В один из апрельских дней в номере Демутовой гостиницы командир гвардейского корпуса генерал адъютант Илларион Васильевич Васильчиков говорил Чаадаеву:

– Я рад первым сообщить вам, дорогой Чаадаев… Лично слышал от государя… Первое же вакантное место флигель-адъютанта его величество предназначает именно вам… – Стоячий воротник мундира подчеркивал выправку генерала, канитель пышных погонов с царскими вензелями колыхалась на его плечах. – Эдак вы нас всех обгоните кой-час!.. – Это к о й – ч а с было любимым выражением генерала. И он пытливо вглядывался в лицо молодого своего адъютанта, испытывая даже смущение оттого, что на лице Чаадаева не появляется то выражение восторга, которое он ожидал. – Это честь, это удача! – вместо Чаадаева выразил восторг сам генерал. А Чаадаев вежливо произнес:

– Искренне польщен… Благодарен.

Его лицо оставалось бесстрастным. Бог мой, он мысленным взором поднялся над суетой, которая волновала всех прочих, – наградами, почестями, удачами, – и это настолько невероятным показалось служаке и царедворцу Васильчикову, что тот испытал, и не первый раз, почти мистическое почтение к молодому своему адъютанту.

– У меня к вам просьба, Илларион Васильевич, – сказал Чаадаев.

И заговорил о своем друге Пушкине. Генерал хорошо знает свет. В свете нет спасения от клеветы! И вот имя молодого поэта, столь одаренного, подающего блистательные надежды, опозорено. Пушкин близок к самоубийству. Не следует ли ему помочь?.. Генерал хорошо знает, что в таких случаях нужно делать. Правительство своим вниманием к молодому человеку поможет вырвать нелепую сплетню с корнем!..

Генерал задумался, подкрутил ус… На обросшем пышными баками лице боевого генерала появилось смешливое выражение. Вдруг он расхохотался. Ну как же, Пушкина он помнит еще по Лицею! Знает ли Чаадаев, что этот шалун своими стихами «Молитва лейб-гусарских офицеров» чуть не вызвал среди офицеров дуэль? Именно он, Васильчиков, и улаживал это дело…

Избави, Господи, Любомирского чванства, Каверина пьянства… Избави, Господи, Кнабенау усов, Пашковских носов…

Да, да, ему пришлось тогда в Царском Селе разбирать это дело и мирить офицеров…

– Если бы государь император на публике оказал милостивое внимание молодому человеку, – подсказал Чаадаев. – Именно на публике…

Васильчиков опять подкрутил ус. А потом принялся делиться со своим адъютантом сокровенными мыслями.

– Как не похожа нынешняя молодежь на нас! Когда я был молод, не многие читали газеты и уж почти никто не говорил о политике; наше дело было утром служить, а вечером веселиться! Дорогой Чаадаев, меня беспокоит нонешнее состояние умов. Сам я держусь такого правила: если молодые люди намереваются делать глупости – нужно вовремя объяснить им дело… Потому что говорунов слишком много, сейчас все записались в либералисты. А что, если чужеземцы, завидуя величию России, воспользуются этим? А что, если брожение в Европе вкрадется и к нам?

Чаадаев внимательно слушал того, кого называл мой дурак.

Генерал-адъютант Илларион Васильевич Васильчиков обладал драгоценным для человека, стремящегося к карьере и процветанию, свойством: когда государь высказывал желание уничтожить крепостное право – он сам подавал петицию; но государь взглянул на дело по-иному – и сам Васильчиков тоже увидел все в ином свете… Теперь Александр считал Россию непригодной для преобразований.

Чаадаев напомнил:

– Если бы государь именно на публике оказал внимание Пушкину…

В Коллегии иностранных дел царила суматоха: ожидали императора.

Перед длинным двухэтажным зданием, с полуколоннами в центре и лепным фронтоном, на тротуаре разложили ковер… Красная ковровая дорожка вела по белым мраморным ступеням вверх. Швейцар, с перевязью на ливрее, в треуголке, с булавой в руке кланялся важным господам.

Уже прибыли оба статс-секретаря по иностранным делам: Нессельроде – маленький человечек, упакованный в тугие воротники и галстуки, с задорным хохолком на гордо вскинутой голове, с холодными глазами и холодными стеклами очков, и Каподистрия – статный, седой, благообразный…

Служащие Коллегии, в парадных мундирах и при орденах, выстроились в длинный ряд вдоль коридора.

Вдоль этого ряда, давая последние указания, торопливо бегал управляющий Коллегией действительный статский советник У бри; холеные, дебелые его щеки покрыл румянец волнения. Обер-секретарь Поляков суетился: старого служителя Дубинина и экспедитора Вельяминова, и в этот день оказавшихся нетрезвыми, нужно было отправить из присутствия в надворные флигели; помещение архива, неопрятное, похожее на чулан, нужно было прикрыть…

Голоса слились в возбужденный гул. Здесь собраны были служащие разных департаментов – и Азиатского, и Европейского – и разных отделов, и архива… Что принесет посещение государя? Один ждал наград, другой – повышения.

– А вот, господа, – поучал молодежь старый служака, – во время царствования императрицы Екатерины Второй здесь служил некий Митин – с отличными способностями, с пылким умом молодой человек, но познакомился с людьми дурными и решился на бесчестие: выкрал деньги и бежал… Но был пойман. «Зачем не хотел ты служить?» – спросила его императрица. А тот, пораженный ее милосердием, упал на колени, все рассказал и был прощен…

Ожидание утомило, вокруг говорили кто о чем.

– Знаете, почему при Екатерине меценатство у нас вошло в моду? Императрица Екатерина повелела обер-штальмейстеру Нарышкину: «Передайте нашим вельможам, чтобы они слово живописец не употребляли как ругательное…»

– Послушайте, господа! У моего батюшки был приятель, а у приятеля сестра – знаменитая ворожея… Как-то матушка беспокоилась, а ворожея разложила карты и говорит: «Не тревожьтесь, ваш муж приедет сегодня вечером…» И не пробило двенадцати, вдруг слышится конский топот: вернулся батюшка…

– Пушкин, и ты здесь? Правда, что император велел тебе передать: «Faites remercier Pouchkine des bons sentiments que ses vers inspirent»[46]. Ай да Пушкин!

А чиновники отдела, в котором темой обычных разговоров была охота, и сейчас обсуждали лучшие места для стрельбы – болотистые, гористые, покрытые кустарником – и предпочтительную дичь: куликов, вальдшнепов, дупельшнепов и кроншнепов…

Но голоса смолкли. Александр в сопровождении свиты поднялся по лестнице. И началась обычная процедура представления чиновников: каждый выступал из ряда с приличествующим поклоном, с приличествующим выражением лица и выслушивал милостивые слова или милостивый вопрос, отвечал с приличествующей живостью и краткостью и отступал назад.

Оба статс-секретаря шли позади императора. Самым смешным было то, что оба русских министра – немец и грек – ни слова не понимали по-русски: в Коллегии иностранных дел вообще не слышалось русских слов.

Александр шел с застывшей любезной улыбкой на устах, с ничего не выражающими глазами, неизменно со всеми вежливый – и всем одинаково чуждый…

Но переводчика Александра Пушкина он все с той же любезной улыбкой кивком головы пригласил подойти… И взорам свидетелей, державшихся на почтительном расстоянии, представилась милостивая беседа… Но что это? Опытные глаза заметили, что переводчик Коллегии Александр Пушкин говорит слишком горячо и долго…

Да, он посчитал, что настал момент, когда можно выполнить план, намеченный им когда-то с Чаадаевым, и в беседе с царем высказать важные, хоть и горькие, истины…

И опытные глаза заметили, что у императора начали гореть уши – а это служило дурным признаком… Что такое!

Разговор, начавшийся о поэзии, уклонился в сторону опасных принципов, легших в основание Оды на Вольность, так называемой системы человеческих прав. Молодой человек заявил себя вольтерьянцем, противником религиозного ханжества, а известно, что именно в вопросах религии Александр был непреклонен…

Пушкин с поклоном отступил в ряд, довольный собой. Знал ли он следствия дерзкой своей выходки? Теперь докладу министра внутренних дел графа Кочубея был дан ход – опасный ход!..

В тот же день петербургскому военному генерал-губернатору графу Милорадовичу был передан приказ государя: произвести на квартире у Пушкина обыск, а Пушкина арестовать.

И стремительно завертелись, закружились события. Уже на следующий день возле дома Клокачева появился некий господин в партикулярном платье, в высоком, черном цилиндре – погулял по набережной, побродил по двору и у дядьки Никиты, который с ведрами спустился по черной лестнице, попросил рукописи его барина – почитать, понаслаждаться… В его ловких, как у фокусника, руках появились ассигнации.

Никита по обыкновению смотрел на свои сапоги, а потом неспешно, глухим голосом сказал:

– Для чего это, однако… А если вам чего надобно, вы к Никите Тимофеевичу, нашему камердинеру, однако… – И направился к дворовым сараям.

Но в тот же день к Пушкиным в квартиру вошел чиновник, и по его мундиру было ясно, из какого он ведомства.

– Прощение, сударыня, – обратился он к Надежде Осиповне, которая испуганно поднялась из-за стола, выпячивая живот. – Прощение, – обратился он к Сергею Львовичу, которому страх даже не позволил подняться. – Господин коллежский секретарь Александр Сергеевич Пушкин, переводчик Коллегии иностранных дел? – обратился он к молодому Пушкину. И представился: – Чиновник особых поручений. – А потом объявил: – Петербургский генерал-губернатор его превосходительство граф Милорадович требует вас к себе – я имею приказ.

Лицо Сергея Львовича сделалось белее салфетки, торчавшей из-за воротника.

– Вы имеете приказ генерал-губернатора графа Милорадовича арестовать моего сына? – пролепетал он.

Но на лице молодого Пушкина появилась судорожная вызывающая улыбка.

– Он должен явиться к графу завтра поутру, – пояснил чиновник.

Что за сумбур начался в доме! Надежда Осиповна в сердцах била посуду. Сергей Львович всхлипывал – и на этот раз это не было просто мольеровской сценой… Слуги шептались.

А на лице Пушкина играла все та же судорожная вызывающая улыбка. Чем хуже – тем лучше! Жить дома невозможно… Конечно, кузина Ивелич успела передать городские толки, и Сергей Львович каждый день вздыхал, глядя не на сына, а куда-то в потолок:

– Не вынесу позора, легшего пятном на герб Пушкиных…

Надежда Осиповна то и дело нравоучительно-строго приговаривала:

– Потерять в мнении света – значит потерять все… Княжка Алина, моя подруга, сошла в могилу…

Но кто во всем виноват? Скупость отца довела его до гибели. Если бы он поступил на военную службу, он был бы избавлен от тысячи унижений. Отец жалел ему деньги даже на извозчика, и в осеннюю грязь, простуженный, он должен был идти пешком… Нужно ли вспоминать недавнюю сцену: ему понадобились туфли, а отец вместо денег предложил приобретенные, видно, еще в царствование Павла туфли – с высоким каблуком, с узким носом, с бархатной тесьмой и, бегая по комнате, тонким голосом выкрикивал:

– Ваш отец пойдет по миру! Пойдет с сумой и посохом!

Сын, схватив дуэльный пистолет, бросился к отцу, и Сергей Львович пронзительно вскрикнул, запрокинул голову и, теряя сознание, повалился на руки своего камердинера.

Пусть же судьба его хоть как-нибудь, но изменится!

Но уже многочисленные друзья Пушкина искали ему спасение… На следующий день по дороге в резиденцию петербургского генерал-губернатора он встретился с ближайшим помощником и личным другом Милора-довича полковником Федором Глинкой…

Встреча произошла на Театральной площади, неподалеку от дома, в котором жил Глинка. В его обширной квартире Пушкин бывал на заседании «Вольного общества любителей российской словесности». Квартира полковника удивляла своей бедностью. Неутомимый филантроп Глинка не желал тратиться даже на чай, пил по утрам воду, отдавая все свои средства страждущим… А в зале перегородка отделяла уголок для птичек – он не пожелал поместить их в клетке…

Теперь Федор Глинка дал Пушкину точные инструкции:

– Идите без всякого страха. Ведь вы сожгли опасные бумаги Ноэли, эпиграммы на Аракчеева? Вот и прекрасно! Положитесь на благородство души графа. Он в душе рыцарь! Он – русский Баярд… Я хорошо знаю графа, мы вместе проделали все кампании. Не. смущаясь и без всякого опасения все скажите графу – он не употребит во зло вашей доверенности… – Эти слова Глинка особо подчеркнул интонацией.

– Но на днях какой-то сыщик…

– Знаю, знаю, – замахал руками Глинка, не давая Пушкину и слова сказать. – Это Фогель, агент тайной полиции… – И, видя, какое впечатление слова его произвели на молодого человека, успокоительным жестом коснулся его плеча. – Этот Фогель связан и с нашей канцелярией. А прежде он служил у Везмятино-ва, потом у Балашева – прекрасно говорит по-французски, как немец говорит по-немецки… – Он захотел Пушкина развлечь забавной историей. – В Шлиссель-бурском каземате сидел агент, посланный Наполеоном из Парижа. А Фогеля, якобы тоже как преступника, посадили с ним рядом за тонкую перегородку. Вздохами, жалобами, восклицаниями он вошел к французу в доверие – и выведал его тайну: секретные бумаги хранились под ободами колес экипажа…

Однако Пушкин сказал озабоченно:

– Я с графом Милорадовичем знаком лишь по публике…

– Знаю! – Глинка внимательно вгляделся в побледневшее, даже осунувшееся, но все же напряженно улыбающееся лицо молодого поэта. – Ну и заварили вы кашу… Но сейчас не об этом речь. Итак, идете к графу Милорадовичу…

И Пушкин направился к знаменитому дому с пилястрами на Невском.

Странную картину застал он в кабинете русского Баярда, рыцаря без страха и упрека. Граф расхаживал в домашнем халате и, рассерженный, нахмуренный, громко кричал на испуганную и заплаканную Евгению

Ивановну Колосову… Да, он торжествовал победу над директором театров Тюфякиным, и уже начались месть и гонение.

– Меня не трогают, сударыня, ваши слезы, – кричал Милорадович. – Я, сударыня, воин, я видел кровь, а не слезы!

И, изгнав ломающую в отчаянии руки актрису, он к Пушкину, которого должен был покарать, обратился с самой любезной улыбкой. Кто мог знать все нити бесконечных дворцовых интриг!

– Душа моя, – это было любимое его выражение, – мне велено взять тебя и забрать твои бумаги… Но я, душа моя, посчитал деликатнее, f aire des f aeons… – Он любил в одну фразу смешивать русские и французские слова, – пригласить vous к себе, faire venir, и у тебя самого вытребовать все бумаги… N'est – се pas? – Он по-французски говорил с ужасным прононсом. – Душа моя… – Он вдруг расхохотался и, с высоты своего роста поглядев на щуплого и совсем юного Пушкина, воскликнул: – А ты мне нравишься! Люблю смелых…

В этом знаменитом генерале Отечественной войны, лубочные портреты которого висели в любой харчевне, в любом постоялом дворе по всей России, все было сумбурно… На стенах развешано было оружие, на полу разостланы шкуры диких зверей, в канареечном садике порхали и кричали птицы, а на специальных подставках выставлены были гипсовые ножки балерин, которых герой осчастливил любовью.

– Граф, – сказал Пушкин, стараясь придать своему голосу твердость, а своему лицу – выражение спокойствия. – Граф… бумаги свои я сжег, у меня дома ничего не найдете…

Темные, южные глаза Милорадовича задорно заблестели. Он как будто еще чего-то ждал…

– Но, граф, – Пушкина осенило. – Если вы желаете, велите подать перо и бумагу, я сам напишу крамольные свои стихи, но, конечно, лишь те, которые действительно принадлежат мне!

– Вот и великолепно, это по-рыцарски! – воскликнул рыцарь без страха и упрека. – Тукманов! – крикнул он адъютанту. – Подать перо и бумагу… Parfaite ment…[47].

Не походило ли это на заранее подготовленный спектакль?

Пушкину указали стол.

– Тукманов! Одеваться… Я собираюсь в Государственный совет, – объяснил Милорадович. – Кстати, нет ли у тебя стихов против Государственного совета? – Он расхохотался. – Жаль, что нет… Тукманов! Даме сказать про подарки, что шаль стоит шестьсот червонцев… Не желаешь ли шоколаду? – предложил он Пушкину. – Да, твою тетрадку я передам его величеству – жди теперь высочайшего решения…

И уехал в Государственный совет, оставив Пушкина пишущим стихи, за которые царь мог покарать его крепостью или ссылкой…

Но что же царь? Теперь каждый день рождались, новые слухи. Царь разгневан и безбожника Пушкина заточит в Соловецкий монастырь!.. Но неужто друзья Пушкина не спасут его? Ну да, пылкий молодой человек совершил глупость, неосмотрительную ошибку – но нельзя дать ему пропасть! На что он рассчитывал? Неужто рассчитывал на великодушие характера государя?

– Зачем ты раздразнил императора, – Гнедич не мог сдержать слез отчаяния: Пушкин погиб!

И в ответ увидел вызывающую улыбку, открывающую белые, влажные зубы и широко раскрытые, дерзкие глаза.

– Быть может, некогда восплачешь обо мне! – насмешливо ответил Пушкин фразой, которую теперь часто повторял, взятой из «Танкреда» Вольтера.

Ах, пусть молодой человек тешится независимостью, бесстрашием… Нужно его спасать! И Гнедич помчался к Оленину – молить о заступничестве.

Новый разнесся слух: Пушкина пошлют в Сибирь…

– Я давно истощил все способы образумить твою беспутную голову, – горестно говорил ему Карамзин. – Предаю тебя, несчастный ты человек, року и Немезиде… Но из жалости к твоему таланту все же замолвил за тебя слово…

А он в ответ разразился бешеной филиппикой против писателей, готовых малодушничать, готовых пресмыкаться перед властью, готовых восхвалять Тартюфа в юбке, – и это было дерзостью именно по отношению к Карамзину, автору «Исторического похвального слова Екатерине II». А на лице Пушкина была написана твердая решимость: я сохраню независимость в своих мыслях и поступках!

Царь, во время прогулки встретив Егора Антоновича Энгельгардта, с раздражением заговорил о бывшем царскосельском воспитаннике: он наводнил Россию возмутительными стихотворениями! Его надобно строго наказать!..

Но уже и у императрицы Елисаветы Алексеевны и у вдовствующей императрицы Марии Федоровны побывали друзья и заступники… И наперебой Карамзин, Жуковский, Оленин, Энгельгардт пытались объяснить царю трудный характер молодого поэта…

И стало известно: Пушкина не ссылают, а переводят на службу на юг. Он поедет курьером в Екатери-нославль к главному попечителю колонистов южного края генералу Инзову. И в Петербург вернется, если докажет, что исправился.

Сопроводительное письмо, подписанное Александром, составил почетный арзамасец, друг Карамзина, статс-секретарь Каподистрия:

Итак, судьба его решилась.

Примечания