался в законных правах подлинный мистер Эймз. Он съеживался при одной лишь мысли об издании, закрывался, будто цветок в холодную ночь. Он не собирается принимать на себя никаких обязательств перед кем бы то ни было. Он сохранит личную независимость, даже если ради нее придется пожертвовать целью всей его жизни. Ни у кого не одалживаться! Эти слова звенели в ушах мистера Эймза. Слова его отца. Ни у кого не одалживаться! Вот определение джентльмена, данное джентльменом -- и от души одобряемое всеми прочими джентльменами, во всяком случае теми, кои придерживаются одних с мистером Эймзом-младшим взглядов.
      Поскольку в наши дни джентльмены довольно редки, нам следует проникнуться благодарностью к кроталофобам за то, что они пожрали Святого Додекануса, открыв тем самым, via(7) "Древности" монсиньора Перрелли, путь для светлой личности мистера Эймза -- пусть даже это и не входило в исходные их намерения.
      ГЛАВА IV
      Назавтра, ровно в четыре утра, состоялось землетрясение.
      Иностранцы, непривычные к особенностям непентинской жизни, в одних пижамах повыскакивали из домов, спасаясь от падавших на головы обломков. Американская дама, поселившаяся в том же высшего разряда отеле, что и мистер Мулен, выпрыгнула из расположенной на третьем этаже спальни прямо во внутренний дворик и едва не ушибла лодыжку.
      Тревога оказалась ложной. Внезапный удар сразу всех городских колоколов купно с залпом двухсот мортир и одновременным буханьем гигантской пушки, той самой повсеместно прославленной пушки, чьи фокусы стоили во времена Доброго Герцога жизни сотням приставленных к ней канониров, все это вполне могло сойти за перворазрядное землетрясение -- по крайности в том, что касается грома и содрогания. Остров качнулся на скальном своем основании. То был сигнал к началу праздника в честь Святого Покровителя.
      Спать в таком грохоте -- вещь невозможная. Даже смертельно усталый мистер Херд пробудился и открыл глаза.
      -- Что-то тут происходит, -- сказал он: замечание, которое ему предстояло еще не раз повторить впоследствии.
      Епископ оглядел комнату. Это определенно не гостиничный номер. И еще не стряхнув дремоты, он начал кое-что вспоминать. Он вспомнил приятный сюрприз, поднесенный ему вчера вечером, -Герцогине пришла на ум маленькая вилла, снятая ею для подруги и освобожденная подругой раньше, чем ожидалось. Меблированная, безупречно чистая, состоящая под присмотром местной женщины, умелой кухарки. Герцогиня настояла, чтобы он поселился на этой вилле.
      -- Там гораздо приятней, чем в унылом гостиничном номере! Покажите епископу, что там и как, ладно, Денис?
      Направляясь вдвоем к вилле, они догнали еще одного недавнего обитателя Непенте, мистера Эдгара Мартена. Мистер Мартен был всклокоченным, стесненным в средствах молодым евреем, не отличавшимся разборчивостью вкуса и питавшим страсть к минералогии. Некий университет снабдил его деньгами для проведения кое-каких исследований на Непенте, прославленном разнообразием скальных пород. Замечательной пробивной силы человек, подумал мистер Херд. Разговор мистера Мартена был несколько бессвязен, но Денис с восторгом выслушивал его невразумительные замечания о разломах и тому подобном и смотрел, как он тычет тростью в грубую стену, пытаясь выломать камень, показавшийся ему любопытным.
      -- Так вы что же, авгита от амфибола не можете отличить? -- по ходу разговора осведомился мистер Мартен. -- Нет, серьезно? Лопни мои глаза! Сколько, вы сказали, вам лет?
      -- Девятнадцать.
      -- И чем же вы занимались, Фиппс, последние девятнадцать лет?
      -- В моем возрасте невозможно знать все.
      -- Согласен. Но, полагаю, хоть такую-то малость вы могли бы усвоить. Зайдите ко мне в четверг поутру. Я посмотрю, чем вам можно помочь.
      Мистеру Херду молодой ученый, пожалуй, даже понравился. Вот кто знал, что ему требуется: ему требовались камни. Лучший среди ему подобных -- положение, всегда казавшееся епископу привлекательным. Приятные юноши, и тот, и другой. И такие разные!
      Что касается Дениса -- о Денисе он определенного мнения составить не смог. Прежде всего, от юноши веяло специфическим университетским душком, избавиться от которого зачастую не удается даже ценою пожизненных героических усилий. Кроме того, он что-то такое говорил о Флоренции, о Чинквеченто и о Джакопо Беллини. Будучи человеком практическим, епископ не видел особой ценности ни в Джакопо Беллини, ни в людях, о нем рассуждающих. Тем не менее, помогая епископу распаковываться и раскладывать вещи, Денис обронил фразу, поразившую мистера Херда.
      -- Если взглянуть на Непенте, как на живописное полотно, -- заметил он, -- замечаешь, что он, пожалуй, несколько перегружен деталями.
      Несколько перегружен деталями...
      Истинно так, думал епископ тем вечером, в одиночестве сидя у окна и глядя на море, в которое только что ушла на покой молодая луна. Перегружен! Непрестанно движущаяся, словно гонимая приливом людская толпа поплыла перед его усталыми глазами. Ощущение нереальности, охватившее его при первом взгляде на остров, все еще сохранялось; и южный ветер, вне всяких сомнений, поддерживал эту иллюзию. Он вспомнил о достатке и добродушии местных жителей, они произвели на него немалое впечатление. Ему здесь нравилось. Он уже ощущал себя словно попавшим домой и даже поздоровевшим. Но едва он пытался извлечь из памяти сколько-нибудь определенное впечатление от этих мест и людей, образы их становились расплывчаты; улыбчивый священник, Герцогиня, мистер Кит -- они походили на персонажей из сна; они сливались с африканскими воспоминаниями; с обликами пассажиров корабля, на котором он плыл из Занзибара; они смешивались с представлениями о его будущей жизни в Англии -- с представлениями о кузине, живущей здесь, на Непенте. И силы покидали мистера Херда.
      Усталость его была так велика, что даже канонада, вполне способная пробудить и покойника, на него не подействовала. Наверное, что-то произошло, -- подумал он, и заключив этим выводом свои размышления, повернулся на другой бок. Он проспал до позднего утра, а проснувшись, обнаружил в смежной комнате стол, весьма аппетитно накрытый к завтраку.
      А теперь, подумал он, посмотрим, что тут у них за шествие.
      Колокола наполняли веселым звоном пронизанный солнцем воздух. Уже издали он различил медные звуки оркестра, пение священников и горожан, пронзительные возгласы женщин. Затем показалась процессия, извивавшаяся под множеством украшенных флагами арок, сплетенных из зеленых ветвей, -- сверху из окон и с балконов на нее дождем осыпались цветы. Впереди выступали стайки детей в многоцветных нарядах, отвечающих разнообразным школам и братствам. За ними шагал городской оркестр, облаченные в форму музыканты наигрывали развеселые мелодии; следом шествовала непентинская милиция, имевшая крайне внушительный вид благодаря старинным серебряно-алым мундирам. По пятам за нею двигались островные власти -- серьезные господа в черных одеждах, кое у кого расцвеченных лентами и орденами. Среди них виднелся и мефистофельского обличия судья-вольнодумец, -- он бодро хромал, сплевывая через каждые десять, примерно, ярдов, -- по-видимому выражая неудовольствие тем, что ему как лицу, состоящему на государственной службе, приходится участвовать в религиозных торжествах. Наблюдался в чиновных рядах и консул. Этот выглядел в точности, как вчера, -- чрезвычайно неофициальные бриджи и багровая, не иначе как от избытка здоровья, физиономия.
      Далее тянулась длинная вереница священников в кружевных и шелковых одеяниях всевозможных оттенков. Больше всего они походили на вышедший прогуляться цветник. Упитанные, полные жизни мужички, блаженно поющие и время от времени перебрасывающиеся друг с другом несколькими словами. Между ними поблескивал багровым облачением дон Франческо, -- признав мистера Херда, он приветствовал его широкой улыбкой и чем-то, что можно было по ошибке счесть за подмигиванье. Следом плыла огромная серебряная статуя святого. То было гротескное чудище, несомое на деревянной платформе, которая покачивалась на плечах восьми буйно потевших мужчин. При ее прохождении зрители приподнимали шляпы -- все, кроме русских, Белых Коровок, стоявших несколько в особняком с написанным на детских лицах изумлением; они были избавлены от такой необходимости, поскольку их вождь, самозваный Мессия, боговдохновенный Бажакулов, шляпы носить запрещал; Белым Коровкам полагалось зимой и летом ходить босиком и не покрывать голов, "подобно христианам древних времен". Кое-кто из пылких верующих даже преклонял перед статуей колени, опускаясь на каменистую землю. Среди прочих эту благоговейную позу приняла и Герцогиня, будущая католичка; окруженная множеством дам и господ, она расположилась на другой стороне улицы. Оглядев толпу, мистер Херд отказался от мысли, прорезав шествие, перебраться к Герцогине и обменяться с ней парой слов. Ему еще предстояло увидеться с нею под вечер.
      А вот, наконец, и епископ -- сановник, которого дон Франческо назвал "не вполне либералом". Данная характеристика словно для него и была придумана. Злющая старая образина! Коричневый, будто мумия, с мутным взором и до того толстый, что ноги давным-давно отказались служить ему в каком-либо качестве, сохранив за собою лишь функцию сомнительной надежности подпорок для стояния. В пышном облачении он ехал на белом ослике, ведомом двумя миловидными мальчиками-хористами в голубых одеждах. Приделанный к длинному шесту гаргантюанских размеров зонт, зеленый, с красными кистями, защищал его морщинистую главу от лучей солнца. В одной руке он сжимал некий священный предмет, в который его взор вперивался, словно в гипнотическом трансе, другая бессмысленно посылала благословения в сторону горизонта.
      "Мумбо-юмбо", -- подумал мистер Херд.
      Тем не менее, он созерцал эту карикатуру на христианство без содрогания. Она походила на сцену из пантомимы. В Африке ему доводилось видеть и кое-что посмешнее. В племени битонго, к примеру. Им, битонго, это шествие пришлось бы по вкусу. Они были христианами, купались в Вере, словно утки в воде, а на Пасху напяливали цилиндры. Но вруны -- какие жуткие вруны! Полная противоположность м'тезо. Ах, эти м'тезо! Неисправимые язычники. Он давным-давно махнул на них рукой. Но при все том ложь вызывала у них отвращение. Они точили чуть ли не напильником зубы, подъедали излишки родни по женской линии, что ни новолуние, умыкали себе новую жену и никогда не носили даже клочка одежды. Человек, появившийся среди м'тезо хотя бы с фиговым листочком на чреслах, уже через пять минут выглядывал бы из кухонного котла.
      Как он все же прилепился к ним душой, к этим черным туземцам. Такие здоровые животные! Этот спектакль, пришло ему в голову, пожалуй, выглядит вполне по-африкански -- та же парная жара, те же ревущие звуки, слепящий свет, сверкание красок; и тот же дух непобедимой игривости в серьезных делах.
      Бамбули, кубанго, мугвамба! И буланго -- племя, с которым, судя по всему, так хорошо знаком мистер Кит! По правде сказать, эти были уж до того хороши, что дальше и некуда. О них и рассказать-то ничего пристойного невозможно. И все же, так или иначе, а не любить их было нельзя...
      -- С добрым утром, епископ! -- произнес поблизости чей-то голос.
      Это был мистер Кит. Чисто умытый и пухлощекий, в безукоризненной белизны костюме. Его сопровождал одетый в серую фланель друг, которого он тут же представил как мистера Эймза.
      -- Надеюсь, вам хорошо спалось, -- продолжал он. -- А как вам нравится шествие? Вы очень правильно поступаете, присутствуя на нем. Очень. По той же причине, по которой и я здесь, хотя у меня подобные церемонии особенного любопытства не вызывают. Однако приходится поступать, как того требуют приличия. Ну-с, так на какие же мысли оно вас наводит?
      -- На мысли об Африке и о страданиях, на которые готовы туземцы ради того, в чем они находят удовольствие. Интересно, сколько платят мужчинам, несущим статую? Они обливаются потом.
      -- Нисколько им не платят. Это они платят за привилегию, сами, и очень солидную сумму.
      -- Вы меня удивляете!
      -- Они получают отпущение грехов и двенадцать следующих месяцев могут безобразничать как их душам угодно. В этом их вознаграждение. Я вам еще кое-что расскажу про этого идола. Ему уже пять сотен лет...
      -- Ах, перестаньте! -- с мягким укором сказал мистер Эймз. -- Святого отлили ровно восемьдесят два года назад, а до того использовали деревянную статую. Достаточно взглянуть на работу, чтобы понять...
      -- Будь по-вашему, Эймз. Я хотел сказать, ему восемьдесят два года, но за работу до сих пор не заплачено. Они тут дожидаются, когда какой-нибудь богатый иностранец даст им на это денег. Сейчас уповают на ван Коппена, американского миллионера -- слышали о таком? -- он приезжает на остров каждый год и оставляет здесь немало. Но я старика Коппена знаю. Он не дурак. Кстати, Эймз, что вы думаете о моем открытии? Вам, разумеется, известна теория эмоций Джеймса-Ланга, согласно которой за восприятием нами реальных фактов непосредственно следуют телесные изменения, а каждая эмоция представляет собой ощущение нами какого-то из этих изменений в момент его осуществления. Они разработали эту теорию независимо один от другого и составили себе на ней имя. Так вот, я обнаружил то, чего, по-видимому, никто не заметил, а именно, что еще до них то же самое говорил профессор Модзли. У меня при себе бумажка со ссылкой. Ага, вот. "Психология сознания", 1876, страницы 472-4 и далее; упоминается на страницах 372, 384, 386-7. Что вы на это скажете?
      -- Ничего не скажу. Меня не интересует психология. И вам это прекрасно известно.
      -- Да, но почему? Вам не кажется, что такой интерес сделал бы вашу жизнь намного занятней?
      -- У меня есть Перрелли.
      -- Вечно ваш старый Перрелли. А кстати, вы мне напомнили, Эймз. Как только объявится ван Коппен, я собираюсь поговорить с ним об издании вашей книги. У него можно попросить любую сумму. Коппен это именно то, что вам нужно.
      Всю эту тираду он произнес с лукавым блеском в глазах.
      -- Прошу вас, не надо, -- взмолился мистер Эймз. -- Мне это будет крайне неприятно.
      -- Но дорогой мой, это нелепо.
      -- Вы даже не представляете, до чего мне будет неприятно. Я вам уже сколько раз говорил...
      -- Тогда вы обязаны позавтракать у меня вместе с епископом. Вам нет нужды ехать в Старый город, чтобы повидать вашу кузину, -- прибавил он, оборотясь к мистеру Херду. -- Она наверняка появится нынче вечером на приеме у Герцогини.
      Мистер Эймз сказал:
      -- Очень сожалею, но мне необходимо вернуться домой. Я и пришел-то сюда лишь затем, чтобы переговорить кое с кем насчет ошейника для моей собаки. Как-нибудь в другой раз, если вы не против. И в любом случае, никаких миллионеров!
      И он довольно нескладно откланялся.
      -- Стеснительный человек, -- пояснил мистер Кит. -- И однако же может рассказать об этом острове все. Так как вы, епископ, насчет того, чтобы отправиться ко мне. Если верить моим ощущениям, самое время позавтракать. Сейчас, должно быть, около половины первого.
      Мистер Херд вытащил часы.
      -- Половина первого, минута в минуту, -- сказал он.
      -- Так я и думал. Лучшие часы -- это желудок человека. Нам нужно пройти всего несколько сот ярдов. Жарко, не правда ли? Этот адский южный ветер...
      Вилла "Кисмет" представляла собою одно из чудес Непенте. Она стояла несколько в стороне от прочих, в конце узкого, унылого и кривого проулка. Кому могло прийти в голову, что в таком месте отыщется подобного рода дом? Кто мог ожидать, что, миновав обветшалые деревянные ворота в стене, он увидит за ними двор, заставляющий вспомнить редкостные пропорции и каменные кружева Альгамбры, а затем побредет под резными каменными арками по лабиринту мощенных мрамором мавританских покоев, больших и малых, открывающихся один в другой под неожиданными углами, создавая чарующий эффект внезапности? Дворец строили, не скупясь на расходы. Как объяснил Кит, его заложил один из давних правителей Непенте, который, желая подразнить своих верных подданных, изображал рьяную приверженность к поэзии и архитектуре сарацинов, их злейших врагов.
      Нечто восточное и поныне витало в этих покоях, хотя современная меблировка ни в малой мере не отвечала их стилю. Мистер Кит не стремился произвести впечатление человека, наделенного изысканным вкусом. "Я добиваюсь всего лишь удобства", -- говаривал он. Добиваясь в итоге роскоши.
      Они осмотрели сад -- похожее скорее на парк огороженное пространство, завершавшееся крутым склоном, с которого открывался вид на море, плещущее далеко внизу. Деревья и яркие цветы парка, купавшиеся в полуденном солнце, оставляли обманчивое ощущение дикой природы. Несколько садовников бродили по парку, укрощая буйную растительность, под влажным дыханием сирокко за одну ночь выпершую из земли.
      -- Слишком жарко, чтобы завтракать здесь, -- сказал Кит. -- Вам стоит прийти, посмотреть, каков этот парк вечером.
      -- Полагаю, чудесен.
      -- Чудесней всего он ранним утром, а то еще при луне. Но в такое время я здесь обычно один. В этом саду двадцать четыре фонтана, -- добавил он. -- Они могли бы сделать его попрохладнее. Но, конечно, ни один из них теперь не работает. Вы заметили, не правда ли, что на острове нет проточной воды? Хотя, старый герцог все равно понастроил фонтанов и снабдил каждый цистерной, куда зимой собирали дождевую воду, а каждую цистерну -- системой насосов. Целой толпе рабов приходилось день и ночь трудиться под землей, накачивая воду для этих двадцати четырех фонтанов; из них она падала обратно в цистерны и снова поднималась рабами наверх. У арабов же фонтаны били. Ну, значит, и у него должны бить. Особенно по ночам! Если в ночные часы что-либо случалось с механизмами -- беда. Он клялся, что не может спать, если не слышит пения воды. А его бессонные ночи обходились подданным особенно дорого. Последние обыкновенно прятались в пещерах, пока не поступало известие, что фонтаны вновь заработали. Вот как следует править островом, мистер Херд. Для этого нужен тонкий стилист.
      -- С помощью ваших слуг вы могли бы поддерживать жизнь по меньшей мере в одном из фонтанов.
      -- Слуги, смею вас уверить, достаточно много трудятся, стараясь поддержать жизнь во мне -- сохранить меня молодым и пребывающим в приличном здравии. Я уж не говорю о цветах, которые также нуждаются в дружеской заботе...
      ГЛАВА V
      Завтрак доставил мистеру Херду наслаждение.
      -- Еда, вино, сервировка -- все было безупречным, нечто из ряда вон, -- с искренней убежденностью провозгласил он.
      -- В таком случае, вы обязаны прийти ко мне еще раз, -откликнулся хозяин. -- Как долго, вы сказали, вы здесь пробудете?
      -- Дней десять. Зависит от того, скоро ли мне удастся поймать миссис Мидоуз. Насколько я понял, она живет там, наверху, в облаках, совершенно одна. Отставку ее мужа опять отсрочили, уже во второй раз. Он собирался забрать ее по пути домой. Из-за ребенка ей пришлось покинуть Индию раньше него.
      -- Ребенок у нее славный. Не выдержал климата, я полагаю.
      -- Совершенно верно. Мать просила меня повидаться с ней -приободрить немного и может быть даже увезти с собой. И честно говоря, -- добавил он, -- я чувствую себя как-то неловко! Я не видел кузину с того времени, когда она была девочкой. Что она собой теперь представляет?
      -- Штучное изделие, в своем роде. Судя по внешности, она крепко сидит в седле и хорошо знает, что ей нужно. И судя опять-таки по внешности, ей немало пришлось пережить.
      -- Да уж. Она всегда была человеком неожиданным, даже в детстве. Первый ее брак оказался далеко не удачен. Вышла за какого-то иностранного проходимца, а тот бросил ее и исчез. Я тогда был в Китае, но знаю обо всем из писем матери.
      -- Первый брак? О нем она мне не говорила.
      -- Зато второй получился на редкость романтичным. Они вдвоем бежали в Индию. При том, какую жизнь им пришлось вести, они, должно быть, поначалу хлебнули лиха. Не сомневаюсь, что она научилась разбираться в том, что ей нужно и чего не нужно; живя, как жили они, приходится то и дело преодолевать непредвиденные препятствия. Он, как я слышал, пошел в гору. По всем отзывам, милейший человек, хотя я сомневаюсь, что они и теперь женаты должным образом.
      -- Возможно, они и не могут пожениться, -- отозвался мистер Кит, -- из-за той, первой истории. Но с другой стороны, мальчику нужно дать образование, а как его дашь в Индии? Никак не дашь. В этом отношении Индия ничем не лучше Бампопо. Много вам приходилось заниматься в Африке образовательной деятельностью? Надеюсь, вы были не очень строги с моими друзьями, с буланга?
      -- Как-то мы окрестили за день человек двести-триста из них. И уже на следующей неделе они ужасно набезобразничали -то есть совершенно позорным образом! Они безнадежны, эти ваши друзья, хотя не любить их почему-то все же нельзя. Да, подобного рода деятельностью мне приходилось заниматься немало, -- добавил он.
      -- Вижу, вы человек действия. Мне иногда тоже хочется быть таким. Боюсь, те небольшие деньги, что у меня есть, обратили меня в лентяя. Правда, я размышляю и довольно много читаю. Путешествую, смотрю, сравниваю. Среди прочего я усмотрел, что наша английская система образования никуда не годится. Нам следует вернуться к прежнему идеалу -- "Бивак и Двор".
      -- Совсем никуда? -- поинтересовался епископ.
      -- Возьмите того же Дениса. Ну что такому ребенку делать в университете? Нет. Если бы у меня был сын -- однако, вам это, наверное, скучно?
      -- Мне с двадцати лет не было скучно.
      -- Желал бы иметь право сказать то же самое о себе. С течением лет мне все труднее становится переносить дураков. Если бы у меня был сын, хотел я сказать, я забрал бы его из школы в день его четырнадцатилетия, ни минутой позже, и определил бы на два года в какой-нибудь торговый дом. Это расширило бы его кругозор, сделало из него гражданина Англии. Пусть научится иметь дело с людьми, писать прямые деловые письма, распоряжаться своими деньгами, пусть приобретет определенное уважение к тем сторонам коммерческой деятельности, которые правят миром. Затем -- на два года в какой-нибудь глухой угол мира, где, повинуясь суровым законам совместного существования, которые они сами выработали, живут простой жизнью его соотечественники, люди, равные ему по рождению. Общение с такими людьми основательно обогатит всю его дальнейшую жизнь. Следующие два года пусть проведет в крупных европейских городах, там он избавится от неуклюжих манер и разного рода расовых предубеждений и приобретет внешний лоск гражданина Европы. Все это обострит его ум, сообщит ему пущий интерес к жизни, научит стремиться к знаниям. Расширит горизонты. А уж тогда и ни минутой раньше -- в университет, куда он придет не мальчиком, но мужчиной, умеющим извлекать удовольствие из того, в чем состоят его подлинные преимущества перед другими, способным слушать лекции с пользой для себя и приобретать манеры вместо манерности, проникаться университетским духом вместо университетской тухлости. Что вы об этом думаете?
      -- Звучит немного революционно, но мне нравится, -- с улыбкой заметил епископ. -- Я принимаю близко к сердцу все, что связано с образованием. Собственно говоря, я подумываю о том, чтобы оставить Церковь и посвятить себя преподавательской работе. Не знаю почему, но мне кажется, что в качестве преподавателя я бы принес больше пользы.
      Кит сказал лишь:
      -- Это интересно. Возможно, вы просто достигли конца Церкви.
      Ему нравился этот молодой колониальный епископ, нравилось его открытое, честное лицо. Будучи натурой сложной, он всегда тяготел к целеустремленным людям.
      Его собеседник с удовольствием узнал бы, почему Кит нашел его слова "интересными" и что означает вторая фраза, но от вопросов воздержался. Он был человеком по преимуществу замкнутым, хоть и не обделенным здравым смыслом. Раскурив сигарету, он ждал.