Тем временем снаружи пепел сыпался, не переставая. Он повалил около полуночи и уже покрывал землю двухдюймовым слоем. Непенте лежал, окутанный киммерийской мглой, более темной, чем беззвездное небо --мглой, которую можно было пощупать; нечто подобное жаркому и душному одеялу придавило остров. Все погрузилось в безмолвие. С улиц не доносилось шагов: рассыпчатый пепел, более мягкий, чем снег, глушил любые звуки. И он все падал и падал. Немногие из перепуганных местных жителей, которых необходимость вынудила покинуть свой кров, брели по улицам, полные страха за собственные жизни. Они думали, что наступил конец света. Обуянные ужасом, они выходили наружу, лишь сунув в карман нож или револьвер, а на улице опасливо обходили друг друга, стискивая в одной руке факел или фонарь, а другой прижимая ко рту носовой платок, потому что боялись задохнуться. В витринах одного-двух магазинчиков с трудом, словно сквозь плотный туман различался слабо мерцающий свет. Обычных же картин и звуков утра -- повозок, снующих в ожидании найма, щелканья кнутов, криков фруктовых и рыбных торговцев -- не было и в помине. Смертельную тишь нарушал лишь звон городских курантов, отбивающих часы посреди потемневшего мира.
      С полдюжины сорвиголов собралось в Клубе. То есть это они называли себя сорвиголовами. На самом деле, они были напуганы до смерти и прибежали в Клуб, надеясь обрести в обществе друг друга взаимную поддержку и недостающую отвагу. Сегодня они не пили виски, не играли в карты и не пересказывали сплетен. Все сидели вокруг освещенного ацетиленовой лампой стола и в тревоге слушали молодого профессора из Христиании, который знал, по его словам, толк в высшей математике и в настоящую минуту с помощью биномиальной теоремы подсчитывал, сколько потребуется времени, чтобы город засыпало пеплом по самые крыши -- в предположении, что все его здания имеют одинаковую высоту. Профессор приехал на остров совсем недавно и по этой причине еще сохранял что-то вроде веселого пессимизма. Он полагал вполне возможным, что к тому времени, когда пепел доберется до вторых этажей, -- при условии, разумеется, что все они находятся на одном уровне, -ветер может перемениться и куда-нибудь его унести. Те, кто прожил на острове дольше профессора, послушав его рассуждения, совсем пали духом. Они вставали из-за стола и печально качали головами, приготовляясь к самому худшему. Они свой сирокко знали.
      Утро тянулось, и в Клуб прибредали все новые, закутанные по уши бедолаги; они стряхивали с одежд пепел и торопливо закрывали за собой дверь. Зажгли еще несколько ламп. Новости были неутешительные. Снаружи по-прежнему темно, вытянутой руки не видать; пепла уже навалило столько, что он стал опасен. Не выдержав его веса, обвалилось несколько крыш; телеграфное сообщение с материком нарушилось -- кабель, как полагали, лопнул вследствие каких-то подводных потрясений; некто, переходя рыночную площадь, наткнулся на труп женщины, несомненно задохнувшейся; двое из посаженных Судьей под стражу русских от непривычки к вулканическим явлениям впали в буйное помешательство и обезглавили друг друга мясницким ножом. Появившийся в конце концов мистер Мулен, пребывавший в каком угодно, но только не в обычном для него бойком расположении духа, сообщил полную и исправленную версию последнего происшествия: жертв было вовсе не две, а четырнадцать; прежде чем совершить свой безумный поступок, они преломили хлеб-соль и спели национальный гимн; и воспользовались они не мясницким ножом, а ржавой стамеской. Его рассказ, который в обычных обстоятельствах стал бы бесценной темой для увлекательных пересудов, ни одного из слушателей не взволновал. Все ожидали, когда явится их президент, Консул, бывший истинной душой Клуба -- явится и принесет официальные извинения за столь безответственную выходку со стороны природы. Но Консул впервые в жизни оказался неспособным выполнить свой долг.
      Бедняга сидел дома, в стоявшей на отшибе вилле, известной как "Консульство", и в голове его царил невероятный сумбур. Облокотившись на освещенный лампой письменный стол, он удрученно вглядывался в тьму за окном. Перед Консулом лежал предварительный набросок ежегодного доклада, предоставляемого им никарагуанскому Министру финансов, джентльмену, которого раз в год одолевало жгучее любопытство относительно состояния дел на Непенте, особенно по части судоходства, торгового оборота, заразных заболеваний и мер, предпринимаемых на острове для борьбы с бери-бери.
      До сих пор написание доклада не доставляло мистеру Фредди Паркеру никаких хлопот. Между ним и его покровителем, синьором Помпонио-ди-Вергара-и-Пуярола, существовало взаимное понимание насчет того, что данная работа является ничем иным, как чистой воды формальностью. Вследствие этого мистер Паркер взял за обыкновение отвечать на всякий мудреный запрос родного правительства волшебным словом nil(55). Банковская система -nil. Экспорт мяса -- nil. Хлопковая промышленность -- nil. Сельское хозяйство -- nil. Шлюзовое судоходство -- nil. Торговля тиковым деревом -- nil. Добыча корунда -- nil. Рыбный промысел -- nil.
      На синьора ди-Вергара можно было положиться -- в случае возникновения каких-либо жалоб по поводу недопустимой невразумительности и краткости Непентинского доклада он мог все уладить.
      И вот только что пришли худые вести -- хуже некуда. Друга и покровителя мистера Паркера, в соответствии с принятым у никарагуанских политиков обычаем, заколола кинжалами пара убийц, нанятых соперником министра, прогоревшим торговцем, который, желая поправить свои пошатнувшиеся дела, решил, что из него может получится такой же Министр финансов, как и из любого другого, и который фактически уже узурпировал этот пост. Худшую новость трудно было бы и представить. Прогноз очень неблагоприятный. Ибо прозорливый мистер Паркер пришел к заключению, что соперник покойного дона Помпонио будет с подозрением взирать на всех, кого ценил Его Превосходительство -- к примеру, на него, мистер Паркера. И что тогда? Как бы добросовестно ни редактировал он, начиная с этого времени, свой доклад, положение его все равно будет шатким; его могут отозвать в любую минуту -- или передать принадлежащее ему место кому-то из представителей враждебной партии. Черт бы побрал эти республики! Занимаемый им пост, пост не более чем почетный, выдуманный лично для него обязательным, но ныне покойным доном Помпонио, могут вообще навсегда ликвидировать. Тоже хорошего мало. Мистер Фредди Паркер был уже староват, чтобы вновь начинать мотаться по свету. Он утратил качество, которое сам называл "куражом". Что же ему теперь делать?
      Он подергал себя за бородку и разгневанно запыхтел вересковой трубкой, так что дым из нее повалил клубами. Он задумался о другом несчастье -- еще одном источнике беспокойства. Ежеквартальное отступное пособие, присылаемое ему из Англии некими дальними, но почтенными родственниками на тех условиях, что ноги мистера Паркера не будет на этой земле честных людей, -- это пособие не поступило. Задержалось уже на две недели. Что случилось? Они решили больше ему не платить? Время от времени от них поступали такие угрозы. Если так, на что же он будет жить? Это плевок в лицо, вот что это такое. Как раз сейчас ему позарез нужны эти пятнадцать фунтов стерлингов. Кто мог бы ссудить его пятнадцатью фунтами? Кит? Навряд ли. Кит скупердяй -- шотландец, десять против одного можно поставить. Коппен? Один раз мистер Паркер уже пытался перехватить у него деньжат с результатом, отбившим всякую охоту предпринимать новые попытки. Чрезвычайно черствый миллионер. Старый прохвост его без малого оскорбил. Возможно, кто-то проболтался насчет хранимого в Консульстве и используемого в качестве общественного документа клочка crepe de China. Как быстро все становится на Непенте известным! Да, но где ему, черт побери, взять денег?
      Обе эти неприятности, сколь бы велики они сами по себе ни были, бледнели в сравнении с новой, ошеломляющей бедой.
      В комнате, расположенной прямо над ним, лежало тело его мертвой хозяйки. Она испустила дух в прошлый полдень, причем конец был по всем вероятиям ускорен раскатившимся по ее будуару грохотом канонады; не грохотом как таковым, поскольку она была от природы женщиной скандальной и уютней всего чувствовала себя в обстановке домашних свар и дрязг со слугами, но грохотом в его общественном значении, грохотом, показавшим ее истомленному сознанию, что на рыночной площади происходит нечто неподобающее, и в то же время имеющее первостепенную важность -- нечто такое, о чем она в этой жизни, быть может, высказаться уже не успеет. Иными словами, весьма возможно, что смерть ее ускорило не столько физическое, сколько духовное потрясение, вызванное шумом, -- разочарование, горькое осознание того, ей уже не узнать подробностей нового, судя по всему интересного, скандала.
      По причинам, которые представлялись ему основательными, врач рекомендовал произвести погребение как можно скорее -- его назначили на сегодняшнее утро. Падение пепла сделало церемонию неосуществимой. Она лежала наверху. А в комнате под нею сидел, вперяясь в достойный Эребуса заоконный мрак, ее потрясенный утратой сводный брат.
      Темный тон его свежеотглаженных, но далеко не новых траурных брюк гармонично сочетался с тьмой, окутавшей его душу. Он сознавал, что в опасности все его существование, что сам он на неверных ногах приближается к краху. Свалившиеся на него беды, столь сокрушительные, столь нежданные, внушали ему что-то вроде первобытного ужаса. Мистер Паркер никогда не был ни глубоко верующим, ни глубоко неверящим человеком. Он был дураком и был, как таковой, подвержен судорожным припадкам презренного страха, ошибочно принимаемого им за религиозность. Приступ несварения, неудача какой-нибудь финансовой спекуляции, кончина любимой сводной сестры -- эти разнородные, столь несхожие одно с другим события имели одну общую черту: они наполняли страхом Божиим пустую во всех иных отношениях голову мистера Паркера.
      В пиковые ситуации он попадал множество раз, но в такую еще никогда. Почти никогда. Он думал о лежащей наверху мертвой женщине и о том, что она сделала для утверждения и укрепления их положения в обществе, как она ради него экономила, да! врала ради него -- лучше, гораздо лучше, чем он мог даже надеяться соврать. Ибо она обладала бесценнейшим из всех дарований: она верила в собственное вранье. Она смотрела людям прямо в глаза и говорила от всей души, и ложь, прежде чем слететь с ее уст, становилась блистательной истиной. Лгуньей она была расточительной, вычурной. Классическая сдержанность в ее вранье и не ночевала. То было обильное, барочное вранье, изобретательно инкрустированное приятными и неожиданными украшениями. Тропическая пышность, которой отличалась ее натура, отражалась и в ее темпераменте и более всего в буйном изобилии измышлений, изливавшихся столь стремительным потоком, с такой жгучей убежденностью и избыточностью деталей, что у людей, хорошо с ней знакомых, плодовитость ее творческого воображения вызывала испуганный трепет (католики, говорят, даже крестились), а самые закоренелые скептики в оправдание ей говорили, что если излагаемые ею факты и неверны, то искренность и чистосердечие ее не вызывают сомнений. Да, на тысячу женщин едва ли отыскалась бы одна такая! Как часто мистер Паркер сидел у ее ног, слушая, как зачарованный, и стараясь усвоить ее секрет -- секрет, коренившийся, в сущности говоря, не столько в искусстве ее, сколько в натуре. Куда ему было тягаться с ней -- нечего и мечтать.
      А все потому, что он не умел смотреть человеку в лицо, потому что не верил не только собственной лжи, но и лжи, услышанной от других -- и не только лжи, но и правде; не верил никому и ничему, оттого и ему не верили. Никто не верил ни единому его слову, а некоторые грубияны заходили совсем далеко и сообщали ему, что они о нем думают. Они называли его лжецом -- наедине и прилюдно. Подобные испытания изматывают нервы, у пережившего их человека в конце концов начинают бегать глаза. Люди, хорошо с ним знакомые, не принимали на веру ни одного его слова, а знакомцы случайные говорили, что если излагаемые им факты и верны, то он все равно мошенник и сам ничего с этим поделать не может.
      И вот ее не стало, не стало его хозяйки, защищавшей мистера Паркера от бесчисленных мелких невзгод, дававшей ему возможность питать к себе уважение, бывшей для него чем-то вроде опоры в обществе. Он смотрел в темноту. Где он возьмет деньги -- те же несчастные пятнадцать фунтов, к примеру? Что с ним теперь будет?
      Он уже почти решил помолиться, только не мог придумать подходящих выражений, в которых можно попросить о подобной ссуде: вдруг Божество решит, что ради такой ерунды не стоит гонять с поручением ангелов. А с другой стороны попросить больше, чем ему действительно требовалось, он не решался -- во всяком случае, в этом квартале, -- опасаясь, что его поймают на лжи. Даже земные кредиторы и те вечно его ловили. Кроме того, в глубине души он всегда сомневался в действенности обращения к Богу с просьбами о деньгах или о чем-то еще. Может, все это сплошная комедия. Он с болью и сожалением вспомнил, что в нескольких случаях уже прибегал к молитве, как и к большинству иных традиционных способов. И увы, результат неизменно получался один -- nil...
      ГЛАВА XXIX
      Слуга объявил о приходе Его Преподобия "парроко".
      Героический священнослужитель, сопровождаемый двумя несущими факелы послушниками, осмелился бросить вызов падающему пеплу. Он никогда не уклонялся от выполнения долга. В это утро долг его состоял в том, чтобы переговорить с мистером Паркером касательно отсроченных похорон и иных прискорбных мирских дел. Ибо покойница не отступилась от веры своих отцов, она была рьяной католичкой -- столь рьяной, что привязанность сводного брата к чуждому вероучению причиняла ей, по ее словам, горчайшие муки; она много хлопотала о том, чтобы наставить его на путь истинный, привить ему правильный образ мысли. Она говорила, прибегая к излюбленным ею цветистым оборотам, что своенравное нежелание брата принять истинную веру угрызает ее сердце -- подразумевая, по-видимому, что оно ее злит. Нередко она указывала ему, как много они, живущие в католической стране, приобрели бы общественных и иных выгод, если бы и он тоже вступил в лоно церкви. Тщетно! В таких случаях Консул с немалой сноровкой изображал несгибаемого протестанта.
      Не то чтобы его особо волновало, к какой Церкви принадлежать. Но пока не подвернется другая, стоящая выделки овчинка, он предпочитал оставаться англичанином. Он отлично понимал, что сестрину исповеднику, "парроко", страх как не терпится подорвать престиж дона Франческо, обратив кого бы то ни было в свою веру. Ему хватало ума и на то, чтобы понять -будучи переданным в объятия католицизма руками Торквемады, он, официальный представитель республики Никарагуа, весьма украсит послужной список этого священника. Да только ничей послужной список он украшать не собирался -- во всяком случае задаром. Нестоящее дело. Один из великих вождей нации заметил как-то: "Каждый человек имеет свою цену". Эта фраза понравилась мистеру Паркеру; он был глубоко убежден в ее справедливости. У него тоже имелась своя цена и однажды, в пору крайних финансовых затруднений, он порадовал сестру, объявив, что готов подумать насчет обращения. Вслед за чем назвал свою цену. Поставленное им условие не имело ничего общего с требованиями, до выполнения которых могла бы -- из чувства благодарности -- снизойти Церковь, даже если бы она согласилась помочь ему своим возвышенным влиянием или оказать иные мирские услуги; от его условия за милю несло коммерцией, ибо оно выражалось в фунтах, шиллингах и пенсах.
      -- Ну и нахал же ты, Фредди, -- вот все, что смогла сказать его сводная сестра.
      -- Лола, дорогая, я никому не навязываюсь -- хочет, пусть берет, не хочет, не надо, -- надувшись, ответил Консул.
      Встать перед одиозным выбором -- брать или не брать -- Его Преподобию так и не пришлось; Лоле хватило ума не сообщать ему о столь постыдном предложении.
      Теперь же, пока достойный священник произносил какие-то приличествующие случаю утешительные банальности, мистер Паркер лихорадочно обдумывал, как ему начать переговоры -- на этот раз настоящие. Он нуждался в пятнадцати фунтах; ладно, что касается этих денег, можно попробовать смухлевать с клубными средствами. Но самое главное, необходимо изыскать какой-то способ так улестить правительство Никарагуа, чтобы оно сохранило за ним нынешний пост. Теперь вот этот Торквемада. Какую из него можно извлечь выгоду?
      -- Нунций! -- внезапно подумал он. Должен же в католической республике вроде Никарагуа иметься папский нунций, что бы он собою ни представлял; а если он, Консул, обратится в официальную веру этой страны, нунций, конечно, обрадуется и может быть шепнет президенту пару слов в похвалу его поступку, а то и попросит, чтобы такого достойного слугу Церкви не сгоняли с занимаемой должности. И если президент, тоже католик, с ним согласится, тогда ему, Фредди Паркеру, будет начхать на все махинации преемника синьора Вергара.
      Он решил продемонстрировать почтение к тому, что привычно называл величайшим из суеверий; обнаружить признаки скрытой приязни к Риму. Как видно, горе обострило сообразительность мистера Паркера, ибо на него вдруг снизошло вдохновение. После того, как они в очередной раз обсудили отталкивающие и печальные подробности погребения -- ему надлежало произойти как только состояние неба это позволит, -- мистер Паркер, указав на чернеющий за окнами наружный мир, сделал мудрое замечание.
      -- Надо что-то делать, -- сказал он.
      Его собеседник от всего сердца с ним согласился. Но затем испустил скорбный вздох. Разве извержение вулкана остановишь? Иными словами -- что делать-то?
      -- Позвольте мне кое-что предложить, парроко. Почему бы вам прямо сейчас не устроить шествие, покаянное шествие? Когда на материке происходит извержение, они именно так и поступают. Почему бы и вам не последовать их примеру?
      Это было самое тактичное и дипломатичное предложение из всех когда-либо сделанных Консулом. Нет, в самом деле -чертовски умный совет. Как гордилась бы им Лола, доведись ей услышать об этом! Проблеск вдохновения -- и он сумел им воспользоваться. Эффект оказался мгновенным. Едва прозвучало слово "шествие", тонкие губы Консулова собеседника обмякли, а хорьковые глаза его приобрели нежное выражение. Он был доволен, бесконечно доволен. Консул, даром что он протестант, явственно показал, что душа у него католическая -- это был добрый знак. Но тут же перед умственным взором "парроко" явились и трудности, по всей видимости неодолимые.
      -- Эта мысль, синьор Паркер, да еще исходящая от вас, наполняет меня невыразимой радостью. Однако вопрос в том, удастся ли нам организовать такое шествие. Даже священнослужители, большинство из них, постараются уклониться от участия в нем. Что же до населения -- кто захочет рисковать своей жизнью в разгар такого бедствия? Мы все можем задохнуться до смерти. Я не о себе говорю, я, не колеблясь, исполню приличествующую мне роль!
      -- Вы же знаете, какой здесь народ, -- до чего он любопытен. Если вы ударите в церковный колокол, некоторое число людей наверняка соберется на рыночной площади, стремясь хотя бы с риском для жизни узнать, что случилось. А когда они увидят, что составляется факельное шествие, вы, я в этом уверен, получите достаточно людей, чтобы нести Святой Образ Покровителя, еще и лишние останутся. Кроме того, я не вижу причины, которая может помешать духовенству в полном составе участвовать в крестном ходе. Ударьте в колокол, парроко! И вы получите столько людей, сколько вам требуется.
      Его Преподобие крепко задумался. И наконец сказал:
      -- Ваш замысел представляется мне привлекательным. Он делает честь вашему сердцу. Он сделает честь и нашему острову. Я постараюсь все устроить. Но если...
      -- Вы хотите сказать, если пепел будет по-прежнему падать, несмотря на нашу покаянную процессию, не правда ли? Дайте подумать. Вчера в городе произошла позорная драка. Возможно, Святой Додеканус слишком рассержен на свой народ, чтобы в подобных обстоятельствах явить ему милосердие. Как я себе представляю, он сейчас очень нами недоволен. Если так, пепел, возможно, будет и дальше падать нам во исправление, несмотря на наше покаяние. Как вы думаете?
      Как и что думал "парроко" не знал никто. Он не имел обыкновения думать вслух, и еще менее был склонен высказывать свое мнение по столь деликатным вопросам. Но высказаться в подтверждение безусловных фактов он мог, не кривя душой.
      -- Этого и вправду хватило бы, чтобы прогневать любого святого на Небесах! Еще семеро пострадавших скончались от ран, трое из них -- малые дети. Ах, эти неистовые и кровопролитные деяния, которые всегда покрывали Непенте позором! Когда же мир Господень снизойдет на наш остров?
      Мистер Паркер понятия не имел, когда это может случиться. Да и не очень-то его волновал мир Господень -- его волновала возможность сохранить свой пост. Тем не менее он исхитрился покачать вниз-вверх головой самым подобающим к случаю образом.
      -- А теперь, -- заключил "парроко", -- я с вашего любезного дозволения покину вас, чтобы посоветоваться с клиром, если мне удастся кого-нибудь из него отыскать, о том, что можно сделать для организации шествия. Признаюсь, чем больше я думаю о вашей идее, синьор Паркер, тем сильнее она мне нравится. Нам бы только собрать достаточно людей.
      -- На этот счет не опасайтесь. Ударьте в колокол и все. Людей вы получите. Это извержение кого угодно сделает верующим. Я хотел сказать -- ну, вы понимаете, что я хотел сказать, парроко.
      Его Преподобие, значительно повеселев, вышел вместе со вновь запалившими факелы послушниками из дверей и исчез во мраке.
      Таков сжатый и истинный рассказ об организации крестного хода, прославившегося в анналах Непенте. И сколько бы разного рода завистников ни уверяло в последующие годы, будто это они до него додумались, мысль о нем целиком и полностью принадлежала Консулу. По заслугам и честь. Мысль эта обеспечила ему уважение, которым он не преминул воспользоваться. Пока же он снова уселся за стол и уставился в непроглядную тьму.
      Немного погодя колокольный звон возвестил -- что-то и вправду делается. Люди, выглядывая из окон, видели, как во мраке движутся мерцающие огоньки. Языки пламени выстроились в определенном порядке, крестный ход начался. Как и предсказывал "парроко", людей поначалу едва-едва хватало; из шестидесяти пяти священников и каноников церкви сочли для себя удобным присутствовать только четырнадцать человек; впрочем, еще дюжина их вскоре устыдилась и заняла подобающее место в процессии. То же самое можно сказать и о прочих участниках. Число их понемногу росло. Ибо колокола, заунывно звонившие в ночи, сделали свое дело, возбудив всеобщее любопытство.
      Более странного шествия Непенте еще не видел. Какой-то умница сообразил, что зонтик способен сослужить неплохую службу. Поэтому все, кроме священников, хористов, факелоносцев и тех, кто тащил на себе статую Святого, спрятались под зонтами -- перечисленные лица, кто из желания сохранить благопристойный вид, а кто из практических соображений защищались от пепла иным способом. Они распевали псалмы и литании сквозь прижатые ко рту носовые платки, хорошо понимая впрочем, что пение их, несколько более гнусавое, чем обычно, не станет от этого менее приятным для Святого. Так, беззвучно ступая, они прошли по улицам и предместьям города, набирая дорогою новых рекрутов.
      А пепел все продолжал падать.
      Взирая на эту процессию преисполненных благоговейного страха невинных душ, завывающих во мраке, плетясь под зонтами следом за посеребренным идолом (до сих пор не оплаченным), благоразумный Бог был вправе гордиться делом рук своих. Так полагал "парроко". Он сохранял полнейшее присутствие духа. Будь что будет, у него на все имеется объяснение. Если пепел будет валить по-прежнему, значит, Святой Додеканус продолжает демонстрировать неудовольствие, а он имеет все основания выказать гнев и тем наставить род человеческий на истинный путь. С другой стороны, кое-кто из молодых священников испытывал все большее беспокойство при мысли о возможной неудаче шествия. Они начинали винить Его Преподобие за то, что, как он дал им понять, было его собственной идеей. Они бродили уже два часа и проглотили по полной шляпе пепла. А с Небес так никакого знамения и не поступило. Небо, казалось, даже потемнело сильнее, чем прежде. Многие из участников шествия, утомившись, покидали его и в печали возвращались домой. Они пришли к выводу, что затея провалилась. Другие полагали, что Святой скорее всего не видит их под столь плотным покровом. Ну что же, не видит, так хотя бы услышит. И они принимались петь еще ретивее.
      Должно быть, звуки их пения все же достигли Небес, ибо свершилось чудо. Мрак поредел. Люди поняли головы и различили вверху болезненное свечение -- то было солнце, пусть и далекое, свет его доходил как бы сквозь толстое закопченное стекло. Затем словно отдернулась некая завеса. Свет становился все ярче -- и в покаянном пении зазвучали ноты торжествующей надежды. Сумрачный воздух уже пронизывало тусклое сияние. Очертания домов и деревьев украдкой возвращались по прежним местам. Падение пепла почти прекратилось. И наконец, наверху как будто рывком сдернули крышку. Землю залил дневной свет.
      Но пэан радости и благодарения, коим следовало приветствовать этот щедрый дар Неба, замер на губах у людей, едва они увидели, во что обратился их остров. Непенте трудно было узнать. Святой поднял небесный покров лишь для того, чтобы показать, какому опустошению подверглась земля. Пепел повсюду. Деревья, дома, плодородные поля, горные склоны -- все покрыл его ровный, мертвенно-бледный слой. Каждый понимал, что это значит. Это значит -- конец посевам и виноградникам. Тем не менее поднялся не очень уверенный, но хвалебный крик. Ибо все непентинцы прирожденные политики и вообще люди вежливые. Привычка "неизменно улыбаться" досталась им в наследство от Доброго Герцога Альфреда. При данных обстоятельствах от них ожидалось, что они будут кричать; им это труда не составит, а то даже и на пользу пойдет, поскольку Святой Додеканус может убрать пепел с такой же легкостью, с какой он его наслал. Так отчего же не покричать?
      -- Чудо, чудо! -- закричали они. -- Да здравствует наш покровитель!
      Не Бог весть какая дань восхищения, но Святому ее хватило. И получаса не прошло, как небо затянулось облаками. Посыпались капли. То был первый дождь за многие недели, и иноземных гостей острова, привыкших к мысли, что на Непенте дождей не бывает, он заинтересовал не меньше, чем пепельная буря. Грязь, подобной которой не могли припомнить и самые древние бабушки, устлала кровли, поля и дороги. Казалось, будто остров целиком обмазали жидким шоколадом. Теперь, если дождь продлится...
      Но он вдруг прекратился. И небо расчистилось.
      Святого Додекануса нередко упрекали в том, что в характере его присутствует некоторая злобноватость. Кое-кто даже позволял себе утверждать, будто у него дурной глаз. Далеко не впервые за время его долгой карьеры местные жители получили повод для жалоб на определенную мстительность своего святого -- на кое-какие его отличающиеся злопамятным ехидством поступки, в которых одни священники и только они способны были усмотреть доброжелательность. На сей раз непентинцы всерьез прогневались на своего небесного Покровителя. "Не годится он для этой работы, -- говорили некоторые, -- надо взять другого святого! Бандит, сын неподобной матери -- опять за свои фокусы взялся, видали? Ах он головорез, сарацин, старый педераст: гнать его в шею!"
      В течение недолгого времени репутация Святого висела на волоске. Ибо всем было ясно, что пепел, останься он сухим, в конце концов унесло бы ветром. А что будет теперь, когда солнце пропечет до кирпичной твердости покрывшую остров грязь?
      С другой стороны, возможно, что Святой лишь испытывает их характер. Пожалуй, стоит попробовать покричать еще немного. Сквитаться с ним можно будет и после.
      Они покричали, но так слабо, что Святому Додеканусу, чтобы хоть что-то услышать, необходимо было обладать редкостным слухом. Он таковым обладал. И вскоре проявил свои истинные чувства. Дождь полил снова. Он не слабел, он шел все пуще, сопровождаясь порывами теплого ветра. Над головами островитян сияло солнце, но горные пики скрылись за рваными тучами, под ударами ветра гнулись деревья; море, играя светом и тенью, пестрело белыми отраженьями быстро несущихся облаков. Скоро разразился ослепительный ливень. Сточные канавы вздулись, забитые грязью, целые тонны ее уносились в море потоками. Затем буря стихла, на ярком вечереющем небе вспыхнуло солнце. Чудотворный дождь кончился.
      Люди бродили по любимому острову, вновь узнавая его. Непенте переливался нежнейшими красками. Утренние и дневные события казались дурным сном. Все вокруг искрилось, купаясь в непривычном блеске, земля посвежела, одно лишь море обесцветилось, став тускло-бурым. Справедливо говорил в последующие годы Консул (снова ставший несгибаемым протестантом): "В тот раз старый прохвост показал себя в лучшем виде". Воздух был столь свеж и приятен, что чудилось, будто ветер сменился на северный. Но нет. Он все еще дул с другой стороны -- старый привычный сирокко. А это доказывало, что пепел не "унесло куда-нибудь", как предрекал молодой преподаватель математики. Никуда его не унесло. Он попросту перестал падать, словно вулкан в один миг исчерпал все запасы этой пренеприятной субстанции.
      Так что члены Клуба, вспомнив утренние разговоры, вынуждены были пересмотреть сложившееся у них прежде мнение относительно умственных способностей этого господина. Они кое-что вспомнили. Они вспомнили, что даже в тех случаях, когда Силы Небесные не вмешиваются напрямую в события, случается, что извержения все-таки прекращаются сами собой, совершенно независимо от ветра -- обстоятельство, никак не учтенное в хитроумных расчетах молодого скандинава.
      -- Вот к чему, -- заключили они, -- приводят занятия высшей математикой...
      Как и следовало ожидать, все заслуги по части чудотворного избавления от вулканического пепла островитяне приписали своему Святому Покровителю. И это показывает нам, как неверно понимаются здесь, на земле, и причины, и следствия. Ибо священники, составлявшие наиболее разумную часть населения острова, прекрасно сознавали, что без распоряжений "парроко" не состоялось бы никакого шествия. Святой так и остался бы запертым в своей затхлой раке, лишенным малейшей возможности сотворить какое ни на есть чудо.