Три интервью с Владимиром Дудинцевым
      Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать
      Труд, 26.08.1989.
      -- Владимир Дмитриевич, десятилетиями мы уповали на то. что социалистический образ жизни сформирует гармонически развитую личность. Но вот на восьмом десятке существования нашего государства с горечью обнаружили, что общество наше далеко от идеала, что выросло поколение, для которого характерны инертность, безверие... Причины социальных деформаций исследуются достаточно глубоко, а вот почему произошли такие глубинные изменения психологического порядка, остается как бы "за рамками" вопроса.
      -- На мой взгляд, сама формула, которой мы оперировали десятилетиями -- "формирование личности под влиянием обстоятельств", -- неправомерна. Условия бытия характер не формируют, они как бы задают некий проверочный тест для проявления "предзаданных" в человеке качеств...
      В 17-м году свершилась революция. и весь наш народ -позволю себе такую метафору -- как бы высадился на новый общественный остров, доселе необитаемый. Что же получилось? Одни (об этом я пишу в романе "Белые одежды") стали "парашютистами", заброшенными из разрушенного мира в условия советской действительности. Сидящий в их душах предприниматель и эгоист огляделся вокруг и увидел, что здесь тоже можно жить, если принять новые "условия игры". И глубоко скрыв свое истинное начало, он стал кричать вместе со всеми: "Да здравствует мировая революция!" А поскольку, маскируя неискренность, кричал он громче и выразительнее многих, то быстро пошел вверх, занял руководящий пост и стал бороться за свое личное безбедное существование...
      Были и другие люди -- честные, искренние, революционные идеалисты. Они опознали в своей среде "парашютистов" и стали предпринимать попытки к их изобличению, за что первыми и поплатились жизнью. Как "враги народа".
      Так что говорить об условиях жизни, формирующих человека, представляется мне в принципе неверным. У нас была среда лабораторно стерильная, существовал "железный занавес", никого не выпускали за границу и весьма неохотно принимали гостей "оттуда". Влияние среды на всех было однородным, а люди рождались разные. Все мы, как витязь на распутье, стоим перед белым камнем. И человек выбирает свою дорогу. В одном и том же времени появились правдолюб Рютин и палач Берия, борец за права человека Сахаров и казнокрад Щелоков... Я беру полярные типы, но шкала человеческих сознаний чрезвычайно разнообразна.
      -- Все мы прожили значительный кусок жизни в годы застоя, и большинство из нас -- не лучшим образом. Сейчас мы говорим: давайте судить людей не по их прошлым деяниям, а по тому, как они сегодня относятся к перестройке. Но ведь и в нынешней ситуации можно подстроиться и предпринимать усилия, которые внешне работают на перестройку, а на самом деле -- на личный результат. То есть личина новая, суть -- прежняя.
      -- Давайте конкретно. Вот я читаю в газетах про гибель Арала, Волги, Ладожского озера. Я не знаю, как все там происходило, но то, что это дело рук "парашютистов",--для меня очевидно. Именно они кричали лозунги текущего дня. И у каждого из них был свой маленький личный план. Я сам присутствовал при таких разговорах: сначала, говорили они, надо получить "почешник" (принятое в их среде название ордена знак Почета), потом "трудягу" (орден Трудового Красного Знамени), потом "лобана" (орден Ленина), потом "звезду". Поэтому седовласые академики послушно выбирали рекомендованного ЦК Лысенко, поэтому давали нужные высшему руководству "научные" заключения. Поэтому министры строили не то, что нужно было народу, а то, что не противоречило их личным интересам. Революция не профильтровала человеческие души, не устранила главный вирус, свободно проходящий через самые тонкие фильтры: жажду личных благ.
      А теперь обратимся к человеку, не принимавшему тех лозунгов, которые звучали с трибуны, и тех требований, которые предъявляли вожди. Но для того чтобы сохранить свой мирок благополучия, он тоже был маленьким "парашютистом". Я сам сначала аплодировал Крыленко, читавшему лекции у нас в юридическом институте, а потом -- оратору, который, взойдя на трибуну, сказал, что Крыленко "враг народа" и его надо расстрелять. Но, правда, должен отметить, что вера моя не была абсолютной. Я уже был достаточно сведущим в юриспруденции, чтобы не выносить приговор, не выслушав свидетелей, самого Крыленко, не познакомившись с доказательствами. И все-таки -аплодировал... Значит, во мне, двадцатилетнем, элемент фарисейства уже присутствовал. И вот такой человек, не приемлющий тирании, но слабый характером, может воспринять перестройку. как глоток кислорода, который позволит ему прожить остаток жизни, не стыдясь самого себя. Что касается "парашютистов", сменивших обличье, то тут, на мой взгляд, возможен только один экзамен -- дело...
      -- Вы называете "парашютистами" людей, которые не восприняли и не могли воспринять идеи революции, а успешно под них подладились. Но герой "Белых одежд" Дежкин тоже выглядит парашютистом. Он ведет себя, кан разведчик в тылу врага...
      -- Совершенно верно. Дежкин -- агент добра, заброшенный в лагерь зла "с заданием" это зло победить. Он огляделся направо-налево, понял, как надо себя вести, и надел поверх своих "белых одежд" маскировочный костюм парашютиста.
      -- Наше читательское сознание более привычно к образу литературного героя, который борется с поднятым забралом. Как это делал Лопаткин из "Не хлебом единым". Чем объяснить, что два ваших героя, имея благородную цель, выбрали столь разные способы ее достижения?
      -- Между написанием этих романов пролегли годы. И я понял: для того чтобы лопаткины сумели победить, они должны стать дежкиными. То есть в определенной социальной ситуации от человека, поставившего перед собой общественно значимую цель, требуется не только смелость, но и умение правильно, с толком вести борьбу. Если бы Дежкин выступил публично в защиту научного открытия, репрессивная машина, уже набравшая обороты, просто смяла бы его. А изобрази я такого смельчака одолевшим систему, его победа выглядела бы фальшивой, запрограммированной волею писательского ума, а не продиктованной реальной действительностью.
      -- В одном из своих интервью вы сказали, что верите в силу примера. Но для этого необходимо, чтобы пример был, как минимум, людьми узнан. А Дежкин, нарядившись в маскхалат. слился с окружающими.
      -- Но ведь его распознали Леночка Блажко, Женя Бабич, Цвях. Для многих же Дежкин действительно оставался сподвижником Рядно в его черных делах. Видимо, такова была судьба многих борцов за правое дело в то жестокое время.
      Вообще, поступки, достойные подражания, бывают двух видов. Первый -- призывающий к расчетливой, умной, скрытой борьбе со злом, к маскировке. А есть героика открытая, зовущая к сиюминутному подражанию. Подвиг, который продемонстрировал генерал Раевский у Толстого, кода в решающем бою для воодушевления солдат вывел на редут двух своих сыновей. И это -- огромной важности поступок. Но возникает опасность, что добро погибнет, не успев сделать свою полезную, необходимую работу. Нужно точно просчитывать соотношение выигрыша и проигрыша...
      -- Но согласитесь, Владимир Дмитриевич, если мы все станем прагматиками, в нашей жизни сильно поубавится благородства бескорыстия, других очень ценных человеческих качеств. страстей...
      -- Разве человек, вступивший в тайный поединок с неправедной властью, не благороден, не бескорыстен? И разве так уж редки случаи, когда необдуманные поступки, какими бы высокими идеями они ни были продиктованы, влекут за собой массу непредвиденных последствий?
      Помню, когда я написал "Не хлебом единым", роман вызвал мощную волну народного отклика. В Центральном Доме литераторов состоялось обсуждение романа. В зале сидели даже на полу. Но несколько кресел в первом ряду оставались незанятыми. Потом появились солидные люди, которым бравые ребята расчищали дорогу. Они сели в эти кресла, вынули блокноты, ручки с золотыми перьями и приготовились слушать. Для человека, имеющего глаза и уши, этой картины было достаточно для того, чтобы в его душе зазвучал сигнал тревоги, призывавший к максимальной осторожности.
      На трибуну один за другим выходили Тендряков, Овечкин, Каверин, Вс. Иванов, Михалков. И все они говорили, что "Не хлебом единым" -- партийный роман, и критичность его выработана XX съездом. Хотя прекрасно знали, что писался он задолго до съезда. Сидящие впереди одобрительно кивали головой: правильно, мол, хорошо. И вдруг на трибуну вышел горячо любимый мною Константин Георгиевич Паустовский и сказал примерно следующее: роман, безусловно, хорош, но съезд тут ни при чем, да это и неважно, а главное -- как верно схвачен тип Дроздова (главный противник Лопаткина.-- Т. К.), в них-то, дроздовых, все зло и заключено... Молодежь, сидящая на галерке и скроенная по той мерке, что вы мне предлагаете, подняла одобрительный шум. Люди из первого ряда лихорадочно заработали перьями.
      А в это время в "Роман-газете", уже набранный, лежал "Не хлебом единым", не хватало только подписи для выхода в свет. И тогда два с половиной миллиона читателей смогли бы сопоставить клевету, которая вскоре хлынула с газетных полос, с текстом и спросить: где же тут очернительство? Где ненависть к Родине? Тактически, стратегически было важно, чтобы роман опубликовали. И я, и Симонов это понимали. Поэтому Константин Михайлович, сидевший рядом со мной в президиуме, посоветовал мне выступить и попробовать погасить этот страшный эффект. Что я и сделал, подтвердив версию о благотворном влиянии съезда на мое творчество. Ну, тут уж молодые люди с галерки засвистели, закричали: "И это ты, Дудинцев?!"
      А дальше случилось совсем уж непредвиденное. Вообще, должен отметить, что, когда политические события достигают своей высшей остроты, особенно свирепствует случайность. Непознаваемая закономерность, и от государственных деятелей а такие моменты требуется повышен. наг бдительность и осторожность (это, если хотите, тактическая рекомендация). В моем же случае произошло вот что: умер директор Гослитиздата Котов И до назначения преемника выход романа приостановили. За это время блокноты были пущены в ход, началась дикая реакция на события в ЦДЛ. Роман запретили. Был наказан и Симонов Вот к чему привела выходка крыловского медведя, из лучших вроде бы побуждений убившего комара на лбу пустынника при помощи булыжника. Нельзя быть медведем, когда вторгаешься в область политики, тем более во времена острейших общественных катаклизмов.
      -- И после печальной истории с "Не хлебом единым" вы "залегли на дно"?
      -- Я не считаю эту позицию позорной...
      -- Я тоже. Но хочу понять. почему вы ее выбрали.
      -- Такая манера поведения вызвана специфической структурой моей души, если хотите -- детской структурой. Я ухожу не от политики, а от напрасных криков и жертв. Прошу меня правильно понять: я себе совершенно не нужен Если моя детская душа, автоматически работая, предостерегает от участия в "драке" или наоборот -- толкает меня в гущу свалки, то речь идет о моем общественном взгляде. Когда ты выступаешь, нужно иметь твердую уверенность, что твой поступок принесет пользу.
      Мои противники во время бесчисленных проработок вызывали меня на резкий ответ. Поддался на провокацию я только один раз. Вышел на трибуну на пленуме СП и стал рассказывать, почему я написал "Не хлебом единым". Как я лежал в окопе, а надо мной летали штук сорок, по-моему, наших самолетов и два немецких, как немцы одного за другим сбивали наших летчиков, как родился во мне вопрос: почему такое побоище при явном численном преимуществе советских самолетов могло случиться?.. И я постоянно искал ответ, собирая материал для романа. Вот такую историю я рассказал на пленуме и получил гром аплодисментов. Это вызвало реакцию президиума, он вынужден был объявить перерыв.
      На следующий день заседание возобновилось, меня терзали ужасно, и я впервые в жизни потерял сознание... А вообще, я предпочитаю зря не болтать, говорю только тогда, когда мои мысли будут напечатаны или услышаны в большой аудитории, чтобы овчинка стоила выделки, в противном случае -- молчу.
      Так что не могу сказать, что был большим героем, и все-таки я благодарен предкам за то, что они сложили свои моральные качества в "общий кошелек" и передали его мне по наследству именно в таком виде. Признаюсь, мне хочется, как дитяти, иметь блестящие игрушки -- автомобиль, хороший спиннинг... Но никогда эти желания не становились движущей пружиной моих поступков. До сих пор я с огромным любопытством отношусь ко всему происходящему вокруг, и во мне рождаются какие-то нравственные оценки того или иного явления. Если бог пошлет мне третий роман, то, может быть, удастся сказать что-то важное и нужное людям. Я, во всяком случае, очень на это рассчитываю...
      Владимир Дудинцев. Цвет наших одежд
      Литературная газета, 17.08.1988.
      -- Владимир Дмитриевич, я читала и слышала много ваших выступлений. Помню и недавнюю встречу в Союзе писателей. Вы говорили об интеллигенции, о ее особой, незаменимой роли в духовной жизни общества, о ее способности "намагничивать" людей, о преемственности в культуре, обеспечивающей идентичность и неразрывность духовного развития. Многое осталось тогда за рамками разговора, в частности один из основных для интеллигенции вопросов: как сочетать свободу мысли и поступка с ответственностью перед обществом -- с одной стороны, и с определенными социально-политическими нормативами -- с другой?
      -- В вашем вопросе главное слово -- "свобода". А что такое свобода? "Осознанная необходимость"? Я этого определения не принимаю. Я хочу быть свободным и потому той необходимости, которая мне навязывается, чаще всего силой, сопротивляюсь. Какая же это свобода? У меня другое понятие свободы. Есть свобода как обстоятельство, и есть свобода как качество личности. В опере князь Игорь просит: "О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить...". А не дадите -- не искуплю. Вот свобода как обстоятельство. А свобода как качество коренится внутри нас. Эго та свобода, когда, имея определенные взгляды, я считаю необходимым придерживаться их, несмотря ни на какие обстоятельства несвободы, то есть даже умереть, но не поступиться ими. Настоящий интеллигент -- это человек качественно, внутренне свободный, и это есть перовая, главная черта интеллигентности.
      -- Но тогда интеллигентный человек вынужден довольно часто вступать в конфликт с окружающими? Обстоятельства редко располагают к вольному полету.
      -- Констатирую: чай пить на даче интеллигентному человеку остается только в мечтах!
      -- Значит, в мечтах остается и сама идея интеллигентного человека: отказаться от принципов он не имеет права, а диктовать условия жизни не может. Не становиться же ему отшельником!
      -- Это подход арифметический, а есть алгебраический. Для этого я и писал "Белые одежды"! Мой Дежкин тоже получает извне императивы, ни принимает их. анализирует всю систему отношений, ищет и находит в ней слабые места, через которые можно добиться положительных для общества перемен.
      -- Но Дежкин живет, как на войне? Кроме того, он человек сильный, он способен на индивидуальное поведение, А как быть сословию в целом, которое вовсе не состоит из одних только сильных людей?
      -- Если человек не способен на индивидуальное поведение, он не интеллигентен. Если он слаб, значит, дрейфит, значит, он жидок, значит, жалеет себя больше, чем дело. Тогда он не интеллигент, а мещанин, не выдерживающий экзамена жизни. В интеллигентном человеке решительно преобладает сила добра. Но одного добра мало. Чтобы привести добро в движение, необходима внутренняя свобода, то сеть твердая уверенность в том, что я силен. Что мне не жаль пострадать за правду...
      Знаете, о чем я сейчас подумал? О соотношении добродушия и добра. Добро -- сила, которая сострадает и толкает на решение. А добродушие тоже способно к состраданию. И наверное, большинство так называемых интеллигентов, в сущности, не являются интеллигентами потому, что они не добры, а добродушны.. Добро размышляет, вырабатывает тактику битвы со злом, обеспечивающую победу. Но эта тактика путает добродушных людей: им она страшна потому, что чревата риском. И потому люди добродушные всегда находят себе оправдание. И тянет их в компанию таких же приятных, единодушно осуждающих зло, но не способных на поступок полуинтеллигентов.
      Прошу прощения за личный пример, но когда началась расправа с "Не хлебом единым", вокруг меня была масса милых, доброжелательных, сочувствующих и абсолютно бездействующих людей. Знаете, это любопытная история. Когда прошла первая волна восторгов, где-то, в каких-то эмпиреях махнула дирижерская палочка, и сейчас же во всей стране в один день были напечатаны редакционные статьи, резко обрывающие тех, кто полмесяца назад меня хвалил... Потом по знаку, видимо, той же палочки в тех же газетах были напечатаны небольшие заметки, где авторы положительных рецензий каялись в допущенной ошибке... Разве это были не добродушные люди? Сначала они искренне хвалили, но отказ от покаяния уже потребовал бы мужества. Хотя, если разобраться, что им грозило? Смерть?
      Когда "Не хлебом единым" был отпечатан на машинке. я, следуя какому-то тайному голосу, разнес его в разные места. но никому не говорил, что дал экземпляр еще кому-то. (Кстати с "Белыми одеждами" я сделал то же самое) Роман попал в "Октябрь". Храпченко -- впоследствии он стал Героем Социалистического Труда, -- так вот, Храпчепко созвал редколлегию, и редколлегия стоя -- они почему-то стоя принимали решение -- проголосовала против моего романа. В моем присутствии. Правда, члены редколлегии перед этим за сутки по очереди говорили со мной и хвалили роман. Один даже письменно выразил свое восхищение. Но когда голосовали, все подняли руку против. Вот вам классический пример добродушия.
      Теперь Казакевич. У него была "Литературная Москва". Казакевич читал, хвалил, потом затрепетал: "Нет, не могу, не могу..." Но я попросил: "Эммануил Генрихович, золотой! Не говорите никому, что отвергаете роман! Возьмите сейчас под мышку рукопись и громко скажите, что вы идете с автором готовить рукопись к печати. И на два дня уедемте. Вино ставлю я". Так мы и сделали. Вино поставил он сам, и два дня мы пировали и рассказывали анекдоты. Конечно, кто-то сей же час донес Симонову. Это и было моей целью. Роман лежал у Симонова в "Новом мире" и даже хорошо читался, но было определенное колебание: резко против был Агапов.
      Но тут роман пошел в набор. А потом начался читательский ажиотаж, обсуждения в Союзе писателей, у входа конная милиция, восторженное выступление Паустовского. И наши "ястребы". Пленум Союза писателей, на котором я впервые потерял сознание. В обморок упал в зале. И было с чего: там были такие чудовищные крики, такие дикие обвинения... Выходит на трибуну Симонов: ну, думаю, заступится. А он произнес прокурорскую речь. И тогда все посчитали, что он меня предал. Интересно, что Казакевича, который отказался печатать. не ругали, не ругали и Храпченко. который устроил спектакль с редколлегией, а вот Симонова, который напечатал, -- ругали. Почему? Потому что Симонов совершил поступок, а от тех, кто совершает поступки, люди требуют, чтобы они шли до конца. Добродушные люди очень требовательны к другим. А я считаю, что Симонов выполнил свою задачу, ракета вынесла спутник на орбиту, ей осталось войти в плотные слои атмосферы -- и сгореть. А в те времена наша атмосфера была очень и очень плотной. Он и сгорел, его вскоре отправили в Ташкент на два года. Так что с позиции победы добра, даже ругая меня, он поступал правильно -- ведь тогда у него еще оставался журнал.
      -- Но тогда ведь вы так не думами?
      -- Не думал. Но тогда я сам еще не понимал сущности добра, я сам был еще не добр, а добродушен.
      После всей этой истории, когда начался тяжелейший период в моей жизни, Симонов, который еще не уехал в Ташкент, не здоровался на людях, не подавал мне руки. Это было очень тягостно. Я подаю -- а он не подает. Но потом, отойдя в угол, он останавливался, оборачивался и -- мне подмигивал! Когда застрелился Фадеев. Симонов стоял у гроба в почетном карауле, а я с кучей писателей толокся возле и вдруг вижу. Симонов мне подмигивает. Лет через десять только мы стали с ним здороваться, и я услышал знакомое: "Ста'ик, как дела?" Именно Симонов подвел меня к пониманию вооруженного добра.
      Все эти черные годы я жил поддержкой неизвестных читателей. Страна большая, и в ней оказалось много людей, разделяющих мои взгляды. Сколько раз, бывало, в критический момент вдруг жена говорит: "Убирала у тебя на столе, подняла картон -- а тут деньги!" Кто положил -- неизвестно. Ко мне приходили много разных людей.
      -- Может, кто-то из коллег, писателей? Не подозреваете писателей в благотворительности?
      -- Нет, не подозреваю. Писатели давали взаймы, когда я просил. А потом, если они умирали или разводились, то оставляли женам право взыскания. И уж жены взыскать не забывали. Один раз покойный Ваня Переверзев, артист, привел меня к себе, открыл диван, где у него глубоко, как в колодце, лежали пачки денег, и сказал: "Бери, сколько надо. Будут -- отдашь!" А вот незнакомые люди присылали мне анонимные переводы, сберкнижки на предъявителя. Или, помню, как-то перед Новым годом, когда в доме вообще ничего не было, пришел посыльный из гастронома и втащил огромный, роскошный заказ. Чего там только не было! Это явно был дар анонимного большого начальства.
      -- До сих пор помните?
      -- Разве я могу об этом забыть? Я на всю жизнь благодарен этим неизвестным людям; они поддержали мой дух. Так что мне не на что жаловаться. Но это с разных сторон проявляло себя добродушие. Добро же проявилось в лице гонимых представителей биологической науки. Они не только не скатывались на позиции Лысенко, испытывая материальные трудности почти такие же, как и я, но и продолжали бороться против него, обдумывали, что делать. И они увидели во мне союзника. Начали приходить, дружить. У них я начал проходить биологическую науку, и они охотно помогали мне. Это были такие люди! Сейчас я подумал, что жизнь добра, как правило, сопряжена с судьбой какого-то очень важного для общества дела. Тут всегда присутствуют интересы общества. А люди добродушные интересами общества не горят, они любят попить чаек, посудачить, они не отказывают себе в покупке модных вещей, в посещении нашумевших фильмов. Вроде бы они живут полной жизнью, но что это за полнота! Это суррогат полноты.
      -- Но раз есть интересы общества, значит, существует и проблема ответственности интеллигентного человека? В чем вы ее видите?
      -- Я свою ответственность постоянно чувствую, когда во мне формируется новый замысел. Вот я написал два романа, которые, надеюсь, имели кое-какой общественный смысл. Моя ответственность -- в моей позиции. Она шла впереди обоих этих романов. В молодости я писал рассказы, но все они носили характер полулакировочный. Они все были созданы без нравственной нагрузки пишущей души, как и почти вся сталинская литература, отмеченная премиями и звездами. А вот когда я поездил по редакционным делам, когда столкнулся с подлинным страданием, тогда и произошла моя встреча с шестикрылым серафимом. Опыт жизни и практика произвели необходимый массаж, который вел к развитию души.
      -- В течение долгих лет социально-политические условия нашей жизни не способствовали воспитанию нравственных качеств. Скорее наоборот. И сегодня мы с горечью говорим о дефиците чести, достоинства, жертвенности, сострадания. И надеемся, что позитивные перемены, переживаемые нашим государством, благотворно скажутся и на духовном здоровье общества, излечат его от равнодушия и разобщенности...
      -- Позвольте, я внесу ясность. Эпоха сталинизма воспитала не только плохих, но и хороших людей. На формирующее воздействие общества можно ведь реагировать и со знаком плюс, и со знаком минус. Правда, то, что было при Сталине, нельзя рассматривать только как воспитание обществом: происходил физический отбор. Сталин и сталинисты собирали с молока пенки и отправляли их в лагеря. Все нравственное, все правильное и глубоко мыслящее было убрано, была произведена строгая селекция, не воспитание, а именно селекция, поколение за поколением уничтожались, и не надо полагать, что все люди искренне думали, что убивают врагов народа... Были, конечно, и такие, но что о них говорить. Иногда и сегодня читаешь в прессе письмо такого "верующего", который как поверил смолоду, так больше никакой иной мысленной работы уже не совершил. Какой с него спрос?! А вот мыслящие... Среди них и сегодня много тих, кто говорит: я сталинист! И знаете, почему говорит? Потому что это форма маскировки своей проявленной некогда подлости, аморальности. Он видит, как дела складываются, понимает, а покаяться не хочет! Он мог 6ы стать во весь рост и сказать: да, я делал то-то и то-то, я понял все, теперь я прошу прощения, я готов понести наказание! Такой поступок для всего общества стал бы величайшим актом прогресса. Но подлость на то и подлость, что эгоистична и амбициозна. Кроме того, многие из тех, кто получил при Сталине, а то и позже ордена и звезды, искренне считают, что они -- именно такие, кем значатся в формуле постановления о награждении: "За выдающиеся заслуги в деле литературы..." А раз так, то и тот, кто заметил и поощрил эти заслуги, тоже безупречен. Но ведь сам ход такой мысли безнравственен и требует маскировки! "Я не знал, что были аресты..." Знал! Но принимал, потому что для него этот вождь, эта группа сталинистов способствовала выполнению его личной, антиобщественной, антинравственной программы.
      -- Но ведь и Симонов в дневниках пишет, что верил Сталину, что не подозревал о многом.
      -- Знаете, я за Симонова в этом случае заступаться не буду. Вот я -- я слушал лекции Крыленко и аплодировал. А потом слушал, что он враг народа и расстрелян, -- и тоже аплодировал. Когда следователь в НКВД бил меня, юриста-школяра, ребром ладони по носу, я делал ему замечание, какую статью закона он нарушает. А он смеялся... Но мне тогда было 18 лет. Я занимался спортом, ухаживал за своей будущей женой, и, когда она спрашивала меня, кого я больше люблю, ее или Сталина, я возмущенно говорил: "Ну как ты можешь сравнивать несравнимые вещи? Прекрати, пожалуйста!" Но так, как я ответил ей тогда. в тридцать лет я бы уже ответить не мог. Я ужа многое понимал. Вот вы помните, я говорил о намагничивании? Намагничиваться может только ферромагнитный материал.. Дурак не может магнетизироваться. Интеллигентность -- качество общественное, и, видимо, судьба человеческой популяции состоит в том, чтобы в ней постепенно все большее и большее место занимали молекулы добра и серьезной мысли, стремящейся к истине. А для этого интеллигентность как качество должна сохраняться, культивироваться и передаваться. И в ней должны быть заинтересованы и общество, и власти. Пока же... Пока же бюрократия, которая, в сущности, управляет обществом, не солидарна ни с кем: ни с рабочими, ни с крестьянами, им с интеллигенцией.
      Конечно, здоровое общество тесно связано с формой власти -- потому-то о власти у нас сегодня столько разговоров. Но вот что я вам скажу... Помните, был когда-то в анкетах вопрос -испытывал ли колебания? И был анекдот: колебался вместе с линией партии. Так вот, главный изъян этих колебаний состоял в том, что, когда наставал новый поворот в амплитуде колебаний, обещающий вроде бы улучшение, те, кто был повинен в предшествующем витке, принесшем ухудшение, -- все оставались у власти! Самое большее -- осуждался умерший глава, все же реальные проводники "отклонений" ничем не платились! Только пересаживались, как в "Квартете", из кресла в кресло. И продолжали формировать новый виток колебаний! И получилось: "Ударили в смычки, дерут, а топку нет". Значит, первое: народ должен убедиться в целесообразности той или иной формы государственного управления, поверить в нее, тогда общество будет здоровым.
      Второе. Народ прекрасен. Не бунтует, послушно следует всем "поворотам". Но у него постепенно отмирает интерес к созидательной деятельности, потому что он проходит к следующему выводу: меня зовут трудиться, но дают за это очень мало денег. Он знает, что во всем мире платят людям эквивалентно за труд, но и знает, что наш работающий и, допустим, американский работающий за одну и ту же работу получают по-разному! Ведь он сам наблюдает, что мы, если приглашаем финского рабочего, платим ему гораздо больше, чем своему! Разве это порядок? Я понимаю, что у всех последствий есть свои причины, может, не устранимые сразу, но ведь думать об этом надо! Каждый труд должен быть оплачен эквивалентно, иначе он называется эксплуатацией. Тогда появятся в магазинах товары, а в глазах людей -- счастье. Человек должен понять, что о нем действительно заботятся по-настоящему, и когда он увидит, что из его кармана вынута чужая рука, тогда у него и появится иное отношение ко всему. Вот вам второй компонент здоровья общества.
      И третье -- нужно восстановить в обществе мысль. Нужно сделать так, чтобы общество имело возможность "выталкивать" наварх новых, наиболее одаренных, наиболее порядочных, наиболее интеллигентных представителей. Этому могут способствовать демократические выборы с правом выбирающих публично обсуждать кандидатуры и предлагать достаточное количество соискателей. Потому я с таким воодушевлением воспринял решения партконференции. Лед, кажется, тронулся, хотя сама система выборов делегатов еще носила черты вчерашнего дня,
      -- А вы уверены, что народ станет избирать именно интеллигентных людей? Не грешите ли вы идеализмом?
      -- Ничего подобного. Если я, председатель райисполкома, живу в такой же квартире, как и средний рабочий, если моя жена не ездит по своим делам на моей служебной машине и работает, как все, если я сам хожу пешком, если народ знает, что я могу обиженных утешить, нуждающимся помочь -- ко мне установится очередь, обо мне пойдет слава, и народ выберет меня кандидатом. Он не будет размышлять, интеллигентный ли я человек, а будет знать, что это наш человек, мой человек, хороший человек. И выберет его естественным путем.
      Если же таких изберут, те сразу поймут, что первым делом обществу нужно прибавить ума. А для этого нужно улучшить образование. И начинать со школьного образования. Школьный педагог должен иметь университетское образование, во-первых, и на своем школьном педагогическом посту он должен получать достаточно, во-вторых. Но и университетское образование -- это не так просто. Нужно, чтобы профессора были настоящие, не берущие взятки, не какие-то подлипалы. У нас теперь и врачи берут взятки, и профессора -- это все болезнь отсутствия интеллигентности. Болезнь "образованцев", как их назвал Солженицин. Дореволюционный врач, если бы его уличили в таком черном деле, как взятка, мог положить жизнь, чтобы очиститься, или покончить с собой, если это не удавалось. Дореволюционный профессор мог уйти из академии в знак протеста, но я еще не видел нашего советского академика, который ушел бы в знак протеста из академии, хотя поводы были. Когда-то у нас в стране была подлинная грибница интеллигентных людей. Эта гробница плодила интеллигенцию -- настоящих, благородных людей, для которых важнее всего был голос их совести. Эту грибницу и уничтожили в несколько туров, а заодно с ней и преемственность культуры. Ее и надо восстанавливать. Но где взять профессоров? Надо отобрать их среди еще уцелевших мамонтов, чтобы научить будущих профессоров. И не только предмету, но и общему взгляду на жизнь. Поэтому профессор должен быть шире своей специальности. Он должен быть философом по складу мысли, гуманным человеком, нравственным человеком, завораживающим своей нравственностью. Я еще застал таких профессоров. Вот в такой среде надо готовить учителей, передавать этот магнетизм наиболее одаренной часта молодежи, которая потом, придя в школу, будет "намагничивать" народ. И вот таким образом появится то духовное единство, которое характерно для здорового общества.
      -- Долгий же процесс нам предстоит!
      -- А вы как думали? Строить -- не разрушать. Надо расплачиваться за то, что натворили те, о ком писал Платонов в "Чевенгуре".
      -- То, что наше общество нуждается в духовном оздоровлении, ни у кого сомнения не вызывает, однако оказалось, что содержание и смысл процесса видятся нам по-разному, представления о нем подчас взаимоисключающие. Споры в среде интеллигенции временами просто неприличны, аргументы фальсифицированы, нечистоплотны, нападки недостойны. Раздаются призывы чуть ли не к гражданской войне. Грустно, что эти споры особенно жарки кругу литераторов.
      -- Гласность -- это элемент демократии. Когда ее начали "проводить в жизнь", в литературном процессе сразу же была выправлена какая-то главная, до этого сильно искривленная линия. Раньше талантливые вещи испытывали при прохождении сильное сопротивление, а вещи низкою качества, полуодаренные и недостаточно грамотные, отличающиеся плоскостью мысли, отсутствием остроумия. грубостью, -- вот эти вещи шли по зеленой улице. Если мы признаем, что нравственная коррозия поразила врачей м ученых, почему не сказать и о писателях? Разве мало среди них таких же ложных интеллигентов, которые способны и взять взятку. и заниматься мамоны ради темными делами? Издатели издают себя в соседних издательствах и наоборот. Но ведь наши издатели-- это все писатели! Чему же тут удивляться, если теперь они затевают свару: им есть за что драться, что защищать.
      Но я обращаю ваше внимание на другое. Когда после первого обсуждения "Не хлебом единым" в ЦДЛ "Литгазета" вынуждена была разразиться двухподвальным отчетом, выдержанным в восторженных тонах, Кочетов, который тогда был главным редактором, приписал все-таки к отчету примечание, что, дескать, редакция надеется, что этим не ограничится обсуждение, найдутся и другие мнения, которые она охотно напечатает.
      -- Приглашение на казнь?
      -- Да. Приглашение к разносу. И вот на этот душок я и обращал ваше внимание. У нас почему-то всегда находятся люди, охотно откликающиеся на подобные приглашения. Они всегда любят накрыть мешком и колотить, чтобы не видели, кто бьет. В таких кампаниях участвуют, как правило, люди бесталанные. Но всегда глупые, агрессивные, ограниченные. Я наблюдал таких людей, как говорится, "ин виво". Один из них, например, кричал, что таких, как Дудинцев. он ставил к стенке. Думаю, тут не было преувеличения.
      Я уверен, что и сегодня вся склока затевается людьми бесталанными. В литературу стало входить много ярких, прекрасных произведений, они воспринимают их как вызов себе. Они не могут ответить на этот вызов, написав "Ночевала тучка золотая". И призывают к кулачному бою.
      Но я рассматриваю эту ненависть как благостный синдром и обращаюсь ко всем одаренным: не теряйте времени зря, творите больше хороших произведений, в этом будет ваше участие в перестройке. Выжимайте всю мерзость не административными мерами, а благородной конкуренцией талантов, получивших наконец свободу выражения.
      -- Мне кажется, оппозиция Моцарт -- Сальери не универсальна уже хотя бы потому, что в сегодняшних спорах о путях духовного возрождения не последнее место занимают вопросы национальные, отношение к патриотизму, к исторической судьбе своего народа и так далее.
      -- Нет, она именно универсальна. Ибо только для людей низкой интеллигентности национальная идея обладает магией. Помню, когда я был молодым корреспондентом и разъезжал по стране, то обязательно, например, в Грузии ко мне кто-то подходил и спрашивал: а вот что тебе больше нравится -- Россия или цветущая Грузия? Ну разве я могу сказать, что Россия? Конечно, я говорю, что Грузия! Но ведь мне эта голая многострадальная земля России в тридцать раз дороже всех цветущих краев!
      -- Бестактен вопрос, но бестактным был бы и иной ответ?
      -- Конечно! Задать такой вопрос мог только человек низкой интеллигентности, низкого, грубого ума. Грубые люди проявляют свои амбиции по-разному. В виде продавцов они снимают стружку с покупателей. В трамвае они наступят на ногу -- и не извинятся, а ведь просьба о прошении есть величайший акт роста душевного! Но грубые люди неграмотны душой, они сидят в различных учреждениях и губят наш язык, а вместе с ним и Россию, хотя при этом и кричат о славянском деле. Так что, думаю, лидеры "Памяти" ищут врагов не там, где надо.
      Я с волнением и тревогой следил за событиями в Нагорном Карабахе. И знаете, что я думаю? Что, будь жив Узеир Гаджибеков, разве он позволил бы своим соотечественникам выступить против армян? Или Спендиаров, или Ованес Туманян? Будь очи живы, разве позволили бы они довести события до такого накала? Разве не попытались бы они найти взаимоприемлемое решение? Это убеждение вам и еще кому-ли6о может показаться наивным. но я верю в силу примера интеллигентных людей. И вот еще один урок. Вопросы национальные, как только они возникают, должны быть исследованы глубоко и публично, беспристрастной рукой, не принадлежащей ни одной из заинтересованных сторон. Если таких исследований нет -- создается реальная почва для подозрений.
      Но вот на что еще я хочу обратить ваше внимание. Многие межнациональные проблемы в нашей стране вырастают из проблем внутри самих республик. Вы ведь знаете, сейчас нередки случаи, когда (в некоторых регионах это очень распространено) покупается диплом о высшем образовании. Потом обладатели дипломов приезжают в Москву и тут у наших негодяев за большие деньги покупают диссертации. И "защищают" их. И даже издают за деньги монографии. Так вот, надо, чтобы представители всех национальностей понимали, что в этом случае не кто-то со стороны, а они сами против себя совершают преступление. Лишая себя талантов, интеллигентов, они лишают себя развития, лишают себя культуры, лишают лица. наносят на него неприятные черты. Потому что ученый, купивший диплом кандидата, непременно будет брать взятки, непременно будет плодить фальшь. Они прямо специально готовят себе очаг катастрофы! С такими началами, я думаю, связаны многие нынешние взаимные национальные обиды, в которых очень много неинтеллигентных людей проявили свои амбиции, корысть и свое начальственное самолюбие.
      Я вижу один, главный путь преодоления многих межнациональных проблем: повышение образованности и интеллигентности, во-первых, и повышение требований к образованности и интеллигентности -- во-вторых.
      -- Вы были одним из героев нашей первой оттепели 1956 года. Как вы думаете, почему интеллигенция не сумела все-таки повести за собой общество, почему проиграла то сражение бюрократии? И как учесть уроки проигрыша?
      -- Интеллигенция проиграла потому, что в 1956 году было еще страшно. В 1957-м меня вызывали в КГБ неизвестно для чего, допрашивавший генерал гипнотически накладывал мне руку на голову -- я подробно рассказывал об этом в телепередаче,--и у меня тогда не было душевных сил эту руку сбросить с головы. Было страшно. Хрущев говорил, что у нас нет больше политических заключенных, а генерал показывал мне их снимки. И предлагал опознать, Ложь, которая при Сталине и после него все время хватала нас за руку, привела к тому, что вся интеллигенция была заложниками, в те времена рано было говорить об оттепели. Это летучее слово отражало не истинное положение, а лишь робкую надежду. Разве можно говорить об оттепели, когда, например, весь писательский корпус предводился и управлялся бюрократией? А что сейчас должно быть... Вот что я скажу. Сразу же после XX съезда литература бросилась искать "горячие точки", она сделала тогда все, что могла, но то, что она сделала, было лишь констатацией. Писали о лагерях, писали о лысенковщине, но это все было на уровне констатации. Сегодня уже от литературы и от журналистики требуется анализ: почему все эти ужасы могли произойти и как избежать их в будущем? И в ответах на эти вопросы повторяться нельзя. Конечно, это правильно, что перестройка началась с органов массовой информации, с кинематографа и телевидения. Это правильный путь, потому что только правдивая информация дает толчок к переменам в сознания масс. Самое главное -- так держать и писателям, и журналистам.
      Но вот что существенно. У нас, как правило, критикуют тех антиперестроечников, которые занимают руководящие хозяйственные посты, А антиперестроечников, сидящих на высоких партийных постах, не трогают или трогают очень нежно и редко, и от подобной критики те только лучше себя чувствуют. Но ведь от них же фактически вся наша жизнь зависит или, скажем, до сих пор зависела! Вот, помню, много лет назад одного видного поэта мы не выбрали делегатом на писательский съезд. Уж кто-кто, а интеллигенция давно начала бороться за перестройку. Но партийные органы решили по-своему, и была эпиграмма: "Его не выбрали на съезд, а Васька слушает -- да ест!" Отвергнутый не только пришел на съезд, но его прекрасная лысина сверкала, красовалась в президиуме, где он демонстративно вел дружеские разговоры с высшими партийными деятелями. Всей писательской общественности одним махом дали пощечину. Показали ей ее место.
      -- Быпа ли возможность у общественности "сохранить лицо"?
      -- Не знаю. Написали вот эпиграмму...
      -- Странно, что вы не знаете ответа. Только что вы ставили в пример дореволюционного интеллигента, который в знак протеста покидал зал или выходил из состава академии. Почему же общественность не смогла найти способ протеста, спокойно "умылась" и только зубоскалила в кулуарах?
      -- Мы не зубоскалили: вы не расслышали в эпиграмме горечь. Но вы меня озадачили: я ведь там сидел, и мне это в голову не приходило! Видимо, для этого общественность должна быть другого качества. Чего-то ей не хватило.
      -- Мелочи: достоинства.
      -- Видимо, дело вот в чем. Допустим, я уйду, но вслед за мной никто не поднимется. Или уйдет половина зала, а вторая половина будет замечательно улыбаться отвергнутому и пожимать ему руку. А в-третьих, зачем всем вставать, ведь там за столом президиума сидели носители пенсне и курители трубок, те писатели, которые всегда попадают на снимок в "ЛГ", как они беседуют в кулуарах. По трое. Кто-то из них мог бы взять слово, если бы он чувствовал в своей душе пепел Клааса, встать и сделать заявление, сославшись на нарушение устава.
      -- Как можно рассчитывать, что нравственный поступок за тебя совершит кто-то другой? И что вам за дело до тех, кто будет пожимать кому-то руки? Разве не вы говорили, что внутренняя свобода -- основное качество интеллигентного человека?
      -- Вы правы. И это еще раз говорит о том, что процесс воспитания, намагничивания интеллигентов очень долгой. И надо лелеять тех интеллигентов, которые еще есть у нас, а не рычать на них утробно. Интеллигентность -- это божий дар, и мы должны дорожить им. Потому что он принадлежит не одному, а всем.
      -- Позвольте в конце один литературный вопрос. Вы много читаете, и, судя по культурному контексту ваших романов, интересы ваши разнообразны и нестандартны. Кто ваши любимые авторы?
      -- Начнем с философов. Это Артур Шопенгауэр, Спиноза. Владимир Соловьев, Освальд Шпенглер -- вон он лежит у меня у изголовья. Люблю некоторые строки Флоренского. Вообще я люблю читать изданные до революции потрепанные книжки малоизвестных философов. Так, я недавно купил один из двух томов Макса Штирнера и насладился спором с ним.
      Из прозаиков люблю читать тех, кто касаются сторон этической жизни. Я с удовольствием читаю Достоевского, Гоголя ужасно люблю. В общем, не так-то много. Любить всего Тургенева нельзя, но после длительного нечтения откроешь -- и небольшую порцию Тургенева пускаешь в душу. И душа с наслаждением принимает. -- А как вы относитесь к Набокову?
      -- Я повторю те же слова, которые сказал о нем Сименон: если бы он не писал "Лолиту", я бы очень его любил. "Лолитин" привкус -- сладкий запах мертвечины -- отравляет мне всю гастрономию. А Набоков гастроном. Я наслаждаюсь ето красотой. Только что прочитал "Другие берега". Прекрасно! Но вот то же: говоря о любви, надо уходить от описания телесных позывов. Разговор о любви начинается с иероглифов, которые влюбленные друг другу посыпают. Это очень тонкая материя -- разговор душ. Набоков слишком близко и слишком торопливо подходит к тому, что является предметом познания в самую последнюю очередь. По законам природы. Отвратительный старик! Я смотрю на его портрет -- он дал мне через "Лолиту" ключ к пониманию своего лица.
      -- Губерт -- не портрет автора. Может ли автор так расплачиваться за созданного героя?
      -- Бросьте! Он обмануть меня не смог! Я же чувствовал: он вербовал меня усиленно в такие же садисты, но не завербовал, потому что я не принадлежу к тем людям, которые в щель смотрят на женский пляж.
      -- А если когда-нибудь кто-нибудь, глядя на ваш портрет, скажет, что в чертах вашего лица проступил академик Рядно, что вы на это ответите?
      -- В каждом писателе всегда есть что-то от его героев. Кроме того, когда я пишу, у меня на лице появляется выражение, характерное для лица того, о ком я в это время думаю. Жена уже это знает. Так что -- все может быть!
      Владимир Дудинцев. Расставание с Камчаткой
      Известия, 27.07.1990
      ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ зачастую ставит перед нами неожиданные загадки, прихлопнет, словно из-за угла, и ты -- перед мудреным вопросом. Ответ получаем подчас жестокий, но точный. Жизнь как бы говорит тому, кто задал вопрос: получи, дружок, что заслужил, ты -- человек взрослый, ходил в школу, пора бы научиться предугадывать реакцию, которая последует за твоими громко высказанными, но плохо продуманными словами.
      На съездах, пленумах, конференциях можно стать свидетелем выступления женщины, которая "на нервах" требует: мало выдвигаем женщин! Больше внимания женщинам! И сейчас же у того, кто сидит в аудитории, возникает ответ: бедняжка, ведь ты сама, своей громкой речью даешь всем понять, что не разумеешь сущности равноправия и не можешь пользоваться этим благом. В Англии, надо полагать, вряд ли найдется человек, способный без риска объявить, что Маргарет Тэтчер стала лидером государства только потому, что она--женщина, и ее, дескать, поэтому "выдвинули". "Для прослойки". Почему наши депутаты Е. Гаер, В. Домнина "выдвинуты" на свои посты? Потому что они не кричат в микрофон глупости, а без страха вкладывают в сознание своей многомиллионной аудитории новые идеи, рождающие отзвук и ответное действие.
      А какой отзвук рождают выступления иных "молодежных" депутатов или делегатов, заявляющих соответственно, что мы мало выдвигаем комсомольской молодежи и надо сосредоточиться на этой проблеме? Опять же родится жестокий ответ. Ведь Этьена де ла Боэси не выдвигали в философы! Он сам выдвинул себя, написав в шестнадцать лет "Трактат о добровольном рабстве". А Эварист Галуа? О нем энциклопедии мира пишут такими словами: "Юноша, еще не сошедший со школьной скамьи, в небольшом мемуаре дал методы, по существу, содержавшие в себе целую науку". Значит, дело не в том, что ты молод и что "молодым везде у нас дорога". А в том дело, что если у молодого нет таланта, нет осмысленного опыта или надлежащего умственного потенциала, если этот молодой человек к тому же не ценит этого потенциала в других, то "дорога", хоть она действительно открыта всем и не только "у нас", эта дорога может оказаться для него закрытой.
      Здесь мы переходим к главному: ведь не только молодежь и не только женщины рисуют себя в публичных выступлениях обойденными вниманием общества. Не только они требуют предпочтительного выдвижения. И само это желательное им выдвижение рисуют как великое завоевание Октября. Беда вот в чем -- -сколько уже раз мы слышали из уст депутата, или делегата, или члена соответствующей организационной структуры гордое утверждение о том, что рабочий класс -- это соль земли, что он создатель всех ценностей. "Библиотеки, дворцы и каналы, банки, пассажи, витрины, подвалы, мрамор и бронзовых статуй литье---это мое!" Так говорил от имени рабочего класса Демьян Бедный. Поэт не понимал того, что "бронзовых статуй литью" предшествует процесс ваяния этих статуй из глины, процесс, требующий вдохновения, которое посещает только художников. Ведь человек, по преданию, тоже был изваян кем-то из глины, а не отлит из бронзы литейщиком четвертого разряда. И дворцы тоже, их ведь зодчие создавали -- Кваренги, Казаковы, притом в творческих муках.
      Работая некогда в газете, я не раз видел такие сценки: фотокорреспондент лежит у ног рабочего и фотографирует его снизу, чтобы дать в газетный номер фото гордого рабочего с высоко поднятой головой, с отбойным молотком на плече. Ничего не поделаешь, такие задания получали фотокоры от тех, кто и формировал в сознании рабочих эту неразумную гордость, это пренебрежение к труду других людей -- учите лей, врачей, разных философов и прочих гнилых интеллигентов. Товарищи рабочие! Обратите внимание: учителя и врачи, философы и прочие интеллигенты, свысока обозванные когда-то гнилыми, не задирают перед всем народом нос. Слова Валерия Брюсова: "А мы, мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, унесем зажженные светы в катакомбы, пустыни, пещеры".
      Эти слова вовсе не отражают гордыню, которой нет места среде настоящих людей. У этих вещих слов -- объективный характер. Только перед лицом близящегося нашествия "грядущих гуннов" мог родиться призыв к сбережению "зажженных светов". Чтобы передать их, эти светы, тому, кто их оценит, кому они будут нужны, пока еще мерцают в катакомбах и пещерах. И Брюсов был прав, подавая нам тревожный сигнал. Чем можно объяснить решение администрации о продаже за рубеж ценнейших книг из научной библиотеки МГУ? Разве не так относились бы брюсовские гунны к зажженным светам? И не напоминает ли нам пожар в ленинградской библиотеке строки: "Сложите книги кострами. Пляшите в их радостном свете, творите мерзость во храме -- Вы ни в чем неповинны, как дети!"
      Да, в гордом самовозвеличивании нашего рабочего слышится оттенок невинной детской похвальбы. Но похваляться нет основания. Нынешний рабочий не является нашим единственным кормильцем и одевателем. Не только он создает то что должно лежать на полках магазинов. Когда он стоит у станка, работает главным образом не он, а тот, кто изобрел всю цепь процессов, вложенных в машину. Работает мысль множества наших предшественников, получивших лишь ничтожную долю того вознаграждения, которое им следовало бы за произведенный продукт, насыщающий общество на протяжении десятилетий, а то и веков.
      Вот, например, мелочь -- электрический гайковерт. Эта машина настолько хорошо помогает рабочему у конвейера, что о ней забывают. Даже не думают о тех, кто ее создавал. Имя этих мудрецов затеряно, его не найдешь в энциклопедии. В основе многих машин лежит и мысль уже известного нам Эвариста Галуа. Но этому мальчику даже не заплатили за его труд. 0н был убит завистником на дуэли в возрасте двадцати лет. А ценность, созданная его умом, была навечно заложена в тот гигантский банк, из которого берут и будут долго брать средства на оплату труда всех, кто работает на современных сложных машинах.
      Так что вряд ли есть основание обижаться на то, что среди депутатов и делегатов "прослойка" рабочих недостаточно велика, как и "прослойка" женщин и юношей. Там, где хорошо функционирует демократия, люди выбирают того, кто громко заявил о себе как общественный деятель, способный вмешаться в жизнь и без страха заступиться за каждого пострадавшего от несправедливости, от произвола невежд. Основания для обиды нет, но -- обижаются. Хотя обижаться могли бы другие.
      В ДЕТСТВЕ я учился в нескольких школах. И в каждом классе была так называемая "камчатка" -- группа переростков, остававшихся из-за неуспеваемости на второй год. Это были рослые, басистые, уже бреющие бороду ребята. Они всегда занимали места на задних партах. Помню одного из них -- некоего Сташкова. Он учился хуже всех. Но пользовался на своей "камчатке" особым авторитетом. Когда он приходил в класс, начинал с того, что брал с ближайшей парты чернильницу, выпивал чернила и закусывал мелом. А потом, широко разинув рот, показывал нам всем свою фиолетовую пасть. И класс, конечно, покатывался от хохота.
      Сташков безнадежно отстал от класса. Затем совсем ушел от нас, поступил в ФЗУ. Как тогда говорили, "влился в ряды рабочего класса". Сташкова я больше не видел. Зато пришлось наблюдать само явление, выросшее из запущенной в сознание моих современников партийной догмы о превосходстве рабочего человека над всеми остальными людьми. В те времена слово "гегемон" еще не произносилось в народе с оттенком критической усмешки. Оттенок был другой. Была слышна амбиция, нагоняющая робость.
      Так вот, о Сташкове и о явлении, которое пришлось наблюдать. Когда я поступил в Московский юридический институт, к нам прислали рабочих, рекомендованных для обучения партийными или комсомольскими организациями, разумеется, вне конкурса и без экзаменов. Они сразу попали в режим особого благоприятствования. Профессора с ними нянчились. Хотя новички не блистали талантами. Нашим отличникам приходилось значительно труднее. Когда же мы окончили последний курс, большинство было направлено работать в глубинку. Кто--в районные суды, а кто -и в нотариат. Конечно, не место красит человека. Но "камчатка", как бы ее ни рекомендовали и кто бы ни рекомендовал, не может украсить правительственное учреждение и комиссию, составляющую законы. А именно в такие места "распределяли" наших тугодумов. Недавно я читал в одной из газет, что на юридический факультет Ленинградского университета принимали только тех, кого рекомендует райком комсомола. А разве ни о чем не говорит принцип, согласно которому при поступлении в вуз совсем недавно требовалась справка о рабочем стаже? Отбор! Социальный отбор!
      Читаю в газете о том, что Кубань "задыхается от собственного урожая", что она похожа на гигантский корабль, переполненный зерном. И думаю: да, как и в старину, наша страна велика и обильна. И там же читаю: "В Новороссийском порту одно за другим становятся под разгрузку суда с заокеанской кукурузой". А перевозками той же кукурузы каждые сутки занято 300--350 вагонов -- половина вагонного парка, занаряженного под транспортировку кубанской пшеницы! И приходится продолжить ту же древнюю мысль -- страна наша велика и обильна, но порядка в ней нет: она похожа на босховский корабль дураков!
      Так что же -- опять звать варягов? Чтобы они переняли штурвал из рук полушкиных и сташковых? Не позвать ли из-за рубежа министра путей сообщения? Долго ли нам читать о "некомпетентности отдельных чиновников и целых ведомств"? Долго ли слушать на съездах, пленумах и сессиях, как эти голосистые чиновники, ставшие депутатами или делегатами, одергивают журналистов, каждого, кто старается помочь несчастному народу, взнузданному сташковыми?
      Что такое "некомпетентность отдельных чиновников"? Это туман классовой амбиции, тупости и необразованности, мешающий сташковым разбираться в причинах и следствиях. Этот туман стал когда-то причиной гибели военных мыслителей, понимавших, что за война надвигается на нас, одаренных советских полководцев, требовавших развития танковой промышленности вместо того, чтобы петь "ворошиловские кони, ворошиловские сабли"...
      Некомпетентность "отдельных чиновников" породила и пагубную практику. На выборах в Академию наук "партгруппа" рекомендовала старикам-ученым избрать в академики Трофима Лысенко. Рекомендовала тем же знакомым тоном, что слышен и сегодня, когда зал хлопает и топает, затыкая рот мудрецу. В этом топанье и хлопках слышится классовая солидарность. Телевизор показывает нам: депутаты хлопают и топают, улыбаясь, радостно поглядывая друг на друга. Жмут друг другу руки. Прав поэт: вы ни в чем неповинны, как дети! Вы даже не понимаете, что, изгоняя из своей среды разум и талант, выбирая сташковых в министры, вы участвуете в процессе, который тревожит вас же, -партия теряет авторитет!
      Нет, говоря все это, я не хочу участвовать в раздирающей нас конфронтации, не хочу дать "на удар сто ударов". Но на само явление надо все-таки бросить луч света. Потому что близоруких слишком много. А с конфронтацией надо кончать. Сташковы -народ амбициозный: если наступят вам на ногу, то не извинятся. Надо дать им понять, что не только на форумах надо соблюдать регламент.
      ШУМ И РЁВ ЗАЛА, направленный против одинокого и беззащитного оратора, мне хорошо знаком. Некогда я выступил с романом "Не хлебом единым", и за него на меня кричали сташковы, ставшие писателями. На меня в те дни кричал Герой Социалистического Труда поэт Алексей Сурков, член Президиума ЦК КПСС Михайлов, кричал некрасиво, с перекошенным лицом. Кричал и секретарь ЦК ВЛКСМ Климов. Бот его слова: "Ваше счастье, что вы не член партии, а то мы вылили бы на вас три ушата партийной воды". Вещие слова! Видя, как разум, воплощенный в конкретном, знакомом человеке, стоит в грохочущем зале у микрофона, ожидая, когда ему дадут слово, и не сводит глаз с председательствующего, а тот демонстрирует ему солидарность руководства со сташковыми (знакомое успокаивающее движение ручкой),--видя это, начинаешь понимать скрытые в обществе законы. "И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье". Получив от таких людей хорошенький массаж, восприняв всю "партийную воду", я бросался спасаться. Куда? К физическому труду.
      Мы с женой решили своими руками построить дом, а в нем предусмотреть кабинет для работы. И построили на Волге. Начали с того, что я сделал своими руками сварочный аппарат, потом -растворомешалку, затем подъемный кран и еще ряд технических приспособлений, которые заменили нам бригаду вспомогательных рабочих. Мы с женой строили дом лет пятнадцать. Вставали в шесть утра. Жена ставила на керосинку кашу, а я приготовлял замес раствора. И начинали класть. От этого фантастического труда мы получали фантастическое наслаждение. Оба беспартийные, мы получали от своей работы коммунистическую радость. Мы понимали труд в духе коммунистической утопии. Почему я так говорю? Потому что не каждый рабочий, являющийся для партийной доктрины центром идеализации, не каждый из них любит труд, получает от него наслаждение. И не каждый из них понимает, что интеллигент-очкарь, строящий дом, способен наслаждаться процессом кладки кирпича.
      Что объединяет депутатов и делегатов, не дающих выговорить слово посланному на съезд избирателями культурному и образованному человеку, прорвавшемуся на трибуну? Партийная доктрина, на которую они часто ссылаются? Дисциплина? Дисциплины явно нет. Объединяет их что-то другое, чего не объять умом и аршином общим не измерить. Только интуиция дает нам сигнал об опасности, который посылает враждебно настроенная аудитория. Интеллигентный человек часто получает подобные сигналы. Еще в школе ребята, которым хорошо даются науки и иностранный язык, получают от "камчатки" эти враждебные сигналы и начинают ломать голову над возникшим "вопросом". Они начинают замечать, что на каком-то этапе "камчатка" лихо их обгоняет, получая поддержку от тех сташковых, которые уже идут впереди. И оказывается, что генетической наукой руководят лысенковцы, а их малограмотный вождь уже академик. И он успел крепко намотать вожжи на кулак.
      Не раз я встречался с самим академиком. И что я приметил, какую особенность в его поведении? Эту черту я, кстати, заметил и у одной знаменитой дамы-экстрасенса. 0твлечемся на минутку. Однажды я был в гостях у иностранцев, живущих в Советском Союзе. Праздновали нечто предрождественское. И мне сказали: "Не уходите, сейчас придет..." И назвали имя знаменитости, которую будто бы лриглаша.л на сеансы сам Брежнев. Входит дамочка, очень фигуристая, вся затянутая в тоненькую черную кожицу. Как мотоциклист-рокер. Только вместо каски на голове черный шар из волос, сплошь усыпанный фальшивыми мелкими бриллиантами. Вошла, как египетская фараонесса. И начала всех покорять. Говорит, я полна биополей. (К разговору о Лысенко я ее привлек потому, что, как и Лысенко, она слишком обильно сыпала псевдонаучной фразеологией). "Биополе", "обратная связь", "алгоритм". А у меня на подобные вещи чутье. Моментально "просекаю", как говорят студенты, когда зло маскируется под добро. В данном случае, как у Сташкова, полная невежественность маскируется под величайшую образованность. "Вот у меня биотоки, я накладываю ладонь на спичечный коробок, поднимаю. Видите: коробок уже притянут моим биополем и не отрывается от руки?.." я незаметно взглянул на жену, подмигнул и наложил свою лишенную биополей руку на спичечный коробок, придавил, потом отнял -- не прилипает. Потом придавил посильнее, заставил мышцы внутри ладони сократиться, и смотрю -- коробка вся пошла... А дама-экстрасенс уже идет дальше... Смотрит на висящий в углу комнаты на шнуре большой светящийся шар, светильник такой. Шар этот висит на шнуре и слегка качается. И слышу -- дама стучит ладонью по столу: "Господа, видите -- шар качается". Иностранцы послушно головы повернули, смотрят на шар. И он действительно качается. Дама говорит: "Почему? Это я его заставила, приказала качаться. Это мое биополе, и я его распространяю".
      Я спрашиваю: "А можете вы его заставить при нас остановиться?" Спрашиваю, потому что знаю: шар раскачивает поток воздуха. Такой поток в школе на уроках физики называли конвекционным течением. А очернитель все-таки не ловил ворон на школьных уроках, как Сташков. И дама, услышав его слова, быстро выскочила и ушла, гневно поводя плечами. Почувствовала: в комнате сидит личность с критическим направлением мысли. В этом и весь секрет: нас не любят сташковы, даже если они носят на голове башню из черных волос, усыпанную бриллиантами, если разговаривают о биополе или, как Трофим Лысенко, о марксизме, обратной связи, бытии или о пролетарской, единственной в мире правильной биологической науке. Подобная реакция -естественная реакция на глупость сташковых со стороны общества, не сформированного по партийной доктрине, ответ нормально воспитывающего свой свободно мыслящий потенциал, не заботящегося о соблюдении классовых "прослоек".
      Несмотря на то что у нас много лет действовали ум, честь и совесть эпохи, все же замечено, что профессора в вузах иногда принимают взятки, а если их уличают в этом, они не торопятся застрелиться, как описанный Куприным поручик Чекмарев из рассказа "Брегет". С тех дней, когда появились эти знаменитые слова об уме, чести и совести эпохи, сами эти слова начали постепенно меркнуть. Меркли они наглядно, как меркнет в лампе нить, когда в сети пропадает ток. Когда я был еще дитятей шести лет, едва научившимся читать, я со своим товарищем убегал посмотреть на Сухаревскую башню. Там вокруг нее был рынок, шумный народный базар. И пока мы шли к этой Сухаревке, ныне покойнице, погибшей от неистовства сташковых, пока мы шли, мы читали на заборах огромные буквы, нарисованные Революцией: "Кто не работает, тот не ест!", "Да здравствует разум, да скроется тьма!", "Мир хижинам -- война дворцам!". Вот на таких текстах я изучал не то чтобы грамоту, а свой детский исторический материализм. А потом, смотрю, эти тексты начали закрашивать! Душа не принимала этот процесс, но он был предусмотрен нашей судьбой, как говорится, имманентен. Он в чем-то сходен с картиной Петрова-Водкина "Новоселье", где изображены рабочие, типичные для этого художника революционеры, вселившиеся в роскошную квартиру, из которой выгнаны ее прежние жильцы. Новоселы пируют на фоне картин в золоченых рамах, портретов знати. "Мрамор и бронзовых статуй литье -- это мое!" Вот и думаю, почему художник так долго у нас не выставлялся, вроде как был в опале? Шаги неумолимой истории!
      МЫ С ВАМИ проследили эволюционный процесс. Как зарождалось зло, как гасли постепенно лампочки, как падал их накал. Идея борьбы со злом, о методах его обнаружения у меня возникла очень давно. Я ее лелеял и растил и заметил, что она давно зреет в голосах тысяч людей. Я стал копить факты, в которых эта идея зримо воплощалась. И Нина Александровна Лебедева с ее семьей -один из таких фактов. И тут же явились Федор Иванович Дежкин, Посошков и Стригалев, и полковник Свешиников, а жизнь выдвинула еще одного, уже не рожденного писательским вдохновением, -генерал-майора КГБ О. Калугина.
      Так что Лебедева в "Белых одеждах" как часть живого целого, куда вхожу и я, действовала, подчиняясь объективному закону, изгоняющему из среды общества инородное тело -Сташкова. Таким же образом природа изгоняет из своего тела все инородное, самоочищается.
      Действие этого закона мы все можем наблюдать, и наблюдали уже. Вот я смотрю на экран телевизора. Что такое, почему, когда я вижу на трибуне некоторых ораторов, некоторых кандидатов в министры или в члены ЦК, все тревожные сигналы в моей душе поднимают отчаянный трезвон? Кто это такие? По их манере говорить я вижу: если дать им диктант по программе пятого класса, они с ним не справятся. Это вчерашние сташковы. А как они, став начальниками, улыбаются в зал? Это улыбка Волка, беседующего с Красной Шапочкой. И почему так грохочут аплодисменты, когда генерал Макашов в открытую начинает шантажировать -- не кого-нибудь, а партию? Грозит, да еще как! Что там такое у них творится? Есть такая сказка об ученике чародея. .Этот ученик заучил магические слова, которые произносит чародей, заставляя себе служить разные вещи. И однажды, в отсутствие чародея, ученик заставил ведро носить воду. И произнес соответствующие заклинания. Ведро и давай бегать к колодцу-- устроило в доме потоп. И никакого спасения от него не было, пока не пришел хозяин -- сам главный чародей. Произнес нужные слова, и ведро угомонилось. Так я и говорю: генерал -- это как ведро. А главный чародей -- Маркс. Повторяя его слова, ученики заколдовали ведро. Оно и давай таскать воду, безобразничать, и уже ученики не могут с ним справиться. Нужно, чтобы главный чародей пришел и умиротворил генерала. Лично чтоб сказал ему: "Опомнись. Тише. Ты зашел слишком далеко".
      Теперь стало хорошо видно всем, что доктрина, по которой строили наше общество с помощью аппарата насилия, доктрина, руководствуясь которой мы не можем убрать с полей и вывезти в закрома посланный нам руками трудолюбивых хлеборобов чудо-урожай, эта доктрина не нужна. В системе природы она -инородное тело. И мы видим, как природа исторгает этого чужака. Но что мешает? Сташковы! Они словно ждали приказа. Активно убирают все, что могло бы спасти доктрину, которая породила их же. Ревут и топают в залах, изгоняя из общества целительный разум. Выбирают таких же сташковых на должности, где разумный и талантливый человек мог бы сегодня еще пригодиться.
      А главный чародей спит в могиле. Ученики забыли или не понимают его заклинания.
      На наших глазах происходит заключительный акт. Природа, общество изгоняют из своего тела много лет точившую их болезнь.