Он до беспамятства любил булочки с маслом, -так говорила Герцогиня; он, по словам госпожи Стейнлин, "по-настоящему ценил хорошую музыку"; и он же, о чем неустанно твердил "парроко", являлся одним из немногих, от кого можно было с уверенностью ожидать щедрых пожертвований на нужды бедняков и починку увечного приходского органа. (Каждый год, едва "Попрыгунья" вставала близ Непенте на якорь, бедняки на неделю впадали в окончательную нужду, а орган безнадежно расстраивался.)
      Короче говоря, в одном сомневаться не приходилось: ван Коппен обладал даром нравиться. Но ничье общество не приходилось ему по вкусу столь явственно, как общество графа Каловеглиа. Старики часами сидели в тенистом дворике графа, лакомясь засахаренными фруктами, попивая домодельные ликеры -персиковые или настоенные на горных травах -- и беседуя, беседуя без конца. Странные и крепкие узы дружбы и взаимного интереса связывали их. О происхождении этих уз, их сущности и проистекающих из них последствиях чего только не говорили.
      Но о чем же они беседовали?
      Андреа, преданный слуга Каловеглиа, сколь бы искусно его ни расспрашивали, отделывался двусмыслицами, способными привести в отчаяние любого. Тем не менее, наиболее распространенная точка зрения сводилась к тому, что граф Каловеглиа, видимо, оказывал миллионеру помощь в коллекционировании древних реликвий, каковые, -- поскольку итальянское правительство запрещало вывоз произведений античного искусства -- тайком перевозились по ночам на борт "Попрыгуньи", чтобы затем воссоединиться с иными, хранимыми в великолепном музее где-то на Западе, музее, который предназначался ван Коппеном в дар великому американскому народу. С другой стороны, нелишне отметить, что оба немолодых джентльмена, являясь избранными представителями двух соперничающих цивилизаций и обладая каждый на свой манер обширным опытом и знанием рода людского, находили искреннее, почти детское удовольствие в обществе друг друга, позволявшем им предаваться воспоминаниям о прошлом и удовлетворять присущее обоим стремление пополнить, пока не пришел неизбежный конец, запас своих знаний чем-то новым.
      Оба этих объяснения обладали достоверностью, вполне достаточной для того, чтобы большинство заинтересованных лиц отвергло их с порога в качестве несостоятельных. Лица эти склонялись скорее к альтернативной и более увлекательной теории, предложенной сводной сестрой мистера Паркера. Ее теория устанавливала, что американец пытается выторговать графскую дочь, красивую девушку, запертую в каком-то монастыре, куда старый мерзавец определил ее в предвкушении дня, когда объявится покупатель, богатый настолько, чтобы удовлетворить питаемое им, мерзавцем, непомерное вожделение к золоту. Ван Коппен как раз и был таким покупателем. Эти двое, утверждала Консулова хозяйка, рядятся уже два или три года, так что а dйnouement(36) можно ожидать с минуты на минуту. И если ван Коппен сумеет утолить корыстолюбие графа, несчастное дитя и моргнуть не успеет, как станет узницей плавучего гарема, устроенного на борту "Попрыгуньи".
      Конечно, ни один из посетителей Непенте не был застрахован от бойкого злоязычия этой дамы, тем не менее приходится с сожалением признать, что кое-какие мелочи, сами по себе незначительные, могли послужить основанием для невеликодушной гипотезы, согласно которой и у ван Коппена, как у прочих господ его разряда, таилось под благовидной внешностью неблаговидное нутро. Имелась у этого, в иных отношениях очаровательного и щедрого иноземца, своя "темная сторона", всегдашняя тайна, всегдашняя муха в елее. Прежде всего, как объяснить тот удивительный, много раз обсуждавшийся факт, что никого еще и никогда не приглашали посетить яхту? Уже одно это возбуждало подозрения. "Хочешь получить что-нибудь от старого Коппена, -гласила местная поговорка, -- не напрашивайся на 'Попрыгунью'". Еще более удивительным представлялось то обстоятельство, что за вычетом нескольких бородатых, почтенных летами членов экипажа и самого владельца яхты на остров с нее никто не сходил. Где, спрашивается, остальные пассажиры? Кто они? Миллионер ни разу даже не упомянул об их существовании. Отсюда, естественно, делался вывод, что он путешествует по морям в компании ветреных нимф -- поведение, для человека его преклонного возраста безусловно постыдное и причиняющее прочим людям досаду тем большую, что он, уподобляясь хитрому и ревнивому старому султану, не желает выставлять свой гарем на всеобщее обозрение. Распущенность еще можно простить -- когда речь идет о миллионере, ее принято называть эксцентричностью, но столь откровенный эгоизм мог в конце концов стоить ван Коппену доброго имени.
      Улику, подтверждающую, что дело обстоит именно таким возмутительным образом, удалось -- и весьма неожиданно -получить одним солнечным утром. Рыбак по имени Луиджи, подошедший на веслах к корме "Попрыгуньи" (морские твари всех родов и видов скапливались здесь, чтобы полакомиться швыряемыми с кормы за борт кухонными отходами), вонзил свою острогу в нечто, походившее на необычайно крупную и яркую темно-лазоревую камбалу. Ощутив прикосновенье металла, чудище ненатурально и совсем не по-рыбьи содрогнулось и съежилось, и к полному своему изумлению Луиджи вытащил на поверхность отодранный от женского платья лоскут, а именно, небольшую полоску небесно-синего crкpe de Chine(37). Горько разочарованный, Луиджи тем не менее принял случившееся с отличающей южан философичностью. "Сгодится моей маленькой Аннарелле", -- решил он. Названная девчушка, появившись на следующем празднестве в честь Святого покровителя острова с этим райского колера лоскутом, несомненно стала бы предметом зависти всех ее подружек, если бы при возвращении Луиджи на берег он не подвернулся вышедшему прогуляться мистеру Фредди Паркеру. Вследствие редкостного, по словам мистера Паркера, везения взор его остановился на мокрой тряпице; вследствие озарения, не только редкостного, но и единственного за всю его жизнь, он осознал истинную цену этой тряпицы как общественного документа. Пообещав рыбаку небольшую сумму (в тот миг Консул мелочи при себе не имел), он с триумфом оттащил восхитительную улику в Консульство, где уже известная нам особа принялась демонстрировать ее всем и каждому в подтверждение своей теории.
      -- О чем тут еще говорить? -- обыкновенно вопрошала она. -- Может, конечно, он юнгу девочкой переодевает, но это уж, знаете...
      Сидя на грубой пемзе, и неотрывно глядя на греховодницу "Попрыгунью", девственная белизна которой окрасилась на склоне дня предательским алым румянцем, мистер Херд перебирал в уме эти и прочие обрывки сведений. Они погрузили его в большую, чем обычно, задумчивость, в них чуялось нечто созвучное на миг охватившей мистера Херда потребности разобраться в собственных чувствах.
      Одно он может сказать с полной определенностью. Огибать земной шар, барахтаясь в объятиях дюжины хористок, это не его идеал. Он был устроен по-другому. Он намеревался, с помощью Божией, провести закат своих дней на иной, более респектабельный манер. И воображение его нарисовало картину -мирный дом средь зеленых лужаек Англии, в котором он станет жить, предаваясь ученым занятиям и неприметно творя добро в окружении семьи и друзей: старых университетских друзей, друзей по Лондону, по Африке -- и новых, из подрастающего поколения, открытых, честно мыслящих молодых людей, которых он будет от всего сердца любить отцовской любовью.
      Почему же ван Коппен не видит всей красоты таких устремлений?
      А с другой стороны, говорил он себе, если человек и прячет подобным образом женщин -- в предположении, что они действительно существуют -- кто его за это осудит? Никакая женщина не может чувствовать себя в безопасности на Непенте, по которому разгуливают типы вроде Мулена. Несколько встреч на улице, несколько случайно услышанных отрывочных разговоров внушили мистеру Херду безотчетную неприязнь к этому иностранцу, чье отношение к нежному полу казалось ему достойным бродячего пса. Будь владельцем яхты Мулен, он только и делал бы, что фланировал со своими дамами по улицам. Американец же, принуждая их жить на судне затворницами, обнаруживает присущую его характеру стыдливость, почти деликатность, сознание обязанностей перед обществом, каковое, уж если на то пошло, должно счесть чертою характера, скорее похвальной.
      И потом, не следует забывать о существующих между ним и миллионером различиях -- и в образе жизни, и в воспитании, и в жизненном опыте! Проделанный ван Коппеном путь требует от человека качеств, отличных, а зачастую и противоположных тем, какими обладает он, мистер Херд. Вряд ли можно надеяться найти в преуспевающем американском предпринимателе черты характера, благодаря которым формируется преуспевающий англиканский священнослужитель. Некоторые свойства человеческой натуры взаимно исключают друг друга -- алчность и щедрость, к примеру; другие, вне всяких сомнений, взаимосвязаны, таинственно и нерасторжимо. Всякий человек -- индивидуум, что означает, собственно, "неделимый"; его невозможно разделить или разобрать на части, и нельзя ожидать от него обладания добродетелями, несовместимыми со всей остальной его духовной оснасткой, сколь бы желательными эти добродетели ни были. Как знать? Возможно, сомнительные поступки ван Коппена являются неизбежным проявлением его личности, целостной частью его природы, тех неистовых побудительных сил, которые и позволили ему достичь теперешнего завидного положения. И мистер Херд отчасти с ужасом, отчасти с веселым изумлением пришел к выводу, что если бы не совместные усилия определенных грубых органических стимулов, наличие которых удостоверяется легендами, ходившими о ван Коппене на Непенте, миллионер, возможно, и не приобрел бы гордого титула "Спаситель отечества".
      "Как странно, -- думал он. -- Прежде мне это как-то в голову не приходило. Что показывает, насколько следует быть осторожным. Подумать только! Возможно и у его дам имеются соответствующего сорта органические стимулы. Нет, решительно странно. Хм. Ха! А вот интересно... И может быть, мы просто не знаем правды, а на деле эти молодые особы отличнейшим образом проводят время..."
      Он вдруг резко оборвал ход своих размышлений. Он поймал себя на потворстве -- да-да, на самом что ни на есть потворстве греху. Мистера Томаса Херда обуяла тревога.
      Что-то неладно, заключил он. Еще совсем недавно ему и в голову не пришли бы подобные доводы. Это явственное сочувствие к грешникам, что оно собой знаменует? Не кроется ли за ним разрыв с его старинными принципами, утрата уважения к традиционной морали? Быть может, он и сам обращается в грешника?
      Томас, Фома -- сомневающийся апостол. Интересно, может быть, в его имени все и дело?
      Тут он припомнил, как одобрил -- да-да, почти одобрил -прискорбную фамильярность, допущенную доном Франческо в отношении юной служанки. Мелочь, конечно, нелепая, но показательная. Нечто подобное происходило с ним в последнее время и в Африке. Он вспомнил, как ему случалось выступать в защиту туземцев, несмотря на протестующее бормотание миссионеров. Они были такими веселыми, добродушными животными -- такими славными и здоровыми! Что означает эта переливающаяся через край любовь к погрязшим в пороке людям, куда она его заведет? И мистер Херд, углубясь в лабиринт сомнений, принялся донимать свою душу вопросами. Старая-престарая, прискорбно запутанная, допускающая неразумное множество подходов проблема добродетели и порока снова встала перед ним. По прошествии какого-то времени он с характерной для него резкой прямотой одернул себя.
      "Вообще-то, вопрос ясен как Божий день, -- решил он. -Все сводится к тому, стал ли я христианином в большей или в меньшей мере?"
      И как бы надеясь найти ответ на эту загадку, он, словно сидящий в гнезде орел, окинул взглядом широкий горизонт, морской простор, уходящий ввысь, чтобы, повинуясь магическим прикосновениям вечера, воссоединить свое существо с пурпурным куполом небес.
      Силы природы, как у них в подобных случаях водится, никакого ответа не дали.
      И все же, когда лишившийся полуденной жгучести влажный южный ветер как бы в теплой ласке скользнул, заставляя раскрываться все поры, по щеке мистер Херда, бескрайняя ширь дохнула на него ощущением радостного всеприятия -- вольности и веселья.
      ГЛАВА XXII
      И вот теперь, на солнечной заре, епископ снова купался. Восхитительное занятие. Этот телесный контакт с природой явно шел ему на пользу. Африка подорвала его здоровье. А на Непенте он снова помолодел, снова ощутил себя способным проказничать и веселиться. Мускулы приобретали былую упругость, прежний вкус к жизни возвращался к нему. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что здоровье его быстро шло на поправку.
      Бултыхаясь с восторгом земноводного существа в теплых волнах, он, казалось, забывал о не покидавшем его в последние дни чувстве тревоги. Как приятно, отдаваясь умиротворяющим голосам моря, вдыхать резкий солоноватый воздух, плыть беспечным Левиафаном по синей безбрежности; как приятно быть живым, просто живым.
      Скоро на остров обрушится новый жаркий и липкий день. И отлично. Сирокко, на который имели все основания жаловаться ветераны Непенте, покамест ничем ему не навредил. Совсем наоборот. Тело епископа словно расправлялось под влажными прикосновениями ветра, как под струей воды раскрывает свои лепестки иссохший цветок. В Африке все его мысли и силы были направлены к одной цели. Здесь горизонты его расширились. Новые интересы, новые ощущения, казалось, лежали на Непенте в бездействии, поджидая его. Никогда еще он не чувствовал себя таким проницательным, таким открытым для новых духовных впечатлений, таким восприимчивым к естественной красоте.
      Распростершись в безмолвном экстазе поверх колеблющейся стихии, он наблюдал, как воздух впивает утреннюю дымку. Неохотно и неуследимо клочья ее покидали свою водную обитель и, исподтишка подгоняемые солнцем, призрачными стайками уходили вверх, к небу, как будто манимые некой рукой. Они взбирались по рыжеватым утесам, обрывками хлипкой кисеи цепляясь за их вершины, норовя украдкой устроиться во влажных расщелинах, где еще медлили останки ночных тайн. Такая процессия элегантных привидений сплетающихся, принимая грациозные позы, уносилась в небо каждое утро. Наблюдая за их призрачно веющими поверх скал сквозистыми одеяниями, он начинал понимать язычников прежнего времени, видевших в этом волнообразном взлете ничто иное, как морских нимф, Атлантид, дочерей некоего безмятежноочитого бога Океана, поднимающихся, чтобы встретиться на холмах с подругами их игр, с Ореадами.
      Перед ним расстилался самый дикий участок непентинского берега. Очертания его внушали мысль не столько о действии земных сил, сколько об изломанном катаклизмами, выжженном лунном ландшафте -- творении какого-то горячечного демона. Скользя по берегу, взгляд не встречал ничего, кроме иззубренных, устрашающе высоких утесов, изломанных ущелий и трещин, которым палящее пламя придало фантастические очертания и которые, переплетаясь, спадали туда, где в населенных чудовищами гротах дремала вода.
      Только один признак присутствия человека виднелся вдали -белая вилла. Примостившаяся на светло-лиловом трахитовом мыске, она сверкала и вспыхивала под лучами солнца, как самоцветный камень. Эту виллу он знал: в ней жила госпожа Стейнлин. Взглянув в ту сторону, он вспомнил, что обещал на следующей неделе прийти на пикник, который она устраивала сразу после празднества в честь Святой Евлалии и на который был приглашен весь Непенте. Ниже виллы, у самого края воды мелькали крохотные красные точки.
      Это еще что такое?
      Ну да, конечно! Даже на таком расстоянии в искорках можно было признать рубахи Священных шестидесяти трех, облюбовавших это, нельзя сказать чтобы очень уединенное место для купания и решительно безразличных к любопытствующим взглядам -- или смирившихся с ними. Мистеру Херду, среди прочих, также доводилось наблюдать за их водными увеселениями.
      Мессия в этих забавах участия не принимал -- мешали возраст и все возраставшая немощь; сверх того, говорили, что в последнее время его одолевали позывы извергнуть из себя некое новое Откровение, -- с которым острову предстояло познакомиться как раз этим утром. Но остальные московиты с удовольствием сходились сюда в утренние часы для совершения очистительных летних обрядов -- белокожие отроки и девы, матроны и почтенные старцы, все сплошь голые, как Адам, плескались в водах солнечной бухточки, поедали, будто баснословные Ихтиофаги, сырую рыбу и крабов, целовались, возносили хвалы Господу и расчесывали друг дружке длинные русые власы. Госпожа Стейнлин, поневоле, если не по свободному выбору ставшая свидетельницей их патриархальных забав, не снисходила до препирательств с пустыми людьми, ради удовлетворения нездорового любопытства собиравшимися на этом же пляжике под тем предлогом, что тут-де можно замечательно повеселиться и вообще увидеть одну из достопримечательностей Непенте. То есть, это она теперь не снисходила. Так было далеко не всегда. Многое переменилось с тех пор, как на острове объявился Петр Великий. В те невозвратные времена воспитанная в правилах лютеранства госпожа Стейнлин, не скупясь на выражения, кляла столь откровенные проявления животного начала. Ныне же душевная дружба с красавцем-апостолом открыла ей мистический смысл происходящего. Земная любовь чем-то неземным овеяла ее душу. Завеса пала, теперь за внешним обличием она прозревала Символическую Потусторонность. Глубоко проникнув в ее сокровенный смысл, госпожа Стейнлин говорила теперь, что зрелище это вызывает в сознании картины Века Невинности, в который мир был еще юн...
      Внезапно в поле зрения епископа оказалась щегольская гребная лодка, направлявшаяся к нему со стороны маленькой бухточки и находившаяся уже в нескольких ярдах, когда он ее заметил. Епископ умело нырнул, а вынырнув, обнаружил прямо над собой мистера Кита, улыбавшегося ему, с глуповатым благоволением взирая сквозь очки.
      -- Прекрасно выглядите, -- сказал мистер Кит. -- Совсем как русалка, только без хвоста.
      -- Вы мне льстите.
      -- Нисколько. Забирайтесь в лодку, я вас покатаю.
      -- Может быть, все же прихватить с собой одежду?
      -- Как вам будет угодно. Если хотите одеться, мы можем снять вас вон с того валуна.
      -- Вы очень любезны.
      Еще бы не любезен. Пригласить кого-либо из друзей на борт одной из своих яхт или гребных лодок означало для мистера Кита совершить акт редкостного самоотречения, ибо он говорил, что нет на свете судна, будь то даже океанский лайнер, достаточно просторного, чтобы вместить более одного пассажира.
      -- А вы не без удобства устроились, -- заметил епископ, ступив на борт и оглядевшись. -- Полагаю, барка Клеопатры выглядела примерно так же.
      -- Ветерка, заслуживающего такого названия, сегодня не предвидится. Вот и приходится грести.
      Красного шелка навес преграждал дорогу солнечным лучам; убранство крохотного судна -- редкого сорта полированное дерево, сафьяновые сиденья и разного рода замысловатые приспособления -- свидетельствовало о вкусе или по меньшей мере доходе сибарита. Веслами орудовали седоватый, загорелый моряк и его курчавый сын; на корме восседали двое слуг Кита, которых мистер Херд мог бы принять за чету древнегреческих гениев-покровителей, если б стоявший между ними огромный, современной работы плетеный короб не портил впечатления. Короб беспокоил епископа как своим несоответствием общему антуражу, так и тем, что он никак не мог понять его назначения, но мистер Кит в конце концов разрешил эту загадку, сказав:
      -- Я подумал, что стоит самому взглянуть на источник Святого Илии, а заодно и позавтракать на берегу. Не знаю только, хватит ли нам двоим содержимого корзинки?
      -- Вот этой? Подумать только. Я уж решил, что вы в ней небольшое пианино везете. А что за источник?
      -- Так вы ничего не слыхали? Совсем ничего?
      И он рассказал о событиях предыдущего дня.
      -- Как? -- продолжал он. -- Вам даже про мисс Уилберфорс ничего не рассказывали? Не знаю, то ли она решила, что у нее опять день рождения, то ли дурные знамения подействовали ей на нервы... Обычная, в общем, история, хотя и с несколько большим размахом. С гораздо большим. Видите ли, была уже поздняя ночь, а ей непременно хотелось спеть "Доброе старое время", да она еще пыталась перевести слова на свой собственный, не вполне обычный итальянский арестовавшему ее полицейскому. Короче говоря, шум стоял изрядный, пока кто-то не выбросил из окна одеяло. Полицейский оказался новичком, еще не знакомым с ее повадками, так что они его потрясли до глубины души. К тому же его жена пожаловалась Судье, а тот поутру дал мне знать, что она сидит в кутузке.
      -- В тюрьме? Английская леди?
      -- Ну, вообще-то далеко не впервые. Однако, моя реакция ничем не отличалась от вашей. Я выкупил ее и заткнул Судье рот пятидесятифранковым билетом. Только пожалуйста -- строго между нами.
      Услышанное не порадовало мистера Херда. Как-то оно выбивалось из царившей на Непенте гармонии. Он заметил:
      -- Судя по всему, в том, что касается скандальных развлечений для общества, на мисс Уилберфорс вполне можно положиться. Я был бы рад чем-нибудь помочь этой несчастной.
      -- Милейшая женщина! Не представляю, что бы мы без нее делали. Кстати, вы Дениса в последнее время не видели? Нам следует быть поласковее с этим молодым человеком, Херд. По-моему, здешний ясный языческий свет не сделал его счастливее. Что-то его гнетет. Какое вы о нем составили мнение?
      -- О Денисе? Никакого.
      -- Вы меня заинтриговали.
      -- Чем же?
      -- Тем что шкала ваших ценностей кажется мне перевернутой с ног на голову. Ваше сердце остается глухим к Денису, но открывается навстречу никчемной и неизлечимой пьянчужке. Одна счастлива сверх всякой меры, у другого явно неспокойно на душе. Но последнее оставляет вас безразличным. Как бы вы это объяснили?
      Мистер Херд задумался. Может быть, его ценности действительно извращены? Не совершил ли он чего-то такого, за что ему следует себя укорить? Он вспомнил о недавней встрече с Денисом, похоже, и впрямь пребывавшем в унынии; они обменялись несколькими приветственными словами и разошлись. Пожалуй, ему следовало проявить несколько большее дружелюбие. Нужно будет при первой же возможности искупить свою вину. Он спросил:
      -- Какие-нибудь родственники у него есть?
      -- Мать, она сейчас во Флоренции. Они, сколько я понимаю, в размолвке. Вероятно, он видит ее насквозь, как видит насквозь Герцогиню, как видел бы и нас с вами, если бы мы ему позволили. Пока же он блуждает в мечтательных потемках, пытаясь нащупать собственный путь в жизни и научиться от всех нас чему-либо полезному. Что общего может иметь такой человек с матерью, какой бы та ни была?
      -- Все, -- с энтузиазмом откликнулся мистер Херд.
      -- Решительно ничего. Вы думаете о собственной матери. Забывая, что вы с ней совершенно не видитесь. На таких условиях любой сын может сосуществовать с какой угодно матерью. Но факт остается фактом: никто не понимает юношу так мало, как его мать. Оглянитесь вокруг и вы поймете, что это правда! Почитай отца и мать твоих. Пожалуй. Но прежде чем ожидать возникновения сколько-нибудь разумных отношений между сыновьями и матерями, следует привить последним хотя бы начатки цивилизованности. Дочери дело иное. Они циничнее, не такие идеалистки, они способны ладить с матерями, потому что способны над ними смеяться. Я говорю об общем положении дел. Разумеется, существуют блистательные исключения. В настоящее время мать приносит дитя в мир, но, похоже, этим деянием ее возможности и исчерпываются. Ни одна из них не в состоянии удовлетворить даже элементарные животные потребности своего ребенка. Просто поразительно, какое количество детей ухитряется выжить вопреки усилиям их матерей. Спросите любого врача.
      -- Если это так, значит, что-то неправильно в нашем общественном устройстве. Будьте уверены, самка канарейки настолько же толково исполняет свои обязанности, насколько самец -- свои. Но если судить по опыту, приобретенному мной среди лондонской бедноты, то отец зачастую просто паразитирует на жене и детях...
      -- Возможно, мы оба правы. Но я все же хотел бы, чтобы вы немного занялись Денисом. Ладно? Возможно, вы не разобрались в его характере. А может, он вас побаивается.
      -- У вас есть конкретная причина для...
      -- Мне не нравится как он выглядит. В последние дни в нем появилось нечто трагическое.
      Мистер Херд почувствовал некоторую досаду. В конце концов, он приехал на Непенте не для того, чтобы утешать впавших в меланхолию студентов.
      -- Прискорбно думать, что юноша выделил именно меня в качестве объекта недоверия, -- сказал он. -- Хотя с другой стороны, я не замечал, чтобы у него и для других находилось много слов -- для Консула, например, или для мистера Мулена.
      -- Для Мулена? Он совершенно прав, не желая связываться с Муленом. Совершенно прав. Это доказывает, что у него есть интуиция. Я выяснил, кто такой Мулен. Мерзкий тип. У него много чего на совести. Живет за счет женщин и шантажа. Его настоящая фамилия Ретлоу.
      И словно желая оставить эту тему, мистер Кит раскурил сигару.
      -- Вы сказали Ретлоу? Странно.
      Фамилия показалась епископу знакомой. Где он ее слышал прежде? Он порылся в памяти. Где же это могло быть? Ретлоу... Фамилия не очень распространенная. Видимо, какая-то давняя история. Но где?
      В Африке, или может быть раньше?
      Его размышления прервал голос старого лодочника, который, выпустив весло, указал на темневший неподалеку утес и произнес на сносном английском (все представители старшего поколения туземцев говорили по-английски, -- их дети осваивали русский): -- Скала самоубийц, джентльмены. Ах! Много бедного христианина я здесь подобрал. Бросился вниз. И умер. Иногда на кусочки. Здесь кровь. Здесь мозги. Здесь нога и ботинок. Здесь палец. Ах! Бедный христианин. Это так, джентльмены.
      Епископ, поеживаясь, оглядел мрачную базальтовую стену и обернулся к своему спутнику.
      -- Отсюда действительно кто-нибудь бросается вниз?
      -- Довольно редко. Не больше трех-четырех человек за сезон, так мне говорили. Местные жители, если и кончают с собой, то как правило без эффектов, которых позволяет ожидать окрестный пейзаж. Стреляются или травятся, проявляя тем самым заботу о ближних. Мало, знаете ли, приятного тащиться в такую даль на веслах и с риском сломать себе шею лезть на скалы, по кускам собирая в мешок из-под картошки человеческие останки.
      -- Да уж, приятного мало!
      -- По сравнению с Англией, -- завелся Кит, -- жизнь здесь представляется более напряженной, пульсирующей, драматичной -своего рода леденящим кровь фарсом, полным дурацких преступлений и невероятных совпадений. Здешняя почва пропитана кровью. Люди то и дело убивают друг друга или самих себя, исходя из мотивов, для англичанина совершенно непостижимых. Хотите, я расскажу вам об одном интереснейшем случае? Я в то время как раз был на острове. Жил тут один молодой человек -приятнейший молодой человек -- художник; он был богат, владел виллой, писал. Мы все его любили. И вот понемногу в нем начали проступать угрюмость и замкнутость. Он уверял, что изучает механику. Он мне сам говорил, что как бы ему ни нравилась ландшафтная живопись, но он считает художника -- настоящего художника, сказал он -- обязанным владеть дополнительными научными знаниями, разбираться в фортификации, в резьбе по дереву, в архитектуре и так далее. Знаете, как Леонардо да Винчи. Так вот, в один прекрасный день обнаружилось, что он заперся у себя в спальне и не выходит. А когда выломали дверь, то увидели, что он соорудил очень красивую гильотину; нож упал; он лежал по одну сторону от нее, а голова по другую. Удивительная история, верно? Я тщательно изучил все обстоятельства. Здоровье у него было отменное, его высоко ценили как живописца. И никаких неприятностей, ни денежных, ни семейных.
      -- Но что же в таком случае?..
      -- Атмосфера Непенте. Она его допекла, расшатала нервы. Вас это удивляет? Неужели вы сами не ощущаете ее воздействия? Этот слепой ветер, море, сияющее на бархатистых глубинах, словно наполненное электрической жидкостью, буйство растительности, скалы, каждый час меняющие цвет? Вон, взгляните на ту вершину, разве она не полупрозрачна, как аметист или какой-нибудь кристалл? Да один этот берег -- откровенное бесстыдство его каменного обаяния -- способен так подействовать на человека определенного склада, что от его душевного равновесия ничего не останется. Рассудок северянина становится здесь изменчивым, восприимчивым, неустойчивым, неуравновешенным -- каким хотите. В самой яркости здешних красок присутствует нечто, разлагающее этот рассудок на составные части и собирающее их вновь, создавая совершенно нежданный рисунок. Именно это имеют в виду люди, говоря, что они "заново открыли себя" на Непенте. Разумеется, когда механизм разобран до винтика, открыть, как он устроен, не трудно. Вы понимаете, о чем я?
      -- Понимаю.
      Епископ кивнул. Да и как не понять? Что-то похожее происходило в эту минуту и с ним. Он тоже открывал себя.
      -- А вам, Кит, приходилось себя открывать?
      -- Да, но иным способом и в иных местах. Я приезжаю сюда ненадолго -- один раз весной и еще дней на десять в сентябре. Да и то мне приходится нелегко, даже с учетом того, что я не склонен поддаваться внешним влияниям. Я уже миновал эту стадию. Я слишком стар, слишком бесчуствен. Что мне нужно? Куропатка en casserole(38) да возможность наслаждаться вашей беседой ("наслаждаться моей беседой!" -- подумал епископ), мне это дороже любой атмосферы в мире. Но я наблюдаю людей, стараюсь проникнуться их чувствами, поставить себя на их место. Je constate(39), как говорят французы. Другим людям ландшафт Непенте кажется исполненным жизни и зачастую недоброй. Они делают то, что на севере не сделать трудно -- очеловечивают его, отождествляют различные его особенности с собственными настроениями, его черты со своими привычными представлениями.
      Мистер Херд вспомнил о величавых клубах тумана, за которыми он следил всего час назад -- о дочерях старика Океана.
      -- Очеловечивают, -- отозвался он, -- впадая в мифотворчество.
      -- Быть может, само то обстоятельство, что вся атмосфера Юга допускает истолкование на близком смертному языке, и породило антропоморфных богов классического периода.