В местном обществе они стоят на уровне более высоком, чем в других странах. Они не просто частные торговцы, не рядовые граждане, они -- в определенном смысле -- состоят на государственной службе. Итальянский табачник уполномочен продавать carta bollata(47), то есть снабженную официальными печатями бумагу, используемую для написания контрактов и прочих требующих регистрации юридических документов; он торгует табачными изделиями и марками -- и то, и другое является монополией государства; он продает (по особой лицензии) восковые спички, каждый коробок которых обложен налогом -- столь мизерным, что покупатель его и не замечает, но дающим такие суммы, что государство из одной только этой статьи дохода выплачивает ежемесячное жалованье всем своим колониальным судьям, по сорок пять франков каждому. Очень разумный налог. Дон Франческо, имевший представление о политической экономии и кое-что знавший о жизни в Англии, ибо он проповедовал перед тысячами шахтеров-католиков Уэльса и был исповедником нескольких сот католических дам в Мэйфэре (он занимался бы этим и поныне, если бы не небольшая contretemps(48), приведшая к столкновению между ним и иезуитами с Маунт-стрит) -- дон Франческо, наделенный всеми качествами, необходимыми для изложения мнений южанина, часто обращался к этому налогу на спички, желая доказать превосходство усвоенных его страной методов управления перед теми, что практикуются в Англии. Вот что он говорил в обществе близких друзей:
      -- У русских есть убеждения, но отсутствуют принципы. У англичанина есть принципы, но нет убеждений -- неколебимые принципы, избавляющие его от необходимости самому что-то выдумывать. Надеяться понять что-либо еще в этой флегматичной, лишенной воображения нации дело пустое. Англичане чтят закон -естественно, поскольку преступление требует воображения. Им никогда не устроить порядочной революции -- без воображения не побунтуешь. Среди прочего они гордятся тем, что избавлены от досадительных пошлин. И однако же виски, бутылка которого при самом лучшем качестве стоит лишь десять пенсов, облагается таким налогом, что покупать ее приходится за пять шиллингов; эль, источник жизненной силы нации, не стоит и трех пенсов за галлон, а продается по пяти пенсов за пинту; за унцию табака, который можно было бы с выгодой продавать по два пенса за фунт, приходится платить пять пенсов. И сколько с англичанина ни дери, он на все согласен, потому что в глубине своего помутненного разума считает, будто все это делается для блага нации в целом. Вот способ, посредством которого англичанин достигает душевного благополучия: он отказывает себе в удовольствиях ради того, чтобы спасти душу ближнего. Эль и табак суть предметы потребления, доставляющие человеку удовольствие. Стало быть, они являются подходящим объектом обременительных ограничений. А от шведских спичек никто еще удовольствия не получал. Стало быть, в качестве источника государственного дохода они никуда не годятся. Англичане наделены таким нюхом на удовольствия и неудовольствия и испытывают такой furor phlegmaticus(49) именно в этом вопросе, что как только возникает мысль обложить спички налогом -неосязаемым налогом, способным до невероятия обогатить Казначейство, -- они выстраиваются в десятимильную процессию, чтобы протестовать против такого попрания их прав, угрожая камня на камне не оставить от обеих палат Парламента. А почему? Потому что обложение спичек налогом не служит никакой нравственной цели, потому что лишь сумасшедший способен испытывать обремененное чувством вины удовольствие, используя их в качестве курева или алкоголя. Коротко говоря, рассудок англичанина устроен в точности, как у параноика -- все логично, только исходные предпосылки никуда не годятся. Не то чтобы мне не нравились английские женщины...
      Теперь мы можем во всей полноте оценить чудовищность содеянного вспыльчивым апостолом. Итальянский табачник есть лицо, облеченное властью, государственный служащий, хранитель интересов нации и честного имени тех, кто верно ей служит. А если вспомнить, что согласно $43 раздела 16 Уголовного кодекса любой, кто разговаривает с государственным служащим или отзывается о нем неуважительно, подвергает себя риску тюремного заключения на срок, не превышающий тридцати одного года, десяти лунных месяцев и восемнадцати дней, -- то легко вообразить, какого наказания заслуживает преступление, сопряженное с применением насилия к столь священной особе, преступление, в котором русский был несомненно повинен.
      Так вот, данный табачник, хотя и обладавший, подобно любому южанину, чрезвычайно развитым чувством чести, был по натуре человеком добрым и настолько склонным к всепрощению, насколько то было возможно при его официальном положении. Он был человеком положительным, семейным, имел дочь на выданьи и питал склонность к спокойной жизни, -- он не искал неприятностей. Покупка еще одной пачки сигарет, сопровождаемая или не сопровождаемая извинениями, вполне удовлетворила бы чувство чести, которым он обладал.
      На том бы все и закончилось. Обидчик купил бы еще одну пачку и может быть даже извинился, однако ему помешал непродуманный поступок молодого крестьянина, как раз в этот миг зашедшего в лавочку, чтобы приобрести пару почтовых открыток. Достойный юноша был одним из нескольких дюжин воздыхателей, претендовавших на руку табачниковой дочки, за которой, как полагали, водилось порядочное приданное. Став свидетелем оскорбления и желая возвыситься в глазах предполагаемого тестя, молодой человек саданул дерзкого чужака под ложечку да так ловко, что последний не только согнулся пополам, но и забыл разогнуться. Ему на выручку немедля кинулись двое или трое дюжих апостолов. Они швырнули молодого человека оземь, прогулялись по его физиономии, основательно намяли бока, выдирая при этом волосы целыми жменями, -- в общем, обошлись с ним точно так, как если бы все дело происходило в России. Этого зрелища присущее табачнику чувство чести уже не вынесло. Перескочив с неожиданной живостью через копошащуюся кучу-малу, он призвал городского полицейского. Никто и глазом моргнуть не успел, как явился офицер с трубой и са блей в руках. И на этом, сказать по совести, все могло бы закончиться -- после установления личностей и отдачи под стражу всех нарушителей общественного спокойствия.
      Но что-то яростное присутствовало в самом воздухе; багровое облако безумия заволакивало Непенте. И хотя вулкан по-прежнему вел себя образцово, хотя священники сделали все возможное для успокоения охвативших островитян дурных предчувствий, на душе у местных жителей было неспокойно с тех самых пор, как распространились новости об источнике Святого Илии и прочих зловещих предзнаменованиях. Обитатели острова, пребывавшие в состоянии подавленной тревоги, готовы были по малейшему поводу взорваться, впав в жестокое безрассудство. Да и русские, особенно приехавшие недавно, не могли не поддаться неприметному воздействию южного ветра; их тоже пьянило безоблачное небо -- оказавшись под ним после своих угрюмых лесов и придавленных горизонтов, они ощущали себя, как дикие звери, выскочившие из темных клеток на залитую солнцем арену. Все вдруг лишились способности соображать. Появление полицейского не только не восстановило порядка, но послужило сигналом к началу всеобщей потасовки; fracas(50), как впоследствии выразился французский художник, быстро переродился в mкlйe(51). Существо дела никого не интересовало -- апостолы versus(52) иноверцы, этого всем хватало.
      Первые находились в прискорбном меньшинстве. Но то были сомкнутые ряды мускулистых христиан, орудовавших кулаками не хуже монахов древней Александрии. Все русские -- прирожденные бойцы, если не на поле сражения, то по крайности в проулках и кабаках родных деревень. Ничего не зная о различном отношении российских и итальянских законов к оскорблению действием, Белые Коровки размахивали кулаками с таким успехом, что уже через несколько секунд около тридцати туземцев распростерлись бездыханными на земле. Белые Коровки сражались за свою Веру; более того, они, если честно сказать, получали огромное удовольствие. Происходящее напоминало им воскресный отдых на родине.
      Затем начало сказываться численное превосходство -- оно да еще ножи. Ибо прокаленный солнцем непентинец, если его как следует раззадорить, обнаруживает обширные познания в анатомии; он оказывается способным с точностью до дюйма указать, где расположены печень, селезенка, почки и прочие не лишенные интереса органы человеческого тела. Пролилась кровь, кровь Священных шестидесяти трех. Завидев которую, женщины, как у них водится, завизжали.
      Дворец Правосудия примыкал к рыночной площади, тем не менее до самой этой минуты Его Милость синьор Малипиццо витал вне мира сего, так глубоко погрузился он в одно запутанное дело об установлении отцовства -- смачные документики, как раз по его вкусу. Поднявшийся визг прервал его труды. Он соскочил с судейского кресла -- ни дать ни взять попугай, только бородатый -- сплюнул на пол, дохромал до окна и с одного взгляда оценил ситуацию. То есть мы не хотим сказать, будто в причину беспорядков он проник в большей мере, нежели кто-либо другой -догадаться без помощи божественного откровения, что вся история приключилась из-за коробка восковых спичек, было невозможно; однако для своих непосредственных целей Судья понял достаточно, вполне достаточно, более чем достаточно. Он понял, прежде всего, что в драке участвуют апостолы. Кроме того, и это гораздо существеннее, он знал положения Уголовного кодекса. Большего ему и не требовалось. Наконец-то он получил шанс расправиться с русской колонией. Потратив впустую ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы причмокнуть губами при виде этой ниспосланной Небесами интерлюдии, Судья приказал палить из огромной пушки Герцога Альфреда. Бухающий звук пару раз пролетел над Непенте и полетел дальше, дробясь о скалы.
      В былые дни проходило некоторое время, прежде чем собиралась Милиция, поскольку личный состав ее проживал в дальних частях острова. Ныне же, весь этот состав, как и подобает представителям трудолюбивого крестьянского населения, проводил утра в городских кабаках -- за стаканом вина да игрою в карты и в кегли. Что и позволило ему за невероятно короткий срок собраться на краю рыночной площади (заполненной бурлящей, ревущей людской толпой) -- и получить здесь простейший из приказов. Им надлежало подавить волнения и основательно проучить как можно больше чужаков, безусловных зачинщиков беспорядка, благо их не составляло труда отличить по алым рубахам. Не то, чтобы Судью волновала жизнь или смерть нескольких местных жителей; напротив, он сознавал, что любое полученное его соотечественниками ранение только усилит обвинения, которые будут выдвинуты против иноземцев. Однако он принимал в соображение и то, что приказ, составленный в таких выражениях, будет неплохо выглядеть в протоколах Суда.
      Через десять минут рыночная площадь опустела. Милиция пустила в ход оружие и орудовала им так умело, что четверо школьников, семеро женщин, одиннадцать островитян и двадцать шесть апостолов получили ранения -- по меньшей мере половина которых, как многие верили, были смертельными. На Непенте воцарился порядок.
      Смачное дельце насчет отцовства пришлось отложить в сторону -- следующие несколько минут Его Милость выписывал ордера на арест последователей Мессии, которых целыми командами доставляли в городскую тюрьму и в тюрьмы дополнительные -заброшенные винные погреба и тому подобные. Попав под замок, они на долгое время лишались возможности причинить кому бы то ни было вред -- правильнее сказать, на бесконечное время, ибо согласно положениям Процедурного кодекса, в целом свете не существует причины, по которой итальянское судопроизводство могло когда-либо закончиться, да собственно говоря и начаться. Они могли лишиться свободы пожизненно и скорее всего лишились бы -- все зависело от того, когда начнется процесс, а начать его был вправе только Судья (каковой его поступок представлялся весьма маловероятным) или же непосредственный начальник Судьи, президент Кассационного суда, если конечно его удалось бы основательно подмазать. Но откуда было нищим апостолам взять шестьдесят-семьдесят франков, потребных для такого рискованного предприятия?
      Его Милость удалился на завтрак изрядно удовлетворенным своими утренними трудами. Удовлетворенным, но не испытывающим окончательного довольства. И Мессия, и Петр Великий ускользнули от его карающей десницы. Петр сумел несомненным образом доказать, что провел последние двадцать четыре часа в доме госпожи Стейнлин и ничего не ведал о разыгравшихся во внешнем мире событиях. Перед лицом подобного факта -- столь согласного с общественным мнением, столь по природе своей правдоподобного -- Малипиццо пришлось отступиться. Он был слишком хорошим законником, чтобы испортить им же возбужденное дело. Рано или поздно эта птичка окажется в клетке вместе со всеми прочими. Что касается Мессии, то тут просьба о милосердии поступила от городского врача, такого же атеиста и франкмасона, как Судья, -- врач со слезами на глазах молил отменить распоряжение об аресте. Прибегнув к быстрой последовательности сложных масонских знаков, врач объяснил, что Бажакулов является его пациентом, что ему, Бажакулову, необходимо ежедневно прочищать желудок с помощью клизмы, что принимая во внимание известную скудость тюремной диеты, существует опасность, что взятому под стражу Мессии клизма уже не потребуется, и тогда он, доктор, человек семейный, лишится небольшого, но постоянного источника дохода. И суровый Судья снова смягчился. Вот так спаслись Мессия и его ученик.
      Спаслись-то спаслись, да ненадолго.
      И все это происходило, пока мистер Кит со своим спутником уютно дремали на сафьяновой коже, плывя в лодке по синему морю, далеко-далеко, под скалами.
      ГЛАВА XXVII
      -- Дьявольская скала, джентльмены! Скала Дьявола. Откуда прыгнул молодой английский лорд. Все знают эту историю.
      Слово "дьявол" вырвало епископа из приятной дремоты, заставив его вздрогнуть.
      -- Разглядите этот утес получше, -- посоветовал мистер Кит. -- Он не только самый красивый на острове, но, как я полагаю, самый красивый во всем Средиземноморье. Скалам испанского побережья и горы Афон не хватает его чудесной окраски и гладкости. Выглядит так, словно его обстругали ножом, не правда ли? Альпийские скалы кажутся отвесными, но почти всегда имеют наклон; первичная их порода не способна так резко отслаиваться, как туф. А тут настоящая стремнина. Вертикаль!
      -- Вид устрашающий, -- сказал мистер Херд. -- А что там такое насчет английского лорда?
      -- Двое молодых людей сняли на лето виллу, стоящую на этом утесе. Целыми днями они купались и пьянствовали. Меня в то время на острове не было, но мне, разумеется, все рассказали. В один прекрасный день тот из двоих, что был помоложе, на спор прыгнул с обрыва, сказав, что собирается нырнуть. Тела так и не нашли. Здесь сильное течение. Так, Антонио?
      -- Это так, джентльмены. Все время пили бранти, оба. Но молодой -- ему все улыбались. Приятный мальчик. Плавал, нырял, очень красиво. Однажды вечером оба напились и пошли гулять вдоль обрыва, вон там. Молодой говорит: Я хорошо ныряю, а, что скажешь, друг? А большой говорит: Ты ныряешь лучше дельфина. -На что поспорим, нырну отсюда, сейчас? -- Шесть бутылок бранти. -- Идет! Одежду снял и полетел, как чайка. И конец. Это так, джентльмены. Назавтра приносят одежду большому, в дом. Большой как проснулся, видит, одежда лежит, а друга в ней нет, рассердился на слуг и на всех и целых три дня бранти не пил. Чертовы дураки иностранцы.
      -- Как хотите, а это трагедия, -- сказал епископ.
      -- Вы правы. В ней присутствует нечто художественное -эта деталь с принесенными назавтра одеждами, с пустой скорлупкой. Очень художественная деталь.
      Мистер Херд взглянул на скалу. Он представил, как с этой ужасной высоты летит, переворачиваясь человеческое тело, и голова его закружилась. Поверхность скалы была совершенно гладкой. Но еще сильнее поразила епископа ее редкостная, почти угрожающая окраска. Иссиня-черный камень усеивали вкрапления оттенка красноватой сангины, как будто каменное сердце местами сочилось кровью.
      -- Я вспомнил, миссис Мидоуз рассказывала мне эту историю, -- сказал он мистеру Киту. -- Ведь ее вилла стоит на этой скале, так?
      -- Да, именно там. Кстати, когда снова будете у нее, не откажите в любезности, скажите ей что-нибудь особенно приятное de ma part(53). При том как мне нравится эта леди, я вижусь с ней вдвое реже, чем мне хотелось бы -- больше чем вдвое! Как она?
      -- Жалуется на мигрень.
      -- Мигрень? Совсем не похоже на миссис Мидоуз. Мне она всегда казалась сделанной из стальной проволоки. Наверное, с ребенком что-то не так.
      -- Может быть, -- отозвался епископ. -- Мне показалось, что она в нем души не чает.
      Тут он припомнил подробности своего к ней визита, вспомнил то, что она говорила, -- как, наверное, ей одиноко там, наверху. Странно! Почему-то все это время она не шла у него из головы. Он решил непременно заглянуть к ней в ближайшие дни.
      Кит сказал:
      -- Я бы не решился встать между ней и ее ребенком. Это не женщина, а тигрица... Херд, вы весь день думаете о чем-то своем. Что с вами такое?
      -- Да, пожалуй, вы правы. Я попробую объяснить. Вам знакомы эти японские цветы... -- начал он и снова умолк.
      -- Рад, что вы, наконец, спустились на землю. С землей-матушкой ничто не сравнится! Вы и представить себе не можете, сколько денег я потратил на японские цветы, особенно на луковицы, прежде чем убедился, что на этой почве они расти не могут.
      -- Нет, я говорю о бумажных цветах, которые мы во время загородных обедов клали в стоявшие на столах чашки с водой. Сами по себе они похожи на сморщившиеся клочья картона. А попав в воду, разбухают и расправляются, обращаясь в цветы самых неожиданных оттенков и очертаний. Вот чем я себя ощущаю -- я словно бы раскрываюсь, приобретая какие-то иные оттенки. Новые проблемы, новые влияния -- все сказывается на мне. Я начинаю думать, что нуждаюсь в совсем иных, свежих мерках. Порой мне становится чуть ли не стыдно...
      -- Стыдно? Дорогой мой Херд, это совершенно никуда не годится. Как вернетесь домой, непременно примите синюю пилюлю.
      -- Может быть все дело в южном ветре?
      -- Все и во всем винят беднягу сирокко. Насколько я понимаю, вы просто, сами того не сознавая, долго созревали для этих изменений. И что это значит? Только то, что вы растете. А тут стыдиться нечего... Ну вот, наконец-то! Мы пристанем вон к тому пляжику -- видите? -- на краю лощины. Можете высадиться на берег и осмотреть остатки курортного заведения с горячими водами. Когда-то веселое было место -- театры, бальные залы, банкетные. Теперь туда никто не осмеливается соваться. Привидения! Возможно, повстречаете призрака. Что касается меня, я собираюсь поплавать. После разговоров на религиозные темы меня всегда тянет помыться. Вы ведь не обидитесь на меня за такие слова, правда?
      Мистер Херд, поднимаясь с пляжа в горы, чувствовал, что он уже никогда ни на какие слова обидеться не сможет.
      Скалой Дьявола заканчивался, словно обрывался, наиболее впечатляющий участок обрывистого непентинского берега. Этот могучий эскарп был его крайним аванпостом. Дальше берег спускался к морю волнистыми земляными скатами, кое-где рассеченными оврагами, промытыми в рыхлой почве потоками талой воды. Именно в устьи одного из таких сухих русл мистер Херд и сошел с лодки на твердую землю. Задыхаясь от немилосердного зноя, он двинулся вверх по извилистой тропке, когда-то ухоженной и благоустроенной, но теперь осыпавшейся и почти пропавшей.
      Впереди на голом буроватом возвышении рисовались на фоне синего неба развалины. Затейливое строение, ныне заброшенное и пребывающее в бедственном состоянии. Штукатурка, разъеденная влажными морскими ветрами, отвалилась, обнажив небрежную каменную кладку такого же ржавого цвета, что и земля, на которой стояло здание и с которой оно казалось готовым да и норовившим сравняться. Все сколько-нибудь полезное и транспортабельное, все, что свидетельствовало о пребывании здесь человека, что напоминало о жизни и об удобствах -фарфоровые изразцы, резное дерево, оконные стекла, кровельный материал, мозаики и мраморные полы -- все это увезли отсюда давным-давно. Дом стоял посреди полдневного зноя -- голый, ободранный, обесчеловеченный. Не осталось ничего, способного порадовать глаз или воссоздать видения прежнего великолепия, ничего изящного или романтического, ничего, отзывавшегося суровым воинственным предназначением этого здания. То была современная руина, груда мусора, бесстыдный, фривольный скелет. Наспех построенные стены и зияющие оконные проемы приобрели почти непристойное выражение потасканной никчемности -- словно заплесневелые кости какой-то давно забытой куртизанки выбрались из могилы проветриться и погреться на солнышке.
      Осмотрев то, что осталось от претенциозного фасада, мистер Херд вошел внутрь.
      В покоях, еще сохранивших кровлю, стояла глубокая тень; тень, парная жара и язвительный запашок минерального вещества -- тех самых целебных вод. Епископ прошелся в полумраке по залам и коридорам, мимо просторных салонов и расположенных рядами кабинок, по-видимому служивших для раздевания. Ядовитый запах следовал за ним по пятам, наполняя собою здание. Всюду царил распад. С потолков свисали клочья цветной бумаги; толстым, не потревоженным несколькими поколениями слоем лежала пыль. В закисшие углы набился нечистый сор. Сквозь пустые световые люки в потолках сюда проникали солнечные лучи, они играли на покрытой грибком штукатурке простенков, кое-где поросших ярким ядовито-зеленым лишайником. Обойдя эту скорбную, неприятно влажную кучу обломков, епископ понял, почему местные жители опасаются заглядывать в населенное упырями строение.
      В конце концов каким-то темным проходом он с облегчением выбрался туда, где некогда располагался ухоженный парк. От цветников и кустарников не осталось даже следа; дорожки, орнаметнальные каменные скамьи и искусственные террасы понемногу ушли в бурую землю. В центре пришедшего в упадок парка бил когда-то целебный источник, вода, пузырясь, стекала в цементный, имеющий форму раковины бассейн. Теперь в нем было сухо. Однако теплая влага еще покрывала его края, на которых остался от прежних времен приятный для глаза опаловый слой минеральных осадков. Опустив ладонь пониже, епископ ощутил подымающийся от земли прерывистый ток горячего воздуха, слабый, как дыхание умирающего. Какая-то потаенная жизнь еще бьется там, в темной земле, заключил он. Как любопытна эта вулканическая связь с материком, о которой говорил граф Каловеглиа.
      Вскоре он очутился вблизи покосившегося остова маленького павильона, выстроенного в нелепом китайском стиле и кажущегося грустно неуместным посреди классического ландшафта, омываемого синими тирренскими водами. Здесь он присел отдохнуть. Он смотрел на остатки старых дорог, что змеисто извиваясь, спускались с плоскогорий; дорог, по сторонам которых когда-то несомненно росли раскидистые деревья и по которым спускались сюда изнуренные мирскими радостями калеки. Епископ представил, как они движутся оживленным караваном -- пешие, верхом на мулах, в портшезах, предвкушая здоровье и удовольствия, которые ждут их в этом месте, теперь столь лишенном жизни. Внизу, так близко, что можно было докинуть камень, лежал пляж. Матросы, отец с сыном, вытащили лодку на берег и присели в ее тени, разложив какую-то еду на расстеленном между ними цветном носовом платке. Бробдингнеговский короб с завтраком был уже выгружен. Кит и чета его гениев плавали; сам Кит выглядел совершенно как розовый Силен. Судя по взрывам смеха, удовольствие они получали огромное. Мистер Херд подумал, не принять ли и ему участия в их весельи, но оставил эту мысль -что-то странное воздымалось вокруг него, сковывая его порывы.
      Он знал, что это -- южный полдень. Пусть в окружавших его печальных развалинах и не обитал никакой призрак, но нечто неуловимо враждебное витало в полдневном воздухе. В такой фантастический час, чувствовал епископ, может произойти все что угодно. По наущению этого незримого Присутствия способны совершаться самые дикие безрассудства.
      Он попытался припомнить, что сказал ему Кит об этом растленном типе, о Мулене. Ретлоу... где он все-таки слышал это имя? Но мистер Херд тщетно копался в памяти. Блеск, окружавший его, насыщала враждебная мощь, которая, словно вампир, высасывала из него жизненную силу, лишая ум гибкости; то был дух зла, мерно дышащий в мирном солнечном воздухе. Он обращал ландшафт, плясавший перед глазами епископа, в морок, в мираж, переиначивая образы и природы, и плодов человеческой деятельности...
      Тут епископ обнаружил, что Кит и его компаньоны уже оделись и занялись разгрузкой нелепого короба. Они звали его к себе. Колдовское заклятие спало.
      Епископ спустился к воде.
      -- Хорошо поплавали? -- осведомился он.
      -- Изрядно! Сейчас эти ребята изготовят нам для начала недурственный омлет. Я не любитель холодных завтраков, а вы? По-моему они ложатся на желудок свинцовой тяжестью.
      -- А матросы к нам не присоединятся?
      -- Нет. Им и так хорошо платят. Конечно, они были бы не прочь пристроиться ко мне в услужение. Но я никогда не нанимаю островитян, разве что на временную работу, это оберегает меня от всякого рода неприятностей с местными жителями и от их семейных интриг. Даже тех, что постарше. Последние слишком склонны к размышлениям, а стоит слуге начать задумываться, как он становится бесполезным. Я считаю, что по-человечески общаться можно только с посторонними людьми. Если вам требуется хорошо сделать какое-то дело, обращайтесь к человеку со стороны, к профану, к толковому любителю. И когда соберетесь жениться, Херд, позаботьтесь о том, чтобы жена ваша происходила из другого сословия, из других мест, из другой страны -- если удастся, c другой планеты. Иначе пожалеете. Я не хочу сказать, что усматриваю какие-то неприемлемые стороны в инцесте; на мой взгляд это самая естественная вещь на свете...
      -- Подумать только!
      -- Да, и все же с ним связан неодолимый предрассудок. Вероятно, искусственный, современного происхождения. Подозреваю, тут не обошлось без духовенства. Царствующие семьи всегда придерживались этого обычая, некоторые придерживаются и до сих пор, в Сиаме, например. Удивительно, но дольше всего анахронизмы живут на противоположных полюсах общества. Что бы вы ответили, -- продолжал он, -- на предложение забраться по этому ущелью немного повыше, в тень? Я не могу толком переваривать пищу, когда меня палит солнцем. А по пути расскажете, как вам показались развалины... Нет, я сознаю изъяны инцеста, серьезные практические изъяны -- бесплодие, инбридинг. Конечно, можно найти доводы и в пользу экзогамии. Audi alteram partem(54), как сказал бы Эймз, хотя Бог его знает, почему он считает, что на латыни это звучит лучше. Привидение видели?
      Епископ вспомнил, что ему ответила госпожа Стейнлин, когда он однажды с похвалой отозвался о "возбуждающем" воздействии Китовых разговоров.
      -- Возбуждающее? -- сказала она. -- Очень может быть! Но не мужчин и женщин. Скорее жеребцов.
      После завтрака они соорудили импровизированный навес, чтобы немного отдохнуть. В этот час дня на Непенте приличествовало отдыхать, а мистер Кит старался поступать в соответствии с приличиями даже в таких необычайных обстоятельствах, как эти. Защищенные снятым с лодки алым шелковым пологом, они продремали самые жаркие часы.
      ГЛАВА XXVIII
      Герцогиня любила поспать, как то и приличествует человеку, ведущему жизнь целомудренную и размеренную.
      Ложилась она, как правило, часов около одиннадцати. В девять утра Анджелина, спавшая в смежной комнате, тихо входила в хозяйскую спальню, поднимала шторы и ставила на столик у постели чашку чая. До этой минуты Герцогиня спала, словно дитя. Ее редко донимала бессонница или ночные кошмары. Однако в ночь, о которой у нас пойдет речь, странный, тревожный сон нарушил ее покой.
      Она вновь была девочкой, живущей с родителями на Западе. Давние воспоминания окружали ее. Стояла зима. Она была одна, под открытым небом. Снег, привычный снег, падавший с хмурых небес, глубоким ковром покрыл бескрайние равнины. Он шел и шел, не переставая. Небо все больше темнело. Казалось, прошли часы, но хлопья продолжали лететь. Снег не казался холодным. Он был теплым -- теплым и каким-то удушливым. Очень удушливым. Она начала задыхаться. Внезапно она ощутила, что ей больше нечем дышать. Охваченная отчаянием, она закричала...
      Около ее постели стояла со свечою в руке горничная. Спальня терялась в непроглядном мраке. Анджелина выглядела, точно статуэтка из Танагры. Одетая в одну только облегающую ночную рубашку, спускавшуюся ниже колен всего на два дюйма и подчеркивающую ее прелести, с отблесками пламени, игравшими на щеках и подбородке, Анджелина казалась призраком, способным согреть сердце любого мужчины.
      Впрочем, сердца Герцогини она ни в малое степени не согрела.
      -- Что ты тут делаешь, девочка? -- строго спросила она на языке, который представлялся ей итальянским. -- Да еще среди ночи!
      -- Девять часов, госпожа.
      -- Девять? Тогда подними шторы.
      -- Уже подняла, -- она отступила к окну и в подтверждение сказанному стукнула по стеклу. -- Снаружи темно, -- добавила она. -- Пепел падает с неба. Вулкан очень, очень сердится.
      -- Пепел? Вулкан? Я должна немедленно одеться. Зажги еще две свечи. Нет, три! Нельзя, чтобы горело всего две. С минуты на минуту может прийти Дон Франческо.
      Герцогиня часто говорила, со смехом, что она "всего лишь слабая женщина". Некоторое количество людей придерживалось того же мнения. Однако в ту минуту никто из обитателей Непенте не смог бы похвастаться таким же самообладанием. Возникший в природе разлад оставил ее равнодушной. Разуму Герцогини мало было дела до повадок вулканов, к тому же душа ее находилась в надежных руках, а совесть пребывала в полном порядке, как и положено будущей католичке. Она во всем полагалась на своего духовного наставника, внушившего ей величественное чувство покорности и смирения. Дон Франческо никогда не покинет ее. В должное время он придет и объяснит, почему Бог дозволил вулкану вести себя столь неподобающим образом, у него найдется более чем достаточно слов для утешения будущей духовной дочери. Господь, коли будет на то Его воля, способен сотворить чудо и отвести беду, даже если Он сам ее наслал. Падает пепел -- не падает, все к лучшему. Герцогиня безмятежно ждала.