-- Благодарю вас, -- сказал чрезвычайно польщенный собеседник графа. -- Собственно, за это мне и платят. Но скажите, как бы вы могли объяснить это сходство?
      -- Я перескажу вам мою гипотезу. Коротко говоря, я считаю, что эти работы вышли из одной мастерской.
      -- Из одной мастерской?! Вы меня изумляете.
      -- Да, во всяком случае, они принадлежат к одной школе или обязаны своим появлением на свет некоему общему источнику вдохновения. Об истории даже такого великого города, как Локри, мы знаем прискорбно мало, но исходя из некоторых намеков, встречающихся у Пиндара и Демосфена, дозволено, как мне кажется, вывести, что здесь могли -- и даже обязаны были -иметься свои превосходные, ныне забытые мастера, распространявшие определенные приемы работы, определенные пристрастия по части формы и обращения с материалом, что вполне естественно привело к возникновению своего рода традиции. Чем и объясняется сходство, с такой проницательностью подмеченное вами в двух этих творениях. Вот что имел я в виду, говоря об одной мастерской. Ну, как вам моя теория?
      -- По-моему, что она весьма удовлетворительным образом объясняет обнаруженный нами факт, -- с глубокой убежденностью ответил эксперт.
      Все это мистер ван Коппен знал.
      Но верил лишь в половину...
      -- Так о чем вы говорили, граф?
      Итальянец оторвал глаза от изысканных очертаний "Локрийского фавна" и улыбнулся сначала своему визави, а затем мистеру Херду, который, несколько раз с одобрительным выражением обойдя статуэтку, наконец присел.
      -- Я собирался рассказать вам еще об одном соображении, несколько позже пришедшем в голову нам с сэром Гербертом Стритом, человеком, кстати сказать, необычайной тонкости ума. Мы согласились с ним, что и "Деметра", и "Фавн" несомненно созданы в Локри. "Ну хорошо, -- сказал он, -- это ясно, но как они оказались в горах, на вашей земле, в двадцати пяти милях от города?" Признаюсь, поначалу его вопрос поставил меня в тупик. Ибо насколько мне известно, ничто не свидетельствует о былом существовании в этих местах большого поселения эллинов. Но тут меня осенило, что здесь вполне могла находиться вилла, а то и две -- да в сущности, если судить по разнообразным древним вещицам, найденным в моих крохотных владениях, и должна была находиться. Это навело меня на мысль, что обе реликвии были привезены сюда намеренно.
      -- Привезены?
      -- Привезены. Ибо хотя лето в Локри переносится куда легче, чем здешнее, в самом разгаре его там должно быть довольно жарко, между тем как мои виноградники расположены на прохладных высотах...
      -- Что-то вроде климатического курорта, хотите вы сказать?
      -- Вот именно. Вам не кажется, что люди богатые должны были владеть домами и там, и тут? Древние, как вы знаете, отличались такой чувствительностью к изменениям температуры, что в летнее время путешествовали лишь по ночам, а некоторые из наиболее закаленных их военачальников приказывали сооружать для себя во время походов подземные жилища. Я могу, например, представить себе молодого и пылкого поклонника прекрасного, жившего в те дни, когда Пифагор излагал свое учение под сверкающими колоннадами Кротона, когда флотилии Метапонта бороздили синие ионийские воды, когда Сибарис преподавал миру уроки безмятежной жизни, -- я почти вижу этого юношу, -- с энтузиазмом продолжал он, -- бегущего из жаркого равнинного города на эти прохладные высоты и -- поскольку он пылает всепоглощающей страстью к красоте -- берущего с собой одну или две, всего одну или две любимых бронзы, с которыми он не может и никогда не позволит себе расстаться -- о нет, даже на краткое лето, ибо в горном уединении они будут услаждать его взор и вдохновлять душу. Эти люди, сколько я понимаю, обладали чувством, которого полностью лишены их потомки -- чувством утешения, счастливого соучастия, даруемого произведениями искусства. Впоследствии это чувство было уничтожено. Из всех наших современников одни японцы еще питают подобную искреннюю любовь, заставляющую их не расставаться с проникнутыми красотой творениями, прижимать эти творения к груди, будто драгоценных друзей; мы же, живущие в мире отвратительного уродства, явственно стали побаиваться ясных, но полных упрека обликов этих творений. Ах, мистер ван Коппен, то был век утонченности, золотой век! Ныне -- ныне мы возим с собой лишь наши заботы.
      Эти проникновенные слова глубоко тронули епископа.
      Мистер ван Коппен, глаза которого благодушно искрились, сказал сам себе:
      -- Что за божественный врун! Почти такой же, как я.
      Слуга объявил, что завтрак подан.
      ГЛАВА XXXVI
      -- Вы совершенно правы, -- говорил, обращаясь к мистеру Херду, граф. -- Идеальное поварское искусство должно выявлять индивидуальные свойства характера, оно должно предлагать вам меню, блюда которого продуманно выбраны из кухонь самых разных стран и народов, меню, отражающее живой и разборчивый вкус хозяина дома. Существует ли, к примеру, на свете что-нибудь вкуснее настоящего турецкого плова? У поляков и испанцев также имеются выдающиеся кулинарные достижения. И если бы я имел возможность следовать в этой области моим идеалам, я бы непременно добавил к списку блюд кое-что из удивительных восточных сладостей, приготовлению которых Кит с таким успехом обучил своего повара-итальянца. Они обладают способностью наводить вас на размышления, вызывая видения роскошного и пылкого Востока, ради посещения которого я бы отдал многие из еще оставшихся мне лет.
      -- Так почему бы вам не сделать то, что я уже несколько раз предлагал? -- спросил миллионер. -- Я каждую зиму навещаю Восток; в этом году мы собираемся в первые недели ноября добраться до Бангкока. Место на борту для вас найдется. А не найдется, так мы его расчистим! Ваше общество доставило бы мне невыразимое наслаждение.
      Граф Каловеглиа был, вероятно, единственным на земле существом мужского пола, когда-либо получавшим подобное приглашение от владельца "Попрыгуньи".
      -- Мой дорогой друг! -- ответил он. -- В моем положении я ничем не смогу отплатить вам за вашу доброту. Увы, это невозможно, во всяком случае сейчас. И не думаете ли вы, -продолжал он, возвращаясь к прежней теме, -- что нам следует возродить некоторые забытые рецепты прошлого? Я подразумеваю не чрезмерно напичканные пряностями приправы -- не огромные окорока и пироги, не лебедей и павлинов, -- но, скажем, рецепты приготовления пресноводной рыбы. Щука, на мой взгляд, существо малоаппетитное, отдающее тиной. Но если приложить, как попытался однажды я, достаточные усилия и разделать ее в соответствии со сложными указаниями одной старинной поварской книги, вы получите нечто вполне съедобное и уж во всяком случае ни на что не похожее.
      -- Из вас вышел бы великолепный повар!
      -- Ясно, что граф не считает ниже своего достоинства практиковаться в самом древнем и почтенном из домашних искусств, -- добавил мистер Херд.
      -- Ничуть не считаю. Я мог бы стряпать con amore(58), имей я досуг и необходимые материалы. Любую кулинарную работу следует выполнять с уважительной любовью к делу, вам так не кажется? Утверждение, что кухарка должна иметь утварь и темперамент, необходимые для упражнений в кулинарном искусстве, не более осмысленно, чем утверждение, что солдат обязан носить мундир. И одетый в мундир солдат может оказаться плохим солдатом. Настоящая кухарка должна обладать не только этими внешними атрибутами, но и немалым жизненным опытом. Настоящая кухарка это совершенное -- единственно совершенное сочетание философа и художника. Она сознает свою ценность: в ее руках счастье человечества, благополучие еще не рожденных поколений. Вот почему девушка или юноша никогда не смогут накормить вас по-настоящему. Они годятся для любой домашней работы, но только не для кухонной. Ни в коем случае! Никто не способен обратиться в философа, не завершив своего физического развития. Настоящая кухарка должна быть женщиной зрелой, она должна знать мир хотя бы в пределах, отпущенных человеку, занимающему ее положение в обществе, сколь бы скромным это положение ни было; она должна уже определить для себя, что есть добро и что зло, пусть даже самым непритязательным и неказистым образом; она должна пройти через испытания грехом и страданием или по крайней мере, -- что зачастую сводится к тому же, -- супружеской жизнью. Самое лучшее, если у нее будет любовник, пылкий и грубый любовник, который попеременно ласкает и поколачивает ее; ибо как всякая женщина, достойная такого названия, она испытывает, и с полным на то правом, изменчивые физические потребности, которые должны удовлетворяться исчерпывающим образом, если хозяин ее хочет иметь доброкачественный и здоровый стол.
      -- Мы не всегда допускаем, чтобы они отвечали всем этим условиям, -- заметил мистер Херд.
      -- Я знаю. Поэтому нас так часто травят или морят голодом вместо того, чтобы радовать полноценной пищей.
      -- Но вы ведь говорили только о кухарках? -- спросил ван Коппен.
      -- Конечно. Впрочем, само собой разумеется, что столь ответственное дело -- я бы назвал его священной миссией -нельзя доверить ни одной женщине, живущей к югу от Бордо или к востоку от Вены. Причин тому много и одна из них в том, что женщины, проживающие вне этих пределов, отличаются чрезмерной сонливостью. Так вот, о кухарке, -- если она еще и попивает немного...
      -- Попивает?
      -- Если она попивает, то лучшего и желать не приходится. Это показывает, что и со второй составляющей ее двойственной природы все в порядке. Это доказывает, что она обладает важнейшими качествами художника -- чувствительностью и способностью испытывать восторг. По правде сказать, я порой сомневаюсь, может ли вообще что-либо вкусное выйти из рук человека, честно презирающего или страшащегося -- что одно и то же -- лучшего среди даров Божиих. Мой Андреа -- трезвенник до мозга костей; не из каких-либо, и это меня радует, убеждений или дурного здоровья, что опять-таки одно и то же, но из необоримой потребности сэкономить мои деньги. И что же? Вы уже вкусили от его аскетизма, отведав вот этого zabbaglione, за которое я обязан принести вам мои извинения. Остается надеяться, что кофе будет отличаться большей гармоничностью.
      -- А вы включили бы в ваш перечень какие-либо американские блюда?
      -- Можете быть уверены, и немалое их число. Я сохранил приятнейшие воспоминания о балтиморской кухне.
      -- Все это можно получить и в Нью-Йорке.
      -- Несомненно, несомненно. Но что неизменно расстраивало меня во время заокеанских обедов, так это неуместная спешка с которой там покидают стол. Можно подумать, что люди стыдятся того естественного и дарующего радость занятия, для которого предназначена обеденная зала. Кроме того, не замечали ли вы, что когда гости садятся за стол, нечувствительным образом возникает определенного рода атмосфера, некий интеллектуальный тон -- независимо от того, о чем ведется беседа? Наличие такой атмосферы часто остается незамеченным, но она тем не менее окутывает комнату, на какое-то время объединяя всех, кто в ней собрался. И вот нам вдруг приходится вставать, переходить куда-то еще, усаживаться в другие кресла, в другой обстановке, при другой температуре. Это тяжелое испытание. Уникальная атмосфера гибнет; гений, только что правивший нами, изгоняется, его уже не вернуть; нам приходится приспосабливаться к новым условиям, что часто требует немалых усилий и часто, очень часто оказывается нам совсем не по душе! По-моему, это порочный обычай. Из любого душевного состояния, пребываем ли мы в обществе или наедине с собой, необходимо выжимать все до последней капли, безотносительно к тому, успели мы проглотить последнюю ложку еды или не успели. Когда разговор закончится, как кончается все, лишаясь последних остатков жизни, тогда и наступит время разорвать прежнюю, соединявшую нас цепь мыслей и выковать новую, в новом, если потребуется, окружении.
      -- Признаюсь, стремление поскорей разбежаться в стороны всегда казалось мне несколько варварским, -- сказал американец. -- Я предпочитаю засиживаться за столом. Но дамы этого не любят. Они понимают, что их платья гораздо лучше смотрятся в гостиной, чем под красным деревом стола; возможно и дамские голоса приятнее звучат среди ковров и кресел. Так что нам приходится, как обычно, бежать за ними следом вместо того, чтобы заставить их бегать за нами ("как делаю я", -- добавил он про себя). Однако граф! Если вам нравятся наши американские блюда, почему бы не послать вашего человека к Герцогине, чтобы она обучила его готовить некоторые из них? Я уверен, что она с удовольствием научит его; она не так ревниво оберегает свои познания, как профессиональный повар.
      -- Я давно уже попросил бы ее об этой услуге, если бы Андреа был прирожденным поваром, подобным тому, что служит у Кита. К несчастью он совсем не таков. Философ в его натуре представлен, а художник -- увы. Он всего лишь старательный обитатель Аркадии, переполненный благими намерениями.
      -- А разве они в счет не идут? -- осведомился епископ.
      -- Мне говорили, что в искусстве и в литературе они способны искупить отсутствие прирожденного дара. Все может быть. По крайней мере, некоторым удается так улестить свой разум, чтобы тот в это поверил. Но как бы там ни было, не думаю, что это правило распространяется на поварское искусство. Благие намерения -- увольте! Кому приспеет охота испытывать подобное надувательство на собственном желудке, органе честном и бескомпромиссном, не желающем выслушивать всякую чушь? Или позволить ему самому ставить опыты? Благие намерения чреваты гастритом...
      Мистер Херд вытянул ноги. Он чувствовал себя все более непринужденно. Ему нравился этот приятный старик; что-то прочное, неизменное было в его взглядах, во всей его личности. Да и в окружавшей их обстановке мистер Херд чувствовал себя как дома. Выражение простоты и изящества присутствовало в этой лежавшей на одном уровне с землей покойной зале, в приглушенном свете, проникавшем в нее сквозь выходящие в сад окна, в ее благородных пропорций крестовых сводах, в написанном прямо по штукатурке фризе, приобретшем от времени оттенок слоновой кости, и в иных украшениях, которые граф, верный традициям сельской архитектуры прежних времен, благоговейно оставил нетронутыми -- а может быть, приспособил к современным нуждам, произведя изменения с такой искусностью, что проявленное им совершенное мастерство оставило их незримыми. В открытую дверь, через которую они сюда вошли, задувал теплый ветер, принося с собою вкрадчивый аромат белых лилий, наполовину запущенных, росших в тенистом углу двора. Епископ приметил их, когда входил, -- они стояли гордыми купами, с мощным усилием клонясь, чтобы достигнуть света.
      Его глаза прошлись по дворику, по полумраку, созданному могучей кроной смоковницы, по обломкам скульптур, полупогребенным в гуще листвы и кивающих цветов, и услужливо остановились на узорчатом, "в елочку", кирпичном полу дворика, отливающем красноватым, бархатистым теплом. Пол, местами немного вытертый человеческими ногами, оживляли пятна изумрудно-зеленой травы и прожилки янтарного света, игравшего на его поверхности там, где солнечным лучам удавалось пробиться сквозь накрывавшую дворик плотную листву.
      Со своего места епископ видел стоявшего на пьедестале "Локрийского фавна". Фигурка тонула в сумраке. Казалось, она дремлет.
      Между тем Андреа, непривычно церемонный во фраке и нитяных белых перчатках, подал кофе. Кофе оказался необычайно хорош.
      -- Абсолютно гармоничен, -- объявил епископ и, сделав пару глотков, без колебаний распространил одобрение и на обладающий удивительным вкусом ликер, распознать составные части которого ему не удалось.
      -- Он из моих крошечных владений на материке, -- пояснил граф. -- Будь воздух яснее, я пригласил бы вас на крышу, чтобы показать это место, хотя оно находится во многих лигах отсюда. Но в такое время дня южный ветер всегда окутывает материковые земли дымкой, своего рода вуалью.
      Знаток и ценитель сигар, мистер ван Коппен, открыл свой объемистый портсигар и предложил собеседникам воспользоваться его содержимым, не сообщая, впрочем, того, что сигары эти за баснословные деньги изготавливаются специально для него.
      -- Надеюсь, они вам покажутся достойными того, чтобы их курить. Хотя вообще говоря, пытаться, живя на яхте, сохранить сигары в приличном состоянии -- дело пустое. Да и на острове вроде этого наверное тоже. В том, что касается табака, Непенте ничем не отличается от стоящего на якоре судна.
      -- Вы правы, -- сказал граф. -- Для хороших сортов влажный сирокко опасен.
      -- Южный ветер! -- воскликнул мистер Херд. -- Этакая африканская язва! А другие ветра здесь бывают? Скажите, граф, неужели сирокко дует всегда?
      -- По моим наблюдениям, он постоянно дует весной и летом. Едва ли с меньшим постоянством осенью, -- добавил он. -- Ну и зимой иногда по целым неделям.
      -- Звучит многообещающе, -- заметил епископ. -- И что же, он как-либо сказывается на поведении людей?
      -- Местные жители привыкли к нему или махнули на него рукой. Но иностранцы порой совершают под его воздействием странные поступки.
      Американец сказал:
      -- Вот вы говорили о том, чтобы создать сплав нашей кухни с вашей или наоборот. Этого несомненно можно достичь и обе стороны только выиграют. Но почему бы не пойти дальше? Почему не соединить в один сплав наши цивилизации?
      -- Приятная греза, друг мой, которой и сам я временами обманываюсь! Наш вклад в благоденствие рода людского и вклад Америки -- разве они не являются несовместимыми? В чем состоит ваш? В комфорте, в приспособлениях, позволяющих сберегать время и силы, в изобилии, словом, во всем, что, объединяясь, образует понятие полезности. Наш, если позволено будет так выразиться, -- в красоте. Несомненно, мы можем к взаимной выгоде внушить друг другу наши идеалы. Но сплава все равно не получится, место соединения так и останется заметным. То будет скорее успешное сращивание, чем слияние элементов. Нет, я не вижу, как можно синкретизировать красоту и полезность, получив однородную концепцию. Они слишком антагонистичны, чтобы соединиться в одно.
      -- Но в жизни современной Америки, -- сказал миллионер, -много прекрасного и величественного -- помимо ее природы, хотел я сказать. Замечательные паровозы, к примеру -- я называю их прекрасными, в совершенстве приспособленными для выполнения своего назначения. Так ли уж их красота антагонистична тому, в чем усматривает красоту ваша цивилизация?
      -- Я знаю, что кое-кто из выдающихся людей писал в последнее время о красоте стремительно летящего автомобиля и тому подобных вещах. В определенном смысле этого слова они правы. Ибо существует красота механической целесообразности, которую никаким искусством не усовершенствуешь. Но это не та красота, о которой я говорил.
      -- И потому, -- заметил епископ, -- нам следует придумать для нее новое слово.
      -- Совершенно справедливо, мой дорогой сэр! Нам следует придумать новое слово. Все существующие ценности постоянно пересматриваются и испытываются заново. Разве не так? Последние полвека мы заново формулируем моральные ценности, то же самое происходит и с художественными. То и дело возникают новые каноны вкуса, новые мерки, происходит общее расширение и умножение понятий. Полагаю, это должно заставить нас с большей осторожностью относиться к словам, которыми мы пользуемся, и быть готовыми к созданию новых слов в тех случаях, когда предстоит выразить новую идею. Если наши представления обогащаются, нужно соответственно обогащать словарь. Когда я говорю о красоте, я использую это слово в его узком классическом значении, значении быть может и вышедшем из моды, но очень удобном хотя бы тем, что оно неоспоримо закреплено и определено для нас всем, что мы унаследовали от древних по части искусства и художественной критики. И вот эта-то красота, утверждаю я, несовместима с той, другой красотой, о которой вы говорите.
      -- Почему же? -- спросил миллионер.
      -- Ну, например, эллинистической скульптуре присуще некое качество -- как бы нам его назвать? Назовем его фактором необычайности, тайны! Такие произведения искусства излучают нечто неясное, сообщая нам чувство их универсальной приемлемости для нас, какие бы настроения и страсти нами не владели. Полагаю, потому мы и называем их вечно юными. Они притягивают нас, будучи словно бы и знакомыми, но тем не менее принадлежащими как бы к неисследованному нами миру. Когда бы мы ни обратились к ним, они беседуют с нами на каком-то любовном и все-таки загадочном языке, на том языке, слова которого мы порою читаем в глазах просыпающегося ребенка. Между тем, самый быстрый и красивый паровоз в мире не является вечно юным, он устаревает и, прожив краткую жизнь, попадает на свалку. Иначе говоря, дух тайны, вечной юности улетучивается оттуда, куда вторгается полезность. Существует и еще один элемент классической красоты, столь же несовместимый с вашей современной ее концепцией: элемент авторитета. Увидев Праксителева "Эрота" даже совершенно неотесанный человек проникается уважением и к самому изваянию, и к его творцу. "Что за человек его сделал?" -- интересуется он, ибо сознает, что эта скульптура как-то воздействует на его неразвитый ум. Возьмем теперь некоего мсье Кадиллака, который строит прекрасные автомобили. Что за человек их делает? Нас это и на йоту не интересует. Он, может быть, и не человек вовсе, а еврейский синдикат. Ничего не попишешь, я не могу принудить себя чтить мсье Кадиллака с его машинами. Они комфортабельны, но фактор авторитета, вынуждающий нас склониться перед "Эротом", в них отсутствует полностью. Тем не менее и то, и другое называют прекрасным. Что же доказывает применение нами одного и того же слова к произведениям столь различным, столь безнадежно антагонистичным одно другому, как произведения Праксителя и мсье Кадиллака? Лишь недостаточность нашей изобретательности. А о чем оно свидетельствует? О том, что в головах у нас царит неразбериха.
      ГЛАВА XXXVII
      Миллионер заметил:
      -- Думаю, с годами взгляды людей меняются. Демократия наверняка изменила прежние ваши воззрения.
      -- Безусловно. Насколько я понимаю, ни американцы, ни какие-либо иные из наших современников, к какой бы расе они ни принадлежали, не способны отделаться от представлений, согласно которым все люди равны: в глазах Господа, добавляют они, подразумевая свои собственные. И опять-таки насколько я понимаю, ни древние греки, ни какие-либо иные древние, к какой бы расе они ни принадлежали, не могли бы впасть в столь нелепое заблуждение. Демократия не изменила моих воззрений, она их уничтожила. Она заменила цивилизацию прогрессом. Для восприятия обладающих красотою творений, на что способны и американцы, человеку нужен разум. Разум совместим с прогрессом. Для создания их, на что были способны греки, необходим разум и кое-что еще -- время. Демократия, покончив с рабством, устранила и элемент времени -- элемент, для цивилизации обязательный.
      -- У нас в Америке рабства и поныне хватает.
      -- Я использую это слово в его античном смысле. Ваше современное рабство другого рода. Ему присущи все недочеты и лишь очень немногие положительные стороны классической разновидности. Оно снабжает досугом не тех, кого следует -людей, воспевающих достоинство труда. Тем, кто рассуждает о Достоинстве Труда, лучше избегать разговоров о цивилизации -из опасения перепутать ее с Северным полюсом.
      Американец рассмеялся.
      -- Это камушек в мой огород, -- заметил он.
      -- Напротив! Вы являетесь восхитительным примером удачного слияния, о котором мы только что говорили.
      -- Цивилизация и прогресс! -- воскликнул мистер Херд. -- В той сфере деятельности, где я подвизаюсь, эти два слова используют так часто, что я начал подумывать, а имеют ли они хоть какое-то значение, кроме следующего: все постепенно меняется к лучшему. Предполагается, будто они указывают на восходящее движение, на некоторый шаг в сторону улучшений, которых я, честно говоря, углядеть не способен. Что толку в цивилизации, если она делает людей несчастными и больными? Нецивилизованный африканский туземец наслаждается здоровьем и счастьем. Жалкие создания, среди которых я работал в лондонских трущобах, не имеют ни того, ни другого, зато они цивилизованы. Я окидываю взглядом столетия и не вижу ничего, кроме незначительных перемен! Да и в этом я не уверен. Пожалуй, одни лишь различия в мнениях относительно ценности того или этого в разные времена и в разных краях.
      -- Простите! Я пользовался этими словами в специфическом смысле. Под прогрессом я подразумевал сплочение общества, не важно ради какой цели. Прогресс это центростремительное движение, растворяющее человека в массе. Цивилизация центробежна, она допускает и даже утверждает обособленность личности. Потому эти два термина и не синонимичны. Они обозначают враждебные, разнонаправленные движения. Прогресс подчиняет. Цивилизация координирует. Личность возникает в рамках цивилизации. И поглощается прогрессом.
      -- Можно назвать цивилизацию спокойным озером, -- сказал американец, -- а прогресс -- рекой или потоком.
      -- Точно! -- откликнулся мистер Херд. -- Одна статична, другой динамичен. И кто же из них по-вашему, граф, более благодетелен для человечества?
      -- Ах! Лично я не стал бы заходить так далеко в рассуждениях. Вникая в эволюцию общества, мы можем заключить, что прогресс представляет собой движение более юное, ибо сплачивающее людей Государство появилось позднее обособленной семьи или клана. Это тот предел, до которого я решаюсь дойти. Споры на тему, что лучше для человечества, а что хуже, обличают то, что я называю антропоморфным складом мышления, поэтому для меня такой проблемы просто не существует. Мне достаточно установления факта несовместимости, взаимоисключаемости цивилизации и прогресса.
      -- Вы хотите сказать, -- спросил миллионер, -- что невозможно быть в одно и то же время цивилизованным и прогрессивным?
      -- Да, именно это. Так вот, если Америка выступает за прогресс, нашему старому миру можно, пожалуй, разрешить -сказав о нем несколько лестных слов, не больше, чем причитается любому покойнику -- представлять цивилизацию. Объясните же мне, мистер ван Коппен, как вы предполагаете соединить или примирить столь яро антагонистические устремления? Боюсь, нам придется подождать, пока не наступит рай на земле.
      -- Рай на земле! -- эхом откликнулся мистер Херд. -- Еще три несчастных слова, без которых в моей профессии никак не обойтись.
      -- Отчего же несчастных? -- спросил мистер ван Коппен.
      -- Оттого что они ничего не значат. Рай на земле никогда не наступит.
      -- Но почему?
      -- Да потому что он никому не нужен. Людям требуется нечто осязаемое. А к раю на земле никто не стремится.
      -- И это довольно удачно, -- заметил граф. -- Поскольку будь все иначе, Творцу пришлось бы потрудиться, устраивая его, тем более, что каждый из людей представляет себе рай на земле по-своему, совсем не так, как его сосед. Мой ничуть не схож с вашими. Интересно было бы узнать, мистер ван Коппен, на что походит ваш?
      -- И мне интересно! Я как-то никогда об этом не думал. То и дело приходилось решать другие задачи.
      И миллионер стал обдумывать вопрос с обычной для него ясной определенностью мысли. "Без женщин не обойдешься", -вскоре заключил он про себя. Но вслух сказал:
      -- Думаю, мой рай принадлежит к довольно противоречивой разновидности. Прежде всего, мне потребуется табак. Кроме того, мой рай безусловно нельзя будет считать настоящим, если я не смогу подолгу наслаждаться вашим обществом, граф. У других людей все может оказаться гораздо проще. Скажем, рай Герцогини уже близок. Она вот-вот перейдет в лоно Католической церкви.
      -- Вы мне напомнили, -- сказал мистер Херд. -- Некоторое время назад Герцогиня угощала меня замечательными булочками. Восхитительно вкусными. И говорила, что они по вашей части.
      -- А, так вы их тоже распробовали? -- рассмеялся американец. -- Я много раз говорил ей, что стоит человеку приняться за ее булочки и его уже ничем не остановишь, я во всяком случае такого представить себе не могу. Я позавчера едва не объелся ими. Пришлось перенести второй завтрак на яхте на более позднее время. Больше этого никогда не случится -- я имею в виду поздний завтрак. Кстати, вы не знаете, чем закончилась затея с мисс Уилберфорс?
      Мистер Херд покачал головой.
      -- Это та особа, -- поинтересовался граф, -- которая много пьет? Я ни разу не беседовал с ней. Она, по-видимому, принадлежит к какому-то из низших сословий, представители которого достигают с помощью алкоголя приятных эмоций, даруемых нам хорошей пьесой, музыкой, картинной галереей.
      -- Нет, она леди.
      -- Вот как? Значит, она грешит невоздержанностью, присущей тем, кто ниже ее. Это некрасиво.
      -- Воздержанность! -- сказал епископ. -- Еще одно слово, которым мне вечно приходится пользоваться. Умоляю вас, граф, объясните мне, что вы подразумеваете под воздержанностью?
      -- Я сказал бы, что это такое употребление наших способностей и телесных органов, которое позволяет сочетать максимум наслаждения с минимумом страданий.
      -- А кто способен определить, где употребление переходит в злоупотребление?
      -- Сколько я себе представляю, нам не остается ничего лучшего, как обратиться за ответом на этот вопрос к нашим телам. Они точно укажут нам, как далеко мы вправе зайти, оставаясь безнаказанными.
      -- В таком случае, -- сказал миллионер, -- если вы время от времени перебираете -- только время от времени, хочу я сказать! -- вы не называете это невоздержанностью?
      -- Разумеется нет. Мы ведь не пуритане. Мы не называем вещи именами, которые им не принадлежат. То, о чем вы говорите, было бы, смею сказать, лишь переменой, как то блюдо из щуки: чем-то таким, чего мы не пробуем каждый день. Знаете, что сказали бы люди, если бы я по временам являлся домой навеселе? Они сказали бы: "Старый господин решил нынче ночью повеселиться. Да благословит Господь его душу! Пусть вино пойдет ему на пользу". Но если я начну поступать так, как судя по рассказам, поступает мисс Уилберфорс, они скажут: "Старик, похоже, не владеет собой. Он становится невоздержанным. Каждый вечер! Смотреть неприятно." Они никогда не скажут, что это плохо. Желая кого-либо осудить, они говорят: смотреть неприятно. Как видите, этический момент заменяется эстетическим. Это характерно для Средиземноморья. И одна из заслуг Католической церкви состоит в том, что она позволила нам сохранить в нашем отношении к мелким нравственным провинностям хотя бы немногие крупицы здравого смысла.