Черняховский же, безупречно владел реалиями библейского текста, много читал Отцов церкви, посему наш диалог был взаимообогащающим и плодотворным.
      До Вифлеема мы (я, Давид и его жена Алеся) добирались привычным для меня путем: на машине до последних домов Гило (района, который сейчас часто обстреливают арабы), здесь я обычно оставлял машину, далее минут 15 пешком до гробницы Рахили:
      И умерла, и схоронил Иаков Ее в пути…
      У гробницы несколько молящихся. Православная Алеся чувствовала себя неловко. Я подбодрил ее: "Рахиль и твоя мать. Помолись. Молитва дойдет до Бога". Накинув на плечи платок, всхлипывая, она горячо молилась: ее мать уже тогда была тяжело больна. Затем мы сели в арабский автобус – единственные иноверцы среди нескольких десятков мусульман, которые не обращали на нас внимания, – и доехали до церкви Рождества Христова, где почувствовали себя в безопасности…
      В Крестовом монастыре нас встретил незабвенный отец Серафим. Я никогда не приходил к нему с пустыми руками, ибо он уважал "буржуйский напиток" – виски.
      Отец Серафим был наполовину греком, наполовину провансальцем (оказывается, сохранилась такая национальность; по секрету он сообщил, что "провансалец" скрывает небольшую толику еврейской крови), родом с "острова Свободы" – Кубы, откуда бежал. Полиглот, владел не менее чем дюжиной языков, знал иврит, арамейский и, конечно, русский. Я познакомил Давида с настоятелем, и они сразу нашли общий язык. (Так бывало не всегда. Например, когда однажды известный московский поэт и "знакомец" Кастро, пытаясь говорить по-испански, захотел с ним пообщаться, старик на иврите прокомментировал: "Самовлюбленный нарцисс…").
      Серафим провел нас по церкви, показал место срубленного дерева, пошедшего впоследствии на Крест Спасителя. Долго рассказывал об иконе-карте Святой земли, написанной в 1710 г. тогдашним настоятелем монастыря. Потом расспрашивал Давида о реформах в России. Оба были пессимистами…
      В этот приезд мы первый и единственный раз были на концерте в Иерусалимском театре. В фойе к нам подходили мои друзья, и я беспрерывно знакомил с ними Черняховского. Его интересовала судьба каждого, и после концерта он внимательно слушал мои рассказы. Интерес был не праздный: Давид примерял их жизнь на свою.
      Он медлил, и небезосновательно, с переездом.
      Находясь в нашем доме, Давид звонил своим пациентам, да и они наперебой звонили ему: практика у него была обширная. Звонили из Америки, Германии, Англии, из других неведомых мне стран. Живущие в Израиле приезжали к нам. Мы с Инной предоставили в его распоряжение гостиную ("салон", по-туземному).
      А еще Давид занимался гипнозом. Зная, что это оружие обоюдоострое, не стал обучать сына, и, кажется, был прав. В нашем доме Давиду поначалу было неудобно: его доминантная личность не могла "подавить" наших с Инной характеров. Инна слишком сильная натура для этого, а я слишком ленив, чтобы обороняться… Потом никакого дискомфорта он у нас не испытывал.
      Мы были одногодками. Он всегда обращался ко мне на "ты". Я чаще всего сбивался на "Вы" и называл его то Давидом, то Давидом Абрамовичем, иногда приговаривая из "Кавказской азбуки": "Давид играл на лире звучной…" Духовно он был неизмеримо старше меня. Наблюдая перманентную борьбу Инны с моим чревом и глоткой, иногда переходил на "Вы": "Савва, Вы – террорист". Говорил медленно, почти не заикаясь.
      Оказывается, в свое время он преодолел дефект речи. Нет слов – Давид был сильным человеком.
      В другой его приезд мы провели неделю на берегу Тивериадского озера, посетили Назарет, Канны Галилейские, Цфат (кажется, во время фестиваля клейзмеров), заглядывали в студии художников и фотографировались на фоне чудного горнего пейзажа. Однажды к нам подошел набожный еврей и надел на Давида "тфилин" и "талес".
      Давид преобразился и стал похож на марана с известной картины Маймона. С нашей общей помощью он прочитал кадиш по умершему отцу…
      Давид был сладкоежкой, по поводу чего я, любитель огуречно-селедочного рассола, не раз подтрунивал. В Цфате он объелся сладкими пончиками. Алкоголь употреблял в мизерных количествах и осуждающе смотрел на мой ежеутренний "правеж".
      Отдых на севере Израиля был отменный. Давид был физически крепок: он доплывал до середины Кинерета. Мы метались по берегу, пытаясь криками и увещеваниями вернуть его на грешную землю. Он был "неслух"…
      Наша дружба крепла от письма к письму, и он поручал мне даже весьма "деликатные" дела семейного порядка. Не могу сказать, что они доставляли мне удовольствие, но чего не сделаешь во имя дружбы. В свою очередь, пребывая в Англии (там живет наша младшая дочь), он имел от нас поручения, типа "ока государева". Его суждения были объективны и сводились к тому, что нам беспокоиться нечего: Ирина (дочь) знает, что хочет.
      Между тем мои дела на службе становились все хуже и хуже, а самое главное – университетское издательство "Магнес-пресс", сообщившее, что оно решило издать мою книгу в переводе на иврит и английский, больше меня "не беспокоило" (и "не беспокоит" до сих пор). Издательство Ленинградского университета от издания моей книги тоже "благоразумно" воздержалось. И тогда меня осенило позвонить Давиду в Москву и припасть к его стопам. Мой звонок в январе 1993 г. был судьбоносным:
      Черняховский сразу и безоговорочно вызвался мне помочь и выложился в этом деле по максимуму! Мои условия были "легкие": издательство должно быть "престижным", текст можно препарировать как угодно, но обязательно сохранить посвящение Шмуэлю Эттингеру и указать двух профессоров – И.З. Сермана и В. Пинкуса, – поддержавших меня в самые тяжелые дни. Все это было Давидом исполнено. Сколько сил и здоровья потратил он на издание моей книги, знает только Бог! Рассказ об этом характеризует Давида с самой лучшей стороны.
      В свое время под давлением "заинтересованных лиц" я очень неохотно согласился внести в диссертацию анализ работы академика И.Р. Шафаревича "Русофобия". На мой взгляд, это самая слабая глава диссертации, к тому же в нее вкрались ошибки. Но вместе с тем (опять-таки, по моему убеждению и по словам Черняховского) это была самая убедительная реакция на юдофобию почтенного академика. Самое же важное, на что я обратил внимание, – это полная несамостоятельность труда И.Р. Шафаревича: он многое заимствовал у нацистских издателей "Вельт-Динст". Так сказать, почти вариант плагиата. (В принципе антисемитизм тавтологичен: столетиями повторяются одни и те же аргументы. Будем честны, это свойственно и филосемитизму, но в отличие от юдофобии он не агрессивен и не дышит злобой и ненавистью.) На защиту Шафаревича, по-видимому, из корпоративных соображений, встал академический президиум. Издание книги под названием "Тьма египетская" было приостановлено.
      Все повисло на волоске. Но не таков был Давид: ему удалось получить отзывы многих академиков, одобривших издание книги. Особенно потряс меня отзыв члена-корреспондента РАН С.С. Аверинцева. Копию отзыва торжествующий Давид тотчас прислал мне. Правда, название книги пришлось изменить на нейтральное "История одного мифа" (с намеком на труд Альфреда Розенберга). Все, казалось бы, удалось. Но не тут-то было. Пронесся слух, что книга Дудакова русофобская. Давид не без иронии писал мне, что вскоре общество "Память" предложит мне почетное место в его рядах. Врач пациентов не выбирает, посему лечил он видного деятеля "Памяти", который в разговоре с ним сетовал на "слишком много знающего Дудакова", да к тому же еще русского, которому нужно послать "черную метку". "Идиллия" длилась недолго. Однажды в кабинет к Черняховскому с радостной вестью ввалился член "Памяти": "Дудаков – еврей!" Он узнал об этом из верных источников. Кстати сказать, я своего еврейства не только никогда не скрывал, а напротив, всегда подчеркивал и даже афишировал. Сведения обо мне были добыты через православные круги, давно точившие на меня зуб.
      Наступил октябрь 1993 г. Книгу наконец набрали, но руководству издательства "Наука" не понравилась аннотация на обложке, в которой говорилось, что "Протоколы сионских мудрецов" – сфабрикованная в недрах российской тайной полиции фальшивка.
      Фраза вполне банальная, но правдивая. Черняховскому предложили заменить обложку, иначе тираж пошел бы под нож. Положение спас художник, предложивший поистине соломоново решение: "извести" аннотацию. Что и было сделано. В течение двух дней сотрудники исторической редакции, включая кое-кого из домашних, стирали намоченными ацетоном тампонами злополучную аннотацию с пяти тысяч экземпляров!
      Осталось лишь несколько книг, на которых она есть. Надеюсь, на рынке книголюбов у них особая цена! В любом случае здоровья Давиду эта акция не прибавила.
      После выхода книги в свет Давид приложил максимум усилий, чтобы в апреле 1994 г. в Литературном музее состоялась ее презентация. Хотя Израильское посольство в Москве забронировало нам гостиницу, мы предпочли жить у Давида, сэкономив карликовому государству средства, но главное – не обидели Давида, став его гостями. И не пожалели: он показал нам "свою" Москву. Запомнилось посещение Коломенского и Сергиева Посада. Есть фотография, на которой мы запечатлены у гробницы Годунова. В России все интересно, кроме одного: здесь по-прежнему не уважают человека. Впрочем, кое-что изменилось! В книжной лавке патриаршего двора продавалась религиозная литература, в том числе множество черносотенных перепечаток, что не помешало мне покупать почти все подряд. Затем были приключения с их вывозом.
      А на презентацию стараниями Черняховского собрался весь "цвет" столичного общества, человек 120. Было тесно, но все разместились. Часть я запомнил:
      Толстой с женой Светланой Михайловной, С.О. Шмидт, Наталья Иванова, Зоя Крахмальникова, Лев Аннинский, Г. Померанец, Иосиф Ирмович Вейнберг и многие другие, кого я не знал. Пришли и из "Памяти" – сели в последнем ряду, все записали на магнитофон, а затем тихо ушли. Пришли и из Израильского посольства, первый секретарь с супругой. С трудом продержавшись первую половину вечера, они тоже ушли. Я их понимаю: теологический диспут между православными был им непонятен: уважаемая Зоя Крахмальникова требовала от Саввы Дудакова наказать ересиарха Нилуса!? Вечер вел Давид, вел блестяще. Это был мой триумф, но этим триумфом я полностью обязан Давиду. Никто не хотел расходиться, хотя пришло время закрывать музей, и тогда директор музея пригласила оставшихся во внутренние комнаты пить чай, сидели допоздна. Я был в ударе. И теперь, когда мне грустно или плохо, я вспоминаю этот вечер, и настроение исправляется.
      После выхода "Истории одного мифа" в свет появились десятки рецензий. Я уверен, что многие из них были инспирированы Давидом. Иногда он называл мою книгу книгой книг и говорил, что рано или поздно она принесет дивиденды. Но это была иллюзия.
      Характерная для Давида принципиальность привела к тому, что, рассорившись с "Наукой", он лишился возможности продавать книгу через "Академкнигу", ее продавали в Литературном музее и в… церквах. Вместе с тем, по словам Давида, кем-то был напечатан дополнительный тираж. В людных местах Москвы "некто" с рупором предлагал купить новую книгу, содержащую сенсационную информацию о "Протоколах".
      К машине "некто" выстраивалась очередь – и несколько десятков книг распродавалось…
      Благодаря Давиду у меня завязалась переписка с жившим в Париже знаменитым историком Леоном Поляковым (к Давиду он относился с большим пиететом). Одно время Поляков звонил мне по несколько раз в неделю, подвергая "обстрелу" разные идеи.
      Прошло немного времени и Давид стал убеждать меня в необходимости писать очередную книгу. Убедил – и начал очень активно помогать. Ходил в музей Л.Н.
      Толстого, где был единственным посетителем (Толстого сейчас не читают), и копировал нужные мне материалы. Оказалось, что до меня трудами и перепиской Тимофея Бондарева* с Толстым интересовался ныне покойный Александр Ильич Клибанов (по слорам Черняховского, он собирался написать рецензию на "Историю одного мифа", но не успел).
 

***

 
      * См.: Дудаков С.Ю. Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России.
      М., 2000. Очерк 3. С. 91-218.
 

***

 
      Как раз в это время в Москве вышло в свет позарез мне необходимое репринтное издание Полного собрания сочинений Толстого в 91-м томе. За восемь месяцев Давид переслал мне все тома – (царский подарок!), безжалостно "эксплуатируя" своих пациентов, наезжавших в Израиль: это была их "партийная нагрузка". Тома посылал с "хитрецой", начав с последних – в них переписка Толстого, мой основной источник. Теперь, подходя к книжным полкам, я всякий раз с благодарностью вспоминаю ушедшего друга… и, как писал Давид Самойлов, "зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь".
      Тогда же я отказался от пишущей машинки и сел за компьютер, правда примитивный, напоминавший скорее улучшенный вариант "Ундервуда". Будучи человеком рассеянным, я несколько раз "стирал" написанное, а восстановить текст по своей безалаберности не мог. План новой книги созрел давно, а вот заставить себя работать было трудно. Но постоянные звонки Давида расслабляться не позволяли. К осени 1999 г. я написал более 1000 страниц. Давид позвонил в октябре от сына Юры из Хайфы и сказал, что ко мне не приедет, так как очень страдает от астмы, боится приступов и просит приехать к нему в Нагарию. Моему удивлению не было предела: чтобы Давид не приехал в Иерусалим и не пошел к Стене Плача или Гробу Господню? Странно…
      Скоро все прояснилось. Я приехал к нему в Нагарию и был потрясен: он еле стоял на ногах, от него осталась тень. Юра, работающий в одной из лучших клиник Израиля – больнице Рамбам, возил туда отца на обследование. Давиду это не нравилось. Он не понимал иврита… Он рвался назад в Москву, в привычные условия.
      Уговоры сына, мольбы жен – Алеси и первой Инны Юрьевны – не помогали.
      Он прочел длиннющую машинопись (1000 страниц) и в общем ее одобрил. В последний раз я видел Давида в аэропорту Лод. Он попросил инвалидное кресло, в которое его с трудом усадили, потом мы довезли его до разрешенного места. Обнялись. Никто из провожающих не подозревал всей тяжести его болезни, тем паче скорого конца…
      Поначалу мы перезванивались, посылали друг другу факсы, один я привожу:
      Дорогой Савва!
      Подробный перечень вопросов, вероятно, пришлю через неделю. Пока что выяснилось, что в книге 40 печатных листов (т. е. это большая книга). Тем не менее Ольга Борисовна Константинова высказала пожелание, чтобы Вы, Савва, расширили страниц на 10 главу о Соловьеве. Говорит, во-первых, что автор кое-что знает о Соловьеве, во-вторых, это ликвидирует непропорцию, возникшую в результате того, что глава о Бондареве – по существу монография. Можете ли Вы выдать желаемые (неясно) страницы? Обнимаем Инну. Давид и Алеся.
      И далее – вопросы и уточнения по редактируемому тексту:
      1. Его Превосходительству генералу Князю Дондукову-Рукосуеву. Ваше Превосходительство, Светлейший Князь!
      Давече изволили, Ваше превосходительство, высказаться справедливо, что не княжеское это дело каждую книгу проверять, на что тогда Бог создал писарей?
      Мудрость Вашего Превосходительства неоспорима (неясно). Дозвольте только заметить, что писаря, неграмотно говорящие, и в похмелье неблагонадежные. В худом состоянии – ибо сказано в Писании, не всякому Савелию веселое похмелие – они такой дерзости понапишут, что страху наберешься читаючи. Для примеру если… (неясно) что они, крапивное семя, зная Ваше Превосходительство как природного, урожденного Рукосуева могли назвать (неясно) Вашу Светлость запросто кн.
      Дондуковым… или (неясно) обозвать, якобы по невежеству, Дудаковым.
      Теперь об их клеветах в означенной писульке (даже в двух):
      Граф Н.Н. Головин и его жена, ур. княж. В.Н. Голицына, родили чудесным образом сына графа П.Н. Голицына. Позвольте преданнейше заметить, что в те темные времена был обычай присваивать детям фамилию отца (в махинациях с паспортом не было еще нужды). Так, не имея на то оснований, произвели обрезание следующим дворянам: О. Рейли, Нелединским-Мелецким (О. Рейли можно понять – отвращение к врагу, к советской сановной власти). Кое-кто лишился титулов, к примеру: супруг княж. З.Н. Юсуповой граф Сумароков – Эльстон-Юсупов (?); князь Ф.Ф. Юсупов, граф Сумароков-Эльстон младший, а также его жена, княж. императорской крови (это официальный титул) Ирина Александровна. Не буду перечислять другие ляпсусы и неточности.
      2. Речь не об этом. В схеме "Евгеники" несколько ссылок. Можете ли Ваше Превосходительство воспроизвести их для меня? Это, вероятно, объяснило бы, почему схема урезана.
      Остаюсь Вашего Превосходительства преданным слугой и прикащиком Давидкой сыном Абрама Хаим Гершко.
      Блестящая стилизация языка подьячих времен Алексея Михайловича! Мудрый, ироничный, незлобивый, талантливый человек, очень талантливый… Таким он был…
      Затем факсы прекратились. Давид потерял сознание. Сын приехал в Москву и провел месяц у его ложа. Давид угасал. Был омерзительный день, когда позвонили из Москвы. Все у нас оборвалось…
      Мне одиноко. Я лежу в постели. Болит в грудине. Я веду с тобой беспрерывный разговор: "Давид, зачем ты ушел?" И когда засыпаю, слышу ответ: "Друг Савва, не бойся жизни и не страшись смерти!"…
 
Памяти друга
Друг Давид из Зазеркалья вышел.
И ушел: дорогой в никуда.
Рядом я стоял, но не услышал:
В дверь без стука ринулась беда.
Был он даровит от лона Авраама,
На слова предельно скуп.
Был он врач, и врачеванья драма
Молнией спалила крепкий дуб.
Был высок и черен Черняховский,
Два сверла – глаза. Гипнотизер.
Бескорыстен щедростью московской
И немного даже фантазер.
Интеллект его необычаен,
Знал он тайны жизни, ремесла,
Но случайной фразою за чаем
Не нанес невидимого зла.
Он обрел покой у бухты сонной
Далеко на юг и на восток
Тишина зеленого газона,
Голубое небо и песок.
 
      7 апреля 2001 г.
 

Указатель имен

256, 337, 494

307, 458