-- Я вам его пришлю вместе с кое-какими старинными гравюрами и современными фотографиями. Тогда вы поймете, что я имел в виду. Гравюры не вполне верны природе, да люди того времени и не стремились сохранять ей верность. И все же, создаваемое ими ощущение этих мест полнее того, которое дают современные изображения. Возможно, существуют истины двух родов: истина факта и истина его осмысления. Перрелли будит мысль, он прививает к эрудиции романтичность, отчего та расцветает пышным цветом. А какое воображение! У него есть целый трактат о рыбах Непенте -- читается, как поэма, и вместе с тем переполнен практическими кулинарными советами. Представьте себе Вергилия, пишущего в соавторстве с Апицием.
      Епископ сказал:
      -- Пожалуй, Гораций быстрее сговорился бы с этим старинным bon-vivant(60).
      -- Вряд ли Гораций мог бы приложить руку к этой главе. Для такой работы он был недостаточным идеалистом. Он никогда не смог бы написать о красной кефали так, как Перрелли, который сравнивает ее чешую с яростными волнами Флегетона, с мантией розовоперстой зари, со стыдливым румянцем застигнутой во время купания девы, а после этого рассказывает как готовить эту рыбу тридцатью различными способами и как выплевывать ее кости наиболее бесшумным и благородным образом. Таков Перрелли -оригинальный, неторопливый. И всегда остающийся самим собой! Он улыбался, когда писал, я в этом совершенно уверен. В другом разделе, описывая источники острова, он намеренно перенимает слог некоторых старинных средневековых схоластов. И есть еще глава, посвященная положению духовенства при Флоризеле Тучном, она полна завуалированных нападок на современные ему монашеские ордена, подозреваю, что эта глава доставила ему немало неприятностей. Должен с сожалением сказать, что распущенной болтовни на его страницах тоже хватает. Боюсь, он был человеком не очень нравственным. Но я не могу заставить себя осудить его. Что вы об этом думаете? Некоторые проблемы возникают так неожиданно, правда?
      Вид у мистер Эймза вдруг стал совершенно несчастным.
      -- Да, пожалуй, -- ответил епископ, которому в ту минуту совсем не хотелось разговаривать на этические темы. -- И как же вы намерены поступить в этом случае? -- добавил он.
      -- В каком?
      -- Я говорю о поэтической вольности, допущенной Перрелли, не упомянувшем о сирокко.
      -- Можете мне поверить, она потребовала от меня большой дополнительной работы. Пришлось вплотную заняться этим вопросом. Я свел в таблицу не менее пятидесяти семи разновидностей сирокко. По большей части это названия, которыми пользуются моряки, плюс некоторое количество архаических. Пятьдесят семь вариантов. К настоящему времени у меня написано о южном ветре двадцать три тысячи слов.
      -- Объемистое примечание, -- рассмеялся епископ. -- Я бы назвал его изрядным куском книги.
      -- Мои примечания придется печатать мелким шрифтом. Собственно, я подумываю о том, чтобы выделить все, что касается южного ветра в особое приложение. Вы думаете, я написал слишком много? Но такое количество слов вовсе не находится в диспропорции с предметом. Разве южный ветер не составляет изрядного куска непентинской жизни?... Смотрите-ка! Облако все же надумало двинуться в нашу сторону. Опять посыплется пепел. Как видите, сирокко...
      Тем временем террасу заполнила людская толпа. Вечернее солнце уже заволоклось буроватой дымкой. Пепел движется быстро. Вскоре он начал мягко опускаться на остров.
      Что было делать? Памятуя о предыдущем опыте, все склонялись к тому, что следует немедленно устроить второй крестный ход. Того же мнения придерживался и "парроко". Однако, ради проформы он отправил доверенного посланника, которому надлежало выяснить мнение мистера Паркера, отрешенно сидевшего в кабинете, уставясь в незаконченный Финансовый доклад. С достойной всяческих похвал готовностью Консул собрал воедино разбредшиеся мысли и основательно обдумал заданный ему вопрос.
      Нет. По благом размышлении он высказался против идеи крестного хода. Обладая приобретенным на разных континентах и в самых разных обстоятельствах обширным опытом по части повторных ставок на одну и ту же кобылу, мистер Паркер не считал разумным снова рассчитывать на благосклонность Святого. Так можно все испортить, сказал он. Лучше подождать до утра. Если опять навалит столько же, сколько в прошлый раз, опыт возможно и придется повторить. Но не сейчас! Он допускает, что делать что-то надо, но столь безответственная игра на репутации Святого представляется ему опасной.
      Его Преподобие, на которого эти соображения произвели должное впечатление, решил с полчаса обождать. И вновь оказалось, что Представитель республики Никарагуа подал чрезвычайно резонный совет. В тот миг, когда солнце опустилось в море, пепел вдруг перестал падать. Никакого вреда он причинить не успел.
      Попозже ночью можно было наблюдать еще одно явление природы. Началось бурное извержение вулкана. Казалось, гигантский факел воздвигся в небесах. Потоки лавы стекали по горным склонам, окрашивая небо и море в багровые тона.
      Непентинцев это зрелище успокоило. Демон наконец отыскал выход -- теперь все стихнет. И пепла больше не будет. То обстоятельство, что огненный потоп поглотил целые деревни, что в эту минуту выжигаются виноградники, что сотни невинных людей, отрезанных жгучими реками, поджариваются заживо, островитян не волновало. Оно лишь доказывало то, что им и так давно было известно: на материк юрисдикция их Святого покровителя не распространяется.
      В каждой из этих деревень имеется собственный Святой, прямая обязанность которого -- предотвращать такого рода несчастья. Если он по неумению или по тупости не способен выполнять свой долг, нет ничего проще, чем избавиться от него, -- Святые целыми дюжинами маются без дела, выбирай не хочу! Думая об этом, островитяне испускали вздохи огромного облегчения. Они желали долгих лет жизни своему Святому покровителю, причин для недовольства которым не имели. Их посевам и жизням ничто не грозит и большое спасибо за это Святому мученику Додеканусу. Он любит свой народ, и народ его любит. Настоящий покровитель, достойный своего звания -- не то что эти неотесанные ублюдки с материка.
      ГЛАВА XL
      Мистер Херд только что покончил с ранним итальянским завтраком. Проникнутый чувством глубокого довольства, он сидел над чашкой кофе и курил, глядя по-над зеркальной гладью моря на вулкан, пиротехнические эффекты которого вчера не давали ему заснуть до позднего часа. Наступает еще один ослепительный день! Каждый из них горячей предыдущего, только ветер всегда остается неизменным! Через несколько минут он на час-другой укроется в своей прохладной и темной спальне.
      Один пустяк никак не шел у него из головы. Он так и не получил ответа на записку -- записку с выражением дружеской озабоченности, оставленную им вчера на вилле "Мон-Репо". Он хоть и мало знал кузину, а все же невольно тревожился. Такая одинокая в своем домике, возможно, страдающая -- и слишком гордая или застенчивая, чтобы пожаловаться. Да и рассказ мистера Эймза разбередил его душу. Почему она выглядела, будто призрак? Что это может значить? Библиограф человек явно здравомыслящий, ничуть не склонный отдаваться игре воображения. Мистер Херд чувствовал, что между ним и этой одинокой женщиной, которую, похоже, все здесь любили, установились неощутимые, подспудные токи взаимной приязни. Она отличалась от обычных женщин, такую женщину мужчина не может не уважать. Она безусловно выигрывала на фоне дам, с которыми ему довелось познакомиться в последнее время и которые при всем их обаянии и остроумии так или иначе разочаровывали его какой-либо своей чертой. Преданность кузины ребенку и мужу была мила его сердцу. Она казалась лучшей среди ей подобных.
      Африка вытопила большую часть чопорности, которой мистер Херд когда-либо обладал. Однако даже знакомство с самыми прискорбными и дикими проявлениями женской натуры лишь усугубили его убежденность в безгрешности этого пола. Кое-кто называл его дон Кихотом, старомодным человеком -- по той причине, что он не питал симпатии к современному движению феминисток; его называли также идеалистом, поскольку он сохранял веру в священную миссию женщины на земле, детскую веру в чистоту женской души. Женщины, полагал он, облагораживают нравы, это ангелы-хранители рода людского, вдохновительницы, матери, защитницы невинности. Ему нравилось думать, что именно женщина смягчила грубость, с которой прежде относились друг к другу мужчины, что всякое умаление варварства, всякое героическое деяние вдохновлено ее нежными речами, ее побудительным примером. С самой зари истории женщина противостояла насилию. Как там сказал граф Каловеглиа? "Воздержанность. Все прочее -- лишь прикрасы". Как точно умеет выразить мысль этот старик! Воздержанность... Кузина, насколько он смог проникнуть в ее характер, отвечала этому определению. Мистер Херд готов был вопреки всему на свете настаивать на том, что истинная женщина, женщина подобная ей, не способна сделать ничего дурного.
      И вот теперь ему начинало казаться, что она попала в какую-то беду. Но почему же не позволить ему помочь? Он просил ее поскорее ответить на записку. Что ж, возможно ответ придет с вечерней почтой.
      Немного все-таки раздосадованный, он положил в пепельницу окурок, намереваясь отправиться в спальню, чтобы переждать в ней самые жаркие часы. В конце концов, есть же у человека обязательства перед самим собой: n'est-ce pas? И тут в дверь постучали.
      Вошел Денис. Лицо его под широкими полями шляпы рдело от жары. На нем был легкий фланелевый костюм, впрочем, пиджак он нес перекинутым через руку. В другой руке -- большой пакет. Денис выглядел олицетворением здоровья.
      Мистер Херд, вставая, окинул его критическим взглядом. Он вспомнил катание на лодке, скалу самоубийц, этот черный, зловещий утес, вспомнил мысли, возникшие у него в тот день. Способен ли подобный юноша покончить с собой? Определенно нет. Может быть Кит ошибся? А граф Каловеглиа -- он тоже? По-видимому. Никакого трагизма в Денисе не наблюдалось. Жизнь переполняла его. Какие бы невзгоды ни одолевали юношу до сей поры, ныне они явно были забыты.
      -- Я завтракал с Китом, -- начал Денис. -- Он заставил меня рассказать ему сказку.
      -- Присядьте, выпейте кофе. Вы очень рано выходите из дому.
      -- Он сказал, что хочет поспать после завтрака. И прибавил еще пару-тройку приятных вещей.
      Ага, подумал мистер Херд, Кит действует в духе того, о чем говорил в лодке, старается быть с ним поласковее -- молодец.
      -- Я уверен, -- сказал он, -- что Кит разговаривал с вами ласково.
      -- Ласково? С ним говорить все равно что с землетрясением. Он сказал, что мне следует управлять моими рефлексами. Обозвал меня блуждающим эхо. Сказал, что я амеба в человеческом облике...
      -- Амеба? Это кто же такая?
      -- Существо, плавающее туда-сюда, пытаясь прилепиться к кому-то, кого она не может найти.
      -- Я понимаю, что он имел в виду. Что-нибудь еще?
      -- Сказал, что я хамелеон.
      -- Хамелеон?
      -- Хамелеон, которому необходимо влияние достойной женщины. После чего всучил мне вот эту коробку кубинского шоколада, видимо для того, чтобы я не расплакался. Попробуйте! Он далеко не так гадок, как выглядит.
      -- Спасибо. Хамелеон. Как сказал бы Кит, это действительно интересно. Я видел тысячи хамелеонов. Диковинные существа. Висят на хвостах и жмурятся. Позвольте-ка я разгляжу вас как следует, Денис. Нет, никакого сходства не наблюдаю.
      -- По-моему, он хотел сказать, что я перенимаю окраску других людей, а своей не имею. Потом он велел мне пойти и убить кого-нибудь.
      -- Я бы не стал этого делать, Денис, -- рассмеялся епископ. -- Убийства так ужасно вульгарны.
      -- Сказал, что это обратит меня в мужчину. Видимо, забыл, что я еще не достиг его возраста.
      -- Лучше и не напоминайте ему! Еще что-нибудь он вам посоветовал?
      -- Ничего нового. Сказал, что я ошибаюсь, обращая внимание на то, что говорят и делают люди, и что мне следует на время забыть о человечестве, искусстве, книгах и тому подобном. Ну, вы же знаете его разговоры! Сказал, что если я найду контакт с природой и все нужное мне обдумаю сам, вместо того чтобы прислушиваться к людям, то это укрепит мою личность. Посоветовал почаще сидеть среди скал в полночь и в послеполуденный зной, беседуя с духами земли и воздуха. Это-де позволит мне видеть мир таким, как он есть. Думаю, он по-своему прав. Так что я попросил его сию же минуту отправиться со мной в горы, чтобы там соприкоснуться с первичными Силами. Он ответил, что высоко ценит мою отвагу, но тащиться в горы в такую жару -- он скорее сгорит в адском пламени, чем полезет туда. Именно так и сказал. И вообще ему хочется спать. Староват он уже для таких приключений.
      -- По-моему, очень разумно.
      -- Вы думаете? Потому что следом -- следом он сказал, что самый подходящий человек для такой экспедиции это вы. И предложил мне немедленно отправиться к вам -- дескать, это позволит ему спокойно поспать после полудня. Поэтому я и здесь. Пойдемте! Там, если привыкнуть, не так уж и жарко. Мы наверняка увидим что-то забавное.
      -- О!
      А вот это, подумал епископ, пример претворения в жизнь доктрины благожелательного эгоизма, которую Кит раз или два ему излагал. Очень хороший пример!
      -- Так и сказал?
      Денис кивнул.
      Даже мысль о чем-либо подобном была неприятна мистеру Херду. Выйти под палящее солнце... Он тоже не так чтобы молод, более того, здоровье его еще не окрепло, ему следует отдыхать, как можно больше отдыхать. К тому же, он с таким удовольствием предвкушал, как проведет ближайшие несколько часов в прохладной спальне.
      -- Вы действительно хотите, чтобы я в это время дня лез на вершину горы и сидел там на жаре, поджидая, когда появится какой-нибудь несчастный демон? Да и сами вы разве не выросли уже из подобных затей? Ну, скажите честно! Вам это кажется разумным предложением? При том, что вот здесь, в этой комнате термометр показывает семьдесят восемь градусов?
      -- Кит сказал, что вы страшно обрадуетесь. Сказал, что вы обидитесь, если я не попрошу вас пойти со мной.
      Казалось, он разочарован.
      Не много существовало на свете людей, ради которых мистер Херд пошел бы на подобные жертвы, и еще несколько дней назад Денис в их число определенно не входил. Епископу этот довольно манерный юноша вовсе не казался привлекательным. Мистеру Херду он был не по вкусу. Ему не хватало твердости, стойкости -что-то бесформенное присутствовало и в наружности его, и в повадке, что-то мечтательное, двусмысленное, почти бесполое. Мистер Херд еще не утратил окончательно присущего издавна всякому истинному британцу инстинктивного отношения к любому искусству, как к чему-то в основе своей бесполезному. Молодой человек, который вместо того, чтобы избрать разумную профессию, рассуждает о Чимабуэ и Джакопо Беллини... что-то у него не так. Джакопо Беллини! Но еще не придумав, что ответить, епископ уже осознал, что в последние дни претерпел некоторые изменения. Он становился все более терпимым и мягким, даже в таких мелочах. Джакопо Беллини так Джакопо Беллини: почему бы и нет? Ему пришлось напомнить себе, что следует найти какой-то способ отказаться.
      -- А может быть, вы пойдете один? Или вот что, не попробовать ли нам сначала ночной поход? С ним я пожалуй справлюсь.
      -- Я уже пробовал.
      -- В одиночку? -- рассмеялся епископ. -- И как успехи?
      -- Никак, -- ответил Денис. И при этих словах по лицу его словно скользнула тень.
      Эта тень, изменившаяся интонация, что они обозначают? Выходит, с ним все-таки что-то неладно. Возможно, Кит правильно поставил диагноз, заметив, что такое податливое сознание может под воздействием Непенте утратить равновесие и стать "способным на все в этом ясном языческом свете". Мистер Херд не имел привычки копаться в чувствах других людей, что же касается Дениса и ему подобных, то разобраться в них он и не надеялся. Артистические натуры! Непредсказуемые! Непоследовательные! На все смотрят совсем по-иному! И все-таки мистер Херд никак не мог забыть о скорбном черном утесе и бирюзовой воде у его подножья. Вспомнив о них, он ощутил неожиданный прилив сочувствия к этому одинокому молодому человеку. И вместо того, чтобы дальше препираться по поводу экспедиции, внезапно спросил:
      -- Скажите, Денис, вы счастливы здесь?
      -- Как странно, что вы задаете этот вопрос! Сегодня утром я получил письмо от матери. Она спрашивает о том же. И пусть меня повесят, если я знаю, что ответить.
      Мистер Херд решился.
      -- Пусть вас повесят, говорите? Тогда я вам вот что скажу. Напишите ей, что вы познакомились с епископом Бампопо, который представляется вам чрезвычайно респектабельным старичком. Невидано респектабельным! Напишите, что вам он, пожалуй, понравился. Напишите, что она может все о нем выяснить в "Крокфорде" или в "Красной книге". Напишите, что если она позволит, епископ с радостью вступит с ней в переписку. Напишите, что он будет присматривать за вами последние несколько дней, оставшиеся до нашего отъезда. Напишите -- ох, да все, что сумеете придумать приятного. Сделайте это, ладно? А теперь я готов залезть с вами на любую гору. Куда пойдем?
      -- Я придумал хорошее место. Оно довольно высоко, но трудов стоит. Я совершенно уверен, что сегодня должно случиться нечто забавное. Вы не ощущаете в воздухе ничего демонического?
      -- Я ощущаю только адскую жару, если это одно и то же. Семьдесят восемь градусов в помещении. Вам придется идти помедленнее. Я еще не вполне окреп. Подождите минутку. Прихвачу бинокль. Я без него никуда не выхожу.
      Смирившегося со своей участью мистера Херда томило беспокойство. Он никак не мог выкинуть из головы слова Кита. А вдруг Денис и впрямь решился на что-то недоброе. Кто может знать? Его порывистость -- и эти странные речи! Откровенная нелепость всего предприятия. Нотка экзальтации в голосе... И что он подразумевал, говоря, будто должно случиться нечто забавное? Уж не задумал ли он...? И самое главное, его боязнь остаться без спутника! Мистер Херд свято верил, что люди неуравновешенные незадолго до какой-нибудь опасной выходки часто испытывают трогательный страх перед одиночеством, как если бы они смутно осознавали предстоящее и не доверяли себе.
      Он решил не спускать с Дениса глаз.
      Впоследствии он часто вспоминал этот незатейливый разговор. Каждое его слово врезалось епископу в память. Как странно -- более чем странно, что Денис вытащил его в тот полдень из дому и привел именно на то место и в тот самый час! Как удивительно сцепляются порой обстоятельства...
      ГЛАВА XLI
      Было без малого два часа. Выходя из дверей, человек ощущал себя попавшим в печку. Улицы опустели. На фоне кобальтово-синей небесной тверди сияли белизной дома; их обитатели спали внутри, за спущенными шторами. Зной и безмолвие окутали землю.
      Медленно поднимаясь по вымощенной лавой дорожке, они добрались до жилища библиографа и приостановились у входа. Мистер Херд попытался нарисовать в воображении жизнь, ведомую ученым в его двухкомнатном домике, он сожалел, что ему ни разу не довелось посетить обитель этого милого человека (мистер Эймз скупился на приглашения.) Жил он по-монашески скромно. К одной из стен дома был пристроен маленький флигелек -- кухня, пояснил Денис; Эймзу прислуживал один-единственный мальчик, от случая к случаю исполнявший кое-какую утреннюю работу, приходя с ближней фермы, доставлявшей Эймзу также и молочные продукты.
      -- Кухней пользуются нечасто, -- сказал Денис. -- Он живет в основном на хлебе с молоком. С утра пораньше сам ходит на рынок. Я как-то повстречал его еще до завтрака, с большой коричневой корзиной в руке. Он сказал, что ходил покупать хамсу. Ночью был хороший улов. Он прослышал о нем. По пенни за фунт, сказал он. В корзине был еще латук. Пара апельсинов. Славный человек! Знает, чего хочет.
      Епископ заглянул через калитку. За ней словно царил дух мирного затворничества. Ничего похожего на сад -- не было даже розового куста или хотя бы львиного зева, только виноград, щеголевато зеленый, но имеющий явно утилитарное предназначение, обвивал дверную притолоку, поднимаясь до самой крыши. Епископ попытался вообразить внутренность домика. Голые стены и пол, одна-две гравюры, несколько приспособленных под сиденья сундуков и чемоданов, книжная полка, некрашенный, заваленный манускриптами стол; где-то в дальней комнате складная кровать, на которой этот посвятивший всего себя единому замыслу человек спит сейчас, как все разумные люди, и скорее всего видит во сне примечания. Счастливый смертный! Свободный от всего наносного, от всякого житейского бремени! Какое завидное существование! Сократить земные потребности до самых простейших и необходимых, не быть ни перед кем в долгу, жить на жалкий доход, пылая священным пламенем энтузиазма. Устремляться вверх -- вот в чем смысл жизни. Размышляя таким образом, мистер Херд начал понимать чувства, питаемые библиографом к миссис Мидоуз. Она жила ради своего ребенка, он -- ради своего труда. Они были схожи -- спокойные, замкнутые, неспособные впасть ни в заблуждения, ни в крайности мысли и поведения.
      Снаружи двери в маленьком треугольнике тени, лежал фокс-терьер библиографа, настороженный, многозначительно склонивший набок приподнятую голову, готовый залаять, едва гости притронутся к ручке калитки. Денис заметил:
      -- Он мне рассказывал, что позапрошлым утром собаку тошнило, совсем как Кита.
      -- Должно быть, съел что-нибудь. Сколько я понимаю, у них это дело обычное, -- задумчиво добавил епископ. -- Иначе с чего бы им болеть, правда? Ну и пекло же, Денис! Мои старые мозги того и гляди съедут от него набекрень. Прошу вас, шагайте помедленнее.
      Прошел час. Мистер Херд начинал уставать. Возделанная земля осталась позади, теперь путники поднимались по пыльной пемзовой тропе, вьющейся среди причудливых лавы и вулканических шлаков, светившихся, словно расплавленный металл. Цвели, наполняя воздух ароматом, кусты ракитника. Почва, совсем недавно омытая чудотворным дождем, уже снова иссохла, пылила, хрупкие цветы поникли под напором сирокко. А молодой человек шел и шел. И только вверх! Ландшафт становился все более диким. Они обогнули выступ скалы и теперь двигались краем обрыва. Епископ с дрожью взглянул вниз. Внизу лежало море, совершенно пустое, ни единой лодки. Пока он глядел, горизонт затрепетал, земля поплыла под его ногами и синие воды, казалось, вздыбились и покатили к нему. Голова закружилась, епископ закрыл глаза и ухватился за камень. Обжигающее прикосновение привело его в чувство.
      И снова вперед. Вперед и вверх.
      -- Шагайте немного помедленнее, -- отдуваясь и вытирая лицо, попросил епископ. -- Мы, должно быть, уже забрались выше Старого города. Такой тяжелый подъем. Далеко нам еще?
      -- Уже пришли. Вот место, о котором я говорил.
      -- Ну что же, должен сказать, здесь красиво! Но не слишком ли близко к краю обрыва? У меня возникает странное чувство, будто я воздушный шар.
      -- Ничего, привыкнем. Давайте присядем, мистер Херд.
      Все еще не испытывая доверия к своему спутнику, епископ уселся поудобнее и огляделся вокруг. Они действительно высоко забрались, отсюда была видна половина острова. Прямо напротив возвышался далекий вулкан, окутанный угрюмым серым дымом, поднимавшимся от потоков лавы, и увенчанный грозного вида плюмажем паров и газов. За ним -- бескрайнее море. У ног епископа, за трепещущей от зноя каменной пустошью, лежал Старый город с утопающими в зелени виноградников и садов домами. Он походил на клочок розовых кружев, наброшенный поверх ландшафта. Епископ сориентировался в уже знакомых улицах и принялся, словно по карте, отыскивать наиболее приметные здания -- собор, муниципалитет, старый бенедектинский монастырь, в который Добрый Герцог Альфред, как рассказывали, каждые два месяца милостиво приглашал сам себя отобедать с монахами, причем обеды эти отличались такой пышностью и великолепием, что совершенно исчерпали доходы богатого монастыря, после чего Его Высочеству было угодно облагодетельствовать подобным же образом соседнюю картезианскую обитель, в свой черед разорившуюся; епископ признал дом графа Каловеглиа и -- на дальнем краю города -маленькую виллу "Мон-Репо".
      Где-то сейчас кузина?
      Отдыхает, конечно, как все разумные люди.
      И глаза его прошлись по узкой тропе над краем обрыва, по которой они прогуливались в вечереющем свете, -- тропе, которую он предложил огородить, чтобы сделать ее не такой опасной. Кусок жуткого обрыва тоже различался отсюда, обнаруживая свою зловещую окраску, пятна крови, замеченные епископом с лодки. Дьявольская скала! Подходящее название. "Откуда прыгнул молодой английский лорд..."
      Стоял самый тихий час дня. Ни души на виду. Ни клочка тени. Ни единого дуновения в воздухе. Безоблачное, чернильно-синее небо.
      К огромному облегчению мистера Херда, Денис улегся и, похоже, навсегда. Он лежал на животе, точно ящерица, не шевелясь. Накрытая широкой шляпой голова покоилась на пиджаке, который он свернул, превратив в подобие подушки; одна загорелая, голая рука простерлась, откинувшись, по выжженной земле. Какой он все-таки ребенок -- затащить человека в такое место в надежде увидеть здесь нечто сверхъестественное! Все же мистер Херд пока не успокоился на его счет окончательно. Может быть, он только притворяется.
      Время шло. Изо всех сил старавшийся не заснуть епископ ощущал, как опускаются его веки, защищая глаза от заливающего все вокруг света. К нему опять подбирался озлобленный дух, обитающий в этих мирных, пронизанных солнцем местах, -- их пагубное порождение, казалось, отнимавшее у епископа силу воли. Оно придавило его своим весом. Епископ задремал, тяжело и беспокойно.
      Через какое-то время он вдруг проснулся и, резко поворотившись, вгляделся в своего спутника. Денис лежал в той же привольной позе, не сдвинувшись ни на дюйм. Странный юноша. Не задумал ли он какого-нибудь обмана?
      Вокруг расстилалась истерзанная, пустынная земля. Как здесь, оказывается, тихо, подумал епископ. Неземная тишь. И какая жара! Глыбы лавы, словно, покачивались и дымились, залитые яростным светом. Мертвый мир. Он напомнил епископу иллюстрации к Дантову "Аду". Епископ вспомнил фигурки осужденных навек, корчившиеся среди языков пламени.
      Взгляд его снова упал на виллу кузины. Странно! Теперь вдоль края обрыва прогуливались двое. Два крохотных пятнышка... Он вытащил бинокль. Пятнышки обратились в фигуры миссис Мидоуз и мистера Мулена.
      Черт! -- подумал епископ. -- Это еще что такое?
      Они прогуливались взад-вперед, в точности там, где сам он прогуливался с нею. Похоже, они пребывали в самых дружеских отношениях. В отличнейших отношениях. Отсюда казалось, что оба смеются, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на что-то -- книгу или иной предмет, который она несла в руке. Черт! Время от времени кузина оказывалась в опасной близости от края обрыва -- у епископа перехватило дыхание, ему вспомнилось головокружение, ощущение давящего ужаса, с которым он наблюдал за соколом, безумно плывущим над бездной. Ей, судя по всему, близость бездны доставляла наслаждение. Вот они развернулись, пошли назад, теперь на краю оказался мужчина. Очевидно и он страдал головокружением не более, чем она. Смеется, жестикулирует. Черт! О чем они разговаривают? Что они делают там, в такое неподходящее время? Раз пять или шесть они прошлись взад-вперед, а потом, совершенно неожиданно, прямо на глазах у мистера Херда произошло нечто такое... нечто невероятное.
      Он опустил бинокль, но тут же снова поднял его к глазам. Никаких сомнений. Мулена там больше не было. Исчез. Миссис Мидоуз легкой поступью двигалась к вилле.
      Мистеру Херду стало плохо. Не сознавая, что делает, он начал с ненужной силой трясти Дениса. Молодой человек лениво повернул к нему раскрасневшееся лицо.
      -- Где... что... -- начал он. -- Забавно! Вы его тоже видели? О, Господи! Вы меня разбудили. Жалость какая... Постойте, мистер Херд, что с вами? Вы хорошо себя чувствуете?
      Епископ, с жестоким усилием взял себя в руки.
      -- Наверное, солнечный удар. Африка сказывается! Пожалуй, нам лучше уйти. Дайте мне руку, Денис, будьте добры. Я хочу спуститься вниз.
      Рассудок его был потрясен, ноги ослабли. И все же ему хватало разумения, чтобы понять -- он стал свидетелем отвратительного, тщательно обдуманного убийства.
      ГЛАВА XLII
      Все традиции его расы, столетия честного и добропорядочного почитания закона, ужас чистоты перед тем, что нечисто -- все восставало против случившегося, в которое он никогда бы не поверил, если бы не свидетельские показания его собственных глаз. Он испытывал такое унижение, словно его ударили; ему хотелось съежиться, спрятать лицо от людей. Даже в положении свидетеля было что-то пятнающее. Какая мерзость! И как тщательно было выбрано время и место.
      И ведь никто иной как он сам во время той вечерней прогулки подал ей эту мысль. Он сказал ей о том, как легко сбросить оттуда человека. Нет ничего проще...
      Надо полагать, с течением времени мысли его придут в порядок. Между тем он вспомнил, кто такой Ретлоу -- alias(61) Мулен. Что-то вдруг словно вспыхнуло в мозгу. Этот человек был первым мужем кузины, может быть даже единственным ее законным мужем, поскольку она могла и не найти против него свидетельств, достаточных для возбуждения дела о разводе, -- да ведь она, в сущности говоря, и потеряла негодяя из виду на несколько лет, предшествовавших ее тайному побегу с молодым Мидоузом. Вполне могло оказаться, что Мулен, как-то прослышав о ее пребывании на Непенте, приехал сюда, чтобы обновить знакомство с нею. Но совершить такое отвратительное преступление! Поскольку о внезапном порыве с ее стороны нечего было и думать. Она играла с ним -- нарочно подманивала его. Визиты Мулена в Старый город, это тихое время дня... Нет. Она выполняла постыдный план, подробнейшим образом все обдумав.
      Мистер Херд, придавленный ужасной тайной, не выходил из дому. Его начали одолевать практические вопросы. Как ему следует поступить? Ждать! постановил он. Какое-нибудь решение обязательно найдется. Пока же он слишком ошеломлен, чтобы ясно все обдумать. Ему тоже этот малый не нравился. Но ведь никто не станет убивать человека только за то, что тот ему не нравится. Никто не станет убивать человека... -- дурацкие слова вновь и вновь повторялись в его сознании.